Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2012
МНЕНИЯ
Дмитрий Травин
СССР: от мифов к фактам
1. “Дядя Ленин, открой глазки, нет ни мяса, ни колбаски…”
Вскоре после рокировки “Путин—Медведев”, когда лидеры правящего тандема обнародовали свой план поменяться местами по итогам президентских выборов 2012 года, в народе стали активно поговаривать о возвращении к брежневским временам и о том, что Владимир Владимирович решил, как видно, править Россией пожизненно. В связи с этим пресс-секретарь премьер-министра Дмитрий Песков публично отметил, что критикуют ту эпоху обычно лишь люди, ничего не знающие о брежневском периоде. “Брежнев — это не знак минус, это для нашей страны огромный плюс”, — сказал Песков. И добавил, что период застоя был значительно короче периода развития.
При этом сам г-н Песков брежневский период “развития” может помнить только ребенком, поскольку родился в 1967 году. Я старше путинского пресс-секретаря на шесть лет, и у меня, например, несколько иные представления о том, как мы “развивались” с середины 1960-х по начало 1980-х годов. Однако, чтобы не навязывать читателю свои собственные представления, я хочу написать о брежневской эпохе, опираясь на дневники, мемуары и письма людей, которые жили при застое во вполне зрелом возрасте, а также на публицистику тех лет. Первая статья цикла показывает, как брежневское “развитие” сказалось на прилавках советских магазинов.
Куда пропал друг Вася?
Как-то раз музыкант Мстислав Ростропович повез дочерей в Ярославль показывать русскую старину. Вечером они зашли в магазин купить что-то на ужин. Там не было ничего, кроме хлеба, сыра и масла. Но даже их добыть оказалось непросто.
— Давайте талон!
— Какой талон?
— Как какой? На масло.
— Но у меня нет талона.
— Ну так и масла нет.
— Да ведь вот оно, на прилавке…
— Вы что, приезжие, что ли? Откуда?
— Из Москвы…
— Видать, что из Москвы. У нас масло давно по карточкам.
А вот другая история. В самом конце 1970-х годов замминистра внутренних дел Юрий Чурбанов оказался в узбекском городке Газли и заглянул там в рядовой магазинчик, снабжающий местных жителей продуктами. Заглянул и ужаснулся.
Чурбанов, надо заметить, был не просто высокопоставленным советским чиновником. По неформальному своему положению он являлся одним из первых лиц страны, поскольку имел честь быть зятем самого Брежнева. Понятно, что противником брежневской системы этот генерал не мог быть никак. Система его взрастила и дала возможность очень хорошо кормиться. Мысль “очернить” Брежнева Чурбанову не пришла бы даже во сне. Но тем не менее и такой человек вынужден был констатировать, что продовольственное положение в советской глубинке является поистине катастрофическим.
“Мяса нет, продуктов раз-два и обчелся, даже сигарет, я помню, не было, только махорка <…>, — писал Чурбанов о тяжких впечатлениях того дня. — Спрашиваю у девушки-продавца: └Почему же даже сигарет нет?“ Она отвечает: └Что привезут с базы, то и продаем“. Тем временем к магазину стали стекаться местные жители. Собралась толпа порядка 150—200 человек. Поздоровавшись, спрашиваю, как они тут живут, какие у них есть вопросы. И тут одна женщина, по характеру, видно, бойкая особа, говорит: └Товарищ генерал, вас здесь обманывают, пускают пыль в глаза, с продуктами у нас плохо, мяса мы не видим, на рынке оно стоит дорого, молока тоже нет“”.
Может, Чурбанов случайно попал в то место, где было особо плохое продовольственное снабжение? Попробуем для анализа проблемы зайти с другого конца и почитать свидетельство не высокого московского гостя, а простого жителя глубинки, города Костромы, находящегося на Волге в самом центре России. Костромской журналист и литературный критик Игорь Дедков вел на протяжении многих лет дневник, куда записывал помимо всего прочего еще и бытовые впечатления. Дневник — не позднейшие мемуары, которые могут быть несколько искажены причудами памяти. Дневник — это документальное свидетельство текущей жизни. Более того, следует заметить, что Дедков, несмотря на свои демократические убеждения, абсолютно не принял рыночной России и морально страдал от системы, возникшей по итогам гайдаровской реформы. Незадолго до смерти он, сравнив старый советский мир с новым капиталистическим, высказался скорее в пользу первого. Совершенно очевидно, что Дедков не правил задним числом свои дневники, дабы сгустить краски, изображая Кострому 1970-х.
Вот какая картина встает со страниц книги, собравшей его многолетние записи.
“В нашей семье мясо бывает раз в семь-десять дней”. А ведь семья Дедкова совсем не бедная, даже сравнительно благополучная. Сам он — крупный по провинциальным меркам журналист, которому не приходится перебиваться мелкими, случайными заработками. Проблема — не в отсутствии денег, а в том, что само мясо отсутствует в продаже. Даже за деньги его можно приобрести только у └частника“ — на колхозном рынке. Но там оно сильно дороже, чем в государственной торговле. Да и за дорогим мясом — очередь.
Еще один человек, который вел в те годы дневник, — Анатолий Черняев. В отличие от Дедкова он — фигура высокопоставленная, сотрудник ЦК. Черняев фиксирует в записи от 1977 года, что средняя обеспеченность мясом по стране — не больше 7 кг на душу в год, если брать то, что поступает в продажу без учета яслей, детсадов, ресторанов и т. д. А в Ростове-на-Дону и некоторых других особо несчастных городах в розницу попадает порядка 1,5 кг на душу в год.
При таких условиях “поход в продуктовый магазин был авантюрой, — тонко подметил искусствовед Михаил Герман, — покупатель становился конкистадором, надеявшимся на успех и готовым к поражению”.
