Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Александр Петряков
Высокие показатели
Мы познакомились с ней в столице и договорились о моем приезде в ее городок. Имени не запомнил, но фамилия значилась в записной книжке.
Я позвонил, как и условились, заранее, но к телефону подошла не она. Попросил передать, что приеду, а уж ждала ли она меня — не знаю.
На вокзале меня никто не встретил, а дверь квартиры открыла ее соседка. Сказала, что именно меня, похоже, и дожидается, и проводила в комнату, где на мягком диванчике я и заснул с дороги. И не проснулся, когда пришла хозяйка. То ли спал крепко, то ли по причине ее вкрадчиво-мягкой походки. В комнате было прибрано, и на столе стоял нехитрый ужин. Во время трапезы мы беседовали о пустяках, а затем простились, и она ушла спать к подруге. Я немного почитал и стал задремывать, но в дверь постучали. Я оделся и открыл. Пришел ее бывший муж, приятный на вид молодой человек, и сказал, что хочет взять кое-что из своих оставшихся тут вещей. Он быстро ушел, но сон был нарушен, и я долго не мог уснуть.
Припомнилось вдруг данное мне накануне поручение моего начальника. Не хочу вспоминать, в чем была суть задания, но кое-какие подробности расскажу. Оказался я перед рассветом в подвале, забитое сеткой окно которого выходило на главную улицу. Подошел поближе и ужаснулся тому, что увидел. Сетка была прорвана, и в окно пытался проникнуть жуткий человек с полуконечностями и какой-то недоразвитой головой, обвязанной грязным тряпьем. Рядом с ним было нечто похожее на женщину в засаленных ватных штанах. Я был так поражен этой парочкой, что только некоторое время спустя заметил еще десятка два подобных уродов, обретавшихся в поле моего зрения. Что это за субъекты? Неужели жертвы того, что произошло? А мы-то в своих бетонированных канцеляриях полагали, что таких массовых последствий не будет. Слухи, правда, ходили, но… Шорох отвлек меня от догадок. Я обернулся и увидел, что прямо на меня несется темнокожий карлик
с большим жестяным кинжалом в руке. Понимал, что убить он меня не сможет своим рукодельем, но стало страшно от неожиданности. Карлика отогнали, и я ушел спать. Помню, что спал в то утро прекрасно
Нынче же заснул нескоро, проснулся затемно и лежал без сна до рассвета. Когда стало совсем светло, встал и увидел накрытый стол. На чистой скатерти в белых тарелках лежали крупные помидоры и овальные ломтики колбасы. На подставочке стояло матово-белое яйцо. Под сахарницей лежала записка, что чай надо подогреть на кухне. Чайника я не нашел, поэтому после завтрака спустился в расположенное на первом этаже кафе и заказал себе чашку кофе.
Затем прогулялся по тихим улочкам, где за ветхими заборами стояли запущенные сады. Старые вишни и яблони отживали свой век в заросших бурьяном огородах. Дома я занялся своими записками. Они, по сути, и привели меня в этот провинциальный городок. Только вдали от суеты большого города и можно сосредоточиться. Никто не позовет к телефону и не надо тратиться на пустые разговоры. От сознания, что наконец-то пребываю за праведным занятием, в душе теплело и сердце отзывалось тихой радостью.
К сожалению, в дверь кто-то постучал. Пришла какая-то молодая женщина и отрекомендовалась подругой Нелли. Ага, значит, мою хозяйку зовут Нелли. А вот имя пришедшей ее подруги нынче не вспомню. Так вот, она сказала, что пришла меня развлечь в отсутствие хозяйки. И предложила для начала пойти в кино, а затем пообедать. Я вежливо отказался, и она ушла
с намерением прийти позже и покормить меня обедом.
Это невинное вторжение немного выбило меня из колеи, но уже через полчаса я увлеченно писал. Мой скромный труд был данью увлечения историей. Я анализировал некоторые исторические ситуации с тем, чтобы проследить, как бы все повернулось, если бы в ключевые моменты произошли не бывшие, а предположенные мной события. Например, что стало бы
с Европой, если бы у Ватерлоо победил Бонапарт, и так далее.
