Дневник учителя вечерней школы в исправительной колонии
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2011
ЛЮДИ И СУДЬБЫ
Игорь Холодяков
ОДИН ГОД ШКОЛЫ ОБЩЕГО РЕЖИМА
15 августа
Когда мои коллеги, друзья и знакомые, узнав, что я оставил свое прежнее место работы в институте, начинают слишком докучать ехидными расспросами о том, где я добываю хлеб свой насущный, я с достоинством отвечаю: “Теперь я в специализированной школе для особенно одаренных юношей с девиантным поведением, переходящим в деликвентное”. Уточнять, что это школа в исправительной колонии, я не успеваю — все понимающе кивают головами (сейчас этих специализированных школ с длинными, невероятно учеными названиями развелась тьма, в том числе и таких, которые гордо называют себя то гуманитарными, то международными, то академическими, то специализированными, но должны именоваться мичуринскими по своей сути: принимаются дубы, а выпускается липа).
Я утешил себя несколько циничной, но справедливой мыслью: “Если государство не может прокормить учителя, значит, оно вынуждает его кормиться воровством, пусть в данном случае чужим” — и отправился в школу в колонии.
К этому меня подтолкнуло не только постоянное желание моих растущих детей завтракать, обедать и ужинать ежедневно, но и грустная статистика. Недавно отыскал таблицу — сведения о доходах работников школ, подсчеты сделаны сотрудниками Министерства образования. Оказывается, учителя неплохо зарабатывают — от 11 000 до 18 200. Эти цифры вселяют оптимизм: не зря учились в свое время чиновники, сумели из зарплаты министра, московского учителя, пользующегося щедростью Лужкова, и денег моей знакомой учительницы — матери-одиночки с полуторной ставкой вывести в среднем такую сумму. А я не выдержал безденежья. Восемь лет проработав доцентом кафедры гуманитарных дисциплин, я теперь буду преподавать русский язык и литературу в ИТУ (исправительно-трудовом учреждении общего режима) и скоро первый раз буду наблюдать построение на проверку всего спецконтингента — осужденных колонии.
1 сентября
Сегодня наблюдал построение на проверку всего состава колонии вплотную.
Нужно было идти разыскивать по отрядам учеников своего класса, не явившихся на первое занятие. “Привыкай, втягивайся”, — сказал мой директор. И я под звуки марша из репродукторов, невольно попадая в такт, отправился на первое знакомство.
По периметру плаца стояли черные шеренги в бушлатах. День ветреный, серый, с реденьким дождем. Впереди строя — старшины и активисты, которые выравнивали ряды к приходу начальника отряда. Черные шеренги, серое небо, дождь… В задних рядах кто-то начинал натужно кашлять, и тотчас же сухой лающий кашель перекидывался из отряда в отряд через площадь, а над всем этим бодро гремел из динамика марш: “Не спи, вставай, кудрявая…”. Почему-то вспомнилось, что стихи эти написал Борис Корнилов, расстрелянный за антисоветское творчество и связь с империалистической — кажется, гондурасской, да и не все ли равно? — разведкой, а “кудрявую”, его беременную жену, на допросе в живот пинали и выбили ребенка, чтобы фашистское отродье не плодила.
Подошел начальник отряда, ласково спросил: “Ну что, господа осужденные, строиться будем или маму вашу вспоминать нужно?”
И здесь я буду работать.
Отступление историческое
О тюрьме
Ни одно самое развитое государство не может отказаться от изоляции своих граждан, нарушивших законы этого государства. Другое дело, что все эти места лишения свободы, их состояние, уровень жизни находящихся там заключенных зависят от уровня жизни каждого конкретного государства. Правда, есть правило, которое называют “золотым правилом тюрьмы”, и состоит оно в том, что уровень жизни в тюрьме всегда должен быть ниже, чем уровень жизни самого низкооплачиваемого рабочего на свободе. Именно поэтому наши граждане, отбывшие заключение в Скандинавии, Дании, Голландии, Германии, вернувшись домой, ошеломленные и потрясенные, пишут воспоминания о том, как они провели два-три года в тюрьмах этих стран. Как на завтрак они получали фруктовое пюре, кофе без кофеина (кофеин вреден!), свежую булочку с джемом, стакан апельсинового сока (полезно для здоровья!) и пирожное (вредно для здоровья, но вкусно!). Как двери камер открываются для заключенных в 7 часов утра и закроются за ними только в 11 вечера, чтобы днем осужденные могли заняться спортом в зале, сажать цветы в садике, поработать (если захочется!) в мастерской, а за хорошее поведение их отпустят на выходные домой, но, если ночевать заключенный в тюрьму не вернется, этот день в счет срока не засчитывается.
Самое главное отличие нашей советской тюрьмы, а затем тюрьмы российской на современном этапе от тюрьмы, скажем, в США заключается в том, что американцы просто устраняют нарушителя законов на определенный срок из общества, чтобы он не мог угрожать общественной безопасности. Если объяснить совсем просто, то это звучит так: ты приставал к прохожим, требуя у них денег на алкоголь или наркотики, и при этом угрожал ножом. За это ты получишь 5 лет, отбывая которые ты не будешь в течение этих лет ни к кому приставать и никому не будешь угрожать. Если выйдешь ты после окончания срока с убеждением, что лучше жить достаточно бедно, убого, но на свободе, все-таки получая пособие по безработице, талоны на питание и одежду, имея возможность потешить себя дешевыми пивом и виски, а может быть, даже устроиться на работу, заработать на новый телевизор, сменить квартиру, чем опять взяться за нож и рисковать получить уже 8, а то и 10 лет как рецидивист, — значит, тюрьма тебя перевоспитала, дала возможность вернуться к жизни без криминальных поступков. Ты можешь не уважать законы, но будешь опасаться снова получить срок и поэтому станешь соблюдать эти законы — цель достигнута!
Наша тюремная система на первое место ставит все-таки стремление не только и не столько изолировать от общества, сколько перевоспитать правонарушителя. Желание вполне понятное и должно только приветствоваться, но вся беда в том, что основы этой системы были заложены в самое жестокое советское время, когда появилась впервые на строительстве Беломоро-Балтийского канала система зачетов: чем больше и лучше ты работаешь, тем быстрее вернешься домой. Стоит добавить, что эта система убивала сразу несколько зайцев: работы шли невиданными темпами практически без применения техники, правда, при этом массами гибли от голода и попыток выполнить невыполнимые нормы зэки, но кто будет жалеть врагов народа? Отработки, или зачеты, предлагали и уголовникам хорошо трудиться и получать сокращение срока заключения, то есть “перековываться в процессе трудового порыва” — только вот на деле эти уголовники просто приписывали себе работу, сделанную “политическими”, антисоветчиками проклятыми, но так заодно решалась и третья задача — придавить “врагов народа” руками самих заключенных.
После революции главным местом исполнения наказания стали лагеря, камеры здесь существуют как мера наказания: ШИЗО — штрафной изолятор и ПКТ — помещение камерного типа, но и здесь индивидуальные камеры — редчайшее исключение. Новый Уголовно-исполнительный кодекс, принятый в 1997 году, заявляет о желательности перехода к камерному содержанию, но по одежке протягивай ножки — на эти новшества денег в стране катастрофически не хватает.
Мои ученики живут в отрядах, которые по традиции именуются в разговоре бараками, и все они явно перенаселены. Конечно, это не каторга. У них в отряде свет и водопровод, туалет и курилка, есть КВР — комната воспитательной работы, где они смотрят телевизор, изредка проходят какие-то мероприятия (лекция начальника отряда — невероятная редкость, лекция учителя, пришедшего в отряд, — большая редкость, приезд артистов — потрясающее событие, о котором долго рассказывают). Нары заменены двухъярусными кроватями — шконками. Какие-либо перегородки, занавески запрещены, поэтому у каждого заключенного есть как минимум пять соседей, которые обычно назначаются старшиной отряда, что служит причиной сложных и часто дорого оплаченных действий самого осужденного для того, чтобы оказаться рядом со знакомым, приятелем, земляком. Постепенно возникают сообщества — “секции”, чисто территориальные объединения, и “семейники” — объединения по личной привязанности.
И все-таки тесно такое житье, ты всегда на виду, практически не бываешь один, поэтому желанная мечта каждого — “шушїра”, закуток то ли на работе, то ли в отряде, где можно уединиться, заварить чай, просто поговорить с приятелем. Таких привилегий большинство лишено, поэтому остается “жить на кровати, возле тумбочки”. Это только на первый взгляд кажется противоречием, но на самом деле получается, что теснота, скученность ведут к разобщенности заключенных, к стремлению индивидуализировать свою жизнь, лишают инициативы, а обязательная регламентация любой стороны жизни заключенного приводит к тому, что человек привыкает жить под надзором, лишается самостоятельности. Прекрасно высказался об этой ситуации один из выпускников двенадцатого класса, отбывающий свой срок: “Мы здесь как малыши из детского садика: сюда не ходи, это не делай, с этим не дружи, вот эти слова не говори, не шали, а то в угол поставлю!”
Именно поэтому, а не только потому, что “все они ворье, только и думают, как бы снова за старое взяться”, так велик рецидив. Не только потому, что работу найти все труднее. Выйдя на свободу, человек оказывается в непривычной ситуации, когда еще вчера все было нельзя, а теперь все стало можно. Как выразился один из моих учеников, “башню у многих сносит начисто”. Беда вышедших на свободу еще и в том, что многие из них не привыкли к размеренной жизни, просто потому, что жизнь сама их никогда к этому не принуждала. Ведь если ты с детства знал, что нужно утром в школу, потом на занятия в спортивную секцию, в кружок, в школу бального танца или музыкальную школу, к репетитору, на хоккей, а потом за уроки, то такой график становится естественным. Вдруг вспомнилось кстати, что в наших российских военных училищах до революции, да и в знаменитом Царскосельском лицее, который воспел Пушкин, свободное время для воспитанников — только час после вечернего чая, подъем в 6 утра, а отбой в 10 вечера. Все остальное время — или уроки, или подготовка к ним, или фехтование, или ипподром, или танцкласс. Весь день занят, вечером упал на подушку, глаза закрыл — и мгновенно уснул. “Чтобы на дурь времени не оставалось!”
Поэтому график привычной жизни обычного мальчика прост: сначала школа — и ты слышишь голос родителей: “Пора, вставай, сынок!” Потом техникум, училище или институт — и ты сердито нажимаешь кнопку звонка будильника, потом работа — и опять нужно успеть на трамвай, на автобус, в проходную, в аудиторию, а потом вскакиваешь, чтобы собрать в садик, в школу собственных детей, и опять будет звучать: “Вставай, сынок, пора!” — только уже не тебе, а ты это будешь твердить, и так вся жизнь по звонку.
А вот если ты никогда так не жил, если у тебя не выработана такая привычка, если в школу ты после восьмого класса просто не ходил, то пытаться так начать жить все равно что заговорить на иностранном языке или надеть чужую обувь — все не так, все неловко. Нужно время и терпение, чтобы войти в новый график, а тело и мозг протестуют: вчера так славно сидели за пивом, музыка, компания, девочки, а сейчас — звонок, 6 утра, подъем! Вышедший на свободу не готов резко изменить свою жизнь, и никто его не готовит к этим переменам. По сути дела, освобождение — это то же обучение плаванию по-деревенски: бросили с обрыва в омут — плыви, если жить хочешь. Вот только в деревне за тобой смотрят братья, дядья, старшие приятели, в случае чего — подхватят, хотя воды нахлебаешься. А вот вышедший на свободу зэк никому не интересен — сам барахтайся, сам тони! Не сумел — ну и сиди за проволокой, ворюга проклятый!
Возникает ситуация, когда сама система порождает рецидив. Разговоров о реформировании ведется много, но пока проблема не решается. А тут еще и кризис, когда работы нет и для уволенного, а уж для осужденного…
10 сентября
Да, здесь я буду работать. Конечно, это не каторга. Колония общего режима. Что значит общего режима? Мне объяснили, что наши места лишения свободы имеют в соответствии с действующим Уголовно-исполнительным кодексом три режима: общий, строгий и особый. Этот режим устанавливается судом в зависимости от характера совершенного преступления. Понятно, что общий режим — наиболее распространенный, предназначен для тех, кто или впервые оказался в заключении, или не отличался в своих преступлениях особой дерзостью или жесткостью. А вот условия содержания заключенного в общей колонии зависят от поведения самого заключенного в период его нахождения в местах лишения свободы — они могут быть общими, облегченными и строгими. Облегченные нужно заслужить хорошей работой и отсутствием нарушений режима, а нарушением может быть даже то, что тебя застали в чужом отряде, — а что ты тут делаешь, зачем ты сюда пришел?
Облегченный режим дает право на дополнительные свидания, на ежемесячную передачу, на дополнительные посылки из дома.
Большинство моих учеников в заключении впервые, но есть и такие, которые уже учились в восьмом классе в этой школе, ненадолго вышли, потом вернулись, опять поучились — уже в девятом классе, а теперь пришли ко мне в десятый, опять чуть-чуть пожив на свободе.
Знакомлюсь с классом. Провел классный час, первый в этом году. Звучит несколько диковато — классный час для двадцатилетних парней. Встретили в штыки: классный час как воспитательное мероприятие обязателен еженедельно в каждом классе, но для первого раза в других классах кино поставили, а мы что же, не такие? Но нужно было и людей посмотреть, и прежде всего себя показать — блеснуть, представить, на что способен новый учитель, в общем, обаять. Объявил тему: “Секс и любовь в жизни человека и общества”. Примолкли, слушали.
Что они видели, мои ученики? Дворовую компанию, где девчонки пьют и курят наравне с парнями, где, как объяснил один из разговорчивых учеников, “Валька с любым на десять минут за гаражи пойдет, а чего такого, ей тоже хочется, чего целку-то строить?”. Отсюда та простота нравов, которая рождает ощущение, что все эти страсти в читаемых на уроке книгах — выдумка писателей, которым деньги зарабатывать нужно. Большинство моих учеников пришло в колонию из неполных семей, где если и появлялся мужчина у матери, то ненадолго и для вполне конкретных целей. “Жизнь проста, — объясняют мне, — наше дело не рожать — сунул, вынул и бежать!” Порой возле контрольно-пропускного пункта у входа в колонию стоят эти самые навещающие своих друзей Вальки в немыслимых джинсах или невероятных юбках, с сигаретами в желтых прокуренных пальцах, с развинченной (типа “А не пошли бы вы все на …!”) походкой, о чем-то друг с другом разговаривающие и то и дело взрывающиеся громким демонстративным смехом.
