Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Борис Полищук
РОЯЛЬ В ДОМЕ
Рассказ
Мы с Александром Семеновичем Горкиным сидели в его домашнем кабинете, попивали кофе с коньяком и беседовали. Я спросил Горкина, почему он выбрал профессию режиссера. Он задумался, хотя, казалось бы, после многолетней работы в театре должен был иметь готовый ответ на этот вопрос, затем сказал, что вспомнил почему-то, как учился играть на рояле — это был мучительный процесс, но он связан с выбором профессии. Дело было в пятидесятые годы прошлого столетия.
Однажды он подслушал разговор родителей.
— Я не знаю, что делать! — говорила мама. — Он дружит со шпаной!
А вчера я застукала его, знаешь, что он разглядывал? Анатомический атлас! Женские половые органы! Сеня, поговори с ним!
— О чем? О женских половых органах? — спросил папа.
— Ты отец! Ты врач!
— Рая, оставь меня в покое! — Это была любимая фраза отца.
Видимо, мама, не очень рассчитывала на папину помощь, потому что уже выработала свой план, как направить Сашу на путь исправления.
— У него слишком много свободного времени, — сказала мама. — Пускай займется музыкой. Нине это тоже полезно. Давай купим рояль!
— В доме и так шумно. Только рояля не хватало, — пробурчал папа.
— Для детей, Сеня!..
— Не спрашивай, все равно сделаешь по-своему! — Папа взял журнал “Невропатология и психиатрия” и улегся на диван.
Саша не придал значения этому разговору, но спустя несколько дней мама объявила:
— Завтра нам привезут инструмент!
— Какой инструмент? — удивился Саша, в их доме инструмент не водился, папа ничего руками делать не умел.
— Музыкальный инструмент — рояль. Дети, вы будете учиться музыке!
— Я не буду! — заявил Саша. — Не нужна мне ваша музыка!
— Он бесподобен! — сказала сестра Нина тем фальшивым голосом, который вызывал у Саши острое желание ткнуть ее кулаком в бок или по крайней мере состроить рожу и показать язык. — Значит, завтра? Завтра привезут инструмент? Как я рада!..
— Дура! — Саша сморщился, изобразив дуру, и вышел из комнаты.
Он знал, что рояль — это низкая, широкая махина, издающая довольно приятные звуки, если ударять по клавишам, но знал он и то, что без этих звуков вполне может обойтись. Решив, что учиться играть он не будет, Саша озадачился другим вопросом: интересно, как доставят тяжелый рояль? Ему казалось, что для этой цели будет использован чалый жеребец былинной стати и мощи, который обычно возил по улицам их города порожнюю повозку: видимо, не находилось достойного груза для силача. А вот рояль как раз для него!..
К его разочарованию, рояль привез грузовик ЗИС. Из кабины вылез шофер и крикнул:
— Эй, хозяева! Есть кто дома?
Саша подошел к шоферу с таким видом, словно не имел к хозяевам никакого отношения. “Хозяин” — слово противное, для Саши имевшее то же значение, что слово “белоручка”.
— Сейчас выйдут, — сказал он.
— Вылезай, хлопцы, — обратился шофер к грузчикам, которые сидели
в кузове.
Там же, в кузове, на резиновых покрышках лежала черная туша.
К грузовику стали подтягиваться соседки — старые сплетницы.
— Мадам Горкина, у кого вы купили инструмент? — обратились они
к вышедшей на крыльцо кирпичного дома Сашиной маме.
— У Тарасюка, — ответила мама.
— У Тарасюка сын женился, — пояснила всезнающая тетя Галя. — Так жена сына хочет переехать к ним с буфетом, для рояли нету места, они ее продають.
Эта тетя Галя с мясистым лицом и седыми буклями напоминала Саше короля Франции Людовика Четырнадцатого.
— А кто на рояле будет играть? — спросила тетя Галя, с сомнением поглядев на Сашу. — Шо, он будет?
— И Саша и Нина, они оба музыкальные.
Грузчики понесли рояль на веревках, как охотники несут убитого зверя. Бригадиром был высокий и худой дядя, которого Саша мысленно окрестил Циркулем, потому что дядя широко расставлял длинные и тонкие ноги.
— На мине! — кричал Циркуль. — На Петра! На мине!
Саша обежал вокруг дома, с черного хода влетел в комнату и увидел, что папа переставляет табуреты. И то, как папа это делал — поставит табурет, поправит очки указательным пальцем и отодвинет табурет в сторону, — настолько не вязалось с тяжелым трудом грузчиков, что Саша закричал:
— Чего копаешься? Сейчас затащат, а ставить не на что!..
— Минуточку, минуточку, — отвечал папа, он побаивался Саши.
Грузчики, пыхтя, втащили рояль.
— Опускайте, товарищи, опускайте! — суетился папа. — На табуреты, пожалуйста!
— Дохтор, отойдить, — сказал Циркуль. — На мине! На Петра! Опускай!
— Порядок? — заискивающе спрашивал папа. — Порядок в танковых частях?
— Ще не. — Циркуль вытер рукавом рубахи лоб. — Ще ноги.
Рояль был старый, обшарпанный, тусклый, а ножки — новые, коричневые, свежелакированные. “Протезы, — догадался Саша. — Рояль на протезах!”
Циркуль сложился вдвое, залез под рояль, покоившийся на табуретах,
и привинтил протезы.
— С вас бы, дохтор, — сказал Циркуль.
— Да-да! — закивал папа. — Рая, пожалуйста, угости товарищей!
— Пойдемте, — сказала мама и увела грузчиков в коридор.
Скоро оттуда послышалось:
— Дай Бог вашим деткам стать музыкантами!
Когда дверь за грузчиками закрылась, папа и мама сели за стол и стали делиться впечатлениями.
— Этому роялю место на свалке, — сказал папа.
— В доме Тарасюка он показался мне приличным, — оправдывалась мама.