Работа моя была, по сути, баловством, пустопорожним в принципе занятием, но доставляла мне немалую радость. В результате развития придуманных мной событий человечество быстрее двигалось в сторону прогресса.
В разных государствах царили покой и достаток, мир становился везде
и повсюду неизбежным, потому что побеждали идеи пацифизма, люди ценили себя все больше и оберегались от случайностей, блага медицины
и взаимной помощи делали жизнь краше и дольше… Словом, хорошо мне было грезить. Мне, человеку, работавшему в сфере управления нынешней, донельзя печальной социальной данностью, так хотелось бы другого результата, чем тот, к которому пришла нынче история.
Я заканчивал главу о переговорах Петра Великого и шведского короля Карла ХII (ах, если бы они имели место в исторической действительности!) и уже предвкушал их результаты: несостоявшаяся бойня под Полтавой, мирное развитие торговых связей скандинавских стран с Россией и т. п., когда явилась подруга Нелли. Она сказала, что готовить ей лень, и предложила пойти в столовую. Я согласился. После весьма скверного обеда мы зашли
в кафе и побаловали себя темным сладким отваром, по старинке называвшемся кофе. Но, к сведению читателя, кофейные деревья на планете больше не растут вследствие давних авантюр по улучшению климата. Мы присели
с чашками на ступеньки, потому что в помещении было душно.
Подруга Нелли рассказывала о своей работе забавные вещи. Она служила воспитателем семей, и те новшества, какие здесь в этой работе применялись, были, мягко говоря, весьма своеобразны. Вот уж воистину — что город, то норов.
Что такое в наше время семья — знает всякий: это женщина и один ребенок до трехлетнего возраста. Тот смысл и содержание, какое имело это понятие в старые добрые времена (мужчина, женщина, дети) давно утрачен, хотя памятен до сих пор и еще встречается в других государствах, да и у нас в некоторых совсем глухих местах. Семей в прежнем виде практически не осталось, не нужны, так и закон гласит, и делает все возможное, чтобы окончательно искоренить этот пережиток. Но есть и другая проблема. Некоторые женщины и по достижении их чад трехлетнего возраста не хотят с ними расставаться, несмотря на то, что по закону дети старше трех лет должны воспитываться в коллективе. Но и такие не должны оставаться без участия государства и обязаны жить в тесных и плохо обустроенных общежитиях под контролем воспитателей.
Везде, знаете, где закон плохо понят или слишком точно истолкован, имеются серьезные перегибы. Искоренить семью, конечно, надо, но не так же… Тут для этих целей приспособили помещения старых детских садиков, как их раньше называли. Каждый вечер после отбоя несчастных мамочек укладывали вместе с их чадами в детские кроватки, тесные для них и весьма неудобные. По ночам их дважды будили, чтобы они справляли свои нужды, кормили плохо и нерегулярно, отчего женщинам приходилось воровать (пойманные, понятно, несли уголовную ответственность) и так далее.
Но самое ужасное в их жизни — так называемые экскурсии. Раз в месяц их вывозят за город, туда, где расположена свалка, и устраивают спектакль под названием “Угадай свою судьбу” или что-то в этом роде. На поляне разбрасывают много парных металлических игрушек. Одна игрушка зовется доброй, а другая (та, что под напряжением) — злой. Ребенок, выбравший добрую игрушку, может взять ее себе и бежать в объятия побелевшей от страха матери, а выбравший злую… Ничего удивительного, что в этом прелестном городке такие прекрасные показатели в графе “семья”.