Когда после телепередачи или достаточно откровенного фильма кто-то из учеников начинает рассуждать, что бы он сделал, окажись на месте героя фильма, ему подсказывают: “Твоя любовь сейчас — Дуня Кулакова, зажми покрепче да дергай почаще!” “Дуня” — вполне понятный для молодежи, оставшейся в сугубо однополой компании, способ самоудовлетворения. Именно здесь, в колонии, я услышал этот афоризм: “Лучше дружок в кулаке, чем подружка вдалеке!”. Класс хохочет, поглядывая на меня, как отреагирую, ведь речь идет о мастурбации, про это в отряде вслух не заговоришь, только с приятелем, таким же специалистом в области секса, как и ты, и кто-нибудь обязательно спрашивает, правда ли, что от этого (слово старательно выделяется голосом) бывает рахит или еще что-то такое же неприятное. Вообще невежественность в сексуальных вопросах сочетается с самыми дикими выдумками и полной уверенностью в том, что приятель, который тебе рассказывал, как “это у баб бывает”, конечно же, прав и знает все лучше, чем эти учителя, которые только и умеют про бессмертную любовь.
И все-таки мои слова не проходят мимо. Нет, я вовсе не хочу сказать, что, когда я заканчиваю свои речи, мои ученики, протирая глаза рукавом, шепчут: “Спасибо за добрые слова, это как бальзам на душу, вот ведь как, оказывается, жить-то надо было!” Ничего этого я не жду, но капля камень точит!
15 сентября
Да, капля камень точит, и мои слова тоже не проходят мимо.
После очередного разговора один мой ученик, 21 год, статья 158 — кража, остался в классе, когда все вышли, потом сказал из-за парты, старательно глядя мимо меня, в окно:
— А от меня жена ушла, сразу развелась, как посадили. А вы все рассказываете, какие они хорошие…
Я понимаю, что от меня ждут не просто сочувствия — совета, поэтому говорю:
— Хочешь, я скажу, как я это вижу? Только ты не обижайся — ох, прости, привычка!
Кстати, объясню сразу. Меня уже просветили, что есть слова, которые “на зоне” имеют совершенно другое, иногда весьма неприятное значение, например, “обижать” — это совершать конкретные действия, превращающие человека “на зоне” в бесправное, всеми презираемое существо, но я все никак не привыкну, да и не очень стремлюсь. Я сразу сказал своим ученикам, что не собираюсь на уроках русского языка и русской литературы подчинять родную речь, наш язык — “могучий, правдивый и свободный” — тем нормам, которые теперь стали даже модными: “По фБне бЛтаешь, нигде не работаешь!”. Есть лексика общеупотребительная, есть ее окраинные жаргоны, которые могут быть уместны в определенной компании и в свое время, но ведь ты не собираешься своей девушке сказать: “Ну, ты, шалава, канай за бухлом!” А если ты так ей сможешь сказать, значит, ты нашел себе именно такую девицу, которой именно такое обращение прекрасно подходит, только тебе такая нужна, устраивает? Поэтому будем заниматься литературным языком. И сразу необходимо отметить, что чужую позицию, выраженную достаточно твердо и понятно, здесь принято если не уважать, то с ней считаться.
И я продолжаю трудный разговор с учеником:
— Ведь твоя жена, извини за прямоту, не загуляла, не по рукам пошла — она именно от тебя ушла, от конкретного человека. Она же вышла за тебя, именно за тебя, замуж, а любая девчонка в душе повторяет, может быть, и не очень сознавая, слова, которые прекрасно знали наши прабабушки и которые однажды произнесла моя бабка, с гордостью глядя на моего деда: “За мужа завалюсь — ничего не боюсь!” Ведь девушка, выходящая замуж, действительно уходит туда (я пальцами показываю себе за спину), за мужа, он ей поддержка, защита во всех жизненных невзгодах, которые он на себя примет, но ее, свою жену, детей своих, всех близких сохранит, укроет. А ты ей показал, что на тебя надежда слабая. Вот ты можешь сколько угодно со мной спорить, не соглашаться, но для меня украсть — это не только нарушить одну из Божьих заповедей, что само по себе уже трагично, ведь какой мерой вы меряете, такой и вам будет отмеряно, надеюсь, эта истина понятна?
Но в этом есть и еще одна сторона. Тем, что ты украл, ты доказал своей жене, что ты как мужик, хозяин, добытчик оказался несостоятелен. А в нашей бабе генетически, от давних предков, заложено: мужик должен принести мамонта, оленя, рыбу, хлеб, которые он сам, своими силами добыл! Не из соседней пещеры унес, не у другого охотника из ловушки вынул, не с чужого поля. Знаешь, я десять лет проработал учителем в Республике Коми, на Печоре, в леспромхозовской школе, где учились дети лесников, рыбаков, охотников. Так там, если у чужой снасти, у сетки или у капкана вора застигали, его под лед раза три окунали зимой — а там мороз минус сорок считался нормальным, мужики на работу, на рыбалку, дети в школу шли — и лишь после такой купели отпускали: беги домой, доберешься — значит, Бог простил, тогда и мы тоже помилуем. А не доберешься…
Ты не обеспечиваешь семью своими руками, умением, талантом, разумом, просто силой — значит, ты плохой муж и будешь плохим отцом. Потому что любая, самая глупая девчонка, выходя замуж, прежде всего думает о том, как будет жить ее семья, что будут есть ее дети. А ей теперь нужно еще и тебя тянуть, “греть”, то есть таскать тебе сумки с тушенкой, сгущенкой, сигаретами, чаем и кофе… Вот она и рассталась с тобой, может быть, в еще большем отчаянии рассталась, потому что женщины гораздо строже смотрят на брак, сильнее развод переживают, ведь не случайно в романах девятнадцатого века про любовную сцену писали очень ясно: “Она ему отдалась”. Тебе она отдалась, твоей стала, а ты украл, попался, сюда заехал, — что ей теперь делать, как о муже своем, защитнике и опоре семьи, думать?
Парень смотрит на меня и говорит с непонятной интонацией, очень задумчиво:
— Так что же, мне теперь еще у нее прощения просить? Она меня бросила — и я же виноват?
— А это зависит от того, как ты свой путь планируешь: если ты решишь, что ты “правильный пацан”, только вот не повезло, в другой раз буду умнее, не попадусь, тогда такая жена тебе не нужна, найдешь какую-нибудь дурочку, которая с тобой радостно пиво будет пить, от дармовых подарков твоих счастлива будет, да еще и хвастаться начнет, что у нее “кент крутой, ты че, ва-аще, полный отпад, в натуре!”. А вот если она тебе дорога, если тебе действительно нужна та женщина, которая твоей станет, “пока смерть не разлучит вас”, которая тебе детей дарить будет, — тогда думай, может, и на коленях перед ней стоять придется.
Правда, такая ситуация крайне редка, подавляющее большинство моих учеников твердо знает, что все бабы — суки, “думают только об одном — всегда готовы гульнуть, шлюхи от рождения”. Вот и наметился первый воспитательный вопрос, никогда не встававший на моем прежнем месте работы, которое весьма импонирует и моему директору, и ученикам.
20 сентября
Забавно, но мое прошлое место работы весьма импонирует и моему директору: “У меня литератор доцентом был, статьи пишет в журналы, книгу издал…” — и моим нынешним ученикам: “У нас учитель литературы — доцент (мало кто может объяснить, что это такое, но бессмертный фильм └Джентльмены удачи“ смотрели все), не фуфло какое, крутой кент, в натуре”.
Первые дни для учителя в любой новой школе — своеобразная проверка: откуда ты и какой, что о тебе известно? Здесь, в этой школе, все конкретнее и проще. Никто не будет задавать “умные” вопросы, проверять эрудицию хотя бы потому, что большинство твердо знает: все, что говорят в школе, к их конкретной жизни никакого отношения не имеет. Здесь сначала соберут все возможные сведения о новом человеке — есть даже специальный термин: “пробить”. “Ты за него все пробей, а я пока с ним побазарю”.
Ко мне на третий день подошли в перемену “побазарить”:
— А мы вас знаем, мы вычислили, вы в школе № 3 преподавали, пацаны говорят, ничего, нормальный мужик.
Это один из лестных комплиментов — “нормальный мужик”. Это значит, что не будешь излишне придираться, влезать в чужую жизнь, разрушать привычный ход, занудствовать, но не будешь и тоскливым давателем уроков. Понятно, что оценить методическую грамотность учителя мои ученики неспособны, но понять, какой учитель просто отрабатывает положенное время, а какой действительно пытается научить, они в силах. Кстати, вскоре я услышал и очень необычную, но весьма уважительную характеристику: “Клево с вами, хорошо └под крышей“ кантоваться — интересно, от скуки не пропадешь”. Под крышей — это ПКТ, помещение камерного типа, куда можно попасть за нарушения режима, за пререкания с контролером, а впрочем, по общему мнению, за что угодно и где находящиеся там изнывают от абсолютного безделья, поэтому так ценятся те, кто много знает и, что особенно важно, умеет рассказывать.
Второй этап знакомства с учителем — торопливое определение, что можно от тебя, свежего человека, недавно пришедшего в колонию, получить, пока ты не освоился с правилами, требованиями отдела безопасности и поучениями коллег. После каждого урока масса просьб:
— Дайте форматных листов.
— Дайте цветную пасту. (Запрещена категорически! Администрация уверена, что такая паста идет на наколки — татуировки, которые периодически появляются, как в Париже новый виток моды от-кутюр, — здесь тоже вдруг налетит волна, десяток-другой новеньких картин появится, потом схлынет. Одно время ко мне вдруг косяком пошли ученики: “Дайте книги французских писателей!” Обрадовался по простоте душевной, достал с дальних полок Стендаля, Мериме, Дрюона… Оказалось, что ищут фразы на французском языке, желательно с переводом — очередным этапом пришел парень с длинной фразой по-французски, наколотой на шее: “Que votre nom soit beni Ч jamais”, что, как перевела наша учительница иностранных языков, означало: “Да будет благословенно имя твое в веках” — вот шикарно, это тебе не первобытные наколки типа “Не забуду мать родную”! Многим сразу остро захотелось найти себе подходящую надпись, чтобы блеснуть оригинальностью. Да и кстати скажу, что любой поиск превращается в колонии в навязчивую идею — просто оттого, что это сразу занимает мысли, желания, стремления, — и ты проводишь время с какой-то целью, это во-первых. А во-вторых, когда голова не занята совершенно ничем, не отягощена знаниями, каждое желание становится единственно важным в данное время. Например, за мной неделю ходил ученик и стонал: “Принесите мне философию, ну принесите, ну что вам стоит!” Принес учебник философии для университета, предупредил, что это не для средних умов, требует подготовки — счастливый, взял в отряд. Через день принес со словами: “Я думал, философия — это та-а-кое, а здесь — ну тако-о-е!”
Скука страшная — читают немногие, анекдоты все рассказаны, кино — по телевизору, и то вечером не самые интересные фильмы, а ближе к ночи, когда появятся эротика, стрельба, драки, — телевизор выключают. Кстати, столкнулся позже, в мае, с удивительным явлением: тех двенадцатиклассников, кто должен сдавать экзамены, для лучшей подготовки освобождают от любых видов работы. Подошли после консультации трое, спрашивают:
— А нельзя так сделать, чтобы нас на работу опять поставили? А то нас в промзону в цех не допускают, говорят, на вас приказ был, проваливайте!
Спрашиваю:
— А зачем вам так хочется на работу, вы в деньгах много теряете?
— Да нет, какие там деньги, на магазин и то не хватит, но уж больно долго время тянется, а тут пришел в цех, пока поработал, пока вернулся в жилку (жилая зона) — глядишь, день и прошел!
Каково: работа как средство, чтобы быстрее срок прошел!
А торопливые фразы-просьбы-проверки продолжаются:
— Принесите журналы — есть у вас “Плейбой”? Ну, тогда хоть “Максим” или “Космополитен”.
— А батарейки принесете, штуки три?
— Принесите пару зажигалок газовых, они же дешевые! (Запрещены категорически! Администрация объясняет, что были прецеденты — вместо газа проносили в зажигалках наркотики.)
— Можете письмо в ящик бросить? Там ничего нет такого, просто толстенькое, цензура придерется.
— А ручки гелевые принесете? (Запрещены категорически! Администрация учреждения предупреждает, что такие стержни используются опять же для татуировок.)
— Дайте пару пакетиков чая — жалко, что ли?
— А можете сигарет принести, только не “Балканку”?
— А телефон сотовый слабо принести? Или хоть зарядный блок?
Вот такая была первая встреча. Но даже мне, человеку неопытному в вопросах тюремной структуры, было понятно, что масса осужденных очень и очень неоднородна, именно поэтому я и начал разбираться в структуре зоны.
Отступление социологическое
Кто есть кто на зоне
Деление на тюремные группы — своеобразные касты — появилось не вчера, оно существовало всегда.
В современных местах лишения свободы также существует достаточно четко обозначенная градация. Каждая категория заключенных распространена в любой зоне, практически везде носит одно и то же наименование, отличается сходными чертами.
“Блатные” — это те заключенные, которые определили себя как носители особых ценностей уголовного мира. Есть дела и поступки, которые они никогда не примут, и есть дела и поступки, ради которых они пойдут на самое жестокое наказание — иначе потеряют лицо, поступив “не по понятиям”. Я не буду вдаваться в какие-то особенности криминально-уголовных отношений, покажу на самом простом примере: с новым этапом прибыл осужденный Иванов Иван Иванович, срок отбывает не первый раз, с системой знаком. Поскольку его определили в отряд № 1, который курирую как классный руководитель именно я, иду к нему в отряд и сообщаю, что в соответствии с Указом Президента РФ все осужденные до тридцати лет, находящиеся в местах лишения свободы, должны получить среднее образование, поэтому Иванов И. И. тоже должен ходить в школу. Любой обычный осужденный, но не Иванов И. И., лет с четырнадцати не учившийся, уже забывший, как ручку держат, так вот, любой другой осужденный начинает громко кричать примерно следующее: “А, вы все достали, мало в тюрягу закатали, так еще и в школу ходить им нужно, уж не знают, что еще придумать! Оборзели, кровь пьете! Не буду, не заставите!” Причем самое интересное то, что, откричав необходимое время, большинство спрашивает: “А если ходить не буду, что будет за это? Отрядник припашет? И даже штрафной? Ну ладно, пишите в девятый класс, хоть аттестат получу”.
А вот Иванов И. И. на мое объяснение тихо и доходчиво сообщает:
— Понимаете, я сюда из других мест заехал, есть люди, которые меня знают, есть люди, которых знаю я, поэтому как-то неудобно будет, если я вдруг сяду за парту и начну учиться.
Я спрашиваю:
— Китайцы это называют “потерял лицо”, я правильно понял?
Мой собеседник оживленно подхватывает:
— Вот-вот, вы все правильно поняли, никак мне не годится идти в школу, хотя против вас я ничего не имею, мне было бы даже интересно вас послушать.
Я уточняю:
— И что, нет таких средств, которые могли бы направить такого ученика, как Иванов И. И., в школу?
Иванов мне отвечает:
— По крайней мере, я таких не знаю.