В дефиците постоянно не только мясо, но и колбаса, сало. Другие товары в государственной торговле — то есть, то нет. В ноябре 1977 года Дедков записывает, что уже больше недели в Костроме нет электрических лампочек. Те, кто не запаслись ими заранее, сидят в полумраке. Но ладно лампочки. Опытный человек их при случае накупит про запас. В апреле 1980 года запись: “Давно уже нет сыра” (и это притом что костромской сыр является вроде бы одним из самых знаменитых сортов в стране! — Д. Т.). Но тут же: “продают индийский лук”. Видимо, даже с луком в обедневшей российской провинции дела обстояли неблагополучно, коли пришлось закупать его в Индии.
Иногда отсутствие в продаже товара, например кофе, приводит к попытке использовать его заменитель. “Сегодня впервые попробовал пить кофейный напиток производства ростовского (ярославского), — записывает Дедков в октябре 1977 года. — Состав: ячмень — 75 %, овес — 15 %, рожь — 10 %. Пить можно, но действия никакого. Пахнет зерном”.
Некоторые товары, дефицитные для Костромы, автор дневника обнаруживал на прилавках при путешествии по Волге. Например, в Казани он видел в продаже масло и вареную колбасу (правда, лишь одного сорта). Но зато какая возникла схватка меж покупателями, когда привезли вдруг молоко в бутылках!
На отсутствие молока в Костроме Дедков ни разу не жалуется, но здесь возникает другая проблема. Молоко продается только пониженной жирности (1—1,4 %). Вопрос о том, почему так происходит, задали как-то раз руководству города на его встрече с творческой интеллигенцией. В ответ было сказано, что так будет и впредь. Исключение (жирность — 3,6 %) сделано в стране лишь для Москвы, Ленинграда, Киева и еще нескольких городов.
Некоторое улучшение продовольственного снабжения Дедков отметил летом 1980 года в период проведения Московской олимпиады. На улицах города стали продавать финские яйца. Зимой, перед началом XXVI съезда КПСС в костромских магазинах по вечерам появлялось масло — давали по 200 г на человека. Неплохо снабжался финскими товарами (мыло, сыр, костюмы, детское питание) город Сочи, где автор дневника отдыхал летом 1981 года. Но подобные “оптимистические” записи встречаются редко.
К праздникам советское государство пыталось как-то подправить ситуацию, чтобы, хоть поднимая бокал в торжественный день, человек имел на столе закуску и поменьше думал о всеобъемлющем дефиците товаров. Однако пустить мясо в свободную продажу костромские властители не могли даже два-три раза в году. Поэтому люди получали продовольственные талоны (или, точнее, приглашения для покупки мяса). Впрочем, и здесь приходилось сталкиваться с трудностями. Вот предновогодняя запись середины 1970-х: “Сегодня └Северная правда“ (газета, где работал Дедков. — Д. Т.) отправила своих представителей в магазин, чтобы получить мясо (по 1 кг на работника). Именно так └дают“ мясо трудовым коллективам. В магазине же сказали: берите тушу и рубите сами. Редакционные женщины возмутились и ушли. После телефонных переговоров с начальством мясо обещано завтра: и разрубленное, и высшего сорта. Сегодня жена Камазакова, член областного суда, целый день рубила мясо. Этому └коллективу“ мясо выдали тушей. Рубили, взвешивали, торговали”.
А вот что наблюдал автор дневника на будущий год перед ноябрьским революционным праздником: “<…> в эти дни повсюду по конторам собирают по 7—8 рублей (на колбасу и за курицу), чтобы можно было отметить 60-летие родного государства. Сам видел, как в отделе комплектования областной библиотеки среди стоп новых книг лежали грудами куры и стоял густой запах. Все ходили и посмеивались”. Впрочем, несмотря на то что курами библиотеку удалось более или менее укомплектовать, магазины поражали другими дефицитами: не было в продаже конфет (перед праздником-то!), туалетного мыла.
Это все, напомню, картина жизни в Костроме — областном центре. В районных центрах дела с продуктами обстояли еще хуже. Как-то раз газета “Северная правда” решила помочь своим сельским корреспондентам. Их вызвали на совещание, а заодно устроили в буфете продажу мяса. Довольные журналисты возвращались в районы с набитыми авоськами.
Самое грустное свидетельство деградации брежневской эпохи я нашел в эпистолярном наследии писателя Виктора Астафьева. 22 июня 1981 года, в очередную годовщину начала войны он отмечает: “В магазинах нет ни сахару, ни крупы — ничего нет, и воду развозят в бочках, ибо из реки ее пить нельзя. Утром, как в войну, люди стоят в очередь за хлебом, полусырым, разваливающимся. Если утром не купят — всё”. Это — картина деревенской жизни Красноярского края.
Продовольственная проблема стала излюбленной темой горького советского юмора от частушек до анекдотов. Как-то раз еще в 1950-х композитор Родион Щедрин отправился с фольклорной экспедицией на Вологодчину и обнаружил там такой пример народного творчества: “Дядя Ленин, открой глазки, нет ни мяса, ни колбаски, яйца видим только в бане между ног у дяди Вани…”.
А вот анекдот 1970-х. Партийный пропагандист рассказывает трудовому коллективу о достижениях советской власти. Под конец слушатель задает ему вопрос: куда пропало мясо? Лектор предлагает любопытному задержаться, чтобы получить ответ. С тех пор этого человека никто не видел. Через год тот же лектор выступает в той же аудитории. Снова вопрос из зала. На этот раз в иной форме: “Я не хочу спросить, куда пропало мясо. Я хочу спросить, куда пропал мой друг Вася?”