— Я не думаю, что на нем можно играть, — гнул свое папа.
В это время в комнату вошла Нина.
— О, привезли инструмент! — воскликнула она, села на табурет, смело подняла крышку над клавишами и потерла руки — ладонь о ладонь, как заправская музыкантша. — Сейчас я сыграю!..
И надо же, заиграла!
— “На позицью девушка провожала бойца. Тьемной ночью простилися на ступеньках крыльца…” — пела Нина, аккомпанируя себе на рояле.
Родители переглядывались.
— Где ты научилась, доця? — спросил папа, поправляя очки, как бы не веря, что за роялем его дочь.
— Валька показала, — сияя, отвечала Нина. — Фальшивый рояль, на нем невозможно играть!
— Не рояль, а ты фальшивая! “Тьемной ночью простилися!..” — передразнил Саша.
— Мне это надоело! — Сестра захлопнула крышку рояля. — Он сейчас получит!
— От кого? От тебя?..
— Пре-кра-ти-те! — взмолился папа.
— Дети! — сказала мама. — Инструмент не должен быть причиной новых ссор!
— Будут ссоры! — зловеще предсказал папа. — Еще какие ссоры будут!
Я тебе, Рая, говорил, но ты меня не слушаешь!..
Настройщика звали Аркадий Аркадьевич. Это был худой старик с большой седой головой; он мог держать голову прямо только благодаря тяжелому носу, служившему голове противовесом: если бы нос отвалился, старик немедленно рухнул бы на спину. На старике были белый парусиновый костюм и соломенная шляпа, которую он приподнял, увидев маму.
— Мадам! — сказал настройщик, поймал мамину руку, клюнул ее и победоносно выпрямился.
— Проходите, Аркадий Аркадьевич, — сказала мама. — Это мой сын Саша.
Сын Саша поспешно отвел глаза: на прошлой неделе этот старик поймал его в своем саду, когда Саша слезал с яблони, придерживая оттопыренную, полную яблок майку. “Тэк-с, — сказал старик. — Разбойничаешь? Э?” Но почему-то он не стал крутить Сашино ухо, как это делали другие владельцы садов в подобной ситуации, и не отвесил подзатыльник, а взял за руку
и привел в свой дом. Там старик переложил яблоки в сетку и вручил ее Саше со словами: “Передай привет папе”. Униженный Саша оттолкнул сетку, крикнул: “Да ну вас, старый идиот!” — и вылетел из дома.
— Доктор дома? Э? — поинтересовался старик.
— Да-да, проходите.
Переступив порог комнаты, настройщик окаменел, словно кто-то шепнул ему на ухо: “Замри!” Он даже рот не закрыл, так и стоял с открытым ртом, пока не получил приказ: “Отомри!” — тогда старик растопырил руки и кинулся
к папе со словами:
— Спаситель! Мой спаситель!..
Он тряс папину руку, будто это была ветка с яблоками.
— Я давно у вас не был на приеме, и это прекрасно! Э? Ваша дочь?
“Замри!” — снова шепнул голос настройщику, и он послушно превратился
в истукана.
— Красавица! С каждым годом хорошеет! Поздравляю вас, доктор! И вас, мадам! Ваша дочь — красавица!
Старик гладил Нину по голове. На месте сестры Саша сказал бы: “У нас полотенце на кухне”, но Нина молчала, видимо, потому, что ее редко называли красавицей. Она счастливо улыбалась.
Заставив Нину улыбаться, как бы настроив ее должным образом, старик принялся за рояль. Он откинул большую крышку над струнами и удивленно крякнул.
— Не следовало покупать? — забеспокоилась мама.
— Рояль в доме необходим! — изрек настройщик, поднял указательный палец и оскалился в улыбке: зубы у него были большие, желтые, как клавиши рояля.
Саша подумал, что настройщик нашел в рояле нечто родственное себе, иначе чем объяснить, что он так нежно гладит бок инструмента, трогает крышку
с золотой вязью иностранных букв, разглядывает желтые клавиши и струны
и при этом загадочно улыбается? Он снял парусиновый пиджак и, оставшись
в сиреневой безрукавке, сел на табурет. Он сыграл нечто сумбурное, тряхнул седой головой, крякнул, выбежал в коридор и вернулся с саквояжем. Заинтересованный Саша с видом человека, которого трудно чем-либо удивить, наблюдал за ним. Из потертого саквояжа старик вынул отвертки разной величины, пинцеты, плоскогубцы, щеточки, ершики, войлочные молоточки.
— Теперь я попрошу мне не мешать, — сказал старик. — А ты останься, — обратился он к Саше. — Будешь помогать, э?
Папа и мама удалились сразу, а Нина чуть помедлив, словно не слышала просьбы, а просто ей надоело торчать возле рояля. По сигналу настройщика Саша нажимал на клавиши. Старик в это время наваливался на черный бок рояля, приникал ухом к струнам и слушал. Он взмахивал рукой, сгибал корявые пальцы, рубил ладонью воздух, требуя звуков. Саша приподнимался на цыпочках, стараясь заглянуть в нутро рояля — Аркадий Аркадьевич там что-то подкручивал, чистил ежиками, потом освободил струну, и она громко звякнула.
— Интересно? — Старик повел своим тяжелым носом. — Интересней, чем разбойничать? Э?
— Вы умеете играть? — спросил Саша.
— Мне нельзя! — заявил настройщик. — Я слишком хорошо понимаю рояль, чтобы на нем играть! А ты учись! Я жалею, что не стал музыкантом, — признался Аркадий Аркадьевич. — Будь я музыкантом, ты бы ко мне приходил слушать музыку! В мой дом приходил бы, а не в мой сад! Э?
Ну, это слишком! Сколько можно попрекать несчастными яблоками?!
— Знаете, — сказал Саша, — на прошлой неделе я ходил с мамой в театр. Мы смотрели “Женитьбу Бальзаминова”. Там поручик говорил: “Пэслушьте, Бэльзэминов! Пэчему вы не жэнитесь? Э?”