На этом переговоры прекращаются в связи с очевидной бессмысленностью. Для поддержания равновесия и обоюдных репутаций начальник отряда, которого обязали контролировать посещение школы осужденными его отряда, за отказ от занятий отправит Иванова И. И. на пятнадцать суток в штрафной изолятор, что сам Иванов воспримет совершенно спокойно — таковы правила игры. Он отказался, его наказали — инцидент исчерпан. Кстати, начальники отрядов убеждены, что именно такие вот Ивановы, которые воспринимают отсидку не как катастрофу, а как составную — да, неприятную, но естественную — часть своей жизни, знают свои права, но не забывают и об обязанностях, становятся самой спокойной частью любого отряда — опасны, непредсказуемы другие, те, которые на свободе сами не знали, что с ними будет через час или даже через минуту, — это те, кого именуют ласково “внучата Дедушки Мороза”, “отморозки”, “безбашенные”. Вот с ними труднее всего: взвинченные, истеричные, с частыми переходами от спокойствия к взрыву в настроении — они совершенно непредсказуемы. Порой даже кажется, что они сами себе не рады, и, наверное, с ними бы должен заниматься психолог, снимая напряжение в поведении, но где же набрать столько психологов? Я как-то, пользуясь личными связями в служебных целях (старым приятельством, начавшимся еще в байдарочных походах) с доцентом Демидовского университета, попытался пригласить студентов психологического факультета, хотя бы несколько человек, поработать с моими школьниками, да и для себя накопить какой-то материал — курсовая, диплом? — но мне ответили вежливым, но твердым отказом: для студентов, объяснили мне, такая колония — тупиковая ветка в карьере. Конечно, каждый мечтает войти в фирму, по крайней мере в большое предприятие, а здесь исправительное учреждение, работы много, а карьерный рост малопредсказуем, хотя я убежден, что именно здесь море возможностей и огромные нетоптаные поля открытий — у нас же психологией заключенных практически не занимались (или занимались на известном уровне: “Вор должен сидеть в тюрьме, я сказал!”), так что одних диссертаций впереди сколько! Но я не убедил — всем результат нужен здесь и сейчас, и только дачник, обладатель своих шести соток, и учитель умеют ждать (ну, конечно, и родители).
Кстати, именно “блатные” обычно спокойны, сдержанны, не склонны к истерикам, к шумным выяснениям отношений, к разборкам. Чаще на это падки “первоходки”, которым нужно занять определенное место в отряде, в своей секции, добиться у такого же осужденного авторитета или хотя бы страха.
Себя они именуют “правильными пацанами” и дотошно соблюдают все правила и нормы поведения, которые должны привести их в желанное общество “блатных”. Именно они обязательно должны быть одеты не в казенные ботинки, а в свои, не в простую темную рубашку, а в ослепительно черную, они стараются не ходить в столовую, а что-то готовить сами, их выделяют и взаимоотношения с отрядом, со “своими” и “чужими”, жесты, манеры поведения, даже сигареты — почему-то в моде “LM”. Большинство из них прошли воспитательные колонии для несовершеннолетних.
По отзывам моих учеников, именно подростковая исправительная колония отличается особой изощренностью в “прописке”, наиболее жестока к нарушителям многочисленных и по большей части выдуманных запретов. Один из моих учеников, пришедший из “малолетки” — так именуют воспитательную колонию для несовершеннолетних правонарушителей, — привел пример бессмысленно-беспощадного отношения к такому же отбывающему срок парню: в камере нельзя пользоваться туалетом, который располагается здесь же, за низкой перегородкой, если кто-то ест или на столе лежат какие-то продукты. Это понятно с точки зрения здравого смысла: этим разделяется еда и естественные отправления организма по принципу: “Вы нам соединили стол и унитаз — мы их разводим во времени!” Парень пил чай, сидя за столом, но в камере отчетливо было слышно, как пролетал самолет. Мальчишку объявили “опарафиненным”, “коцнутым”, то есть запачканным, нарушившим правила разделения еды и унитаза, потому что в летящем самолете, который все слышали, кто-то мог в этот момент сидеть в туалете! Вот уж воистину: “Враги человеку — ближние его!”
Есть еще один, на мой взгляд, достоверный показатель того, что детские и подростковые исправительные учреждения часто воздействуют на мальчишек вовсе не положительно: каждый (за редким исключением) приходит во взрослую колонию из “малолетки” с татуировкой! Это очень характерный признак согласия, готовности войти в воровскую, блатную жизнь — татуировки не несут имен девушек, портретов (когда-то накалывали Сталина, убеждая друг друга, что конвой бить и стрелять в такое изображение не станет!), нет, татуировки агрессивны: черти с бутылками, драконы, кинжалы…
Система исправительных учреждений требует реформ, она, по сути, в основе своей советская, направленная на подавление и безоговорочное повиновение. Об этом говорит и самое высокое начальство Федеральной службы исполнения наказания, но…
Самая многочисленная группа в зоне — “мужики”. Это те, кто оказался в местах лишения свободы, но не собирается строить жизнь на блатных, воровских принципах. Их жизненный путь в зоне сложен: они должны держаться независимо как по отношению к администрации, так и по отношению к блатным, но и с теми и с другими не обострять отношений, не конфликтовать — любой конфликт на зоне несет неприятности. Каждый неправильный шаг опасен: близость к администрации чревата репутацией стукача, близость к блатным заставляет принять те правила, которые они исповедают, но тебе лично не по душе. Вместе с тем демонстративное отдаление от администрации может испортить условно-досрочное освобождение — “не встал на путь исправления”. А уж что греха таить, решение о желанном УДО принимается, конечно, на основании законов, но личного в этом по-прежнему много. Хотите пример? Пожалуйста: оказавшийся на нарах олигарх Ходорковский не попал на УДО, так как имел замечания, не соблюдал режим содержания — был замечен в чужом отряде, а это не разрешается. Да и рукавицы, оказывается, шил без энтузиазма, план не всегда выполнял! По сути дела, очень часто старый принцип “Был бы человек, а статья найдется!” продолжает действовать и сейчас.
Демонстративное же отдаление “мужика” от “блатных” вызовет подозрения: “Че-то слишком гордый стал! Не борзеет ли очень уж?”
Прежде основой жизни “мужика” была работа, и старожилы (а в зоне есть заключенные, которым и шестьдесят пять лет, и даже семьдесят!) вспоминают времена социализма, когда добросовестный “мужик”, работяга со специальностью, с умелыми руками и упорством, увозил из зоны после отбывания срока сберкнижку с сотнями рублей.
Сейчас, когда устроиться на работу в зоне все труднее, “мужик”, тем не менее, именно с работой связывает все свои надежды на досрочное освобождение. Заработать что-либо просто нереально: за месяц получают 200—500 рублей, но, по общему мнению, время летит незаметнее.
Особенно везет тем, кто имеет нужные в зоне профессии: каменщик, сварщик, электрик, сантехник, совсем хорошо автослесарь и еще что-то такое, что позволяет стать необходимым для зоны. Например, в каждой зоне есть подсобное хозяйство, а значит, есть свиньи, коровы, огород — а вот умеющих ухаживать за всем этим богатством становится все меньше. Легко найдет себе место художник — не обязательно профессионал, но ведь надо же кому-то оформлять наглядную агитацию, плакаты, стенды, рисовать к праздникам стенгазеты. Не останутся без работы и резчики по дереву, плетельщики из лозы, граверы, музыканты. В общем, умелые руки помогут везде.
Особую группу составляют “активисты”, которых те, кто к ним не принадлежит, достаточно ярко и определенно именуют “козлами”. “Активист” — это тот, кто занял официальную должность (старшина, завхоз, председатель общеобразовательной секции и тому подобное). Но это еще и тот, кто “встал на путь перевоспитания”: стремится заработать хорошую характеристику, ускорить освобождение, а для этого участвует в самодеятельности, сотрудничает с администрацией (это вовсе не значит, что он непременно доносит — “стучит”), старается учиться в школе или в профессиональном училище, то есть совершает, с точки зрения “блатного” и “правильного пацана”, совершенно недопустимые поступки. Хотя, как сказал мне один из моих учеников, человек весьма авторитетный, “нет плохих должностей, есть плохие люди”, поэтому занятие какой-либо должности не означает превращение в “козла” непременно, но все-таки опасность существует: “Стал ты мастером, — поясняют мне задумчиво, — придется план выполнять, а значит, припахивать тех, кто хуже работает, а потом однажды нужно будет рапорт написать на кого-то, и его накажут, а так и пойдет дальше, сам и не заметишь, как станешь уже не тем, кем был прежде, а там, глядишь, и рожки с копытцами прорежутся, и бе-е…” Именно поэтому своеобразным шиком, предметом гордости “правильных пацанов” является гордое заявление: “Лучше я от звонка до звонка свой срок просижу, но выпрашивать УДО не буду, это мне не по понятиям!”
“Активисты” бывают разные: одни робко стараются заработать поощрения, хорошо учатся, мелькают на глазах начальства — их преступления были каким-то срывом, желанием получить что-то быстро и сразу: один из моих учеников бродяжничал автостопом, и кто-то подвозил, кто-то материл, а тут как на грех и деньги кончились, и не брал в машину никто, и есть хочется, и в каком-то селе на окраине встретил женщину, показал нож, отнял деньги, мобильник, сел в автобус — и через остановку милиция уже встречала (мобильник в этом селе был не один, оказывается!). Грабеж, оружие — получил пять лет. Сейчас пишет маме, обещает исправиться, больше не бродяжничать. Ушел из дома восемнадцатилетний парень, вернется чужой мужик… Сейчас тоже в активе, в школу ходит, книги у меня регулярно берет, от В. П. Астафьева в восторге, “Людочку” чуть не наизусть выучил.
А другой “активист” — старшина отряда. Сидит “за нанесение тяжких телесных”… Как-то разговорился: спокойный, уверенный в себе парень, из разряда “не тронь меня — и я не трону”. Подрались, возвращаясь с тренировки с приятелем, с прицепившимися подвыпившими встречными. Напинали им, пошли дальше, а те догнали с подкреплением, опять прицепились, они опять отбились, да так успешно, что двоим головы разбили, одному сломали ключицу и еще что-то кому-то… Суд нашел превышение пределов допустимой самообороны. Парень спокойно так мне объяснил: “Город у нас не сильно большой, этот судья сам когда-нибудь встретит таких мальчиков, или его сынок, или, не дай бог, жена, а от этих уродов одна оборона должна быть — класть на месте, они ведь только кулак понимают, для них вежливый — значит слабый, так что превышения с ними не будет никогда”.
Кроме этих основных категорий заключенных есть “масти” — это те, кто по каким-то причинам выпал из общих разрядов. Чаще всего с ними стараются не контактировать, они общаются между собой, у меня на уроках сидят отдельно, им не дадут ручку, тетрадь, не примут от них сигарету.
Это “чушки” — те, кто перестал за собой следить, не моется, не стирает свои вещи, не чистит зубы, от них ощутимо попахивает. Чаще всего это бомжи, или деревенские парни, растерявшиеся в круговороте следствия, изолятора, зоны, или интернатские, привыкшие жить на всем готовом. Они используются в отряде на неприятных, грязных работах, их откровенно презирают, гоняют по каждому пустяку.
“Барыги” — это особый слой осужденных, их немного, но они всегда есть. Обычно это те, кто осужден за какие-либо экономические преступления, а врожденная (или приобретенная?) склонность к коммерции позволяет и за проволокой развернуть подобную деятельность. Иногда такая коммерция прорезается неожиданно: “Все, ухожу в барыги, надоело у мамки сигареты тянуть, — сообщил один из моих учеников и добавил: — Приятель освобождается, оставляет мне свое дело — понятно, что на воле мне с ним рассчитываться придется”. Оставляет дело — это связи, клиентура, манипуляции с деньгами и товаром, доставка, продажа, учет долгов, кредитов и так до бесконечности. Тушенка, сгущенка, сигареты, чай, сахар, кофе — это основные товары повышенного спроса (моим ученикам рассказал по этому поводу анекдот: сидят перед телевизором в комнате воспитательной работы два зэка, смотрят концерт Аллы Борисовны. Один говорит: “Смотри, братан, ведь ей давно за шестьдесят, а как выглядит!” Второй отвечает: “А что ты хочешь, всю жизнь на свободе, да и жрачка самая центровая, не фуфло какое ведь ест, наверно, только тушенку, сгущенку, повидло, пряники!” — выслушали, кто-то посмеялся, кто-то покивал головой: “Клевая хавка!”), но кроме продуктов можно заказать и через какое-то время получить майку с надписью, теплое белье, брюки, обувь и тому подобное. Водка? В нашей зоне это строго пресекается, случаи пьянства очень редки и караются беспощадно, но, по словам моих учеников, побывавших в различных местах, есть зоны, где водку достать весьма просто. Как расплачиваются? Мне объясняют, что это самый легкий способ: ты звонишь домой, или другу, или родне и просишь отнести по такому-то адресу столько-то денег. Через какое-то время тебе сообщают, что оплата проведена, и приносят желанную бутылку. Обычно бутылка плохой водки стоит в пять раз дороже, чем на воле: “Плата за риск”, — объясняет “барыга”. Как позвонить? А вот это уже заботы самого “барыги” — он предоставит телефон, и считается неприличным спросить, откуда взялся мобильник в зоне, где даже офицеры при входе на контрольно-пропускной пункт обязаны сдать все средства связи. Во всяком случае, почти при каждом обыске в каждом отряде находят контрабандой пронесенные телефоны.
“Барыга” не только обеспечен дефицитными продуктами: теми же тушенкой, сгущенкой, кофе, сигаретами и чаем, но и гораздо ближе к условно-досрочному освобождению. Условия УДО достаточно понятны: добросовестная работа, отсутствие нарушений, участие в общественной жизни отряда. С работой плохо для всех — крутись! С нарушениями — старайся, может, повезет, но общее мнение — все под Богом ходим! А вот это участие в общественной жизни может быть разным: один стенгазету рисует, а другой может привезти (через родных) плитку для туалета, обои в отряд, телевизор и DVD с фильмами для комнаты воспитательной работы. Все это весьма приветствуется и говорит начальству, что начальник отряда правильно работает с осужденными, а это приводит к поощрению офицера и приближает желанное УДО осужденного. Но одновременно это вызывает раздражение у тех, кто не может идти таким путем, а вот “барыга” способен облегчить и отбывание срока, и путь на свободу. И поэтому тоже для большинства “барыга” — существо далеко не первого сорта. Общаться с ним можно, но все же лучше держаться подальше.
