Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2012
Александр Жолковский
БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ…
Здесь будет всё: пережитое, история несостоявшейся литературной сенсации и кое-какие уроки изящной словесности.
На конференцию в Доме Русского Зарубежья им. А.И. Солженицына (20-21 сентября), посвященную 80-летию В.П. Аксенова, я летел[1] с докладом о комментариях Ю.К. Щеглова к «Затоваренной бочкотаре». А в первый, мемориальный, вечер я наметил рассказать о своих немногочисленных встречах с Аксеновым.
Так как там ожидались выступления Марка Розовского, Александра Кабакова, Евгения Попова, Ольги Матич и других людей, знавших его гораздо лучше меня, то скромность собственного вклада я решил компенсировать честным обнажением моей (типичной для нескольких поколений читателей[2]) гипнотической фиксации на Аксенове. Это подсказало и формат повествования – историю самоотождествления с «кумиром нашей юности» (Довлатов), и заголовок – парафраз названия фильма «Being John Malkovich» («Быть Джоном Малковичем»). Игра слов, пусть немного претенциозная, но вполне аксеновская и, в общем-то, безобидная, думал я, забыв, что слово — не воробей и постструктуралисты недаром предупреждают: Watch your metaphors! («Осторожно с метафорами!»).
1. BEING VASILII PAVLOVICH
Я не был близким приятелем Аксенова, но знакомством с ним дорожил и дорожу. Начну с полувстреч издали и постепенно перейду к более непосредственным.
В 1961-м году был напечатан «Звездный билет», успех которого передать трудно. И уже летом 1962-го я был в Таллинне и знакомился с его западной жизнью, остановившись, ни больше ни меньше, как в кабинете ректора Таллиннской консерватории Эугена Каппа, куда пробирался ночью, имея три ключа – от ворот, от здания и от кабинета.
В 1965-м вышел рассказ «Победа», надолго меня завороживший.
Где-то в конце 60-х я попал на ночной, после обычного спектакля, джазовый концерт только для своих на Таганке.[3] Кто провел меня, не помню, но помню, что среди джазистов был Алексей Козлов, а открыл вечер Аксенов, красивый, завлекательный, во всем джинсовом, и я любовался им из партера.
В 1968-м была напечатана«Бочкотара» (я храню этот номер «Юности») — мгновенный хит и бесспорный шедевр.
В 1972-му меня возник роман с красавицей из другого города, которая оказалась былой подругой Аксенова, чем засвидетельствовала общность наших вкусов. В Москве она захотела повидаться с ним, но сама звонить ему ввиду ревнивой жены не могла, и подозвать его к телефону выпало мне, после чего говорила с ним она, и он вскоре зашел к нам на Остоженку. Таков был мой первый – телефонный и совершенно бессодержательный – с ним разговор, а затем, наконец, какая-никакая первая личная встреча.
В тот день мы работали у меня с моим великим соавтором Игорем Мельчуком, и от приглашения выйти на кухню «попить чаю с Васей» он за нас обоих отказался. Следующее сообщение с кухни было: «Вася прощается». Тут мы вышли и стоя поговорили в дверях. Я спросил Аксенова, что он пишет, и он ответил, что исключительно нетленку (это слово я слышал впервые), т. е. в стол. Мельчук держался с не типичной для него почтительностью. Я потом спросил, чтó так. Ну как же, ответил он, — настоящий писатель, да еще сам Аксенов. Это при том, что Достоевского Игорь поносил и поносит запросто.
В 1979-м я эмигрировал в Штаты, а через год туда перебрался и Аксенов, вскоре принявший участие в лос-анджелесской конференции об эмигрантской литературе Третьей волны. Я еще только-только поселился в Итаке и следил за конференцией по русскоязычным газетам.
Вскоре я всерьез занялся «Победой»[4] и, узнав, что Аксенов будет на Летней школе русского языка и литературы в Миддлбери (в году, кажется, 1981-м), заехал туда, чтобы порасспросить его о «Победе». Разговор начался с того, что Аксенов сказал, что не помнит ни визита в мою квартиру, ни меня самого, — хотя вряд ли он мог начисто забыть нашу общую знакомую (которая эзоповским мельком появляется в его «Круглых сутках нон-стоп», 1976).
Я спросил, как ему удалось напечатать «Победу» в 1965-м году, не мешала ли цензура.
