Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2012
ЛЮДИ И СУДЬБЫ
Наталья Габаева
Из записок
Дедушка Георгий Соломонович Габаев — папин отец — в раннем довоенном детстве связан в моей памяти лишь с регулярной перепиской с ним отца
и моими коротенькими приписками и рисунками для него в папиных к нему письмах. От первой же встречи с дедушкой остались впечатления скорее о ее необычности, чем о нем самом. Мы увиделись на одном из ленинградских вокзалов, в зале ожидания. Сидели на противостоящих скамьях с высокими спинками — папа, мама и я, напротив — дедушка. Взрослые о чем-то торопливо разговаривали, не обращая внимания на меня. Встреча была короткой, между поездами. Как я узнала гораздо позже, дедушка переправлялся из одного места ссылки в другое. В Ленинграде была пересадка. Единственное смутное впечатление той встречи — дедушка Габаев показался мне гораздо моложе дедушки Георгия Федоровича Коэнте — маминого отца. Теперь я думаю, может быть оттого, что в противоположность последнему не носил бороды, брил лицо.
Еще помню о бесценном для меня дедушкином подарке за год-полтора до войны. Это был небольшой альбом в плотном, под кожу, коричневом переплете. В нем с большой тщательностью дедушкиной рукой в характерной для него графической манере — пером с легкой подкраской акварелью — были сделаны портреты особо почитаемых им исторических личностей. К каждому портрету несколько строк пояснительных надписей, иногда в стихотворной форме.
Я любила пересматривать этот альбом. Из всех — запомнились мне портреты поэтессы графини Ростопчиной, кавалерист-девицы Надежды Дуровой, Кондратия Рылеева и еще кого-то из декабристов в красочной военной форме, великого князя Константина Павловича и княгини Лович. Альбомчик этот,
к моему большому сожалению, не пережил блокаду. Настоящее знакомство мое с дедушкой состоялось уже после войны. Несмотря на снятие судимостей, ему был запрещен въезд в Ленинград и предписывалось жить на “101-м километре”. Они с Софией Григорьевной1 поселились в Будогощи Киришского района Ленобласти, куда я наезжала ежегодно в школьные времена и позже, до самой дедушкиной кончины.
Жили они очень стесненно. Сперва снимали комнатку, крошечную — кровать, стол — стопка чемоданов, на табуретке папки дедушкиных рукописей, узенький проход к маленькому оконцу. Хозяйка — доброжелательная, но очень недалекая — называлась poule, что по-французски значит — курица. При приездах мне приходилось ночевать у нее. Позже тетя Люля с Василием Павловичем1 купили им комнатку побольше в домике местной учительницы. Там уже имелся письменный стол для дедушки с неуклюжим каким-то, саморубленным деревянным некрашеным креслом перед ним; небольшой обеденный стол
в центре комнаты, плита, две-три табуретки, у стены кровать, сработанная так же “мастерски”, как и кресло. За печкой какое-то устройство из сундука
и чемоданов, исполнявшее роль дивана, — на нем я и ночевала. В углу рядом
с письменным столом — этажерка с многочисленными дедушкиными папками и альбомами, среди них одна особо толстая папка с рукописью, посвященной разбору множества ошибок, допущенных, с точки зрения военного историка,
в романе Л. Н. Толстого “Война и мир”. Занятия эти дедушка шутливо называл “копанием в бороде Толстого”.
Жили они чрезвычайно скромно на маленькую зарплату медсестры и крошечную пенсию Софии Григорьевны. Дедушке в пенсии было отказано. Посильно помогали тетя Люля с Василием Павловичем.
При первой встрече с дедушкой меня потрясло поразительное сходство
с моим покойным отцом, даже не столько внешностью, сколько мимикой, манерами, особенно улыбкой, выражением глаз. Сразу почувствовала его очень родным.
Пребывание в Будогощи всегда погружало меня в незнакомый, ушедший мир. Рассказывал дедушка много, охотно, всегда с мягким юмором. Это были главным образом воспоминания о молодости, военной службе и, конечно,
о романах. Последнее всегда с лукавой иронией по отношению к себе. Любил рассказывать о разного рода таинственных, с мистическим оттенком случаях из своей жизни, об этом всегда говорилось серьезно. Давало знать его увлечение оккультизмом в молодости и участие в обществе оккультных наук, где он читал лекции, что и стало причиной его первого ареста.