Умерших от высокого электрического тока детей стаскивают к выходному отверстию, через которое выбрасывается мусор, накопившийся в городе за день. Здесь присутствует также и экскурсовод, объясняющий устройство этой несложной коммуникации. В нужное время из кратера толстой струей, походившей на гигантский фонтан, извергался весь сор и дрязг, собранный в единую трубу из всех мусоропроводов. Из груды опавшего мусора рабочие выбирали все, пригодное для утилизации, а в день так называемых экскурсий всякая потерявшая ребенка женщина могла взять любую вещь, какая выплюнется фонтаном. Несчастные матери, если не сходили с ума, через некоторое время вновь вступали в общество, но, по статистике, детей больше не рожали.
Рассказав эту страшную историю, подруга Нелли предложила мне показать достопримечательности. Кроме старинного костела, служившего теперь концертным залом, и действующего православного храма недавней постройки (куда я зашел и поставил свечи за упокой невинно убиенных детишек), была тут и маленькая картинная галерея. Одна картина, датированная восемнадцатым, кажется, веком, произвела на меня сильное впечатление. Это было изображение Клеопатры в момент ее самоубийства. Сюжет настолько распространенный, что в редком музее его не встретишь. Обычно египетская царица изображается полуобнаженной, и маленькая змейка жалит ее в грудь, но тут было нечто своеобразное.
Представьте себе обнаженную женщину сорока с лишним лет с увядшими прелестями, лежащую под деревьями; деревья полуголые, поздняя осень — это чувствуется по всему — бурая трава, бледное, в дымке, небо и треугольничек улетающих птиц. Воздух так хорош, что его чувствуешь, прямо дышишь этой свежей осенней прохладой с терпким запахом опавших листьев. И на этих темных шуршащих листьях змея и лежит — да, змея, а не змейка, большая, тоже старая, обессиленная, подобно осеннему листу — вроде как отпадает от ее лона сморщенной, с пустыми полумертвыми глазами. Такое ощущение, что умирает змея, а не Клеопатра. Клеопатра же, засыпая, чуть улыбается усталой улыбкой.
Эта картина навеяла грустные мысли, связанные как с современностью, будто стоящей на месте, так и с историей — не той, что я сам выдумываю,
а подлинной, свершившейся, далекой и недоступной. Я подумал, что во все времена смысл человеческого бытия определяется понятием свободы, однако мне, человеку знакомому как с историей, так и теперешней социальной данностью, нынче трудно дать это определение даже в иносказательной форме. Да и нет в этом никакой надобности.
После осмотра галереи мы зашли в модный бар на главной улице. Там было пусто и громко играла музыка. Бармен, молодой и толстый, сделал нам коктейли и ушел за перегородку. Когда он появился вновь, мы попросили сделать звук потише. В ответ он стал брюзжать, а потом вырубил магнитофон и пристально уставился на меня из-за стойки своими свинячьими глазками. Оно и понятно — я тут был человек новый.
После прогулки по городу мне захотелось спать, в чем я не отказал себе дома, но сон мой был краток, потому что пришла хозяйка и стала расспрашивать, как я себя в гостях чувствую и понравился ли мне их городок.
Я отвечал на вопросы утвердительно, а она ушла по своим делам, сказав, что вечером мы идем на концерт старинной музыки в тот самый костел, где идеальная акустика.
Нелли была странноватой женщиной. Она могла забыть, к примеру, где находится место ее работы или не узнать при встрече близкого человека.
К окружающим была настолько равнодушна, что некоторые не без оснований считали ее жестокой. Ее отношение ко мне не шло дальше любезностей. Она меня, похоже, едва замечала в том смысле, что почти никаких обязанностей по отношению ко мне как к гостю не выполняла, переложив их на свою подругу. И ни на йоту не сократила своих обычных дел, и застать ее за домашними хлопотами было попросту невозможно. Впрочем, это для меня стало скорее благом, если учесть мои занятия. Ребенка своего, дочку, она отдала прямо в роддоме, что приветствовалось, и навещала ее два раза в год. С мужем жила семь лет, а потом, что также поощрялось, развелась. Работала она то ли манекенщицей, то ли актрисой, во всяком случае в центре развлечений, а там, как знают современники, подобные женские профессии взаимозаменяемы… Ну а я и не допытывался.