— Ну, цензура у нас какая? – доброжелательная,
творческая, — счастливо прогудел
Аксенов. — Да до собственно цензуры и не дошло, просто главный редактор
«Юности», Борис Полевой, прочел, сказал, что все хорошо, выбрасывать ничего не
надо, ну, разве… что-нибудь добавить.
— И вы
добавили?
— Добавил
одно предложение.
— Вот это? — Я
указал на фразу об эсэсовце в черной шинели.
Аксенов посмотрел на меня с уважением – ведь, как
сказал бы Борхес, я оказался немного им! – и с тех пор, наконец, меня запомнил.[5] В
дальнейшем он называл меня Алик, а я его по-сыновнему Василий Павлович.
В тот же день он читал перед участниками Школы что-то новое, но что – не помню. Текст был довольно рыхлый (Сергей Давыдов, которому я заранее расхвалил Аксенова, возмущенно толкал меня в бок), но Аксенов читал с неподдельным авторским наслаждением, и тут я еще больше почувствовал себя им.
В 1983-м я переехал в Лос-Анджелес, где моей подругой стала еще одна героиня жизни и творчества Аксенова, — в «Круглых сутках нон-стоп» она фигурирует под именем Милейшей Калифорнийки. Я стал встречать его на славистических конференциях; на одной, в Вашингтоне, его творчеству была посвящена целая секция.
В этот раз я увидел его не во всем джинсовом, а в
великолепной черной тройке.
— Ты видел Васю? — спросила меня Милейшая Калифорнийка.
Он ходит по холлу, как посол.
Образ посла подтвердился, когда вечером Аксенов
взял нас на прием в какие-то высокие сферы. Среди прочего там ожидался Ричард
Пайпс, знаменитый историк России, работы которого я ценил. Он все не шел, и я
допытывался у Аксенова, какой он, этот Пайпс.
— Ну,
он — как трубы.
— Как
труба?
— Трубы, много
труб.
Я продолжал тупо не понимать. Даже предположил
ссылку на дурацкий анекдот про половые атрибуты Рабиновича и водосточную трубу,
но Аксенов своим чарующим бассо остинато все настаивал на множестве труб, пока
я, исследователь каламбуров, не допер наконец, что это буквальный смысл
английского слова pipes.
Как-то раз я подступил к нему с вопросом, не опирается ли мое любимое место из «Бочкотары», где Дрожжинин знал всё о и всех в Халигалии, хотя никогда не бывал в ней, на аналогичный пассаж из «Гюи де Мопассана» о Казанцеве и Испании. Но Аксенов отвечал, что бабелевского рассказа не помнит и, возможно, даже не читал, а что касается небывания в изучаемой стране, то это советская жизненная реалия. Вот, например, вы, спросил он, вы, специалист по языку сомали, вы в Сомали бывали? Пришлось признаться, что не бывал.
Став профессором русской литературы, Аксенов поделился со мной проблемой. Как преподавать свои вещи, сказал он, я знаю, а как чужие, – нет. Ничего проще, отвечал я. Давайте я пришлю Вам свой силлабус, и Вы будете преподавать по нему. Силлабус я, действительно, послал, получив возможность ласкать себя мыслью, что теперь-то уж, если я не стал Аксеновым, то он отчасти стал мной.
Некое заочное сближение с ним произошло у меня в 1987-м году, когда в Лос-Анджелес приехала Ахмадулина.
При встрече (в доме у
падчерицы Аксенова) я отрекомендовался ее давним почитателем и представителем
ненавистной ей корпорации литературоведов. (Всем нам памятны строки: Ведь перед тем, как мною ведать, Вам следует
меня убить.)
Разговор зашел о появившемся в лос-анджелесской «Панораме»
подвале, специально присланном Аксеновым из Вашингтона. Газету принесли, Мессерер
стал читать.
Это был вдохновенный панегирик
Белле, особый шик которого состоял в том, что он был написан ритмической прозой,
практически стихами. Борис, однако, читал с монотонно-торопливой газетной
интонацией, дескать, ну, ясное дело, хвалит тебя Вася, ну и что?
Я вмешался:
— Вы не так читаете.
— Что значит не так? А как надо?
Я взял газету и стал читать скандируя.
Ахмадулина оживилась и сыграла роль вечной жертвы:
— Вот, ты всегда все неправильно
передаешь. Если бы не наш досточтимый гость, я бы и не узнауа, что Вася мне
стихи написау…
— Видите, Белла Ахатовна, —
подал я заготовленную реплику, — и литературоведы на что-то годятся…
Так я отстоял творческую идентичность Аксенова перед его друзьями Мессерером и Ахмадулиной.