Дедушка относился к тому типу мужчин, которые до старости преклоняются перед женственностью. Он постоянно был в кого-то влюблен, над чем не уставала посмеиваться София Григорьевна. “Объекты” дедушкиного внимания не казались мне достойными его. Это была то молоденькая почтальонша, на мой взгляд, ничем непримечательная, то врач местной больницы, навещавшая дедушку, по-моему, некрасивая, с длинным лицом и большим носом, в то же время по-своему миловидная. При их появлении дедушка оживлялся, шутил. Это были друзья “для глаза”. Для души же существовали не столь редкие на “101-м километре” две-три интеллигентные дамы близкой к дедушкиной судьбы. Они иногда заходили к нему и Софии Григорьевне (сам он почти не выходил из дому, не любил). Тогда велись беседы, а иногда и споры о политике, о книгах, о прошлом. Это было интересно слушать, так сильно их разговоры отличались от привычного.
Вся стена над письменным столом дедушки была плотно увешана фотографиями близких, начиная от его бабушки и дедушки, воспитавших его (он рано осиротел), и кончая внучками. Здесь же, но отдельно, находились портреты почитаемых им личностей. Среди них выделялся портрет великого князя Константина Павловича, которым дедушка восхищался за то, что он предпочел трону — брак с очаровательной полячкой княгиней Лович, это лишило его права на корону. Над изголовьем кровати так же густо висели разной величины иконки и образки, многие из них скопированные дедушкой. Большая часть
и портретов, и образков были им окантованы под смытой рентгеновской пленкой за неимением стекла. У меня сохранилось несколько таких образков, даренных им родителям, и мамина картинка в такой же окантовке, вернувшаяся
к нам после смерти дедушки.
Хранится у меня и дедушкино Евангелие с его дарственной завещательной надписью мне и многочисленными его подчеркиваниями и пометами, с его вклейками-рисуночками к евангельским сюжетам. Это Евангелие было с ним на войне 1914 года. Помню некоторые рассказы дедушки о молитвенной помощи ему в тяжелых жизненных случаях. Его религиозность ощущалась по отдельным высказываниям, по смиренному доброму жизненному настрою, без малейших признаков ханжества. Историк-архивист Сидельников, приезжавший из Москвы для знакомства с дедушкиным архивом в Публичной библиотеке
и сохраняющимися у меня его бумагами, спросил меня: “Что помогло дедушке перенести безвозвратное крушение его карьеры — карьеры уже известного военного историка и архивиста?” Я, не задумываясь, сказала, что его глубокая религиозность. Уверена, что и мама сохранила и оптимизм, и доброту, и светлое отношение к жизни после тюрьмы и концлагерей — по той же причине.
Но для меня остается загадкой, как совмещались у дедушки его религиозность с серьезным интересом к оккультизму. Как уже упоминалось, в конце 1920-х годов он читал начальный курс по истории оккультизма в известном
в то время обществе под руководством Мевеса. В семье, по словам тети Люли, к этому увлечению дедушки относились насмешливо, а само общество именовалось “ноздрями”.
Очень жалею, что по своему тогдашнему душевному и умственному настроению (конец школы, поступление в университет, студенческие годы на биофаке) я не интересовалась дедушкиными историко-научными исследованиями,
и он больше рассказывал мне о написании им продолжения Прутковианы, нежели о военно-исторических работах, сделавших ему имя в этой области. Тот же Сидельников, хорошо знакомый с работами и архивом деда, с упреком сказал мне, что, по его ощущению, домашние недооценивали значение дедушки как ученого. Однако я уверена, что это не может относиться ни к его сыновьям, ни к Софии Григорьевне.
По дедушкиному желанию, будучи в 1950-х годах в командировке в Москве, я познакомилась с его другом и соавтором по ряду работ — историком
В. А. Афанасьевым и побывала с ним в одной из московских библиотек, где тогда хранилась часть рукописного архива дедушки. Позже от Сидельникова
я узнала, что весь архив дедушки теперь находится в рукописном отделе Российской Национальной Библиотеки (бывш. Публичной). Только прошлой зимой, к стыду своему, я наконец подробно с ним познакомилась и очень многое переписала для домашнего архива.