У Саши получилось как у поручика, он тихо возликовал, но виду не показал — умел проделывать такие штуки с каменным лицом.
— Это ты к чему? — насторожился Аркадий Аркадьевич.
— Вы все время “э” говорите.
Настройщик уставился на него.
— А ты, братец, нахал! — сказал он. — В тебе есть что-то неприятное! Не хотел говорить, но ты меня вынудил. Может, конечно, пройдет, но пока…
— Пройдет? А может, не пройдет? Э? Настраивайте рояль сами!
Тем летом Саша пристрастился ходить в театр. В городе гастролировала труппа из Курска. Перед началом спектакля было трудно пробраться в зрительный зал, поэтому первое действие Саша пропускал, но в антракте, когда актеры в костюмах и гриме выходили из летнего театра покурить и садились на скамейку перед служебным входом, он задавал им какой-нибудь вопрос вроде: “Вы не видели дядю Петю, рабочего сцены?” После чего актеры принимали за должное то, что пацан поднимается по ступенькам и через боковую дверь переходит в зал.
В репертуаре театра были комедии: актеры как бы подмигивали Саше, призывая посмеяться над человеческой глупостью. “Женитьбу Бальзаминова” он смотрел четыре раза, причем только раз на законном основании, по билету.
На пляже Саша играл в буру и девятку с друзьями. Проигравшего, вымазав предварительно грязью, раскачивали за руки и за ноги и бросали в воду. Там же, на пляже, Саша встречался со своим знаменитым приятелем и бывшим соучеником, которого все в городе звали Чипкой по имени бандита — героя повести “Хиба ревуть воли, коли ясла повни?”. Литературный Чипка отнимал деньги у помещиков, а Сашин приятель — у пацанов. Школу Чипка бросил, чем он занимался, Саша не знал, но вряд ли тех рублей, которые Чипка выгребал из чужих карманов на улицах и в парке, было достаточно для безбедной жизни. У него были взрослые друзья, их все в городе боялись. Они-то, видимо, и помогали Чипке. Ходил Чипка в матросских клешах и тельнике, во рту, как два солнца, горели две золотые фиксы, вызывая у Саши сильнейшую зависть. Стоило ему увидеть Чипку на пляже, как он бросал карты и подбегал к приятелю. Саше очень хотелось, чтобы Чипка его любил.
Чипка столкнул с мостков девушку в платье, а Саша поднырнул под нее
и схватил за ноги. Придя в себя, девушка даже не решилась их обругать.
Чипка крикнул толстому пареньку:
— Плыви до меня, кабанчик! Плыви!
Обеими руками Чипка обхватил голову “кабанчика” и надавил на нее — “кабанчик” ушел под воду, а, когда начал всплывать, Чипка ударил его ногами. Это называлось “сделать пацану головку”. На берег “кабанчик” выполз полуживой. Его мама, трясясь от гнева и страха, кричала:
— Шпана проклятая! Чуть ребенка не загубили!
— “Чуть” не считается, — успокоил ее Саша. — Догоняй! — крикнул он Чипке и бросился в воду.
И всемогущий Чипка поплыл за ним, но догнать не мог: Саша плавает кролем, а Чипка — саженками.
Они выходят из воды и ложатся на песок.
— Жорик, не удаляйся от меня! — кричит мама “кабанчика”, испуганно поглядывая на Чипку и Сашу.
— Жорик, возьми ремешок и пристегнись к маме! — кричит Саша.
Чипка одобрительно смеется, золотые фиксы блестят.
— А ты чудак, — говорит он, подгребая под себя горячий песок. — У тебя батька культурный, матка культурная, а ты шкодничаешь!..
— А где твои родители?
Вместо ответа Чипка приподнялся, схватил Сашу за шею и втиснул лицом
в песок.
— Ты чего? — Саша вертит головой, пытаясь избавиться от Чипкиных рук. — Чего ты?..
— Ходи с мамой на пляж! Играй на пианине! — говорит Чипка с неожиданной злостью. — А пока, Сашенька, покушай песочек!
— Кончай!
— Ладно, еще раз искупаемся. — Чипка сел, стряхнул песок с груди и плеч, посмотрел по сторонам в поисках жертвы. — Жора, пойдешь с нами купаться? — спросил он.
— Пошли, пошли! — пригласил Саша.
— Я знаю, кто твои родители! — завизжала Жорина мама. — Я им все расскажу!
— Ну и рассказывайте! Испугали!
Саша с разбегу ныряет и плывет под водой, пока хватает воздуха. Поднимает голову, делает вдох и снова — на глубину. Он выныривает на середине реки и плывет к противоположному берегу. Буев и спасателей в то время не было — плыви куда хочешь, доказывай себе, и Чипке, и всему пляжу, что ты смелый парень!
К концу лета Аркадий Аркадьевич настроил рояль. Мама сочла это событие достойным праздничного обеда, на котором Саше было строго велено присутствовать. У него сразу испортилось настроение. Не только из-за предстоящей встречи с настройщиком, а еще и потому, что он вынужден подчиняться глупым приказам мамы.
Ожидая, когда позовут, он сидел в кресле, пятки поставив на плюшевую накидку, руками обхватив острые коленки. Он размышлял о своей жизни: что в ней хорошего? Полное безразличие папы, назойливое внимание мамы. Скоро школа, встреча с учителями, которые его ненавидят… В это время Нина делала записи в дневнике. Что-нибудь такое напишет: “Сегодня П. посмотрел на меня пристально, когда я шла по Милиционной с В. и Ю.”. П. — десятиклассник Паша Хохлов, В. и Ю. — Валька и Юлька, Нинины подруги. Эти важные записи перемежаются изречениями великих мыслителей и Ниниными собственными афоризмами вроде: “На утюг плюнешь — зашипит, а что говорить
о человеке?” И в скобках: “Сама придумала”.