Одна из самых презираемых всеми заключенными на зоне категорий — это так называемые “фуфлыжники”. “Гнать фуфло” — “обманывать”, причем нарочно, с корыстной целью или чтобы как-то подставить, поставить в неудобное или опасное положение. Какое слово от какого произошло — бог весть, но “фуфлыжник” — это не только злой обманщик, это прежде всего тот, кто не отдает долг, деньги или вещи. Первоначально же это понятие обозначало того, кто задолжал в карты. Карточный долг на зоне — такое же, если не более чтимое понятие, как в кругах старой аристократии. Проигрыш необходимо отдать — для этого звонят домой, занимают, тянут с родственников. Понятно, что живые деньги на зоне — вещь, во-первых, запрещенная, а во-вторых, не очень-то и нужная. В магазине расплачиваются по безналичному счету, а любая сумма, обнаруженная у тебя, будет поводом для взыскания и наказания. Поэтому долги отдаются опять же “на воле” — друг, родственник приносит их такому-то человеку в такое-то место, и все претензии снимаются. Но если долги не отдаются — тогда разборки могут кончиться весьма печально, и были случаи, когда вмешивалась администрация, отправляя “фуфлыжника” в изолятор — для его же сбережения.
Самая презираемая группа и самая несчастная — “петухи”, пассивные гомосексуалисты. С ними не имеют никаких отношений, хотя те времена, когда они спали по углам, “возле параши”, подвергались избиениям, носили ложку с дыркой, прошли. Да, их услугами пользуются, но с отвращением, только по необходимости.
А так хочется уважения!
25 сентября
Да, это очень важно для осужденного — чувствовать, что к тебе относятся с уважением. Порой это желание проявляется в необычных для меня формах, в таких мелочах, которые другой и в иной обстановке, наверное, и не заметил бы. Примеры? Пожалуйста: раздаю листочки, вырванные из тетради, для ответов на тестовые задания. Причем задания стараюсь строить так, чтобы каждый мог ответить хотя бы на часть вопросов, справился бы с какой-то группой — это позволяет даже тому, кто не учился уже несколько лет, чувствовать себя способным на какие-то внятные действия. Ну, на самом деле, ставить двойку парню, за плечами которого двадцать пять лет жизни, две судимости — нелепость! Ведь всегда можно сформулировать вопрос так, что ответит даже полный неуч: “Какой писатель по фамилии Пушкин написал └Капитанскую дочку“?”
Что, думаете, я издеваюсь над бедными зэками? А не хотите услышать на уроке вопрос: “Я вот не пойму, почему вы написали └Лев Толстой“ — и слово └лев“ с большой буквы? Это он вроде как самый важный среди писателей, самый крутой?”
Один из учеников, получив листочек с надорванным уголком, брезгливо бросает его на стол: “Дайте другой, что это мне такой, я на этом не буду делать!” Мои объяснения, что это только на один раз, я ведь просто сосчитаю правильные ответы, поставлю оценку, а сам листок выброшу, во внимание не принимаются. “Здесь угол оторван, я не буду писать на таком!”
В другой раз другой ученик, получив за работу тройку, бросает ручку: “Что это я, малыш, что ли, какой, чтобы мне троечки ставили, у меня ребенку пять лет, а тут я сам как ребенок!”
Объяснение, что есть нормы оценок, что тройка — это не ругательство, а свидетельство того, что основное сделано правильно, но есть и серьезные недостатки, во внимание не принимается. Бедный учитель и так пытается подъехать, и эдак, но ученик непреклонен: “Все видели, что я не стал писать, что же я теперь, как ребенок возьмусь за ручку — да я лучше в изолятор поеду, но будет по-моему!”
Абсолютному большинству дела никакого нет до твоего поведения на уроке, но ты сам себя уважаешь: настоял на своем, добился, да, попал в ШИЗО, отодвинется возможность условно-досрочного освобождения, но зато проявил характер, показал себя!
Мне кажется, что это результат оскорбленного самолюбия. Арест, следствие, камера, слезы близких, полный перелом в судьбе — все это не может не бить по человеку, как бы ни хорохорился мой ученик. А юность особенно восприимчива, вот и придумывают они разную ерунду, чтобы доказать (прежде всего самому себе) свою независимость, самостоятельность, значительность. Психологи придумали термин: “компенсаторное проявление”. Это целая система взглядов, бытующих среди осужденных, которая позволяет убедить себя, что преступления-то и не было, это явление обычное, ничем не отличающееся от других видов деятельности. “Все воруют, только мы попались” — вот самый распространенный довод. Хотя у меня первая встреча со знакомым лицом вызвала нехорошую мысль: “Вот, Женька, тебе же говорили еще в пятом классе, что плохо кончишь, если так пойдет!” Встретил-таки бывшего своего ученика!
30 сентября
Да, моя первая личная встреча с будущими учениками была очень неформальной и не совсем обычной — подбежал один из осужденных и закричал:
— Здравствуйте, вы меня не узнаете? А я у вас учился в пятом и в восьмом классе, вы у нас в школе литературу вели, не помните?
Присмотрелся — узнал, хотя радости не испытал. Да, все как по трафарету: в пятом классе этот Женя таскал у матери деньги на мороженое и лимонад “Буратино”, в шестом тряс мелочь у малышни, поставлен на учет в детской комнате милиции… Мама перед участковым плакала, сын упорно молчал — и через месяц все повторялось… Потом ушел из школы, и бедные училки бегали домой, уговаривали: “Женя, надо учиться, приходи в школу, ты только ходи, а мы уж поможем!” А директор на педсовете гремел: “Запущена индивидуальная работа, допущен отсев учащихся, не беседуете с родителями, не ведется разъяснительная деятельность по вовлечению, углублению расширения и расширению углубления! Немедленно вовлечь, охватить, доложить!” И несчастные училки бегали, вовлекали… А такие же несчастные родители сами не знали, что делать, — опять сынок-семиклассник пьяный пришел! И отец, здоровенный мужик, мастер с моторного завода, скрипел зубами: “Если я с ним силой, то ведь убью сволочонка, а слов он не понимает!” И вот мы с Женей встретились… Должна же быть какая-то другая система воздействия, чтобы не дать таким Женям добраться до зоны, но пока она мне неизвестна. И, кажется, не только мне?
С неприятным чувством узнавания (“а вот видите, я же говорил, что все они такие!”) прочитал монографию французского социолога, который на основании многолетних исследований доказывает, что в любом обществе: рабовладельческом, феодальном, капиталистическом — есть определенный процент людей, не желающих работать ни при каких условиях. Они идут в бомжи (во Франции их именуют “клошары”), живут в метро, и по распоряжению мэра Парижа из соображений гуманности — замерзнут ведь! — несколько станций метро открыты круглосуточно. Это для того, чтобы они могли переночевать в тепле. Утром они выберутся на набережную, выпросят мелочь у прохожих, купят литр дешевого красного вина, батон, сядут на солнышке — и жизнь опять прекрасна! Но это теплая Франция, а у нас они живут в подъездах, на стройках, в расселенных перед сносом домах… Недавно прошел по одному из местных телеканалов сюжет: не старый еще мужчина, бомж, живет в подъезде, там у него и матрасик, и мисочка, и кружечка, кто-то хлеба вынесет, кто-то котлету даст, а дома своего нет, и пенсии тоже нет, и паспорта нет, да еще и злые соседи пристают, гонят, не нравится им, что воняет, кричат, что насекомых дети подхватят, нечего здесь антисанитарию разводить… в общем, журналистка обличала людскую черствость, нежелание помочь ближнему… Наутро в автобусе женщина-попутчица вспомнила этот сюжет: “Да я знаю этого Юрика, что вчера по телевизору показывали, он мой сосед был по старому дому! Мать умерла — оставила ему квартиру, он ее продал, переехал в барак, потом квартирные деньги пропил, болтался по дачам, где украдет, где выпросит, на работе и месяца не бывал, а теперь ему сочувствовать нужно! А я вот одна двух детей тащу, мой-то давно спился, так меня ни один канал не пожалеет, я ведь в подъезде не живу, мне некогда, на двух работах тяну, да еще лестницы в доме мою! А что ногу свою гнилую он всем показывает — так пьяный на улице заснул, после похорон матери месяц пил, не просыхал, пока ее └смертные“, на похороны старухой отложенные, не пропил!”
Что, злая? А я ее понимаю. Любим мы пожалеть прилюдно. А предложи этой журналистке бомжа себе в подъезд забрать — взвоет. А так и гуманизм проявила, и никому ничем не обязана. Вот такие тоже бывают встречи.
5 октября
А вот моя чисто рабочая, профессионально-учительская встреча с учениками восторга не вызвала. Понятно, на многое я и не рассчитывал. Полная безграмотность у подавляющего большинства — результат традиционной с советских времен убежденности вышестоящего начальства, что во всей средней школе № 333 может быть только два-три второгодника, иначе “знаете, как в РОНО ругают”. Это в царской гимназии директор, узнав, что за экзамен выставлены только три двойки, выговаривал учителю: “Либеральничаете, милостивый государь! Дешевую популярность ищете! Так недолго и распустить молодежь!” Недавно прочитал, что оканчивали гимназию только тридцать процентов поступивших, остальные отсеивались. Да, кто-то по материальным причинам — за учебу нужно было платить. А кто-то просто потому, что не смог, не вытянул. Ведь учеба — это труд, и труд тяжелый. В нашей же советской школе двоечников быть не должно — их и не было! А теперь расхлебываем, но самое смешное, что все равно упорно изображаем, что все справляются с нагрузкой и соответствуют госстандарту! Даже завалы на едином госэкзамене никого не образумили, просто по школам разослали негласную рекомендацию, что если даже компьютер, сканирующий и проверяющий листы ЕГЭ, этот железный дурень, не понимающий важности момента и его политической значимости, и выставит за экзамен двойку, то в аттестат все равно нужно рисовать тройку. В военкоматах хватаются за голову — так стремительно растет количество неграмотных призывников, просто не способных изучить три страницы инструкций, а я теперь сталкиваюсь с результатами “всеобщего успешного освоения программы” тех учеников, которые были благополучно выпущены из девятого класса с документом об образовании: заявления в две строчки пишут с десятком ошибок, с трудом дочитывают страницу до конца, но тут же забывают, что было в начале, внятно пересказать содержание отрывка могу единицы. Остальные учиться не способны. Причем самое поразительное — это то, что наш завуч возвращался после сдачи отчетов у начальства едва не плача: ругали за то, что в школе (в колонии!) не можем добиться стопроцентной успеваемости! И это на полном серьезе — ученики наши, выгнанные из седьмого, а то и из пятого класса детской школы в вечернюю за прогулы, за избиения одноклассников, а то и учителей, за воровство и вымогательство денег, должны теперь стать старательными и прилежными! И кто же заинтересован в этом вранье? Департамент города? Области? Министр образования? Президент? Так и представляю: министр образования докладывает президенту о достижениях:
— Все школьники успешно окончили учебный год, есть, правда, ноль целых маленько десятых процента второгодников, но мы работаем, исправляем!
— А как там в тюремных школах? — заинтересованно спрашивает президент. — Все ли стараются?
— Все так стараются, аж камеры трещат, а кто не старается, того вызываем на беседу.
— Ну, то-то же, смотрите у меня, работайте! Мне ведь наплевать на модернизацию и всякие нанотехнологии, на оборонку и космос — главное, чтобы в вечерней школе в тюрьме успеваемость стопроцентная была! Без этого и спать не лягу!
Да, надо, надо учить этих парней, которые никогда не слышали о Ломоносове и Королеве, об Александре Невском и “Стерегущем”, о Тютчеве и Троице-Сергиевой лавре, о том, что любить и плакать от любви не стыдно… Но начинать нужно с ними с особой программы, с особых уроков, и не оценка должна быть главным критерием работы школы! А у нас уже сейчас школы сравнивают по тому, как и на какие баллы сдали ЕГЭ, — я гарантирую, что обязательно начнутся приписки и подчистки!
Можно сколько угодно повторять печально известный лозунг Крупской о том, что нет плохих учеников, есть плохие учителя, но ничего не изменится. Наши дедушки знали великую мудрость: “Можно привести коня к ручью — нельзя заставить пить, скорее можно утопить”. Если взрослый парень поймет, что ему нужно, обязательно нужно начать грамотно излагать свои мысли на бумаге, то через два месяца я обязуюсь научить его справляться с типовым диктантом для девятого класса. Но если мой ученик в свои двадцать лет ни разу не попадал в ситуацию, когда ему жизненно необходимо было именно без ошибок написать подряд три предложения, то как я объясню ему, зачем нужно учить правила постановки запятой при однородных членах с союзом, если он все свои годы весело, сыто и пьяно прожил без однородных членов и дальше намерен без них обходиться? Да этим ученикам нужна специальная школа, в которой ему внятно рассказали бы, как возникло наше государство, как устроено и почему до сих пор существует, хотя выдержало такие удары, которых не испытывало ни одно другое!
Зачем тогда нужен я? А затем, чтобы сказать этим людям, что есть и еще один мир, тот, в котором существует любовь и дружба, красота и верность, слезы и страдания… А учеба — это труд, причем тяжелый, но вот работать-то мои ученики не любят. Зато очень любят рассказывать, как они весело жили на свободе.
10 октября
Рассказывают о событиях своей жизни на свободе предельно просто:
— Ну, погнали мы на плешку, а там два пассажира, такие гуси, фраеры ушастые, мы к ним — а они… лохи… ну, улет, во ржачка… ва-аще, жара! Ты, круто!
Причем его собеседник явно все понимает и одобрительно матерится. Впрочем, это уже мое восприятие — “матерится”, он не ругается, он так выражает свои переживания, так общается, разговаривает, и когда учитель биологии, дама изящная в своих чувствах, делает в коридоре школы замечание: “Зачем вы ругаетесь, Сергей?” — тот искренне удивляется: “Да я и не ругаюсь, я ему объясняю!”
Один из учеников, явно желая обратить на себя внимание, даже подвел теоретическую базу под необходимость использования мата:
— Вот вам нужно придумывать слова, чтобы передать свои мысли и чувства: упал, разбился, стало плохо, ничего не вышло, не сумел… А здесь все просто и предельно понятно: погода зуевая, рукой зуйнулся, тетрадка раззуячилась!
— Но зато, — отвечаю я, — ты весь спектр ощущений сводишь к одному корню, тем самым выдавая свою творческую немощность, ведь как это понятно, когда ты говоришь: “Беспонтовое кино!” Это значит, что оно для тебя и скучное, и непонятное, и неинтересное, что-то говорят, всё говорят и говорят, нет ни голых задниц, ни драк, никто не ругнется матом… Но всех этих слов ты не знаешь, поэтому остается одно определение — “беспонтовое”. Почему, думаешь, таким успехом пользуются и “Бумер”, и “Самое лучшее кино”, и им подобные? (В школе накануне праздников, перед каникулами, а иногда в критической ситуации, когда заболел преподаватель и некем заменить, ставят видик и какой-нибудь фильм. Причем ко мне с просьбой “поставить что-нибудь такое не беспонтовое” уже не обращаются. Я раз и навсегда сказал в ответ на подобные просьбы, что такую дурь не смотрю и других не поощряю, а у меня есть прекрасные экранизации. Действительно, пока у школы были деньги — а кризис заставил и нас подтянуть пояса, — мой директор щедро тратил средства, покупая “Мастера и Маргариту”, “А зори здесь тихие”, “Ромео и Джульетту”, “Тихий Дон”, “Гамлета”, “Жестокий романс”, “Войну и мир” и другие замечательные киноверсии, экранизации классики. И должен сказать, что хорошие экранизации мои ученики охотно смотрят. Правда, был случай, когда после показа в двенадцатом классе “Тихого Дона” прибежал десятый класс и полчаса требовал, упрашивал, умолял и угрожал всяческими неприятностями — им позарез нужно было увидеть, как “сейчас вы показывали в том вот классе, как там один мужик своей бабе так звезданул, что она под лавку улетела, ну покажите, что вам стоит!”.)