Здесь намек не только на продовольственную нехватку, но и на карательные действия в отношении недовольных. Однако чаще анекдоты носили не столько политический, сколько бытовой характер:
“— Как у вас в Тамбове с мясом?
— С мясом-то у нас хорошо. Вот без мяса плохо”.
Вдвойне плохо приходилось суровым по климату районам Сибири и Крайнего Севера. Артист Анатолий Равикович, работавший в Комсомольске-на-Амуре, вспоминает, что зимой там вообще не было никаких овощей. “Во-первых, их мало производят, во-вторых, их негде хранить при таких морозах”.
К началу 1980-х годов нарастание проблем с продовольствием стало уже настолько очевидно для советского руководства, что появился специальный партийный документ — “Продовольственная программа”. Студенты ее на уроках марксизма изучали, делали конспекты, выписки, вырезки. В соответствии с программой предполагалось накормить страну, однако народ в возможности советской экономики уже не верил. Это отразилось в очередном анекдоте, совсем коротком: вместо мясной вырезки будет теперь вырезка… из “Продовольственной программы”.
Кому на Руси жрать хорошо?
Итак, в целом можно сказать, что продовольственная картина в СССР 1970-х — начала 1980-х годов была весьма невеселая. Однако Советский Союз не отличался равенством граждан, а потому доступ к продуктам питания сильно варьировался в зависимости от того, где человек работал, где проживал и насколько свободен был при осуществлении различных передвижений в поисках еды. Упрощенная схема, согласно которой партийные аппаратчики жили хорошо, а народ плохо, столь же мало соответствует действительности, как и ностальгическая схема продовольственного изобилия с дешевой общедоступной колбасой. Реальная картина была не черно-белой, а многоцветной. Доступ к продуктам можно, наверное, лучше всего представить себе в виде лестницы, на различных ступенях которой стояли различные группы советских граждан.
Начнем реконструировать эту лестницу с ее самой нижней ступени. На ней стояли не жители Костромы, Газли или деревни Красноярского края, а простые солдатики Советской армии. Такой вот получался парадокс: с одной стороны, система огромные ресурсы бросала на укрепление обороноспособности (чтоб не сказать на милитаризацию), но с другой — не могла толком обеспечить нормального питания миллионов 18—20-летних парней, призываемых на действительную службу.
Естественно, советский солдат не голодал в прямом физиологическом смысле этого слова, как не голодали и жители многочисленных городов, где отсутствовали в свободной продаже мясо, колбаса, сыр или масло. Если вернуться к началу 1930-х годов, то тогда, наверное, Красная армия была вообще местом весьма привлекательным для огромной массы крестьянских детей, страдавших от голода, связанного с коллективизацией и массовым экспортом зерна на Запад ради валюты, на которую закупались товары для индустриализации.
Мой тесть, переживший этот голод ребенком в казачьем донском хуторе, рассказывал, как бегали голодные дети в поисках “колючки” — перекати-поля, как отец его промышлял рыбалкой, спасая этим семью от смерти, и как все собранное в этой “житнице России” зерно на глазах у людей уходило баржами по реке куда-то далеко-далеко. Детишки тогда не славили Сталина за свое счастливое детство, а повторяли за взрослыми неизвестно как родившийся стишок: “Рожь и пшеница — всё за границу. └Колючка“ и кукуруза — всё Советскому Союзу”.
Понятно, что парень, призванный в армию после питания “колючками” или после коллективизации на Украине, где люди умирали от голода, был просто счастлив, получив тарелку сытной каши. Но через 40—50 лет после страшных событий эпохи Сталина жизнь в СССР была уже другой, а жизнь в армии осталась в основном прежней: каша, каша и снова каша…
В принципе сам по себе подобный рацион, может быть, был бы и неплохим, поскольку в кашу теоретически должны были добавлять и мясо (хотя бы тушенку) и масло. Однако в реальной действительности все складывалось несколько по-другому. Армейские городки были окружены населенными пунктами российской провинции, где продуктов катастрофически не хватало. И это формировало прекрасную почву для коррупции. Все, кто имел отношение к снабжению и к питанию — командиры, завхозы, старшины, повара, неплохо грели руки на воровстве. Дефицитные продукты (особенно подлежащие длительному хранению консервы) шли налево, а вырученные за них деньги пропивались, поскольку бедолагам-военнослужащим хотелось хоть как-то скрасить унылые гарнизонные будни. Какая-то часть продуктов шла, естественно, офицерским семьям, страдавшим, как и все другие семьи, от дефицита.
Обнаружить масштабы воровства в армии трудно, поскольку солдат вынужден жрать, что дают. Поди проверь — была ли положена в котел с кашей одна банка тушенки или три. Особенно если коррупция охватывает всю армейскую вертикаль власти, включая любых ревизоров.
Правда, во время моих военных сборов в 1983 году студенты-юристы умудрились все же устроить проверку. Тогда-то я и узнал впервые, что реально происходит в армии. А через несколько лет увидел, как легко в советской деревне выгодно сбыть консервы. В многодневный лыжный поход под Ленинградом инструктор нашей группы не взял картошку. Зачем тащить тяжесть, когда ее можно выменять на тушенку и сгущенку в любой деревне. Как-то раз я лично пошел “на дело” и легко совершил товарообмен в первой же избе.
Вернемся, однако, к нашей социально-продуктовой лестнице. Глухая провинция с убогим снабжением находилась на ее второй ступени. А вот провинциальные города, расположенные неподалеку от мегаполисов, имели возможность худо-бедно подкармливаться из магазинов Москвы, Ленинграда или Киева.
Каким образом? Вот любопытная загадка-анекдот, известная в 1970-х буквально каждому советскому человеку: “Что такое: длинное, зеленое, пахнет колбасой? Ответ: колбасная электричка”.