— Нина, — сказал Саша, теребя бахрому плюша, — а, Нина!
— Чего? Дневник не дам, не проси!
— Да не нужен он мне, я его читал. Ты никогда не думала, что в нашем городе противно жить?
— Кому противно, кому нет! — отрезала Нина.
— Люди у нас… Посмотри на соседок. Целый день сидят на лавочке и несут всякую ерунду. Эти старухи меня не выносят. А возьми школу. Учителя меня просто ненавидят. Как подумаю, что скоро в школу, так хочется заболеть.
— Ты сам злой и глупый! Никого не любишь, вот и тебя никто не любит! — отвечала сестра.
— А кого любить? Вот хотя бы этот настройщик. Я к нему однажды в сад залез. Он до сих пор не забыл. Попрекает, гад. Больше ему, наверное, и думать не о чем, кроме этих несчастных яблок!..
— Может, для него яблоки — главное в жизни, — предположила Нина. — Читал про Акакия Акиевича?
— Аркадий Аркадьевич его зовут.
— Я, наверное, вспомнила по ассоциации. Акакий Акакиевич из повести Гоголя “Шинель” был чиновником. Больше всего на свете он любил собственную шинель. Он ее постоянно чинил. — Тут Нина изрекла: — Акакий Акакиевич был чиновником: он чинил свою шинель!..
“В дневник запишет, — с тоской подумал Саша. — И в скобках поставит: └Сама придумала“”.
— Акакий мечтал о новой шинели, потому что у него был бедный внутренний мир. Аркадий Аркадьевич более развит, но, наверно, яблоки в его жизни очень много значат. Ладно, не мешай, а то нас сейчас позовут, а я не все записала.
Вот и поговори с ней. Мало того что Нинка оставляет за собой право
в любой момент закончить разговор, она еще каждым словом дает Саше понять, что он недоразвит. “Ассоциация”, “духовный мир”, “Гоголь” — это еще обидней, чем “не мешай”.
В спальне прохладно, два окна выходят в сад, солнечные лучи едва проникают сквозь ветви вишен, Саша смотрит перед собой, и ему так грустно, как бывает только в детстве. “Никто меня не любит. Надо бежать из этого города. Бежать от папы, мамы и Нинки”, — думает он.
Стол накрыт белой, хрустящей, как бы замороженной скатертью. В центре стола большой прямоугольный графин, похожий на аквариум, — оранжевые апельсиновые корочки плавают в нем. Аркадий Аркадьевич в парусиновом пиджаке сидит на почетном месте, поглаживает свой нос-противовес и благосклонно поглядывает на “аквариум”.
— А вот и юные музыканты! — сказал он, когда в столовую вошли Нина
и Саша.
— Сядь рядом со мной, — шепнула мама Саше.
Подняв глаза, Саша увидел перед собой Нину. Он поспешно отвернулся — на сестру нельзя было смотреть, потому что за торжественным столом, в окружении взрослых, не знающих, о чем говорить, стоило Саше взглянуть на Нину, а Нине на Сашу, как их начинал душить смех. “Твое воспитание!” — укорял папа маму, а та в свою очередь упрекала детей: “Вы себя ведете как шестилетние!” И не важно, что пять минут назад Саша размышлял о своей горькой жизни, — переходы от грусти к веселости происходили мгновенно. Посмотрев на Нину, он понял, что неприличия избежать не удастся.
Первый тост Аркадия Аркадьевича был за семью Горкиных.
— И за ее друзей! — любезно прибавила мама.
Настройщик опрокинул рюмку, закусил селедкой и заговорил о том, что музыку в провинции плохо понимают.
— Откуда возьмется понимание? — спрашивал он, хватая маму за локоть. — К нам приезжают пианисты? Э? Скрипачи? Ни одного приличного оркестра за последний год!
Саша поперхнулся.
— Прекрати! — шепнула мама. — Сейчас же прекрати!
Саша знал, что глубокие вдохи помогают удержать смех. У Нины было другое средство. Она говорила, что самой глупой кажется беседа, в которой не принимаешь участия, поэтому надо смело вклиниваться в чужой разговор.
— Акакий Акакиевич, вы слышали оркестр Киевской филармонии? — спросила она.
Саша вытаращил глаза на сестру.
— Извините… — Нина отвернулась и стала кусать губы. — Чего он? Чего он, идиот, щеки надувает?
Саша уронил голову на стол.
— Выйдите! — закричала мама. — Аркадий Аркадьевич, ради бога, не обращайте внимания на этих невоспитанных детей!
Влетев в спальню, Саша повалился на кровать.
— Акакий Акакиевич! — стонал он.
— Я не нарочно. Я по ассоциации… Зачем ты щеки надувал?
Нина скоро успокоилась и ушла к взрослым, а Саша вылез в окно и помчался на пляж.
Он неосторожно сообщил Чипке, что родители приобрели абсолютно ненужный музыкальный инструмент, и с тех пор при каждой встрече Чипка спрашивал: “На пианине играешь?” — и ржал, когда снисходительно, когда злобно. Бывало, что вопрос сопровождался подзатыльником. У Саши это не прибавляло любви к роялю.
А вот Нина охотно занималось музыкой с учительницей Анной Францевной. Саше сестра говорила:
— Торчать на пляже, водиться со шпаной, гонять в футбол — это все, на что ты способен! Музыка не для тебя!
— Рояль фальшивый, — напомнил он сестре ее собственные слова.
— Аркадий Аркадьевич рояль настроил, — отвечала Нина.
— Акакий Акакиевич?
— Никогда не повторяй остроты дважды. Тем более ты не знаешь, кто такой Акакий Акакиевич, “Шинель” не читал. За лето, наверно, и читать разучился.