Я объясняю про выбор фильмов просто:
— Знаешь, почему все восторженно смотрят этот “Бумер”? А там диалоги простые, как мычание, узнаваемые, ну, как в твоем отряде, свои говорят, и все понятно: “Как дела?” — спрашивает один герой в этом фильме. А другой ему отвечает: “Да опять все в полной жопе!”
И все сидящие на сеансе в классе восторженно хохочут — во, с экрана и такое слово! Если так дальше пойдет, через поколение начнете лаять и хрюкать — ну, а че такого, вся жизнь прекрасно передается восьмью словами: “Жрать, пить, морду бить, писать, какать и любить!”
Это то же самое, как у меня появился ученик: каждую пятницу приходил, даже если ничего не нужно отрабатывать (поясню: чтобы как-то стимулировать учебу, в школу по пятницам приглашают, или вызывают, или требуют — это уж как получится — только тех учащихся, кто не справился, пробездельничал с понедельника по четверг). Так вот, в пятницу этот Миша приходил, просил меня дать ему четырехтомник Даля “Толковый словарь живого великорусского языка”, который по моей слезной просьбе купил для кабинета литературы мой директор, садился в дальний угол класса, листал и тихим шепотом восторгался:
— Во, ну, ва-аще, п…да, х…евый, так и написано, ну, ты чего, во книги выпускают! — И счастье соприкосновения с прекрасным было написано на его лице. Увидел матерное слово на странице! Сбылась мечта! Получил удовольствие, теперь придет в отряд, расскажет, что сам видел, как в книге в школе матерщина написана, поспорит с недоверчивым приятелем, приведет его назавтра ко мне, покажет любимое слово, напечатанное на бумаге, получит пачку выигранных сигарет — жизнь на несколько дней просто наполнена впечатлениями и событиями! Вот такие у меня филологи.
15 октября
Вот такие у меня филологи. А другой мой филолог нашел в “Одном дне Ивана Денисовича” у Солженицына словарик лагерных выражений. И пока мы на уроке выискивали описание утра за колючей проволокой: серый снег, черные бушлаты заключенных, темные бараки, ни одного цветного пятна, все серое, черное, убивающее и глаз, и душу, и разум, и надежды, — мой исследователь восторгался:
— Во, ты гляди, “вертухай”, “шмон”, “придурок”, “шконка”, ну ты дает, прямо так этими словами и пишет.
На мое предложение взять рассказ в отряд, там почитать — удивленно ответил:
— А чего брать, я уже нашел эти слова, прикололся, зачем мне рассказ-то?
Со мной яростно дискутируют, доказывая: теперь все матом так говорят, даже по телевидению. (Ох, как бы я хотел, чтобы вот эти высказывания моих учеников послушали “языковеды”, объявляющие естественным употребление табуированной лексики в современном языке! У них такие мощные союзники — мои уголовники! Интересно, от такой поддержки сторонники безграничной свободы пришли бы в восторг или задумались бы? По-моему, даже не остановились бы, ведь они новое слово несут в массы! Но если в центровой тусовке пряно-острые словечки служат оригинальной приправой скучающей публике, то в рейсовом автобусе одно и то же существительное, сопровождаемое одним и тем же прилагательным, звучит так тоскливо и заунывно!)
Я упорно твержу своим ученикам: сущность русского мата — это его запрет на использование в обычных разговорах! Мат нужен, чтобы его не было в обыденной речи! В ответ — непонимающее молчание. Пытаюсь объяснить, захожу то с одной, то с другой стороны.
— Помните, — говорю я, — как было с сельским священником, батюшкой, отцом Онуфрием в деревне?
— Нет! — вопят мне в ответ. — А что было-то? Ну расскажите!
— А вот что: сидят на заборе два деревенских мальчишки, смотрят, как батюшка, откинув бороду и крест на плечо, рубит дрова и после каждого удара приговаривает: “Господи, благослови! Господи, благослови!” Потом оборачивается и спрашивает: “Что, ребятки, смотрите, как я работаю?” — “Нет, — отвечают ребятки. — Мы ждем, что ты, батюшка, скажешь, когда вместо полена себе по ноге попадешь!”
Кто-то смеется, большинство тихо сидит, ждет, когда я продолжу рассказ, один не выдерживает и спрашивает:
— А что он сказать-то должен?
— Придурок, что ты скажешь, когда по ноге себе фуякнешь? — шипит кто-то в ответ.
— А, вон чего!
Я продолжаю долбить: сущность мата в том, чтобы нельзя было употребить его в обычной речи! Он для особых случаев! Поэтому если кто-то тупо и нудно повторяет в трамвае, в толчее магазина, на улице одно, в сущности, и то же: “Я, бля, тебе, бля, говорю, сука, что он, бля…” — сразу ясно, что это тупая, скорее всего, пьяная образина, хам и невоспитанный мерзавец, который позволяет себе подобные словесные украшения только потому, что никто с ним не связывается.
Вот здесь кто-то из моих учеников кричит:
— Правильно, вы все, интеллигенция позорная, можете только слова говорить, а по морде дать — слабо!
Я принимаю вызов и отвечаю:
— Вот сейчас я скажу то, что думаю я сам, моя жена, такие, как мы, интеллигенция позорная, только, чур, прими за откровенность, ты сам напросился! Знаешь, почему ты храбрый? Потому что ты, если уж честно говорить, в свои двадцать пять лет никому не нужен. Вот получишь ты три года за хулиганку, или нож в бок, или кирпичом по голове — и никто по тебе не заплачет. Друзей у тебя нет — есть собутыльники, жены тоже нет — есть сожительница, и то временная, а если ты пьющий, то тебе и женщина-то особо не нужна, зачем тебе эта женщина, если ты к вечеру уже ни на что не способен, как одна моя знакомая грубо, но точно говаривала: “Такой дела в постели не сделает, только обоссыт”, — да на тебя и мать давно рукой махнула, утомившись таскать тебе передачи. И если что-то нехорошее с тобой случится, твои друганы это воспримут только как повод для пьянки, и все — как же, Серега гопнулся, ласты склеил, накрылся, откатил, нужно выпить (помянуть, проводить, отметить). А вот если что-то случится с таким, как я, то дети останутся сиротами без куска хлеба, жена — вдовой без денег, семья попадет в такую пропасть, что не дай бог. Особенно сейчас, когда государство утверждает, что каждый сам за себя, один Бог за всех, а Конституция — для приличия, чтобы как у людей. Поэтому ты смелый — ты никто и зовут никак, никому тебя не жалко, никого у тебя нет, никто по тебе не заплачет, не пожалеет, а на моей шее — четверо. А ты говоришь, что мат — явление нормальное, матерные слова знают все! Да, все знают, да не все знают им место!
20 октября
Да, все такие “запрещенные” слова знают абсолютно все. И только поручик Ржевский по своему чисто анекдотическому невежеству мог удивляться, как это так, жопа есть, а слова такого нет! “Зачем тогда запрещать то, что и так существует в языке?” — спросите вы. А я отвечу: мат — это особая языковая функция. Если я одними и теми же словами буду говорить с вами на уроке о судьбе Пушкина, со своими детьми о походе на озеро и с хулиганами у подъезда, тогда исчезает сущность окраски языковых пластов. Каждому овощу — свое время, каждому слову — своя ситуация и свое употребление. А то получится… И я рассказываю о сценке, свидетелем которой был в городе:
— Идет впереди меня по улице семья. Парень лет двадцати пяти, его молодая жена и ребенок — хорошенькая девочка с огромными бантами. Красивая пара, женщина в дивной мини-юбке (класс стонет, кто-то шепчет: “А он нормальный мужик, в натуре!”), муж в летнем костюме — все чудесно! А дальше еще чудеснее. Муж поворачивается к жене и говорит, нисколько не собираясь приглушить голос: “Ссать хочу — просто за.бись!” Жена мило отвечает: “Ну и фули такого, вон в подворотне поссы!” Маленькая девочка, слыша предмет беседы, кричит на всю улицу: “И я тозе ссять хосю, и фули такого!” Мать дергает дочурку за руку и говорит строго: “Ты что, какие слова кричишь!” Девочка непонимающе смотрит на маму, видит, что мать сердится, не понимает, в чем виновата, потом начинает плакать.
— Что, — спрашиваю я своих учеников предельно вредным голосом, — тоже хотите, чтобы ваша жена и дочь матерились? А фули такого, сейчас все так говорят? Или все-таки хочется, чтобы моя, именно моя женщина была милая и нежная? А бывает нежная с сигаретой, пахнущая пивом и с матом через каждое слово?
Ведь когда я употребляю матерные выражения, я или переживаю некий критический момент: в миг, когда ваша машина треснется о борт другой машины, или в придорожный столб, или в угол дома, вряд ли водитель скажет: “Вот, господа, и наступил тот роковой миг, когда всем нам полезно подумать о своей душе!” Да он, скорее всего, заорет: “Всем п..дец!” — и мы его поймем. Или, наоборот, я подчеркиваю специально для тебя, что мы с тобой одного круга, чужих нет, можно расслабиться, потрепаться в неформальной обстановке, давай по-простому, по-мужицки! Или я демонстративно оскорбляю тебя, твою мать и всю твою родню вплоть до покойной прабабушки-старушки, божьего одуванчика, и тогда понятно, что никто не будет говорить: “Ах, простите великодушно мою резкость!” — теперь останется только правой в левый глаз! Но если так говорить постоянно, то тебе просто нечего будет сказать, когда ты зах…ячишь топором по ноге!
Выслушали, но остались при своих — ведь это он не ругался, он так разговаривает!
Тогда я захожу с другого конца и объясняю:
— Вот у меня бывший ученик (на мгновенный возглас с места: “Из какого отряда?” — отвечаю: “Из специализированного биологического класса школы, где я прежде работал”) сейчас занимается невероятно интересными вещами: он исследует физическими методами воздействие присутствия человека на состояние электромагнитного и еще какого-то поля, то есть при помощи приборов изучает, как речь человека, его движения, даже состояние психики влияют на обстановку в помещении, скажем, дома. Он убежден, что сквернословие искажает состояние пространства, в котором находится человек, а постоянное воздействие мата искривляет силовые линии. Особенно это тяжело для детей, которые не умеют воспринимать брань как не относящуюся к ним. То есть он утверждает, что матерная ругань действует не только на психику человека, на его настроение, но даже на его здоровье.
И уж кстати, можно продолжить и так, предельно показательно, ведь мат — это еще и неумение выразить свои чувства на более высоком или более низком уровне, это языковая бедность, речевая немощность, неспособность передать свои чувства ярко, образно, когда человек в любой ситуации остается в единственном ему доступном языковом пласте. Хотите пример: недавно один из учеников принес фотографии — жена и девочка, годика два, очаровательное создание с огромными удивленными глазами. Гордо показал и ласково прокомментировал: “А это вот моя пи.дюшечка, уже выросла!”
И это после всех моих разговоров об экспрессивных особенностях мата!
25 октября
Да, после всех моих разговоров об экспрессивных особенностях мата на уроке один из моих учеников, выслушав мою фразу: “Эмоционально насыщенная поэма рождает ассоциации…” — вдруг взорвался: “Что хоть вы говорите, я ни одного слова не понимаю, можно же по-человечески сказать, а то даже не знаешь, о чем речь!”
Именно этим — говорением — занимаются мои ученики в свободное время — а его море, в зоне работает едва ли двадцать процентов осужденных, нет заказов! — сидят, курят, рассказывают истории из жизни, мечтают об амнистии, которую ждут по любому поводу. У меня периодически спрашивают:
— Что там, на воле, за амнистию слышно?
(Кстати, именно этот оборот меня вначале раздражал: расскажите за Пушкина, правда, что у него было… слышали за нашу сборную… директор мне говорил за экзамен… Потом я привык, тем более что вся зона так говорит, а один литератор свои правила втюхивает! Но поправляю все равно — учительская привычка неистребима!)
Отвечаю:
— Ничего не слышно об амнистии, да и где бы я услышал о ней?
Удивленно смотрят на меня:
— Как где? Люди же говорят, наверно, ну там, в трамваях, в автобусе… Мы же ждем, думаем, говорим, а они что, не такие, что ли?
Зона убеждена, что на воле осталось народу не слишком много — как сказал мне один из старшин, когда я пришел в отряд выяснять, почему не ходит кто-то из учеников: “Пол-России сидит!” Спрашиваю:
— Сколько же человек сейчас сидит?
Отвечает:
— Точно не знаю, но много!
Говорю:
— По сведениям организации “Международная амнистия” — надеюсь, ей ты доверяешь? — в России сейчас 890 тысяч заключенных. Это меньше процента населения, так что считай сам.
Крутит головой, поясняет:
— Зато сколько уже отсидело — так на так и выйдет. Да и кто сейчас не ворует!
Я печально отвечаю:
— Это уже из разряда старых песен зоны о главном: это не мы такие, это жизнь такая… Помнишь знаменитого Василия Алибабаевича из “Джентльменов удачи” с его гениальными словами: “Все бежали, и я бежал!” А почему ты должен быть таким, как все? У тебя своя жизнь, или ты ей не хозяин?
Я очень часто рассказываю своим школьникам о том эксперименте, который проводили психологи в детском садике. Конечно, этот эксперимент предельно жесткий, но такой откровенно правдивый! Мне о нем поведали мои бывшие ученики из вольной, как здесь говорят, школы, ставшие студентами психологического факультета, а теперь уже давно работающие.
В группу детского садика приходят веселые дяденьки и говорят:
— Ребята, сейчас мы с вами поиграем. Кто у нас самый смелый? (Все кричат: “Сережка, Сережка!”) Хорошо, вот ты, Сережа, выйди из группы, а мы потом тебя позовем — ты у нас будешь водить. Не боишься?
Сережка гордо отвечает:
— Не боюсь! — и выходит, а злодей психолог говорит:
— Вот, ребята, у меня в руках карандаш. Какого он цвета? Правильно, черный! А когда придет Сережа, мы вас спросим, какого он цвета, и вы все скажете, что он белый. Понятно? Проверим, как вы поняли. Девочка, как тебя зовут? Машенька? Прекрасно! Машенька, какого цвета карандаш?