Наступил вечер. Я напрасно поджидал свою хозяйку с билетами на концерт. Она, видно, обо мне забыла. На часах было уже больше восьми, и я, утомившись от занятий, вышел на улицу.
Был конец августа. Предыдущие дни шли дожди, и лужи стояли почти сплошным озером, временами их приходилось обходить по другой улице.
Я вышел за город и залюбовался живописной равниной с холмиками. Освещение было матовым, туманным, но вдруг глянуло заходящее солнце и плеснуло ровным золотым светом на зрелую зелень. Я глянул на запад. Узкие лиловые тучи там расступились и образовали контур огнезубой красноперой рыбы, хищно оскалившей пасть свою на заходящее солнце. Я подумал: а как проглотит? И будто погрузился в полную темноту. Стало страшно от мысли: а если темнота станет вечной? Я стряхнул с себя минутное наваждение
и, любуясь закатом, уже не думал о хищной рыбе, которая растаяла и укатилась за горизонт.
Вернувшись домой, принялся за чтение, но явилась хозяйка и, побросав сапоги и сумку в угол, стала укоризненно выговаривать мне насчет концерта, на который я не пришел. Я сделал недоумевающее лицо, и она тут же извинилась и сказала, что за ней такой грех, как забывчивость, значится, но кроме него есть и другие, и самое время о них поведать. Я хотел было уберечь ее от откровенности, но она уже приступила. Ну а уж если хлынул поток женского красноречия…
Ее интроверность, а в этом не было сомнений, была оригинального свойства. Это понятие, введенное, кажется, Юнгом, определяет один из двух доминирующих психологических типов. Проще сказать, характеров — открытого и замкнутого. Но, на мой взгляд, интровертность — это сочетание болезни, позволяющей в себя вслушиваться и сокровенных помыслов или мечтаний. Человек есть сам о себе легенда и вымысел, а без прикрас он себя и знать не хочет. Много в литературе было определений человека. У Платона, к примеру, человек есть двуногое существо без перьев с плоскими ногтями. Прибавление о ногтях сделано после того, как Диоген принес Платону ощипанного петуха и сказал, что это и есть определенный им человек. Анекдот известный. Неверны, думаю, всякие определения, ибо человек есть существо неопределенное и ничего собой не определяющее. Скорей всего, это отрицающее себя животное. Ну вот: отбивался от определений — и сам влез в ту же лужу. Что ж, и это свойство человеческое, даже слишком… И то: каких высоких состояний души и ума может достичь человек и как дорого это ему стоит. Как тяжело ему сочетать инстинкт с интеллектом — быть гордым от сознания своего горнего величия и постоянно чувствовать в себе зверя с его потребностями быть самим собой.
Но вернемся к Нелли. Она уже давно говорит о том, что умеет предугадывать события своей жизни и ужасно страдает от этого. Приходит ей,
к примеру, видение, что некто к ней подходит и спрашивает номер телефона. Через несколько минут такое происходит в действительности, и это ее сильно пугает. Но ведь это не галлюцинации, успокаиваю ее, просто ей дарована способность предугадывать события, ведь и во сне мы переживаем в смутных очертаниях наше будущее и как часто дивимся совпадениям с действительностью. Да, подхватывает она, и сны. Если они станут сбываться, то это вообще смерти подобно. И она начинает рассказывать свои ночные видения. Я слушаю и начинаю позевывать, меня клонит в сон, но я мужественно борюсь с ним и таращу глаза. Но в какой-то момент сон сваливается с меня, и я весь внимание. Один из ее последних снов меня, можно сказать, окончательно разбудил.
Как будто бы ей вновь пришло время рожать. Состояние ужаса, тоски
и страха. Но лучше от первого лица, так будет точней и достоверней.