Он действительно мало читал. У них дома, в шкафу под стеклом, были выстроены в два ряда подписные издания — приложение к “Огоньку”. Книги в мягкой бумажной обложке и в твердой картонной держались друг за друга, как солдаты в оцеплении: вытащить том из переднего ряда было нелегко, а отыскать что-то в заднем ряду — почти невозможно, но Нина ухитрялась это делать. Читая классиков, она подчеркивала отдельные места и делала пометки на полях. Учительница литературы прочитала вслух всему классу Нинино сочинение “Ошибки Льва Толстого”. Немудрено, что после такого триумфа нос сестры задрался еще выше.
Саша решил прочитать “Шинель”. Если Нинка еще раз упомянет это сочинение, он скажет, усмехаясь: “Я читал. Ничего особенного”.
Он поискал в шкафу собрание сочинений Гоголя, но не нашел: то ли Гоголь к “Огоньку” не прилагался, то ли родители на него не подписались. Зато он обнаружил два тома избранных сочинений Гоголя. Открыв первый том, Саша прочел: “Дорогой Ниночке от Юли”. Под этими словами были нарисованы цветочки наподобие астр. Воздав должное вкусу Нининой подруги, Саша перевернул страницу и увидел портрет длинноносого человека, похожего на загнанную птицу, в глазах которой не было страха, но была грусть — птица знала, что ее ждет.
В спальне, раздвинув занавески, Саша сел за письменный стол и стал читать “Шинель”.
Как удалось Гоголю завладеть его вниманием, трудно сказать. Когда он дошел до того места, где чиновники посыпают голову Акакия бумажками, говоря, что это снег, он подскочил от досады. “Дал бы одному, остальные бы не лезли!” — подумал он, но тут же вспомнил, что не всегда, не всегда можно “дать”. Саша ведь терпит от Чипки унижения.
Не все в повести было понятно. “Мертвец стащил шинель с генерала? Наверно, генерал свихнулся, и ему померещилось? — размышлял Саша под аккомпанемент рояля, Нина в другой комнате разучивала гамму. Саше казалось, что сестра поднимается по лестнице: ступенька, вторая, третья, остановка и — новое восхождение, и так до самого верха.
Он не мог подняться до понимания повести, хотя ему очень хотелось.
Мама, придя с работы, не удивилась, застав Нину за роялем, но Саша
с книгой в руке ее потряс.
— Умница! — умилилась Раиса Семеновна. — Хороший мальчик! Когда ты сядешь за рояль?
— Никогда.
Сашу мучила загадка повести. Что случилось с Акакием? Что произошло
с генералом?
— В кого ты такой упрямый! — рассердилась Раиса Семеновна. — Почему тебе нравится всех злить?
Саша поднял на нее глаза.
— Мама, зачем ты меня обижаешь?
Раиса Семеновна вздохнула:
— Ах, Саша! Когда-то я мечтала о рояле. Но жизнь так сложилась…
Я решила, что вы с Ниной будете играть. Мы с папой откладывали деньги…
— Рояль — ваша шинель?
— Какая шинель?..
— Разве ты не читала Гоголя?
Раиса Семеновна обиделась:
— Вредный мальчишка! Не смей дерзить!
А Саше того и нужно было.
— Ты зря меня обижаешь — я сын твой!
— Ну что ты кривляешься? Саша, я просто не знаю, что с тобой делать!
Раиса Семеновна считала, что у ее сына есть музыкальные способности: он неплохо подражал Утесову, Бейбутову и даже Клавдии Шульженко. Чуть ли не за шиворот она подтаскивала Сашу к роялю, но от твердил свое: “Не буду!”
Нина водрузила на рояль патефон с пластинками. Она слушала любимые песни, сидя на крышке рояля, и Саше казалось, что протезы не выдержат, подкосятся и черная туша вместе с Ниной рухнет на пол. Сестра ставила пластинку, внимательно в нее вслушивалась, потом пыталась подобрать мелодию.
— Сколько можно фальшивить? — спрашивал Саша.
— А ты и так не умеешь!
— Научусь, если захочу!
— Ха-ха! — смеялась сестра.
Когда мама в очередной раз завела разговор о музыке, Саша сказал:
— Хорошо, буду заниматься.
— Сделай нам такое одолжение!
И вот он сидит на черном вертящемся табурете. Рядом худая, морщинистая Анна Францевна. Она называет Сашу “Сашиком”, что его бесит.
— Вначале, Сашик, ты должен познакомиться со своими пальцами. Смотри на них. Это первый, это второй… — Анна Францевна крепко держит Сашино запястье. — Повтори, какие у тебя пальцы.
— Я запомнил.
— Научись правильно держать руки. Расслабь кисти. Выше подними…
— Пустите руку!
— Что ты сказал?
— Руку пустите!
Анна Францевна решила проверить его слух.
— Сашик, пой за мной. А-а, а-а-а, а-а-а-а!
— Не буду.
— Почему?
— Сказал, не буду, значит — не буду!
— Ты ставишь меня в трудное положение. Если ты не будешь меня слушать, ты ничему не научишься. Выйдет так, что я зря беру деньги у твоего уважаемого папы. Хорошо, что у тебя есть характер. Но его надо применять там, где нужно.
— А что, бывает, что нужно быть бесхарактерным? — поинтересовался Саша.
Анна Францевна пожаловалась маме:
— Ваш Сашик — способный мальчик, но он очень наглый. Вы его балуете!
— Я надеюсь, музыка смягчит его.
— Нет, — грустно сказала учительница. — В Германии многие любили музыку. Это им не помешало стать наци.
— Бог с вами! — ужаснулась мама.
— Вы меня спросили — я сказала, — отчеканила Анна Францевна.
Говорила она без акцента, но очень тщательно произносила слова. В аккуратно разграфленной тетради записывала домашние задания, ставила оценки за гаммы и этюд и отмечала дни платежа. Все в Анне Францевне было неприятно Саше: ее цепкие руки, прямые плечи, худое лицо, четкий голос. “Сама ты наци! — думал он. — А еще ты — Феодулия Ивановна, жена Собакевича!”