Существовали специальные поезда, которые утром отправлялись в мегаполис, где пассажиры отоваривались дефицитными продуктами, а вечером возвращались к себе во Владимир, Ярославль или Новгород, где посланцев уже ждали друзья, родственники, коллеги по работе, желавшие получить свою долю добытого. Провинциальный священник Михаил Ардов описал колбасную электричку “Ярославль—Москва” начала 1980-х. Она была столь длинной (22 вагона), что для нее пришлось строить аж специальную платформу. К моменту ее прибытия в Ярославль на привокзальной площади собирались десятки автобусов и легковушек, а также пешеходы с ручными тележками или (если зимой) с санками.
Понятно, что таким жутким способом накормить провинцию было невозможно, однако масштабы вывозимой из крупных городов продукции оказывались огромными. Статистики на этот счет, естественно, не существует, но уже в период перестройки косвенные оценки удалось получить. По официальным данным выходило, что средний москвич съедал за год 148 кг мяса (это если поделить объем проданного на число жителей). Однако согласно подсчетам экспертов больше 100 кг на нос в столице никак не потреблялось. Значит, все остальное отправлялось на колбасных электричках в соседние регионы. Сколько же человеческих сил, времени, здоровья, а также электроэнергии для многочисленных поездов бессмысленно растрачивалось при таком снабжении!
И еще одно крайне неприятное последствие было у этой системы. Провинция начинала тихо ненавидеть Москву, поскольку видела, насколько несправедливо распределяются блага по стране. Одна женщина, проживавшая в Полтаве в середине 1980-х, вспоминает такой случай: “Как-то раз, взглянув на витрины, заваленные большими говяжьими ушами и хвостами, я спросила у продавца: └А кто съел то, что посредине?“ Опасливо оглядываясь по сторонам, он поднял указательный палец кверху: └Москва“”.
Впрочем, крупные советские города хорошо смотрелись лишь на фоне провинциальных. В Москве или Ленинграде можно было до поры до времени купить колбасу, однако качество и ассортимент, мягко говоря, оставляли желать лучшего. В детстве, в конце 1960-х, заглядывая с дедушкой в молочный магазин на Сенной, я изучал названия сыров — “Костромской”, “Угличский”, “Ярославский”, “Голландский”, “Советский”, “Российский”. Значительно меньше, чем сейчас, но все же… К началу 1980-х ситуация была уже принципиально иной. Выбор резко сократился.
При такой ситуации быстро стали нарастать очереди за продуктами. И они превратились в своеобразную советскую форму коммуникации. Как столики во французских кафе. Именно в очередях обсуждались многочисленные проблемы страны. Именно в очередях люди начинали чувствовать, что они не одиноки в своем неприятии социальной системы. Не исключено, что именно очередь в значительной степени “отомстила” системе в эпоху перестройки, когда вызревавшие за долгие часы стояния крамольные мысли власть позволила наконец оформить в политическое противостояние самой себе.
Очередь могла обсуждать, к примеру, судьбу магазина “Вологодское масло”, что размещался в Москве на Кутузовском проспекте. “Задумывали его, — писал журналист Анатолий Рубинов, — как магазин, в котором будет продаваться лучшее на свете вологодское масло, которое, по слухам, мажет на хлеб вся заграница. Возможно, заграница и мажет. Но сначала масло пропало в Вологде, а потом вологодское масло исчезло в └Вологодском масле“, а вскоре и всякое другое. Дирекции магазина пришлось переделывать вывеску. Оттого, что публика смеялась и писала в книгу жалоб: └Да какое же это “Вологодское масло”, когда кругом один маргарин, да и тот “Солнечный”“”.
Словом, несмотря на “Солнечный” маргарин, продовольственное положение в крупных городах СССР тоже было далеко не солнечным. В некоторых сферах — даже чрезвычайно мрачным. Хуже всего, пожалуй, дело обстояло с овощами, поскольку теоретически они имелись в достаточном количестве, но их не удавалось сохранить и довести до стола потребителя в приличном виде. Вот, например, что рассказывал об этом бывший мэр Москвы Юрий Лужков, которому в советское время довелось, как представителю власти, заниматься именно этой проблемой.
“Склады превратились в склепы, содержимое которых не хранилось, а уничтожалось. Гниющие овощи затем развозились по государственным магазинам, где покупатели могли лишь возмущаться, глядя на почерневшую морковь, вялую зелень и гнилую картошку. Продавцы магазинов, торгуя гнилыми овощами, часто повторяли одно и то же: └Не нравится — не ешьте“”.
При такой ситуации внутри “столиц” тоже неизбежно существовала своеобразная лестница потребления, на нижней ступени которой находились простые люди. Чуть выше располагались трудящиеся тех предприятий, на которых распределялись специальные продуктовые наборы. В них часто входили различные импортные товары. Знаменитый индийский чай со слоном на этикетке нашей фасовки явно выращивали не в наших краях. Он был гораздо вкуснее грузинского или краснодарского, где вместе с листками чая, почти не дававшими аромата, были намешаны палки, представлявшие собой, по-видимому, кусочки веточек.
Наборы “со слоном” и прочим дефицитом редко попадали к учителям, врачам, библиотекарям. Чаще — к трудящимся “первого сорта”: управленцам, оборонщикам, творческой интеллигенции. Но еще чаще к гражданам “высшего сорта” — к номенклатуре, то есть высокопоставленным руководителям, о которых пойдет речь дальше. Впрочем, некоторые известные человечеству продукты не были доступны вообще никому, поскольку СССР их не производил и не импортировал.
Как-то раз поэта Пригова, оказавшегося в Америке, хозяева поразили неким диковинным фруктом:
“— Дмитрий Александрович, вы, наверное, не знаете, что это такое?