Машенька застенчиво отвечает:
— Белого!
— Умница! — кричат восторженно проклятые экспериментаторы. — А ты, мальчик, скажи, какого цвета карандаш?
— Я Андрей, а карандаш белого цвета.
— Молодец, Андрей!
— А ты, девочка, скажи, какого цвета карандаш?
— Беля-ва-а!
— Умники! Если все все поняли, зовем Сережу!
Входил Сережа, готовый к каверзам и неожиданностям, но дяди ласково ставили его возле стола, показывали черный карандаш и спрашивали:
— Машенька, какого цвета этот карандаш?
И Машенька гордо отвечала:
— Белый!
И то же самое говорили Андрей, Артурик, Кеша и Вика, и только после этого экспериментаторы поворачивались к Сереже, уже растратившему всю свою независимость и решительность, и спрашивали, ласково наклонившись:
— Сережа, какого цвета этот карандаш?
И оказывалось, что только один из пяти детей был способен твердо ответить:
— Этот черный карандаш — черный!
Большинство, растирая по щекам сопли и слезы, отвечало, завывая от невозможности сказать правду и пойти тем самым против всех:
— Этот черный карандаш — белый!
Зато именно из тех, кто находил силы остаться при своем мнении, и получались в жизни лидеры, способные добиться своего или по крайней мере принципиально не желающие повторять: “Все бежали, и я бежал!”
30 октября
А вот отстаивать свое мнение мои ученики любят — правда, только если это не касается уроков. На мои слова о том, что вот ты снова проспал на задней парте и не слышал, как мы говорили о судьбе Ларисы, мне отвечают совершенно спокойно и убежденно:
— Мне это не нужно, все это шило, зачем мне эти ваши стихи, пьесы и другие всякие литературы.
Я завожусь:
— Ну а математика, биология, история — это тоже не нужно?
И мне спокойно отвечают:
— А зачем все это?
Я говорю о том, что человек не должен жить без музеев, театров, музыки, картин…
На это мне резонно отвечают:
— Вот едет парень на “мерседесе”, и знаете вы, что он тупица, дуб, но у него отец руководит стройкой, он половину этой стройки себе на дачу перетаскал самосвалами, и будет у этого парня вся жизнь в шоколаде, а вы после двух вузов здесь с нами на зоне копеечку зарабатываете, а домой-то на автобусе поедете, это вам как, ничего? Вы нам тут про Фета и Ахматову (“Господи, воля Твоя, ведь кто-то запомнил!” — это уже я, потрясенный, машинально отмечаю), а этот деляга, кроме мата, других слов-то не знает. Вы на это не обращаете внимания на самом деле или очень старательно делаете вид, что вам без разницы. А мне вот в падлу, то есть обидно. И поэтому дам я этому козлу по тыкве, и его “мерин” моим будет!
Мне приходится отшучиваться:
— Козел на мерине — это впечатляет!
Все хохочут, острота конфликта снимается, но ведь я просто ушел от ответа, а парень-то говорил, пусть бессвязно и грубо, но говорил-то он о социальной справедливости!
По сути дела, я должен сказать своим ученикам, что не просто бедность и не просто ограниченность в возможностях здесь станут причиной преступления, а навязываемая всей массе населения одна цель, господство единых для всех символов материального благополучия как обязательного образца, примера для подражания. То есть все телепередачи, все глянцевые журналы упорно вдалбливают: успешен только тот, кто может из своего дорогого автомобиля войти в не менее дорогой коттедж, поехать отдыхать в январе на Лазурный Берег, а в августе — на далекий теплый остров. И кто все это иметь не способен — тот просто неудачник, и не нужно говорить о какой-то особой духовности — какая там духовность, если наш сегодняшний образец для подражания — американец — давно уже сказал, как отчеканил: “Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?” А вот законных средств добиться этих знаков твоей успешности и нет! А девочки предпочитают богатых! Но в кино сходить, да при этом купить мороженое, попкорн, чипсы, пепси, — на двоих уже получается тысяча, а где ее взять? Учиться, учиться и еще раз учиться — и что будешь иметь? Вот передо мной лежит сводка Бюро по трудоустройству — хотел пригласить их специалиста побеседовать с моими учениками, рассказать о ситуации в Ярославской области на рынке труда, познакомить с вакансиями — какое там, руками и ногами замахали: “Вы что, в тюрьму идти — зачем, какие беседы, у нас и для нормальных людей работы не хватает, а вы своим ворам искать будете!” Дали кучу бумажек, среди которых “Сведения о зарплате по вакансиям”. Интересное чтение. Сведения о средней зарплате по отраслям в Ярославской области:
— добыча полезных ископаемых — 10 500 рублей;
— строительство — 12 191 рубль;
— транспорт — 8870 рублей;
— финансовая деятельность — 7648 рублей;
— здравоохранение — 5409 рублей;
— образование — 4598 рублей.
А вот следующая графа меня сразила — средняя зарплата по Ярославской области — 19 540 рублей. Кто же это из неучтенных в таблице получает столько, что если сложить врача — 5000, учителя — 4000, строителя — 12 000 и этого таинственного незнакомца, то получится почти 20 000 в среднем? Вот бы моих учеников туда, в эту таинственную отрасль, может, воровать бы перестали?
Встретил термин, который передает состояние моих учеников на воле: “аномия” — разложение системы ценностей, обусловленное кризисным положением общества, обострившимся противоречием между целями, которые в обществе стали самыми главными, и невозможностью их достичь для большинства представителей общества. Если совсем просто, то мы прежде имели мечту о светлом будущем, упорный труд, который награждался грамотами и путевками в санаторий, где были танцы под аккордеон, бег в мешках и мимолетный (не поощряемый обществом, но простительный) романчик с такой же ударницей труда. Деньги не главное, “жила бы страна родная…”.
А сейчас? Потерян смысл жизни. Это прежде умный лектор обкома партии на вопрос из зала: “Когда же будет у нас такое, как в кино?” — отвечал: “Представьте, что идет по снежной целине отряд. Тяжело, снегу по пояс, но они упорно идут вперед. Кому труднее всего? Конечно, тому, кто идет самым первым! Так и мы, вся наша страна. Идем по неизведанному пути. Прокладываем дорогу для всего человечества. Конечно, и ошибки бывают, и потери, но, товарищи, нашим детям будет уже легче!” И невольно чувствуешь если не гордость, то уж точно уважение к себе самому. Как же, всему миру путь указываем! И вдруг — не просто команда “На месте стой!”. Нет, полный поворот, и не дорогу всему миру строили, а в тупик шли, увязая все глубже и безнадежней, и других за собой вели. И целое поколение лишилось смысла жизни, а без такого смысла жить просто невозможно, и поэтому такое повальное пьянство, такая безнадежность в лицах, такое стремление урвать любой ценой — денег, машин, дач…
Сейчас можно поехать в Турцию и Грецию, купить не “жигули”, а “тойоту”, пить не водку, а виски — но это кому-то можно. А моим ученикам и на свободе очень-то гулять не приходилось по этим грециям да лазурным берегам. Как-то на уроке кто-то из учеников, доказывая мне, что я напрасно обвиняю их в неразборчивости развлечений в свободное время, стал рассказывать:
— Сидим мы с друганами в кабаке, взяли водочки, запивочку, все путем…
Кто-то перебивает:
— А в каком кабаке сидели?
— Да в “Уралочке”, знаешь, на Дачной…
Я отвернулся к окну, чтобы не наговорить злых слов. Ведь если для моих учеников эта дешевая забегаловка — кабак, о котором говорят как о символе жизненного успеха, то ясно, какими финансовыми средствами оперировали мои ученики и как они представляют себе “изячную” жизнь!
Я все-таки возражаю своему оппоненту с его рассказом о чужом “мерседесе”:
— Но ведь недолго его машина твоей была, раз ты здесь?
— Зато все-таки был он моим, этот “мерин”! — отвечают мне.
Что ответить? Да, я прекрасно знаю, что половины преступлений не было бы, если бы этим парням платили нормально за нормальный труд. То есть сначала платили бы его родителям столько, что маме не нужно было бы бежать с одной работы на другую, лишь бы сынок был одет и обут “не хуже других”, а можно было бы подольше с ним быть вместе, да чтобы папа не водочкой все проблемы жизни лечил… Ведь дико это — человек на зарплату не может прокормить семью! Вот и читай после этого умные книги!
5 ноября
Конечно, не только поэтому, но все-таки читают эти умные книги, и не только умные, а просто хотя бы читают лишь единицы, их не осуждают — каждый сходит с ума по-своему, — но и не одобряют. К чтению нет привычки, нет потребности в книге, которая создается только в семье (Алеша Пешков, ставший М. Горьким, — исключение, как и всякий самородок). Семей — настоящих, подлинных семей, где заботятся о детях, читают книги, обсуждают фильмы, вместе гуляют, ходят в походы, — у моих учеников чаще и не было, какие уж тут семейные вечера за столом с книгой! Очень много интернатских, эти вообще ничего не умеют, так как жили пусть бедновато, скудновато, но на всем готовом. Один, смеясь, вспоминал, как в общежитие попал после интерната, начал сам себе обед готовить, курицу варил со всеми потрохами, кишками и лапами, сунул пачку чая в кружку, залил водой и стал ждать, когда заварится… Посмеялись, а потом кто-то грустно сказал: “Да, теперь научился чифир заваривать?” (Это целая баллада, которую я услышал однажды: как приготовить кружку крепчайшего чая на одной, туго скрученной, подожженной газете, как его употреблять, с чем и зачем.) “А общежитие, — продолжил собеседник, — где оно теперь? Куда пойду на воле?”
Это тоже проблема для моих учеников, и весьма серьезная. Без прописки не берут на работу, без работы не прописывают — этот вечный заколдованный круг еще как существует для моих учеников. Многие из них никому не нужны: ни родне — одни хлопоты с этим зэком, ни государству — оно и стариков своих, вечных тружеников, бросило, отняв последние крохи накоплений, пенсий и льгот, а тут эти уголовники… Раньше хоть участковый хлопотал, добивался, чтобы на работу взяли, а теперь вернется мой десятиклассник в свои 22—24 года домой, потолкается на бирже, походит по фирмам, где в основном требуются двадцатилетние секретарши с опытом работы пятнадцать лет и фигурой 90—60—90, плюнет… и придет ко мне через полгода в одиннадцатый класс. Один из моих учеников признался: “Я на простынях-то только на зоне сплю, а на воле…” — и махнул рукой. У другого в личном деле с его слов был записан домашний адрес: “Возле вокзала у моста колодец теплотрассы рядом с будкой”. Этих людей покинули все, какая уж тут прописка, адрес…
Кстати, слово “прописка” у моих учеников имеет весьма важное значение, о котором мы просто не догадываемся в своей обыденной жизни.
Отступление бытовое-нравоучительное
“Прописка”
“Нет, здесь, в колонии, после малолетки, куда я попал в пятнадцать лет, просто рай какой-то! (Малолеткой называется воспитательная колония для тех, кому не исполнилось восемнадцать.) Вот там хлебнули по самое мама не балуй! Но я думаю, что все за нее и не расскажешь, слов-то таких нет. Расскажу лучше, как меня принимали.
Знаете, есть такой обычай: новичка прописывают. Это вроде как проверяют. Не, я уже многое знал. И рассказывали пацаны, и даже показывали, кто побывал. Это вроде как сборник сказок — мне один парень так и сказал, что вроде сам читал: “Триста московских приколов”. А познакомился я с этим еще на воле, дело было так.
Сидели в садике вечером, пиво пили, травили анекдоты, он и прикололся ко мне:
— Спорим, я у тебя сейчас выиграю? Вот, скажи, ты где живешь?
Я отвечаю:
— Ну, живу на улице Громова.
Он мне говорит:
— На что хочешь спорим, что это неправильно ты сказал!
Меня заело, говорю:
— Спорим на две полторашки пива, что я прав?
Он кричит:
— Парни, разнимите, он говорит, что живет на улице Громова, а я говорю, что он не прав!
Парни хохочут, кричат:
— Кто бы ни выиграл, одна бутылка наша, разнимаем!
Я говорю:
— Тебе что, паспорт показать или свидетелей привести, гнилая ты прокуратура?
А он улыбается ехидно и отвечает:
— Я тебе сейчас доказываю, следи за мной внимательно, что ты ошибся, когда сказал, что живешь на улице Громова: понимаешь, сынок, ты ведь живешь не на улице, а в доме, правда? Дом-то стоит, конечно, на этой улице, но ведь ты твердо сказал, мол, живу на улице Громова, что, не так?
Я так и обалдел, говорю ему, что это одно и то же, а он спрашивает:
— Парни, вы слышали, что я его два раза переспросил, где живет, и он сам, по своей охоте сказал, что живет на улице, а уж как она называется — это дело десятое, Громова или Молниева. Так?
Все орут:
— Так, нечего отпираться!
Он посмотрел на меня и сказал:
— А вот в другой раз ты так же уверенно └на интерес“ сыграешь, твердо зная, что живешь на улице Громова, да сказать не подумаешь, что живешь-то в доме на этой улице! А игра └на интерес“ у каждого своя, и у каждого свой интерес, и ты свободно можешь в другой компании своей задницей за такой смешной проигрыш ответить, и звать тебя будут не Миша, а Маша, понял?
В общем, это моя первая встреча была с такими приколами, а их много, ох и много!
Конечно, это сейчас вспоминаешь то, как жили в воспитательной колонии, и кажется все далеким… А иногда приснится ночью, и вскакиваешь в холодном поту.
Зачем все эти прописки? Ну, наверно, от скуки, но еще и для того, чтобы сразу понятно было, что за человек пришел. Некоторых не прописывали — так, для приличия приколются пару раз. А вот таких, про которых не знали ничего или которые как-то выделялись, ну, в общем, не такие, как все, — вот таких прессовали по полной.
Например, положат тебя на верхнюю шконку, ну, на второй ярус кровати, а на полу расставят шахматные фигуры и предлагают: └Прыгни спиной, или слабо стало?“ Тут уже все от человека зависит, как себя поведешь. Глаза завязывают — и падай, но так и представляешь, как тебе в спину какая-нибудь пешка-конь-офицер впиваются. Правда, тут главное — решиться, обязательно на одеяло поймают, упасть не дадут, дурных нет, ведь ясно, что после такого приземления инвалидом можно стать.
Или играют в любую игру: в шашки, шахматы, домино, в карты — └на коцы“. Коц — это когда с оттяжкой по заду бьют подошвой тапочки. Один раз — терпимо, два или три — чувствительно, а вот если десять… Играют с новеньким по очереди все, кто хочет, но играют так, что новенького обязательно подставят. А потом ему, дурачку проигравшему, но проигравшему то, о чем он пока и не догадывается, предлагают:
— Или сто коцев, или глоток из унитаза.