Прочитав два тома Гоголя, он понял, что за публика населяет их город. Директор Сашиной школы — Городничий, вроде и не дурак, но обвести его вокруг пальца ничего не стоит. Мамин двоюродный брат дядя Миша постоянно повторяет: “Это Англия гадит! Это Черчилль!” Вылитый Ляпкин-Тяпкин!
А Хлестаковых в городе сколько! Саша знает по крайней мере четырех пацанов и троих взрослых — Иваны Александровичи, точь-в-точь!
— Нина, тебе нравится Гоголь? — как-то спросил он.
— Что за вопрос, — надменно отвечала сестра. — Разумеется!
— Душечка, а ты читала “Юрия Милославского”?
— Ты глуп! Цитируешь не к месту!
Она была права, Саша сыпал цитатами по любому случаю. Он мог сказать маме: “Стоять возле тебя уже счастье. Впрочем, если ты так непременно хочешь, я сяду”.
Учительница Лидия Михайловна отобрала у Саши том Гоголя.
— Опять читаешь на уроке?
— Книгу отдайте.
— Пускай мама придет в школу, ей отдам.
— Отдайте книгу — не ваша!
— Ты с кем разговариваешь, Горкин?
— “Знаете ли вы, с кем говорите? — недолго думая выпалил он. — Понимаете ли, кто стоит перед вами?”
— Не смей пререкаться! Выйди из класса!
Ему стало казаться, что никто в городе Гоголя не читал. А кто читал, тот ничего не понял! Ведь если бы люди поняли Гоголя — разве могли бы они жить так, как живут? Ну, хотя бы папа. “После обеда большею частию лежал на кровати”. Одной этой фразы достаточно, чтобы не подойти к дивану.
А папа, если не работает, сразу берет журнал и ложится. Мама говорит, что он устает, что на войне папа был ранен и контужен, но это в Сашиных глазах не служило достаточным оправданием.
Мама забеспокоилась, когда увидела, что Саша сидит перед зеркалом, разглядывает свою загорелую физиономию, трогает нос и бормочет: “Чрезвычайно странно! Место совершенно гладкое…”
— Что с тобой?
— Да-а… Ничего.
— Что ты бормочешь?
— “Нос”…
— Какой нос?
— Гоголя.
— А почему перед зеркалом?
— Да-а… Так…
— Лучше бы сел за рояль!
По вторникам Анна Францевна приходила к Горкиным, а по воскресеньям Саша отправлялся к ней, в кирпичный дом на улице Клары Цеткин. Если б у Саши был календарь, воскресные дни он обводил бы не красным,
а черным цветом.
Он всячески оттягивал свой приход к учительнице, останавливался по дороге и болтал с кем придется, чтобы затем сказать: “Меня задержали соседи”. Вначале Анна Францевна только записывала в тетрадь, что урок начался
с опозданием, а затем стала применять воспитательные меры.
— Сашик, ты опоздал, я занялась домашним хозяйством. В шестнадцать тридцать начнем урок. Жди.
Он сидит один в мрачной комнате, окна затеняют деревья, под потолком горит тусклая люстра. Не только рояль, но и кресла зачехлены. На стене портрет очкарика с аккуратным пробором. Во время урока, когда Саша плохо играет, Анна Францевна молитвенно обращает глаза к портрету, как бы прося
у него сил. “Немец, — думает Саша о человеке на портрете. — Анна Францевна и сама немка. Как она попала к нам, интересно? Скорее всего, нарочно приехала, чтобы мучить наших пацанов!”
Анна Францевна возвращается, садится рядом с Сашей.
— И раз, и два… Сашик! Почему ты не готовишься к урокам?
— Да-а… Времени нет.
Велосипед послушен Чипке, как верный скакун. Чипка делает круги, на ходу пересаживаясь из седла на багажник, рулит одной рукой, затем возвращается в седло. Он джигитует перед мазанкой, на крыльце которой сидят его друзья.
Сашу мучила тайна этих парней. Они не дрались, ни к кому не приставали, и физиономии у них были не такие уж страшные, но все знали: с этими парнями нельзя связываться. Франтоватый и лихой Чипка был у них вроде сына полка.
— ЗдорЛво, Саша! — закричал Чипка. — Куда идешь, голуба наша?
— Привет, — сказал Саша. — Привет, ребята, — обратился он к тем, кто сидел на крыльце. И сразу понял, что не должен был этого делать.
Ему не ответили. Один из парней, с наколкой на обеих руках, лениво сплюнул.
— Я спросил, куда идешь? — Чипка продолжал описывать круги на велосипеде.
— К отцу, в больницу.
— В психушку?
— Отец уже не работает в психушке. Он во второй больнице принимает. Дай прокатиться.
— На! — Чипка спрыгнул на землю. Его черные клеши, схваченные внизу зажимами, были похожи на пиратские паруса, тельняшка облегала крепкую грудь. Саша в своих сатиновых шароварах и вылинявшей безрукавке казался себя жалким рядом с Чипкой. Он неловко сел в седло и поехал, виляя рулем. На повороте чуть не врезался в акацию.
— Слезай! — заорал Чипка.
— Ничего я не сделал твоему велику.
Саша подвел велосипед к Чипке. Это был трофейный “Диамант”, который ценился выше велосипедов харьковского и пензенского заводов.
— Классный велик!
— Чего ж тебе батька не купит такой?
— Да-а!— процедил Саша. — А ты свой на толчке купил?
Он знал, что Чипку нельзя ни о чем спрашивать, но они давно не виделись, и, может быть, поэтому Саша допустил промах.
Чипка пропустил вопрос мимо ушей.
— Ну как, учишься играть на пианине? — спросил он.
— Да-а…
— Учись! В школе отличник, на пианине играешь! Молодец! Ладно, топай!
От резкого толчка Саша едва не упал.