— Вот это… такое… генитальное?
— Если вам угодно так выразиться. Это плод авокадо”.
Столь же диковинным плодом для жителей СССР являлось киви. Один крупный российский менеджер вспоминал, что впервые услышал про него лишь в конце 1980-х. Не то что попробовать, даже узнать про существование этих заморских чудес в Советском Союзе было трудно.
Я тоже тогда ни про киви, ни про авокадо не слышал. Но однажды в книжке прочел о существовании такого продукта, как йогурт. Понял, что он, по-видимому, из “племени” молочнокислых. Но попробовать сумел лишь много лет спустя.
Зебристость в жизни советской женщины
О питании при социализме мы сказали немало. Теперь же подойдем к этой проблеме с обратной стороны. В самом буквальном смысле. Известный советский диссидент Владимир Буковский описал в своих мемуарах почти анекдотическую историю. Наблюдал он ее в семье своих знакомых.
“Однажды я неожиданно застал их в ожесточенном споре. Вся семья, включая старую бабку, спорила о Ленине. У каждого было свое представление о том, чего же хотел Ленин, во что верил и какие принципы исповедовал. Но что меня больше всего поразило — они цитировали Ленина, и каждая цитата опровергала другую <…>. И так две недели. Я уже стал из терпения выходить: о чем ни заговорю, их все на Ленина сносит… Внезапно все разъяснилось анекдотическим образом. Оказалось, что за отсутствием туалетной бумаги снесли они в туалет Полное собрание сочинений Ленина. Естественно, каждый из них видел разные страницы этого собрания, с различными статьями, а иногда и разных периодов, и, конечно, они не могли прийти к единому мнению, что же он проповедовал”.
Случай с ПСС Ленина, конечно же, экстраординарный, но вообще-то в советский туалет и впрямь приходилось идти с печатной продукцией. Туалетная бумага являлась товаром остродефицитным. Пользовался народ по большей части газетками, причем в общественные уборные даже их приходилось нести с собой. Туалеты были бесплатными и, соответственно, “необорудованными”.
Одним из самых известных проявлений советского черного юмора стал анекдот как раз на эту тему. Человек идет по улице, надев на шею огромную связку с рулонами туалетной бумаги. Все встречные спрашивают его, где достал? Тот уже устал отвечать. Наконец, не выдержав, он срывается: “Из химчистки несу”.
А вот реальная история, пересказанная в дневниках артиста Ролана Быкова. Некая дама вдруг увидела, как навстречу один за другим идут люди, увешанные туалетной бумагой. Она бросилась искать источник дефицита и нашла его в соседнем дворе. Увы, продавщица, желая скорее закончить работу, потребовала от покупателей приобретать бумагу не связками даже, а ящиками. И вот людям пришлось с ходу искать партнеров и скидываться по шесть рублей. “Вижу: мужчина одинокий со своими шестью рублями. Я ему: └Вам нужна туалетная бумага?“ Он мне с радостью: └Родная! Дорогая! Какое счастье!..“”.
Похожая ситуация складывалась во многих сферах советского быта. Нельзя сказать, что в стране отсутствовали одежда, обувь, мебель, детские игрушки и т. д. Наоборот, порой всего этого было столь много, что магазины подолгу не могли реализовать товары. В 1930-е годы или сразу после войны люди, наверное, радовались бы подобному изобилию. Однако к эпохе 1970-х потребности стали уже иными, а товарное предложение качественно не менялось.
М. Герман в своих мемуарах вспоминает, как в 1963 году купил удобную портативную пишущую машинку “Колибри”. Ее пришлось в Ленинград привозить из Москвы, но даже не это стало главной проблемой. Машинку с русским шрифтом и в столице-то свободно было не купить. Пришлось приобретать “испанскую”, а затем кустарным способом устанавливать на нее русские литеры. Так писались книги и диссертации.
Но что там машинка! Главной проблемой и главной мечтой советского человека была машина. Автомобиль. Ключевая покупка жизни, если не считать кооперативной квартиры. Свою историю с приобретением машины в Москве начала 1970-х годов подробно описала известный дизайнер Ирэн Андреева.
“В общедоступном автомагазине, кажется на Бакунинской, существовала открытая многотысячная очередь частников, которая не только не убывала, а, наоборот, прирастала с каждым днем. В нее кроме новеньких жаждущих записывались и счастливчики, уже дождавшиеся нового автомобиля, — на приобретение следующего. В тот же день, не теряя времени. Потому что пройдет несколько лет, пока список дойдет до тебя. А ведь надо, чтоб предыдущий автомобиль еще не развалился и его можно было бы прилично продать. Иначе где же взять деньги, ведь цены на машины растут так же быстро, как и сама очередь. Надо еще не забыть, что автомагазины были далеко не во всех городах. Поэтому в Москву стекались со всех концов страны покупатели, которые через подставных лиц — знакомых или спекулянтов — тоже протискивались в эту несусветную очередь. Чтобы получить новую машину, очередник должен был представить справку о продаже прежней, так как две машины одному лицу иметь не разрешалось”.
Забирать купленную машину нужно было не в автосалоне, какие мемуаристка к тому времени уже видела за границей, а на окраине города, в грязи. С раннего утра “там уже шевелилась густая темная толпа беспокойных людей, напиравших на грубое бревно, преграждавшее, как шлагбаум, вход на огромную площадку <…>. Мы простояли перед бревном часа три, продрогли”.
Цена “жигулей” была тогда 5500 рублей. Зарплата мемуаристки — 225 в месяц (неплохая по меркам того времени). Купить машину удалось за счет займов и приработков. Понятно, что это удовольствие было тогда доступно лишь крайне небольшой части советского общества. В 1971 году на вопрос социологов о наличии автомобиля лишь чуть больше 2 % респондентов ответили положительно. Холодильником, для сравнения, обладало почти 30 %.