С 1988-го я начал ездить в Россию и году в 1990-м оказался в Москве одновременно с Аксеновым. Покойный Миша Генделев, поэт, но в тот момент, кажется, еще и культурный атташе Израиля, устроил небольшое чествование Аксенова в ЦДЛ, пригласил меня, Мессерера, еще кое-кого. Было чуднó и трогательно сидеть с Аксеновым в ресторане под той самой галерейкой, с которой прыгал – летал — Рыжий с того двора в его старом рассказе. Это было самое начало нового времени, и, провести Аксенова в ЦДЛ должен был кто-то, кто имел право, может быть, Генделев. Меня провел Мессерер.
Во второй половине 80-х я написал десяток в какой-то степени аксеновских рассказов. Некоторые были напечатаны за рубежом (в «22», «Синтаксисе», «Панораме», «Новом русском слове»). На все более часто посещаемой родине я предложил их в новое, прогрессивное «Знамя», но получил отказ. И тогда издал их книжкой — «НРЗБ. Рассказы» (М., 1991), — к которой Василий Павлович дал напутственное предисловие.[6] А устно, по поводу новеллы «Дачники», написанной последней, сказал (мне передали): «Ну все, Алик стал писателем».
Этим отзывом я очень гордился, но писать рассказы надолго перестал, потом обратился к жанру мемуарных виньеток, и когда через десяток лет издавал сборник «Эросипед» (М., 2003), Василий Павлович опять не отказался написать напутствие.[7]
На презентацию «Эросипеда» в только что открывшейся «Билингве» Аксенов пришел с какого-то приема в роскошном черном пальто и костюме. Пришел, с двумя телохранителями, и Лимонов, который, среди прочего, попросил меня познакомить его с Аксеновым. Я познакомил их, и они мило беседовали.
Последний раз я видел Аксенова в той же «Билингве», на презентации «Вольтерьянцев и вольтерьянок» (2004). Это было зеркальным отблеском первого раза на Таганке — тут тоже собрался литературный бомонд, а Аксенов выступал вместе с приятелем-музыкантом.[8] Напомнило это и вечер в Миддлбери: Аксенов опять читал нечто разочаровывающее, но читал опять с полным удовольствием, а я опять, и даже лучше, чем тогда, понимал этот авторский кайф. За фуршетом я представил Аксенову мою, только мою, Ладу, с которой они разговорились о вечной женственности – предмете ее тогдашних занятий.
В 2007-мунас в
Санта-Монике гостил Дмитрий Быков. Я вспомнил о моей любимой миниатюре Аксенова
«Мечта таксиста», достал вырезку из «Литгазеты» (26 авг. 1970 г., с.
16), Быков
вспомнил, что Аксенов говорил ему, что для собрания сочинений издателям не
хватает каких-то вещей, рассеянных по газетам, в том числе, возможно, этой. Я
сделал копию для передачи Аксенову, и мы позвонили ему в Москву. Это был последний мой разговор с ним – опять короткий,
телефонный.
В 2009-мон умер, а за три месяца до него умер мой давний соавтор Ю.К Щеглов, комментарии которого к «Бочкотаре» были высоко оценены Аксеновым;[9] их издание я готовлю для издательства НЛО.
2. ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СЛАВЫ
На конференции было много интересного, но мы сосредоточимся на ее главном, с моей точки зрения, научном результате, можно сказать, открытии, сделанном уже по ее окончании, — открытии, к которому я имел прямое отношение.
На прощание я подошел обменяться адресами к видному аксеноведу, тоже говорившему на конференции о «Бочкотаре», и он вдруг вернулся к моему вчерашнему выступлению.
— Так вы общались с Аксеновым в Америке?
— Ну да, я же говорил, мы иногда виделись, он вот
даже предисловие написал к моим рассказам.
— Да, да, а о его неопубликованных рассказах вы
знали? В октябре мы в «Знамени» публикуем несколько, поступивших из его вашингтонского
архива.
— Какие?
— «Змей Горыныч», «Личная жизнь Генриха Лабкова»,
«У свиной ножки». Замечательные рассказы. О них что-нибудь знаете?