“Я долго бродила по каким-то длинным пустым подвальным коридорам. Это было подземелье какого-то очень старого и давно заброшенного предприятия. И услышала, как где-то вдали капает вода. Обойдя кучи ржавого металла и обвалившейся штукатурки, подошла к двери, покоробленной,
с висящими лохмотьями старой масляной краски. Это был душ. Я разделась. Была уверенность, что душ работает, потому что с кранов срывались капли. Открыв вентиль, услышала, как зашипел вначале накопившийся воздух,
а затем потекла бурая от ржавчины вода. Встала под струи быстро светлевшей воды и почувствовала, что начались роды. Было не больно, но ужасно страшно, противно и…
То, что из меня выходило, было кошмарной мерзостью. Небольшие,
с полпальца величиной, красные и шершавые на вид червяки, падали
и уносились водой к сливной решетке. И вот странно: приблизившись к ее круглым отверстиям, они, протискиваясь сквозь них, набухали, скрипели и некоторые даже лопались. Их становилось все больше и больше, и уже на месте стока образовалась целая куча, но они все еще лезли из меня. И так стало противно и гадко, что в этот момент мне хотелось умереть и ничего больше. Господи, думала я, неужели я не могла бы рожать хоть каких-нибудь котят или щенят, а не эту мерзость.
Но вот они стали иссякать. Куча не месте решетки полностью просочилась, лишь два или три червяка, последние, похоже даже мертвые, вращались в круговороте убегающей воды и все никак не могли исчезнуть. И когда они наконец сгинули, из меня вышла обессиленная, старая, с подернутыми пленкой глазами и едва живая да уж и почти мертвая змея.
И тут я поняла, что это она рожала своих детенышей из меня. Быстро оделась и побежала, но на пороге оглянулась. Оглянулась на взгляд, которым меня провожала змея. Она смотрела мне вслед мудрым, как змее
и подобает, взглядом, в котором были боль, усталость и нечто, похожее на сострадание. Она, видимо, и меня жалела и себе желала спасения.
Я повернулась и вышла в полной уверенности, что сюда больше никто
и никогда не зайдет”.
Сами понимаете, какое впечатление это на меня произвело. Я долго сидел и переваривал услышанное. Это сновидение в сочетании с тем изображением Клеопатры, что я видел в местном музее, давало, сами понимаете, обильную пищу для размышлений. После своего рассказа Нелли долго молчала и так на меня пристально смотрела, что я вынужден был заговорить.
Я спросил, что она думает обо всем этом, то есть конкретно о своем сне
и теперешнем времени, есть ли тут какая связь, могла бы она провести, скажем, параллели? Она ответила в том смысле, что едва ли понимает суть вопроса, престранного, по ее мнению. Все времена, сами знаете, когда
у них связь разорвется, Шекспира-то, надеюсь, читали: так друг на друга похожи, что и отличить трудно. Правда, костюмы и средства транспорта меняются, а так…
Я несколько опешил. Прекрасно понимая, чтЛ она сможет наговорить на тему исторических аналогий и вечного возврата одних и тех же ценностей, как социальных, так и духовных (последние, впрочем, существуют парадоксально: внутри истории, но вне времени), я поспешил перевести разговор
в иную плоскость. Спросил, что она думает о человеке вообще, безотносительно его социальной сущности, имея в виду лишь его естественное право на существование.
Странно, что у нас зашел такой разговор. Но вот ответ. Право на существование? Ну, оно, сами знаете, всегда было и остается весьма сомнительным, если вспомнить о войнах, казнях и абортах. Да и что толку, скажите мне, без конца повторять физиологические неизменяемые подобия и гордиться тем, что еще не вымерли? Значит ли это, что мы этого хотим или все же таков закон и воля высшего существа, Создателя? В чем наше предназначение? А ни в чем. Рождаемся, страдаем, умираем, то же повторяется
с рожденными нами. И так далее без конца. Только вот без конца ли? Может, он все же запрограммирован и готов во время оно к исполнению? Нам, быть может, предназначено обременять планету сколько-то там тысяч лет
и потом бесследно сгинуть? Впрочем, для отдельного человека это совершенно не важно, он смертен и прекрасно это сознает. Инстинкт заставляет его плодить себе подобных, и он надеется на свои гены, думает, что сможет какой ни на есть частицей поучаствовать в последующем спектакле все дальше продолжающейся жизни. Но это иллюзия. Конец — это конец. Всякому ясно, что подлинную жизнь не заменишь вымыслом о вторичном рождении и прочей чепухе, о чем сейчас модно говорить.