В 1973 году на один из московских заводов попала английская делегация. Гости сразу: “Какая у вас средняя зарплата? 150? Ага… Надо три года не есть не пить, чтобы купить автомобиль”. Но даже при столь жутком соотношении цена/зарплата дефицит был страшный. Своих машин производилось мало, импорта автомобилей, способного удовлетворить дефицит, не было. На улицах чрезвычайно редко можно было увидеть иномарки.
Да и вообще города не были перегружены транспортом. Не помню случая, чтобы я когда-либо попадал в пробку. Ленинградские улицы по молодости лет перебегал свободно в любом месте, поскольку тогда не существовало сплошного транспортного потока. Возле факультета, где я учился, обычно была припаркована лишь одна профессорская “волга”. Профессора ездили на метро, хоть были по меркам рубежа 1970-х весьма небедными людьми.
Но вернемся к мемуарам Андреевой. Следующие “жигули” она покупала через шесть лет. “К этому времени уже во многих организациях профкомы, конечно вместе с парткомами, составляли списки └соискателей“ на получение автомобилей. Начал действовать новый порядок. Министерство получало квоту и делило ее по подчиненным организациям. В первую очередь себе. Затем заводам и фабрикам. В последнюю очередь — всяким там НИИ”. Правда, в министерство каждый очередник за своей машиной ходил сам. И давал взятку. Но размер ее был просто смехотворным — бутылка хорошего коньяку. Нерыночные механизмы распределения тут явно доминировали над рыночными.
Товарный дефицит советского времени охватывал буквально все возможные сферы. Сегодня порой только из мемуаров и дневников узнаешь о том, что еще нельзя было свободно купить. Например, музыкант Андрей Макаревич рассказывал, как однажды в молодости сделал ремень для своей гитары из ремня от отцовского протеза: “Очень уж мне нравилась эта кожа, ничего подобного нигде нельзя было взять. Я вообще не устаю удивляться, как быстро человек привыкает к хорошему — ведь ничего нельзя было купить, кроме товаров, необходимых для кое-какого поддержания жизни на биологическом уровне”.
Другой пример — железнодорожные билеты. Обычно я всегда так или иначе их покупал. Но в отпускной сезон на ключевых направлениях непосредственно перед выездом могли возникнуть проблемы. Вот зарисовка из лета 1978 года: “Появляется парень (поездной электрик) и предлагает желающим поездку без билета: └Деньги — мне“ <…>. От очереди отделяются еще три парня, и мы всей толпой шествуем к поезду. Там нас распихивают по вагонам”.
Городское такси. Заказать машину на дом было нетрудно. Правда, долгим мог оказаться срок ожидания, да и телефон имелся далеко не в каждой квартире. Но такси приезжало. А вот “поймать” машину на улице было проблематично. Водитель всегда оказывался занят. “Еду в парк”, “Беру заказ”, “Не по пути” — таковы были типичные ответы, поскольку и здесь спрос превышал предложение. “Только весной 1977 года, когда такси внезапно подорожало вдвое, на добрые полгода таксисты стали улыбчивыми и перестали спешить в парк”, — отмечает М. Герман.
Стиральный порошок. “Помню, как у станции метро └Коломенская“, — пишет журналист Анатолий Рубинов, — остановился грузовик и с него сверху вниз стали продавать пестрые коробки. <…> Брали по десять коробок, по двадцать. Вагоны от метро └Коломенской“ до └Сокола“ запахли └Лотосом“. Лиц многих пассажиров не было видно — их заслоняли красивые коробки”.
Детские товары. Вот официальное письмо, направленное журналом “Коммунист” в московский универмаг “Детский мир” в феврале 1963 года: “В связи с рождением ребенка у сотрудника журнала местком просит разрешить приобрести в вашем универмаге детскую кровать (или колясочку) и ванночку”.
Самый страшный случай дефицита — лекарства. У кинорежиссера Георгия Данелии случилась как-то раз клиническая смерть. Потребовались лекарства, достать которые не мог даже министр здравоохранения. Тогда позвонили в Германию журналисту Норберту Кухинке, который снимался у Данелии в “Осеннем марафоне”. Тот мигом купил что нужно и передал знакомому пилоту, летящему в Москву. Однако потребовалась еще помощь академика Евгения Примакова, который со знакомым генералом КГБ приехал в “Шереметьево” убеждать таможенников срочно пропустить этот необычный “груз”.
Много еще можно приводить примеров советского дефицита. Но главной проблемой для большинства населения, конечно, была одежда. До какого-то времени покупатели удовлетворялись тем, что можно купить хоть какие-то вещи. Поколения, пережившие войну или перебравшиеся в города из нищей, разоренной коллективизацией деревни, были терпимы к “лапотным фасонам”. Однако и среди них порой зрело недовольство.
Как-то раз еще в 1950-е годы слесарь-стахановец подарил своей любимой жене три пары шелковых чулок. На следующий день жена спросила его: “Ваня, и тебе не стыдно? За что ты меня обидел?” Чулки оказались полосатые, рябые. Верх — цвета загара, а низ — бурого оттенка. Вроде бы налицо явный брак, однако на самом деле он вполне соответствовал стандартам, установленным в советской трикотажной промышленности. На бюрократическом языке это деликатно называлось “зебристостью”. По-видимому, предполагалась, что грациозная зебра является идеалом красоты для советской женщины.