А унитаз каждый день моют, вода там такая же, как из-под крана, так что здесь страшно не заразиться, а унизиться. Бывает, кто-то как подумает, что такое сто коцев, а он уже и десять попробовал, так и жутко представить, что на задницу дня три не сесть!”
Добавлю к словам ученика то, что от них же и узнал, и то, что вычитал, только не в художественных произведениях о зоне — с точки зрения моих учеников, читавших Корецкого, Доценко и других авторов, в подобных произведениях правды нет и на треть. Любая воспитательная колония, где отбывают срок, “тянут”, несовершеннолетние правонарушители, как и каждая зона, бывает “красная” или “черная”. Черная зона — это когда начальство только периметр сдерживает, чтобы через проволоку не полезли, а уж что там в самой зоне — это отдельный рассказ. Красная зона — это такая колония, где порядок обеспечивается не только администрацией, но и активом, который во всем поддерживает администрацию. Актив — это председатель совета колонии, председатель совета коллектива отряда, председатели секций дисциплины и порядка, производственной секции, общеобразовательного и профессионального обучения, пожарной безопасности, хозяйственники, санитары и тому подобные представители разных сторон самоуправления. Кроме общественной работы (а все дела актива — это “работа в органах самоуправления и самодеятельных организациях осужденных”, они могут и не быть занятыми на других работах, на производстве, но обычно занимают хорошие должности) все активисты обычно официально трудоустроены, причем занимают доходные или престижные места — завхоз, пожарный, нормировщик, бригадир, мастер промзоны. Появляется возможность выделиться одеждой, обувью, маркой сигарет, которые куришь, сортом чая или кофе, возможностью легко найти банку сгущенки, тушенки. Меняется даже походка — уверенность, степенность, неспешные жесты, скупые, веские слова. Актив отвечает за работу, учебу, поведение отряда.
“Вот-вот, актив отвечает за учебу. Хотите, расскажу, как я сам за учебу ответил? Короче, начальник отделения оставил список учеников, не отвечавших на уроке и получивших два. Меня позвали в каптерку, где были активисты — председатель общеобразовательной секции, председатель совета дисциплины и порядка, еще человека три. Мне сказали: └Еще двойки будут?“ Я плечами пожал — откуда мне знать! Тогда меня повернули к столу лицом, председатель говорит:
— Сейчас я тебя познакомлю со способами исправления двоек. Вот это самое простое — └битуха“.
Он треснул меня, не размахиваясь, по лицу так, что у меня щека словно загорелась.
— А это называется └воркуша“, — и кто-то сзади отвесил мне затрещину по шее ребром ладони.
— А если не будешь справляться с уроками, если учителя будут жаловаться, тогда жди └кайфушу“, — и мне показали перевернутый табурет. — Знаешь, какой кайф словишь, если им по кумполу получишь? Сразу отличником станешь, так что сам выбирай, но чтобы больше на тебя учителя не жаловались!
Сразу скажу, больше двоек у меня там не было.
А прописка бывает разная, и в разных СИЗО — следственных изоляторах — по-разному к ней относятся. Где-то это просто прикол, для развлечения, чтобы лишний раз поржать, ведь скука в камере страшенная. Где-то прописка — это расспросы: кого знаешь, где был, за что попал, кто в друзьях ходит… Конечно, труднее всего тем, кто из маменькиных-папенькиных комнаток попадает, тут тяжко. А нам, интернатским, и не такое виделось в жизни, зато сразу видно, что за человек пришел. Но бывает и так, что камера доводит новичка до отчаяния, это если он кому-то авторитетному не понравился или, наоборот, слишком понравился…
Часто именно здесь, в СИЗО, до окончания следствия, ты определяешь, кем будешь. Нет, не в смысле будешь вором, грабителем, форточником или налетчиком. Просто несколько месяцев, пока тянется следствие, дают тебе почувствовать, каково это — жить в камере, и если ты скажешь себе, что так жить не хочешь, то быть тебе └мужиком“, а не └блатным“”.
10 ноября
Моих учеников — да, этих проклятых уголовников, ворье, жуликов, навсегда прописанных в этом блатном мире, все так, — но покинули все. Или, в современной лексике, кинули, то есть подставили, обманули. Их по-кинули, кинули в свое время родители, оставив без любви, тепла, заботы, без настоящей семьи. Их по-кинуло государство, не дав возможности начать жизнь по-человечески или исправить свою ошибку, часто глупую, мальчишескую, за которую по большому счету нужно было бы выдрать хорошенько и отправить к деду на перевоспитание, а попросту оторвать от того круга, где он неминуемо повторит сделанное. Но ошибка фиксируется, становится путем в жизнь иную, где другие ценности, совсем не те, о которых говорила учительница в классе, где совсем иные представления о добре и зле. Но и все эти рассказы о блатной этике, о воровских традициях дружбы до смерти, о красивой жизни гордого вора — это для новичков. Каждый за себя — вот главный закон.
“Стучат” — это слово в переводе не нуждается — друг на друга, на начальников отрядов, на учителей… Как-то на уроке зашел разговор о доносительстве. Привел пример, что оно существовало всегда: в Древнем Риме диктатор Сулла объявил гражданам, что тот, кто сообщит о врагах власти или лично уничтожит человека, объявленного врагом Рима, получит половину его имущества. Головы понесли мешками — и это гордые, свободолюбивые римляне! А наша партия большевиков в период создания колхозов решила уничтожить “как класс” кулаков — по сути дела, не только самых зажиточных, но и самых самостоятельных, независимых мужиков, уверенных в себе работников, потому что нужны были послушные исполнители, готовые даже кукурузу за полярным кругом сеять, если начальство прикажет. И крестьянам было объявлено, что тот, кто сообщит о скрывающемся кулаке, “разоблачит притаившегося врага советской власти”, получит двадцать пять процентов его имущества как награду за бдительность. Кто-то из моих учеников задумчиво протянул:
— А партия-то поскупее будет…
Ему возразили:
— Просто похозяйственнее, чего добром-то швыряться, и так стучали все на всех.
Сами мои ученики смеются: оставь на виду в отряде сторублевку (наличные иметь не разрешается) — “Тут же дятел пролетит!” — через пятнадцать минут прибежит наряд изымать незаконное и тащить нарушителя в изолятор, но зато деньги не отберут, а переведут на личный счет, будет теперь с чем в магазин идти. Это называется “заработать стольник через пятнашку” — деньги будут после изолятора.
Понятие “мы” отсутствует, есть только “я и мой кент” — друг, подельник, но сами себя и поправляют, посмеиваясь: “Сегодня кент, а завтра мент”. Есть устойчивые группы: “семейники” — иногда это земляки, реже подельники — получившие срок по одному и тому же делу, иногда просто симпатизирующие друг другу. Эти твердо знают: за семейника нужно пойти на нарушение, на кулаки, на конфликт с администрацией, в изолятор… Часто перед уроком слышу просьбу: сегодня уж отпустите меня чуть пораньше с урока, нужно встретить семейника, “поднимается”, то есть выходит из изолятора после наказания за какую-то провинность, “пятнашку оттянул, так что надо подкормить”… По сути, семейник выполняет потерянную функцию родственника, близкого человека, потому что без семьи — тоска.
15 ноября
Без семьи — тоска. А большинство моих учеников не имеют свиданий — не потому, что лишены за какие-то нарушения режима, просто к ним приехать некому. Или родня затерялась в бурных житейских (чаще всего алкогольных) волнах, или судьба непутевого сына, брата, племянника глубоко безразлична… Поэтому у очень многих нет даже простейших вещей: ручки, карандаша, тетради, все это я выдаю на уроке вместе с учебниками. Причем получаю от директора на 1 сентября двадцать ручек — раздавать на уроке, чтобы было чем писать моим ученикам. Через три-четыре дня от ручек ничего не остается. Как объяснил один из учеников, “за каникулы поиздержались, нужно запастись — вот пацаны и несут”. Взять в школе не грех — казенное, не убудет. Школа выдает все: учебники, тетради, ручки, карандаши, линейки, и это все регулярно исчезает. Призывы учителей: “Не берите ручки, ведь нам покупать придется!” — не имеют смысла, потому что все ученики твердо убеждены, что за свои деньги никто покупать не будет — дураков нет! И это, по логике моих учеников, вполне объяснимо: вот я не буду покупать тетради, ручки для кого-то, для меня совершенно чужого, постороннего, встреченного только в силу несчастливых обстоятельств, и остальные точно так же! А то, что учителя базарят, будто так уж прямо и несут в школу ручки, книги, тетради, так это их дело показывать, какие они все хорошие. Большинство убеждено, что воруют все, только кто-то попадается, а кто-то нет (или умеет дать кому нужно и сколько нужно, и тогда тебе вообще ничего не грозит).
Естественно, что на всю колонию ручек не напокупаешь. Время от времени я обращаюсь в различные учреждения, организации и фирмы с просьбой помочь школе тетрадями, канцелярскими принадлежностями. В большинстве канцелярских магазинов гордо отказываются говорить на темы благотворительности с посторонними: “У нас есть свои подопечные, которым мы оказываем спонсорскую поддержку!” Другие фирмы сразу не разворачивают меня. Сначала мои собеседники и возможные спонсоры вежливо просят оставить адрес, телефон, обещают связаться, но, узнав, что это не просто школа, а тюремная школа, интерес к благотворительности теряют, а в одной из фирм, услышав мой адрес, весело засмеялись и обнадежили: “Вот мы сядем — всего у вас будет вдоволь!”
Фирмачи, очевидно, так шутили над судьбой и над собой, но шутки подобные всегда опасны в нашей стране — мои ученики твердо знают (и мне все время напоминают), что права наша родная российская пословица “От тюрьмы и от сумы не зарекайся”, — и это в очередной раз блистательно подтвердилось. Причем не нужно вспоминать олигарха Ходорковского. Недавно к моему директору приходил осужденный — бывший глава администрации одного из районов нашей области. За что он получил срок? Традиционное для чиновников: превышение полномочий, нецелевое использование средств… Что это значит? А что угодно: машину купил вместо ремонта детского дома, отремонтировал свою дачу вместо того, чтобы… и так без конца. Этот бывший глава предлагал свои услуги в качестве учителя — в прошлом закончил пединститут. Директор тактично отказался. За последние два-три года он твердой рукой омолаживал коллектив и добился решительных успехов. Кого привлек?
Пришли умницы, которым бы развернуться в хорошей школе — и в такую школу народ валом повалил бы, потому что и опыт уже есть, и здоровье, силы еще сохранились, а талантов и дарований хоть отбавляй, но какая же женщина выдержит ту нагрузку, которая обрушивается на учителя в хорошей школе? И уроки на высшем уровне, и мероприятия подготовь, и к фестивалю поэзии представь детей, и к олимпиаде предметной, и на экскурсии своди, и с родителями контакт не теряй — только денег за это не платят, а у этих умниц дома проблемы: нужна квартира, подросли дети, выросли расходы… и все остальное, житейское — никто не копит на Лазурный Берег, на виллу, только бы на жизнь хватало! Зарплата в школе по-прежнему гроши. Конечно, можно сделать умное лицо и сказать: повышайте уровень, сдавайте на категорию! Да, только вот сдать — это проблема, нужно писать творческую работу, защищать ее, публиковаться хотя бы в электронных вариантах — и все это даст прибавку в восемьсот рублей. В месяц! Овчинка — и выделка! Больше на бумагу потратишь.
А мой директор сразу обещает субботу и воскресенье выходные (для женщин — великое благо, никаких “Марь Иванна, проведите экскурсию с классом, замените больного биолога, сводите класс к стоматологу…” и так бесконечно), зарплату — вдвое, детям в лагерь путевки — и всегда выполняет обещанное.
20 ноября
Да, вот как раз бумагу-то мои ученики тратили беспощадно, тетради так и летели. Первое время я не мог понять, почему так безжалостно рвут листы, потом стал предупреждать: “Если нужна бумага, не дерите, не разоряйте тетради, попросите, я дам листы из запасов”. Потом стал откровенно говорить: “Кому нужны журналы, приходите в кабинет литературы, мне все знакомые тащат старые └Роман-газеты“, отдают книги, можно читать, а можно… на гигиенические нужды”. Народ пошел валом, а я только успевал спрашивать: “Тебе читать, только честно? Наш директор, спасибо ему, достал Астафьева, Шукшина, Распутина… Есть Балашов, Толстая, Кондратьев, Бакланов, Быков, Булгаков, Солженицын, Шаламов…” Кто-то берет читать, кто-то смеется: “Не, мне для этой, для гигиены…” В зоне есть своя библиотека, но, чтобы ею пользоваться, нужно в качестве вступительного взноса сначала принести две свои книги, и, как пояснил библиотекарь, “не туфту какую, Пушкиных разных, а хорошие — Доценко, Маринину…”. Везде свои ценности!
Но отсутствие свиданий, писем, посылок не только приносит бытовые неудобства. Иногда начинается неожиданное: человек уходит в себя, умолкает, не обращает внимания на окружающих — это значит, что началась “гонка”, это жаргонное выражение можно объяснить как острый приступ тоски. Выйти из него трудно, особенно одиноким, малообщительным, живущим замкнуто, без “семейников”, и тогда возможно непредсказуемое: обычный парень, ни с кем не конфликтовал, начальство не прижимало, в отряде столкновений не было, “не прессовали”, как здесь говорят, до конца срока оставалось пять месяцев, и вдруг нашли за баней в петле, уже и остыл… Кто-то прокомментировал: “Гонка была, наверное…” К таким событиям относятся однозначно: зона довела, проклятая! Это когда нет сил видеть забор, колючку, одни и те же лица, слышать одни и те же марши на построениях, стоять в строю, строем в школу, на работу строем, на свидания строем… Я как-то на уроке в качестве примера психологического осмысления ситуации рассказал, что в английском метро надписи “Выхода нет” заменили на объявления: “Выход с другой стороны”. Посидели, подумали, кто-то прокомментировал: “Буржуи о людХх думают!”
Недавно подошел прощаться ученик, завтра домой, конец срока. Сказал:
— Вы мужик нормальный, на уроках не скучно, но мне это на хрен не нужно, я о другом хочу сказать. Тут недавно хреново мне было, так гнало — сил нет, а вы в раздевалку выводили класс и советовали: “Бушлат берите или свой, или уж только один!” Я как услышал — заржал, и вроде легче стало. Так что спасибо, в натуре помогло.