Какая, спрашиваете, связь, между моим сном и нашим временем? А вы не догадываетесь? Вижу, что догадываетесь, но мне на все уже наплевать, потому что знаю, что надо делать, потому что знаю, что будет. Эта змея, старая и мудрая, что вышла из меня во сне, вы знаете, милостивый государь, что это значит, намек понимаете? Вижу, что понимаете, поэтому и молчите, потому что знаете. Лучше не будем. Вот, видишь, как интересно стало, а то сидел и зевал.
Я действительно слушал этот эмоциональный выплеск с открытым ртом, мне странно и непривычно было такое слышать, да еще от женщины. Среди моих знакомых были люди умные и самобытные, ни никто из них так не откровенничал. Писать-то в своих дневниках писали всякое, а говорить-то давно разучились. Молчание, как писал Гоголь в “Записках сумасшедшего”, молчание…
Но тут я решил поддержать этот откровенный разговор о любопытном материале, тем более мне-то особо рисковать не приходилось. Ну и ну, сказал я, в годы этакого благоденствия думать о таком и видеть такие сны, право же, не слишком патриотично. Подумайте-ка лучше о пути, пройденном предками, и предстоящем нам и нашим потомкам. С предками все более или менее ясно, это уже история. Мы же, как всем известно, идем по пути благоденствия, мира и согласия. А с потомками, вы полагаете, будет иначе? История, знаете ли, хоть дама ветреная и непредсказуемая, но по-своему нас, грешных, любит и ведет к своим целям. Конечного результата нам знать не дано, а может, завершения пути и не предусмотрено и он являет собой вечное постоянство? Ну, пусть можно согласиться, что ничего как будто постоянного и не бывает, все претерпевает перемены, но не исчезает же до конца! Ну, пусть солнце потухнет, пусть прах наш смешается в новом котле, где будет вариться новая вселенная, но ведь что-нибудь в конце концов сварится, возникнет. Я не верю в конец без воскрешения. Такого не может быть. Материя не может существовать без духа. А дух — без человека или какого ни на есть разумного существа.
Она пристально смотрела на меня, и в ее глазах притаился смутивший меня огонек. В нем было что-то такое, что заставило меня даже вздрогнуть. Такое я однажды видел в глазах моего друга, когда он не узнал меня при встрече, а потом, на другой день, я услышал о его помешательстве. Да, огонек безумия светился в этих больших карих глазах. Нелли была красивой женщиной, можно сказать, демонически красивой: широкий низкий лоб, темные волосы, густые брови над большими глазами, широкие скулы и большой чувственный рот. Такие лица притягательны для сильных страстных натур и слабодушных идиотов.
За окном вновь шел сильный дождь, и на часах было десять вечера. Пришла подруга Нелли и пригласила к себе пить чай. По пути я купил бутылку вина. Вина, впрочем, настоящего теперь не делают, потому что ягод этих, винограда, почти нигде не водится, так что вино — это условность. Но тем не менее опьянять оно способно.
Квартирка подруги (так и не вспомнил, как ее зовут) была не в пример уютнее и чище той, где я временно обитал. На стенах висели грамоты за высокие показатели в соревновании по стране. Я знал из рассказа подруги, какие способы применялись тут для достижения таких показателей. Поэтому показал глазами на эти поощрения с гербами и брезгливо поморщился. Сказать я ничего не сказал, но она поняла и, судя по ее широко открытым глазам, недоумевала, что такой человек, как я, находящийся в такой близости от высшего законопроизводства, может порицать достижения в таком важном деле, как воспитание семей. Впрочем, это мне могло и показаться, ведь мы с ней, слава богу, и двумя словами не перемолвились.