Впрочем, к 1970-м годам, когда зарубежная легкая промышленность резко рванула вперед, обеспечивая массовый спрос сформировавшегося общества потребления на одежду и обувь множества разных цветов и фасонов, проблема “зебристости” стала для советской экономики далеко не главной. Характерно, что советское руководство прекрасно понимало, как сильно мы отстаем. К примеру, Брежнев в 1972 году устроил разнос министру легкой промышленности: “Товарищ Тарасов, у вас на складах миллионы пар обуви валяется. Их уже никто никогда не купит, потому что фасоны лапотные”.
Советскому человеку, впрочем, об этой оценке генсека ничего не рассказывали. Нашему покупателю втюхивали мысль, что налицо просто временные трудности.
Ботинок для Бенджамина Бриттена
Как-то раз великий музыкант Мстислав Ростропович и его жена, великая оперная певица Галина Вишневская, пригласили погостить в СССР своего друга — великого-превеликого английского композитора Бенджамина Бриттена. Главной проблемой при этом, естественно, была кормежка: чем угощать гостя, привыкшего к магазинам страны с рыночной экономикой и не знающего, что такое советская торговля? Эту проблему, впрочем, находчивый Ростропович сумел решить. Бриттен вместе с хозяевами отправился в Армению, где с мясом (не говоря уж о коньяке) было получше, нежели в Москве, а с гостеприимством — так и просто отлично. Однако внезапно возникла иная трудность.
Наивный британский лорд продырявил ботинок и, выбросив негодную пару, решил купить себе новую. К счастью, Ростропович успел перехватить старый хлам и припрятать его на время. Ведь купить что-то приличное в магазине нельзя было ни за какие деньги. Но как объяснить это гостю? И как уговорить его сохранить старые башмаки, абсолютно негодные по лондонским меркам?
Созвали “совет старейшин” армянских композиторов. Стали думать, как не ударить в грязь лицом. Мстислав Леопольдович пригрозил, что, если не придумают, он обратится за поддержкой к грузинам, у которых всегда все есть. Этого гордые армяне перенести не смогли и в итоге нашли сапожника, который замечательно починил ботинок Бриттена. А затем Ростропович уговорил гостя отказаться от сомнительной покупки. К счастью, армянского сапожника звали Отелло, и эта приятная для любого английского сердца подробность в конечном счете решила дело. Репутация советской экономики была спасена.
На самом деле понятно, что проблема состояла отнюдь не в полном отсутствии ботинок на прилавках, а в том, что показать барону Бриттену эти прилавки было бы просто стыдно. В СССР 1960-х—1970-х годов они были часто завалены обувью и одеждой так, что прикрыть тем или иным образом тело не составляло никакого труда. Однако качество оставляло, мягко говоря, желать лучшего. Не говоря уж о степени соответствия моде.
О том, что могло ждать неосторожно доверившегося советской обувной промышленности лорда-путешественника, говорит история, случившаяся в 1965 году с уже упоминавшейся Ирэн Андреевой. Она собиралась ехать за границу, и для путешествия (где, естественно, много ходят пешком) нужна была мягкая удобная обувь. Конечно, не на шпильках. В магазинах найти ничего подходящего не удалось, и Андреева обратилась (по знакомству) к директору Общесоюзного (!) дома моделей. Туфли ей быстро подобрали, однако, надев их как-то раз во Франции, несчастная жертва Общесоюзного дома моделей с трудом дотянула до обеда. “Мои ноги распухли, горели как на сковороде и стонали от нестерпимой боли, как скрипка на похоронах. У одного фонтана я наконец просто их (туфли. — Д. Т.) сняла, опустила ноги в воду, а затем пошла к автобусу босиком”.
Такая же ситуация была с одеждой. Плохо пошитых советской промышленностью костюмов хватало на всех, но модные импортные вещи чрезвычайно ценились даже элитой, которая, казалось бы, ни в чем не нуждалась. Как-то раз главный режиссер БДТ Г. Товстоногов приобрел финский костюм. Георгий Александрович был узкоплеч и широкозад, а потому пиджак ему подошел, а брюки — нет. В итоге Товстоногов уступил их своему актеру Владимиру Рецептору, причем явно не из скупости, а потому что нельзя же пропадать столь хорошей одежде. Так и носили они один костюм на двоих.
В поколении шестидесятников недовольство тем, что “дает” народу советская легкая промышленность было практически всеобщим. За границей чулки, известные женщинам с незапамятных времен, стали вдруг дополняться колготками. Казалось бы, можно и у нас начать их выпускать. Однако “фабрики встали насмерть: не будем делать! — отмечает И. Андреева. — Ведь это почти три пары чулок, а по расходу сырья и затраты времени в два раза больше! Как план по валу выполнять? Нет, нет и нет. Так и не было советских колготок почти двадцать лет. Из-за границы все оркестры, ансамбли, спортивные команды везли их чемоданами — и прямо в комиссионные магазины. Самые же модные, цветные, рисунчатые можно было достать только у спекулянток. Цены сумасшедшие. Колготки были в это время богатым подарком, как шелковые чулки для королей в XVI—XVIII веках. Нашим манекенщицам выдавали всего по две пары колготок на месяц. А показы в Доме моделей шли всю неделю по три сеанса в день”.
Как-то раз Г. Данелия приобретал в Италии этот диковинный товар, не зная итальянского языка и не зная еще толком, что такое колготки. Для начала он со свойственной южанам экспрессией стал на себе демонстрировать примерный размер той женщины, которую предполагалось осчастливить покупкой. Продавец, не врубившийся в тонкости положения советского человека, предложил покупателю брюки. Данелия продолжил свою пляску. Тогда “сообразительный” торговец вынес кальсоны. Когда же и это не устроило кинорежиссера, продавец сильно напрягся, подозревая, по-видимому, некую не вполне традиционную ориентацию советского гостя, столь страстно желающего обрести колготки. Но вот, наконец, товар оказался подобран. Проблема обострилась, однако, тем, что покупатель не подозревал о присущем колготкам свойстве растягиваться, а потому требовал от хозяина маленького магазинчика чего-то гигантского.