Именно после знакомства с этим архивом, с записками-воспоминаниями дедушки я смогла вполне оценить как широту интересов и познаний дедушки, так и очарование его личности.
Отношения дедушки с его третьей женой, как он сам иногда шутливо ее называл, с Софией Григорьевной, на мой взгляд, были идеальными, проникнутыми взаимопониманием, лаской и доброжелательством, а со стороны дедушки и трогательной благодарностью. София Григорьевна именовалась Софочкой, а дедушка — Егорушкой.
Преданность Софии Григорьевны дедушке была (как считал и он сам) сродни таковой жен декабристов, последовавших за ними в ссылку.
Так и София Григорьевна, как только дедушка был выпущен из концлагеря, следовала за ним по всем его ссылкам, разделяя все тяготы такого житья
и фактически содержа его (после смерти папы) в долгие промежутки, когда ему отказывали в работе или работы в местах его проживания не оказывалось. Когда София Григорьевна не могла жить с дедушкой (второй арест по делу Платонова), несмотря на драматичность ситуации, она подолгу живала в Ленинграде у первой жены деда — моей бабушки Александры Сергеевны и была ею очень любима. В отличие от папы, который считал, что дети не могут и не должны судить родителей, сестра его — тетя Люля частенько ворчала на дедушку, сердилась на него, считая бездеятельным, злоупотребляющим жертвенностью Софии Григорьевны. У самой Софии Григорьевны я никогда не ощущала хоть малейшего недовольства сложившимся положением. И после кончины дедушки София Григорьевна продолжала пользоваться любовью, душевным теплом и материальной поддержкой тети Люли и Надюши.1
София Григорьевна Розен — воспитанница Смольного института благородных девиц — происходила из рода Розенов, к которому принадлежал и один из известных декабристов. Она до конца своего сохраняла и манеры, и вкусы,
и, что было особенно заметно, говор, какие-то едва уловимые интонации людей прошлого века, очень выделяясь на современном фоне. Всегда была сдержанна и доброжелательно любезна с окружающими, независимо от их положения. Хорошо зная французский и английский языки, иногда вкрапляла в свою речь отдельные иностранные слова или пословицы, особенно в разговорах
с дедушкой. Любила музыку Вагнера и, когда гостила у нас, обычно просила меня ставить для нее эти пластинки. Не терпела любимой мною поэзии Маяковского, из-за чего однажды мы с ней горячо поспорили.
Не знаю, как сумела С. Г. смириться с дедушкиной смертью, ведь он для нее был — ВСЕ. Я не видела ее слез, не слышала жалоб.
Получив телеграмму о дедушкиной смерти, я поехала в Будогощь. Он скончался скоропостижно, от сердечного приступа, поздно вечером. Открытый гроб стоял на табуретках между кроватью и столом в их маленькой комнатке. Дедушкино лицо показалось очень красивым, помолодевшим, морщинки исчезли. Меня оставили наедине с ним. София Григорьевна, выходя, сказала: “Помолись за него, он очень любил тебя”. Изредка за моей спиной кто-то входил — старики, соседи по деревне; помолчав, выходили. Потом, видимо по местному обычаю, некоторое время открытый гроб стоял на улице перед домом среди небольшой кучки людей, подходили прощаться. Похоронили дедушку на местном кладбище, в глубине, с правой стороны у ограды. В этот раз, как
и потом при смерти самых близких, как-то особенно горько сжалось сердце при виде родного имени на могильной надписи.
После смерти дедушки я раза два-три бывала в Будогощи у Софии Григорьевны. Быт ее стал совсем непритязателен и еще менее благоустроен, чем при дедушке. Всегдашней радостью были две приблудные кошки, временные
исчезновения которых постоянно волновали и огорчали ее.
Раза два в год София Григорьевна приезжала в Ленинград, попеременно гостя по несколько дней у тети Люли и у нас. Иногда в суровые зимы живала у тети Люли и подольше. Скончалась она в Киришской больнице вскоре после перелома шейки бедра. Мы с Надей навещали ее по очереди. Последний раз я застала ее уже без памяти, временами она громко просила пить, бредила по-французски: соседки по палате смеялись.
Хоронили мы ее с Надей и Алешей. Могила ее рядом с дедушкиной.