Вот уж точно: “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…”
25 ноября
Да, правда, нам не дано предугадать… Удивительно, но особое внимание на уроках литературы у учеников моих вызывают биографии писателей, поэтов. С одной стороны, понятно: сиди, слушай, легонько подремывай… А с другой стороны, многие напряженно слушают, буквально открыв рот. Только что в десятом классе закончили читать Тютчева. По программе на него — два часа, а мы потратили целых шесть. Начал с биографии: старинный дворянский род, служили России с XIV века, были воинами и дипломатами… Слушают явно из вежливости — ну, они служили, а мы тут сидим, и что из этого? Но когда я заговорил о “денисьевском цикле”, о его последней, трагической любви к Елене Денисьевой, о том, как мучался он и страдал, сознавая, что эта любовь делает несчастной и его жену, и полюбившую его девушку… Потребовали рассказать, как отреагировала жена, явно прикидывая на знакомые житейские ситуации… Узнав, что не била ни морду, ни посуду, что поняла счастье и трагедию мужа, притихли, что-то обдумывая. Кто-то прокомментировал:
— Вот раньше бабы были, не то что сейчас…
Я мгновенно включился, оседлав любимого конька:
— А ты что хотел? Знаешь, как начинается большинство дел об изнасиловании? Одинаково: “Шел по улице, вижу, две девушки сидят, пиво на скамейке пьют, предложил купить еще, выпили, то да се, потом мы с ней пошли за гаражи покурить, потом я… а она… ну и вышло…”
Хохочут — все узнаваемо.
А я упорно продолжаю:
— А ты чего хотел? Встретить свою единственную с бутылкой пива? Именно единственную, ту, которая будет с тобой всю жизнь, и в радости, и в горе, пока смерть не разлучит вас. Которая тебе детей рожать будет, твоих детей, твое продолжение. Хочешь, сейчас скажу фразу, которую потом у Булгакова прочитаем? “По вере и по делам твоим воздается тебе”. Это не писатель придумал, это он из Евангелия взял. Вот веришь ты, что все бабы — стервы, мужики — козлы, что нет никакой дружбы, а есть только “ты мне, а я тебе”, что нет никакой любви, а только как бабка моя, царство ей небесное, говаривала, “козьи потягушки”, так у тебя и будет! И жена — стерва (не дай бог, постучим по дереву), и друзей не будет — только собутыльники, потому что каждый находит в жизни только то, что ищет.
Кто-то с явной досадой говорит:
— Ну а у вас что, все по понятиям, без косяков?
И я отвечаю:
— Вот я школу закончил сорок лет назад, но я и сейчас за два часа соберу у себя двадцать своих одноклассников, если только позвоню и попрошу помощи!
Молчат, прикидывают, думают, а я продолжаю воспитывать:
— Дураки вы, я же не хвастаюсь, я хочу доказать, что вы сами свою жизнь строите, нужно только суметь, и все у вас будет: и любовь и друзья, нужно только оставаться самим собой, а не слушать, что “опытные люди” твердят. Вот и Тютчев вам же говорит:
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
Это и о тебе тоже, потому что все мы созданы по образу и подобию Божьему, нужно только услышать Его голос в себе, именно поэтому говорит поэт: “Лишь жить в себе самом умей…”. Ты единственный, ты неповторимый, значит, Господь создал тебя зачем-то, душу бессмертную вложил, так не разменивайся, найди главное! Неужели ты создан только для того, чтобы, как говорил один литературный персонаж, съесть свои десять тысяч бифштексов?! А вот Тютчев тебе, именно тебе говорит: “Лишь жить в себе самом умей…”
30 ноября
“Лишь жить в себе самом умей…” А дальше в обычной, или, как здесь говорят, в вольной, школе стал бы говорить о средствах создания образа, о ритмике и рифме, об ассонансах и суггестивности стиха… Здесь это бессмысленно — слишком велика запущенность, отсутствует самая минимальная подготовка. Странно, но мои ученики охотнее всего на уроках литературы идут на два вида совершенно противоположных занятий: одно абсолютно прикладное, практическое, которое требует здравого смысла, минимума литературоведческих знаний, языкового чутья и художественного вкуса. Например, даю я задание:
— Есенин, вспоминая родной дом, свою деревню, пишет: “Все равно остался я поэтом (золотой, маленькой) бревенчатой избы”. А какое слово из скобок ты выберешь, потому что именно оно и только оно принадлежит Есенину, а второе искусственно введено, оно не автору принадлежит?
Я не буду пугать моих учеников, называя эту работу стилистическим экспериментом, я объясню, что если перед нами действительно настоящий поэт, то ни одно слово в строчке не заменить, каждое — единственное, самое важное, именно поэтому в строчках Есенина изба — золотая, ведь это и солома на кровле под лучами закатного солнца, но это и память, золотое детство, родной дом…
Такую работу выполняют охотно. Ворчат на тему “что мы вам, ученые, что ли, мало что они там понапишут, а ты разбирайся…”, но делают, разбирают слова, спорят со мной и поэтом. Кто-то просто потому, что можно получить оценку, а я совершенно откровенно говорю своим ученикам: “Да, я понимаю, что последний раз ты был на литературе четыре года назад, с тех пор все забыл и чувствуешь себя превосходно, но просто попробуй, начни работу, а что там получится — посмотрим, ведь важен не только результат, но и приложенные усилия! За Богом молитва, за царем служба, за учителем оценка не пропадет!” А все-таки кто-то работу эту делает и потому, что это твое, именно твое мнение, именно ты сумел доказать, что это вот слово главное!
А второй и любимый вид работы — моя лекция. Конечно, я не обольщаюсь, лекция — это возможность тихо посидеть, подумать о чем-то своем, просто незаметно подремать… Никогда не забуду, как один из моих хулиганов в деревенской школе в верховьях Камы, где я оказался по распределению, вдруг весь урок внимательно смотрел на меня, забыв о безобразиях, так изводивших молодого специалиста, и я уже поздравлял себя с овладением педагогическим мастерством, приковавшим внимание лоботряса (“МЫ с Макаренко и Сухомлинским…”). А он на перемене подошел и спросил: “А вы знаете, что, когда человек говорит, у него только нижняя челюсть двигается?” Вот и все педагогические таланты! Но все же…
Вот начинаю я говорить о духовных поисках героев русской литературы и обязательно скажу своим ученикам, что человек живет в трех сферах.
Первая — физическая, биологическая: выжить, не умереть, спастись от холода и голода, опасностей, найти укрытие, завести пару, дать потомство и вырастить его — вот главное, что составляет суть этой стороны жизни человека. Если все это осуществилось, человек может задуматься о второй сфере жизни, хотя подавляющее большинство прекрасно себя чувствует именно на этой ступени.
Вторая — социальная: реализовать себя, найти свой место в обществе, занять именно то, которое я считаю для себя подходящим, то есть стать не просто офицером, но генералом, не просто чиновником, но столоначальником, быть камергером, оставить детям имение, дом на Поварской, счет в банке, шкатулку с семейными и благоприобретенными безделушками (“этот перстень мой дед подарил моей бабке, когда она родила моего отца, потом он перешел ко мне, теперь, сын мой, ты вручишь его своей избраннице…”). А может быть, совсем иначе: печататься в Петербурге, написать такое, чтобы узнавали на улицах, чтобы строчки повторяли, чтобы сказать России такое слово…
И, наконец, третья сфера — духовная: понять, зачем я живу, для чего пришел в этот мир, есть ли действительно у меня та цель, которая даст смысл всей моей жизни, одухотворит, наполнит светом великой истины?
Сидят, морщат лбы — одни. Совершенно равнодушны — другие. У кого-то на лице написано: это все не нужно мне, дурь гонит, ну так ему за это деньги платят, вот и старается… К учителю такое отношение распространено, и это объяснимо. Один из главных вопросов зоны — отношение к властям, начальству. Вся жизнь осужденного определяется традициями сопротивления надзору. Порой это очень хитро: сохранить свое лицо, показать, что не спешишь выполнить распоряжение начальника отряда, контролера, любого, имеющего власть, но при этом открыто не конфликтовать, не “залететь в кондей”, то есть в штрафной изолятор, который можно получить иногда и за пустяк: закурил в неположенном месте, не поздоровался, проходя мимо офицера, не встал при появлении контролера… Порой бывает открытый взрыв неподчинения, что, впрочем, достаточно редко и вызвано, как правило, какими-то внешними причинами (плохое письмо из дома, свидания давно не было)… А учитель воспринимается как представитель власти, который заставляет учиться, именно поэтому показать, что “эта принудиловка” тебе не нужна, — очень частая линия поведения.
Но все-таки двое-трое подойдут (часто не сразу, через несколько дней) и скажут: “Вы тут говорили, что есть Булгаков… Дадите в отряд почитать?” Я даю, хотя порой (впрочем, довольно редко) книги пропадают, а я несу материальную ответственность.
Когда я начинаю говорить о пути в жизни, о твоем, именно твоем месте, о социальном статусе, то, чтобы не пугать учеников, чтобы не выглядеть заумным и оторванным от жизни, обязательно комментирую:
— Вот у меня одноклассник есть, автослесарь. Занимается только дверцами автомобильными. Видели, как закрывают двери “москвича”? (Демонстрирую рукой и ногой: “Бах! Дрызь! Дзынь!” Хохочут — представили.) А вот у него любая дверца движением пальца закрывается с легким аппетитным чмоканьем, так к нему буржуины в очередь встают за три месяца. Что, это не социальный статус? Лучший слесарь! Разве не место в жизни?!
Прикинули, приняли — годится.
По сути, я занимаюсь не литературным образованием, да это и понятно. О каком анализе текста может идти речь, если слова “хорей” и “амфибрахий” один из моих учеников на полном серьезе посчитал греческими матерными ругательствами. Если я начну говорить о роли аллитераций в лирике А. Блока, это будет совершенно бессмысленно, потому что мои ученики ни разу не встречали в своей бурной жизни ни одной ситуации, когда им пригодилась бы аллитерация, а тем более Блок. Большинство из них не учится уже три-пять лет, и в той, прошлой, школьной жизни они были не лучшими учениками. Но даже и они будут слушать меня и что-то говорить на уроке, если я начну рассуждать о том, что Катерина — традиционный “луч света в темном царстве” — попыталась построить свое счастье, оставив мужа. Может ли быть счастлив человек, причинив боль другому? Может ли женщина бросить ради своих чувств того, кому она перед Богом клялась в верности? (Голоса с мест: “Сука она, да и все они такие!” — эти голоса я легко пресеку, пообещав рассказать о великой любви Марии Лазич и поэта А. Фета, и бунт увянет, сменившись ожиданием.) И появится возможность поразмышлять о верности и долге, о надежности мужчины и силе женской слабости. И никто в этих местах лишения свободы с ними, моими учениками, об этом говорить не будет. Начальнику отряда успеть бы составить десяток рапортов, отчетов, сопроводиловок…
1 декабря
Да, начальнику отряда успеть бы составить десяток рапортов, отчетов, сопроводилок… Знакомый офицер как-то подсчитал, что у него на создание всевозможной документации уходит до пятнадцати рабочих дней в месяц, причем он, начальник отряда с солидным стажем работы в колонии, твердо знает, что кроме того чиновника в погонах в управлении, который этот запрос прислал, никто его бумажку-отписку читать не будет, но попробуй ее не отправь! Множество людей из месяца в месяц и из года в год эту макулатуру переписывают, тем самым обеспечивая производство, вращение и превращение бумажной массы. Зачем? Ответ мне открыл другой начальник отряда (а мне часто приходится бывать в отрядах — внушать отловленным прогульщикам необходимость регулярных занятий, договариваться об участии музыкантов в школьном концерте, встречаться со старшинами для подготовки каких-то дел). Этот разумный офицер процитировал запомнившиеся ему слова одного из проверяющих: “Воспитательная работа — это то, что нельзя увидеть, измерить, предъявить наглядно. Но можно проверить ее следы. А лучше всего следы остаются на бумаге, поэтому будьте любезны — предъявите все те бумаги, которые фиксируют вашу воспитательную работу!” Значит, хочешь выглядеть хорошо в глазах начальства — запасись бумагами, тем более что большинство осужденных элементарно бездельничает, значит, всегда есть кому рисовать плакаты, диаграммы, стенгазеты и планы работы. Было время, собирали холодильники, мотали роторы электромоторов, вязали камуфляжные сетки для армии, но все в прошлом. То ли невыгодно — и пришлось отказаться, то ли слишком выгодно — и теперь эти сетки вяжет какая-нибудь фирмочка. Так что реальной работы для осужденных сейчас в колонии просто нет.
5 декабря
Да, реальной работы в колонии сейчас нет, на производстве занято менее двадцати процентов осужденных, наверное, поэтому исправительно-трудовое учреждение распоряжением Федерального центра переименовано в ИК — исправительную колонию. Значит, труд как основа исправления отпадает, и я считаю это настоящей катастрофой не только потому, что когда-то А. С. Макаренко (ныне основательно — и несправедливо — забытый) свои колонии-коммуны для малолетних преступников создавал на принципе полной самоокупаемости и абсолютной занятости производительным трудом, но и потому, что полторы тысячи здоровых мужиков, совершивших самые различные преступления — от пьяной драки в очереди до убийства на почве ревности и того же пьянства — годами сидят на шее семьи и государства. А семья тащит и тащит в колонию сумки, пакеты, коробки, поддерживая своего.
А сумки эти, действительно неподъемные, после каждого свидания тянут осужденные к себе в отряд, иногда по двое — так они тяжелы, и невольно с сочувствием представляешь, как эти же сумки, обычно пластиковые, пестрые, тащит жена или мама, причем одна их волочет. А родственник, муж или сын, поделится с товарищами — это святое! Будет пир, несколько дней не будет ходить в столовую, а потом опять начнутся серые будни — вот они-то и должны помочь перековаться осужденному, потому что сам себе здесь, на зоне, он чаще всего не способен заработать и на пачку сигарет, и не потому, что не хочет, — не может. Один из моих учеников рассудительно стал подсчитывать:
— За тот срок, который назначил мне наш самый гуманный в мире суд, я должен перевоспитаться. Прикинем, как и когда это со мной произойдет. Встаю я в шесть утра. Нужно умыться, покурить, может быть, побриться, потом пойти на завтрак к семи. Потом проверка, картотека, счет, то да се. После этого я иду в школу, откуда выйду только в час дня сразу на обед. Потом в три часа начнется новое построение, которое может затянуться до четырех. Когда оно закончится, я схожу к приятелю в другой отряд, у него стрельну сигарет — передачка ему была, богатенький теперь Буратино. За пребывание в чужом отряде вполне могу огрести штрафной изолятор, так что все сделать нужно аккуратно. Потом в шесть будет ужин, после него нужно найти знакомого, который умеет ботинки подшивать, мои лопнули — вот для него и нужны сигареты. Потом успею посмотреть телевизор, а в десять еще раз пересчитают, уже в отряде, потом барак запрут — и до утра! Правда, часто и по ночам приходят — карты ищут, мобильники, деньги… Это одна морока, только сон перебьют, и больше ничего, потому что умные люди кого-нибудь “за палевом смотреть” ставят. Так вот я и хотел спросить: в какой именно момент своего распорядка дня я “встал на путь исправления”, как это в характеристиках на условно-досрочное освобождение пишут? За завтраком, в школе или когда ботинок лопнул? Другое дело, если бы работа была — хоть время пройдет быстрее, да и все-таки какая-то копейка в ларьке.
Окончание следует