— Спотыкаешься? — Чипка держал велосипед за руль и упирался носками ботинок в тротуар. — На ровном месте спотыкаешься, Горкин? Беги! Ну? Кому сказал — беги!
Саше казалось, он слышит за спиной шорох велосипедных шин и скрип цепной передачи, но у него хватило сил идти медленно и не оглядываться. Возможно, это и спасло его от новых унижений.
Небольшая площадь перед больницей была заставлена телегами; в пыли густо чернел деготь; распряженные и повернутые мордами к телегам тощие лошади лениво жевали сено с телег. На одной телеге лежала женщина, повязанная платком и укрытая одеялом до подбородка.
Усталые лошади, женщина на телеге, мрачный деревянный забор вокруг больницы, люди в пижамах, едва переставлявшие ноги при ходьбе, — все это не улучшило Сашиного настроения.
Поликлиника находилась в глубине аллеи, в кирпичном флигеле. Люди там сидели на стульях, с тревогой поглядывая на двери кабинетов. Толкались люди посреди круглого зала. Люди подходили к барьеру, за которым стоял большой стол с надписью “Регистратура”. На столе возвышались папки, а в просвете виднелось лицо старой женщины.
— Я сын доктора Горкина. Где его можно найти?
— Садись и жди. Освобожусь, позову папу.
Запах стоял спертый. Саша сидел на скамейке, осторожно дышал и думал: папа ходит в больницу каждый день, он, можно сказать, живет здесь, дома только лежит на диване. Вот потому-то папа и не вмешивается в Сашину жизнь, что не может предложить ничего иного, интересного. А чем занята мама? В белом халате сидит в лаборатории и смотрит в микроскоп. Родители могут любить своего сына только при том условии, что он живет так же, как они. Если же Саша сменит шаровары и безрукавку на клеши и тельник, если сделает себе наколку, если войдет в компанию Чипкиных друзей — какой поднимется переполох дома! Но Саша этого не сделает, побоится, и Чипка это понимает. Потому-то он и не любит Сашу.
— Ты зачем здесь? Э? — Саша не заметил, как к нему подсел Аркадий Аркадьевич.
— Регистраторша позвала папу, но он не идет.
— Я тоже к твоему папе.
— Тогда передайте ему, что дядя Миша заболел.
— Нет, — сказал вредный настройщик. — Вдруг у папы возникнут вопросы. Я даже не знаю, кто такой этот дядя Гриша.
— Дядя Миша, мамин двоюродный брат!
— Тебе поручили, ты и выполняй.
Ничего другого Саша не ожидал. Конечно, сейчас старик про музыку спросит. Так и есть.
— Занимаешься музыкой? Э?
— Брошу.
— Неинтересно?
— Нет.
— А что интересно?
— Мало ли…
— Все-таки? — не унимался настройщик.
— Интересно Гоголя читать, — сказал Саша.
— Гоголя?! — Настройщику шепнули: “Замри!” — Тебе интересно читать Гоголя?
— У него есть повесть “Нос”, — многозначительно сказал Саша. — Читали?
— Читал, читал.
— Ну и как вам? — Саша посмотрел на большой нос настройщика. — Смешно, правда?
— Не знаю, насколько это смешно, скорее грустно.
Саша рот покривил, давая понять, что если смешное не доходит, то помочь уже ничем нельзя.
— Гоголь смеялся сквозь слезы. Но под конец жизни ему расхотелось смеяться, — сказал настройщик. — Пропал смех — одни слезы остались.
— Может, в старости он и расхотел смеяться, но мне до старости далеко, — возразил Саша.
Вдруг Аркадий Аркадиевич вскочил и ринулся навстречу папе — тот вышел из кабинета.
— Доктор! Доктор! — загудел зал.
Папу хватали за руки, просили о чем-то, что-то требовали — его здесь любили. Он шел по залу — сутулый, в круглых очках — и говорил:
— Придется подождать. А вы, пожалуйста, на комиссию. Не плачь, детка!
Он заметил Сашу, сухо спросил:
— Чего тебе?
— Мама послала…
— Сейчас, сию секунду, — сказал папа мужчине с выпученными глазами, который хватал его за халат. — Саша, мне некогда!
— Мама сказала, чтоб ты навестил дядю Мишу, он болен.
— Хорошо, навещу.
Аркадий Аркадьевич взял папу под руку.
— Вчера у меня были совершенно невыносимые головные боли!
— Саша, иди домой! — сказал папа, посмотрев на сына, как на чужого
и надоедливого пацана.
Саша знал, что учителя его не любят. На уроках он отпускал шуточки.
С Лидией Матвеевной, учительницей русского языка, он откровенно враждовал. Она отняла у Саши том Гоголя, а он в отместку на ее уроках зевал
и смотрел в окно.
— Горкин, почему ты сидишь с таким видом, как будто тебе скучно?
— Потому что мне скучно.
Учителям было за что его не любить, но он не представлял, до какой степени его не любят одноклассники. Его, такого смелого, находчивого, остроумного!
Рослый, неуклюжий Базанов долго терпел Сашины насмешки. Однажды на уроке Базанов не смог пересказать текст, который был задан для домашнего чтения.
— Не понимаю, — сказала Лидия Михайловна. — Ты же утверждаешь, что читал. Неужели ничего не запомнил?
Саша тут же рассказал классу, что у Гоголя есть персонаж, который читает, потому что ему нравится составлять слова из букв, смысл прочитанного до него не доходит.
— Ладно, Горкин, не умничай, — сказала Лидия Михайловна.
— А что, в вашем присутствии и в присутствии Базанова нельзя? — ответил Саша, ожидая, что класс разразится смехом, но этого не случилось, все молчали.
То ли фраза учительницы подтолкнула Базанова к мести, то ли его терпению пришел конец, но после урока он вызвал Сашу на драку: “Стукнемся, умник!” Он был шире Саши в плечах и выше ростом, но в кулачном бою это не главное, Саша его не боялся, драться он умел.