Менталитет советского начальства не принимал новшеств, а поскольку в СССР безгранично господствовал принцип “Я — начальник, ты — дурак”, возникали порой совершенно дикие истории. В середине 1960-х советская торговля, например, категорически отказывалась закупать в Чехословакии мужские трусы с гульфиком (в просторечии ширинкой). “Куда же в таких трусах мужчина может пойти? — кричала на совещании по данному вопросу директор крупного московского универмага. — Это ведь срам в них на пляже показываться. И в бане засмеют”.
А вот другая история. Как-то раз в конце 1960-х И. Андреева появилась в сапогах-чулках, являвшихся тогда последней новинкой моды, на семинаре, где председательствовал заместитель министра легкой промышленности. Стоило моднице двинуться к трибуне для доклада, как тот, нисколько не стесняясь зала, где было 600—700 человек, заорал во включенный микрофон:
— Что это на тебе напялено?
— Где?
— Да на ногах, я спрашиваю?!
— Сапоги-чулки, разве вы еще таких не видели?
— Вон со сцены! Иди переодень что-нибудь приличное, тогда и будешь доклад делать! — Так отчитывал начальник известного дизайнера, квалифицированного специалиста, да к тому же далеко уже не девочку по возрасту.
Зал при этом хохотал не останавливаясь. Ситуация, впрочем, была скорее грустной, нежели смешной, поскольку именно от таких людей, как этот замминистра, зависело, будет ли советская промышленность выпускать новую продукцию.
После окончания заседания, когда начальник слегка поостыл, да к тому же понял, каким идиотом выглядел в глазах многих людей, он попытался рационально объяснить причины своего консерватизма: “Что ты себе позволяешь? Ведь на тебя люди смотрят. Значит, завтра они ко мне придут — давай и нам такие сапоги. А где я их возьму? На каждую пару нужно кожи больше, чем на пять пар туфель. Ты сама подумай, что ты на себе пропагандируешь”.
Это, впрочем, был разовый случай начальственного идиотизма. Но через пару лет, в начале 1970-х годов при попытке пройти в здание одного из крупных советских министерств И. Андреева столкнулась с иным проявлением консерватизма. Охранник, проверявший пропуска, загородил вход и сказал: “В штанах не пущу”. Выяснилось, что запрет на брючные костюмы для женщин был вовсе не личной инициативой бдительного стража, а письменным приказом коменданта здания. Весь персонал этого и некоторых других министерств был вынужден следовать инструкциям начальства, считавшего по какой-то причине, что “штаны” являются одеждой недостаточно приличной.
Точно такая же история случилась с кинорежиссером Аллой Суриковой в 1976 году в здании ЦК компартии Украины: ее не пустили в брюках. А вот чешская аспирантка ленинградского Института культуры все же как-то раз прошла в здание, несмотря на претензии стоявшего в дверях ректора. Она сняла брюки, дала их ему в руки и двинулась дальше в одних колготках. Эту историю описал профессор Института культуры Григорий Тульчинский.
Кстати, не следует думать, будто лютовало в отношении веяний моды одно лишь начальство. Простой советский обыватель часто считал свое мнение эталоном для всех и активно стремился его навязать иной части общества. Вот, например, “шедевр” народного поэтического творчества, который влиятельная “Литературная газета” опубликовала в октябре 1969 года: “И чтобы мода не позорила нас, / Надо эту импортную моду ликвидировать как класс”. Так высказался о мини-юбках один из консервативно настроенных читателей.
А вот впечатление балерины Майи Плисецкой, которая в 1966 году осмелилась выйти на центральную улицу Москвы в каракулевой черной макси-шубке, прошитой кожаными аппликациями:
“Первая же взбаламученная видом моим москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула:
— О Господи, греховница-то…”
Относительно новшеств мужского гардероба советский обыватель был не менее строг. Например, летом 1973 года писатель Юрий Нагибин прошелся по сельской местности в шортах. “Ишь срамотища! — крикнула вахтерша дома отдыха — Старый мужик, а бесстыжий! Чего задницу заголил?”
В 1970-х годах навязать свое мнение модникам обыватель уже не мог, однако еще в конце 1950-х — начале 1960-х инициативные комсомольцы зачастую срезали “неправильные” штаны с ног того, кто им вдруг не понравился. Сегодня, мол, носит “Адидас” (вариант — танцует джаз), а завтра родину продаст.
Поколение 1970-х (от Путина, родившегося в 1952 году, до Пескова, родившегося в 1967-м) сформировалось в борьбе за свои права на мини-юбки, женские брючные костюмы, модные сапоги, шорты и, естественно, джинсы — “Райфлы” и “Ливайсы”, покорившие в то время даже юного Дмитрия Медведева (1965 г. р.) — будущего Президента России. К концу эпохи запреты и прямые консервативные выпады “отцов” и “дедов” в адрес “детей” практически повсюду исчезли. Товары на прилавках, естественно, до наступления эпохи рыночной экономики не появились, однако моральную победу поколение 1970-х одержало.
Правда, моральная победа эта потребовала и невероятных моральных усилий. Юность, проведенная в борьбе за дефицитные вещи, не могла не сказаться на менталитете поколения. Вещь стала чрезвычайно значительной ценностью. Возможно, большей ценностью, чем все остальное, что есть в человеческой жизни. И уж всяко большей, чем, скажем, такая непрактичная вещь, как демократия. Общество товарного изобилия стало в конце концов непосредственным итогом работы поколения 1970-х. И никакой дефицит свобод не может поколебать глубокой удовлетворенности этого поколения достигнутой победой.
Продолжение следует