На столе все уже было готово, и принесенная мной бутылка дополнила картину изобилия, да простится мне ирония. Не буду сетовать на ненатуральность продуктов и горькие от этого последствия, скажу лишь, что приятная беседа скрасила нам ужин из куска ветчины (похожей на муляж вкусом и видом), псевдофруктов и подкрашенного спирта.
Говорили мы о нашем историческом прошлом. Я увлек женщин своей любимой темой, и мне было забавно их слушать. Чтобы поддержать беседу, они пересказывали книжные вымыслы или извлеченные из учебников сведения, весьма отдаленно напоминавшие действительные исторические события. Я давно заметил, что современный человек, говорящий о далеком прошлом, словно бы преображается изнутри и пытается представить себя
в том мире, полном опасностей и риска и где нет нынешнего планомерного существования, когда человеку известен в подробностях каждый день его жизни от рождения до смерти. Это, знаете, так радует, так согревает кровь, так преобразует и лечит, заставляет становиться более энергичным, и сразу хочется уехать в оставшиеся еще кое-где глухие уголки с патриархальным образом жизни, настоящими деревьями и животными.
За беседой мы и не заметили, как наступила ночь, и по существующему для всех распорядку уже полагалось спать, свет в окнах расценивался как нарушение, но мы плотнее задернули шторы и продолжали бодрствовать. Уже пошла вторая половина ночи, когда я отправился на свою временную квартиру. Едва вышел из подъезда, меня взяли за руки блюстители порядка и довольно грубо приказали следовать за собой — ведь я оказался на улице ночью, а это, разумеется, вопиющее безобразие. Но как только я показал им свое служебное удостоверение, они переменились и любезно проводили через дорогу.
Проснулся поздним утром, когда на синем небе уже весело светило яркое солнце. Позавтракав в кафе паштетом и кофе, взял такси и приказал везти себя на свалку. Уж и не знаю, почему мне такая фантазия пришла, но я все же поехал…
Спешил на то самое представление, что разыгрывали там воспитатели семей. Кроме любопытства мной двигало чувство долга и ответственность перед потомками: ведь что они о нас подумают…
К началу я опоздал. Когда подъехал, дети уже бегали по захламленной площадке, садились на сломанные лошадки и машинки, подбирали игрушки и падали, падали, падали…
Это было ужасное зрелище, ничего подобного мне до сих пор видеть не приходилось. Да и где бы? В наших бетонированных канцеляриях о таком если и знали, то помалкивали, а уж видеть…
Я выскочил из машины и закричал, чтобы немедленно прекратили
и отключили ток. Орал таким диким голосом, что, наверное, никто толком
и сообразить не мог, кто я такой и почему кричу. Ко мне подбежали какие-то люди, которым я прямо в глаза пихал свое удостоверение. Когда все прекратилось, я наконец опомнился и увидел рядом подругу Нелли с красными, видимо, от бессонной ночи, глазами. Что я ей тогда сказал, не помню, но она расплакалась и обняла меня за плечи.
Прямо оттуда поехал не домой, то есть на квартиру Нелли, а в центр, где некоторое время бродил в каком-то подавленном и мерзко тоскливом состоянии. Зашел в ресторан, заказал обед, но не смог проглотить и куска, выпил только стакан лимонада. Затем прямиком, не раздумывая, приехал к Нелли. Она уже пришла с работы и лежала на диване. Тут же присутствовал ее бывший супруг и из раскрытого шкафа складывал в сумку свою одежду. Он весело со мной поздоровался и хотел завязать разговор, но я, как могло показаться ему в подражание, также вытащил из-под дивана свою сумку
и быстро побросал туда вещи. Встретил недоумевающий взгляд Нелли
и объяснил, что неотложные дела призывают меня вернуться.
Провожать меня она не пошла, потому что поливал дождь и у нее болела голова. Да я и не желал провожатых.
Поезд унес меня отсюда через два часа. Больше я в этих местах не бывал. Не довелось. Да и не хотелось.