На пустыре бойцов окружили болельщики. Все были за Базанова. Чувствуя их поддержку, Базанов повалил Сашу на землю, стал душить и молотить кулаками. “Дай встать! — хрипел Саша. — Это не по правилам!” Базанова оттащили ребята. Саша с трудом поднялся: из носа, из рассеченной брови текла кровь, голова кружилась — драться он больше не мог. Базанов уходил с пустыря как победитель, как герой.
Дома Саша объяснил заплывший глаз тем, что упал с дерева. Три дня он отвел на залечивание ран. Базанову сказал:
— Продолжение следует, сука! В пятницу после уроков!
Но в среду Саша встретил Чипку.
— Кто это тебя разукрасил? — спросил тот.
— Да-а…
— Кто?
— Я его в пятницу не так разукрашу!
— Скажи кто, — допытывался Чипка.
— Базанов, ты его не знаешь.
— Познакомимся! — засмеялся Чипка.
— Не надо, — попросил Саша. — Не трогай его. Я сам.
В четверг недалеко от школы, возле деревянного забора, за которым был детский сад, Чипка стоял со своим дружком. Он покуривал и спрашивал возвращавшихся из школы пацанов:
— Базанов — кто?
— Вон идет.
Когда Базанов поравнялся с Чипкой, тот щелчком пульнул ему в лицо окурок.
— Врач сказал не удивляться, — буркнул Базанов.
— Чё? Чё врач сказал? Ты меня оскорбил, гад! При пацанах! Если б мы были одни, я б стерпел, а то — при пацанах!
Чипка пригнул Базанова и ударил коленом в лицо.
— Не закрывайся! — рычал Чипка. — Не закрывайся, гад, кому говорю!
Это происходило у Саши на глазах. Базанов упал. Чипка попинал его ногами и ушел.
Саша хотел объяснить Базанову, что не просил Чипку вмешиваться, но как объяснишь? Базанов, да и все ребята были уверены: Горкин привел Чипку.
“Трусы, — думал Саша. — Они молчали, когда Базанов бил меня, лежачего. А теперь никто за Базанова не заступился. Но почему они меня так сильно не любят?” И еще он думал: “Интересно, Гоголя любили? Люди не любят тех, кто их понимает. Но, вероятно, были у Гоголя и поклонники, хохотавшие над его сочинениями, они скрасили Гоголю жизнь, иначе бы он еще в молодости перестал смеяться. Надо делать то, что люди ценят. Хорошие отметки, дерзкие остроты — не то. Чему бы научиться такому, чтобы меня любили?”
День был дождливым. Саша стоял в коридоре, возле стеклянной двери. Капли на стекле дрожали, скользили, сливались — жили своей жизнью. Чалый жеребец катил пустую повозку. И в который раз Саша себя спросил: почему этот тяжеловоз не тащит груз, в то время как худые крестьянские лошади всегда что-то или кого-то везут?
Он увидел лошадь, запряженную в телегу, на которой сидели женщина
и пацан, укрытые одним брезентовым плащом, а впереди возница в брезентовом капюшоне и телогрейке. Вероятно, возница поделился: жене и сыну отдал плащ, оставив себе капюшон.
Телега остановилась. Из-под брезента выскользнула женщина. Она помогла слезть пацану. Это был Сашин ровесник. На пацане была шапка-ушанка со спущенными наушниками.
Женщина подала Саше знак, чтобы он открыл дверь.
— Тато дома?
— Папа! — позвал Саша.
Папа вышел, приглаживая редкие волосы и поправляя очки.
— Здравствуйте. Проходите.
— Доктор, мы на хвилинку.
— Ну как ты, Павлик? — спросил папа.
Пацан снял ушанку и стал похож на узника концлагеря — стриженая голова, худое лицо и впалые щеки.
— Вин спивае! — сказала женщина. — Павлик, покажь доктору, як ты спиваешь!
Пацан вопросительно посмотрел на папу.
— Спой, спой, — подбодрил папа.
— “Роспрягайте, хлопци, кони”, — негромко, но правильно запел пацан.
Он допел куплет до конца и улыбнулся.
— Спасибочки, доктор.
— Очень хорошо! — Папа смотрел на пацана так нежно, как никогда не смотрел на Сашу. — Каждый день принимайте лекарство.
Женщина сбежала с крыльца и помогла сойти пацану. Лицо возницы — внутри твердого и мокрого капюшона — повернулось к женщине, она что-то сказала, усадила сына на телегу и юркнула под брезент плаща. Худая лошадь со спутанной гривой и бахромой на бабках медленно потащила телегу.
И вдруг Сашу осенило — он понял, что папа любит лишь тех, кто считает его своим спасителем! Саше ясно, как добиться папиной любви! Если через неделю он сыграет на рояле “Распрягайте, хлопцы, кони”, папа посмотрит на него с той нежностью, с какой смотрел на Павлика. Музыкантов любят, подумал он, за навеянные их музыкой воспоминания! За воспоминания о лучших часах или даже минутах жизни! И раз уж у Саши в доме стоит рояль, он должен научиться играть как следует. Мама, папа, Нина и даже Базанов будут его любить!..
Теперь все свободное время Саша играл на рояле. Он стал известным — аккомпанировал хору, выступал в концертах.
Окончив школу, он уехал в Ленинград, поступил сперва в университет,
а потом в театральный институт.
Первой самостоятельной постановкой Горкина был “Ревизор”. В спектакле каждый персонаж, сколь бы ничтожен он ни был, хотел одного — чтоб его любили. Особенно страстно этого желал Хлестаков. Под аккомпанемент рояля он смеялся и плакал: “Я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уважение, уважение и преданность!” Обманом Хлестаков добился любви. Она была недолгой и закончилась трагической немой сценой.
Спектакль ругали в прессе, но у зрителей он имел успех.