Мне бы смолчать, и белая лошадь моей судьбы пошла бы шагом… Но, оголодавший и утомленный 11-часовым сдвигом времени по сравнению с Лос-Анджелесом, насыщенной программой конференции, неизбывными в России превышениями регламента и мхатовской медлительностью некоторых докладчиков, я, поглядывая на нетерпеливо поджидавшую меня тоже голодную Ладу, отреагировал с привычной молниеносностью.
— Первые два «Юрия Милославских» – мои, а на
некошерную ножку не претендую.
— Как ваши? Такие блестящие аксеновские
рассказы, правда, с немного нетипичным для него психологическим анализом…
— Мои, мои, — силы внезапно вернулись ко мне,
— мои, опубликованные двадцать лет назад, переизданные в 2005-м и доступные в
Сети.[10] Я
же говорил вчера, что посылал ему, чтобы он предисловие мог написать… Спасибо
вам за чудесный подарок! Именины сердца!..
— Как же так, тексты надо подписывать…
— Именины сердца!..
Лада рассказывала потом, что все ждала, когда же
я кончу разговор и можно будет уже пойти есть, когда вдруг с изумлением
увидела, что я весело подпрыгиваю, нежно обнимаю собеседника, о чем-то
оживленно толкую и вообще не думаю с ним расставаться.
— Именины сердца! Нечаянная радость! You made my day!
Лучший подарок мне к 75-летию! – продолжал повторять я, звеня и подпрыгивая.
Собеседнику же было не до смеха — в «Знамя» в пятницу вечером звонить было поздно, он принялся разыскивать Наталью Иванову по мобильнику, это не получалось… А я немедленно начал рассказывать всем, кто еще не разошелся и был готов слушать, каким пророческим оказался мой заголовок — как я, наконец, с легкой руки «Знамени», стал-таки Аксеновым…
Я неистово веселился, но Лада быстро внесла трезвую ноту:
— Какой ты у меня незнаменитый. Утешайся тем, что быть знаменитым некрасиво.
И с американской деловитостью добавила:
— А заглянуть в Гугл им слабó?
На другой день я даже имел удовольствие обнаружить свои рассказы на страницах октябрьского «Знамени» в Журнальном зале и читать о них, за подписью специалиста:
«Далее идут рассказы, написанные (предположительно) в середине 1980-х годов: “Змей Горыныч”, “Личная жизнь Генриха Лабкова”, “У свиной ножки”. Тонкая психологичность этих рассказов позволяет отнести их к шедеврам зрелого Аксенова, они могли бы украсить самую взыскательно составленную антологию этого жанра».
Правда, провисело это недолго, и виртуально побыть Василием Павловичем мне удалось лишь полчаса. Когда я пишу это 24-го сентября уже у себя в Санта-Монике, «Знамя», видимо, срочно переверстывается и опять дает мне от ворот поворот.[11]
Что тут скажешь? Разве то, что у меня с 80-х годов лежит еще один, ненапечатанный, рассказ из той же серии («Икра по-аэрофлотски»), отвергнутый моим внутренним Аксеновым. Может, он пригодится?
3. УРОКИ ОКТЯБРЯ
Но подведем итоги.
Во-первых, налицо бесспорный — и своевременный (дорого яичко к Христову дню!) – научный результат. Как известно, в точных науках ценятся как положительные, так и отрицательные результаты, и — за неимением лучшего — я могу гордиться этим достижением. Хотя ясно, что объективная логика интернетного поиска и без меня вскоре раздала бы всем сестрам по серьгам (все-таки не бином Шекспира), но некоторого скандальчика было бы не избежать.
Во-вторых, возникает пошлый вопрос: куда смотрела редакция?!! Возглавляемая, кстати сказать, почтенными академиками АРСС,[12] включая автора энциклопедического справочника по современной русской литературе.[13]
Третий, и, может быть, главный урок касается меня самого: говорить надо с толком, с чувством, с расстановкой, взвесив все за и против, не только семантику, но и прагматику, — памятуя о желании жены, чтобы я однажды проснулся знаменитым и в доме, наконец, стало тихо. Некоторые советуют завести трубку – она гарантирует речи вальяжную неторопливость.
Ну, и остаются, конечно, интригующие вопросы. Например, два моих рассказа – что за выборка? Это те, что понравились Василию Павловичу больше других, или, наоборот, завалявшиеся среди случайно не выброшенного вашингтонского мусора? (Вашингтон он, кстати, любовно называл городом-героем, типа: — Вы в наш город-герой не собираетесь?)