Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2011
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Татьяна Вольтская
* * *
На сиротских лицах одуванчиков,
Как на серых фотках серых лет,
Только тени Веничек и Ванечек,
Стриженных под ноль, а из примет —
Худоба да страх (отцы расстреляны,
Матери затихли в лагерях).
Одуванчик в поле с коростелями:
Ветер дунет — разлетится в прах.
Безымянно полетит душа его.
Побреду и я своим путем.
Мне навстречу, с шелудивой шавкою,
Три бомжа синюшные. Когтем
Что-то зацарапает под ребрами:
С пьяненькой ухмылкой, там и тут,
С жалким скарбом, сумерками темными
Дети одуванчиков бредут.
* * *
Жара стоит, как в “Преступлении
И наказании”, в начале.
Вот раскаленными ступенями
Воздушными, едва качая
Натруженным крылом, взбирается
Все выше коршун или ворон
И озирается — не нравится
Ему шашлык, воскресный гомон
За городом — с пивными реками,
Бутылочными берегами,
А в городе — метро с калеками
В десантной форме и с ногами-
Обрубками, с такими рожами,
Что стынет кровь. Пропахла потом
Жара. То вороны, то коршуны —
Над полем, как над эшафотом,
Над пригородами, над стаями
Подростков, рыщущих в промзоне,
Дворцом и — вместо покаяния —
Отелем под названьем “Соня”.
* * *
Капли все еще шепчут листьям
Обессиленными губами
После дождя, когда иссякает приступ
Нежности, но продолжает память
Содрогаться, — капли по мокрым спинам
Гладят листья, на ночь им что-то шепчут,
Протекая по тайным зубцам, ложбинам,
Отпуская — и обнимая крепче.
Когда последняя капля смолкнет,
Унося с собою бессонный ливень,
Последний лист еще долго-долго
Качается — и заснет счастливым.
ИЗ ВАРЯГ В ГРЕКИ
1
Всё, страна погибла, нас больше нет.
То есть так уже говорили сто лет
Назад, но, похоже, теперь — навеки.
Будем сами себе, как древние греки, —
Изучать, присвистывать. Всем привет.
То есть кто-то еще горланит, приняв на грудь,
Кто-то еще лелеет заветный опус,
Остальные считают бабки, путь
Намечая, трогают пальцем глобус,
Вынося последнее, забывают в прихожей свет.
И когда все кончено, приходит поэт
И тому, что осталось, делает опись.
И, закончив неблагодарный труд,
К столу, где уже не поют, не пьют,
Садится боком, как-то внезапно сгорбясь.
2
Самовары, конфетки-бараночки, КГБ,
Белорусский вокзал, диссертации о судьбе
Диссидентов начала 70-х
(Фото в конце приложены, “Взять их!” —
На мордах ментов написано). Разговор
Школьников с ветеранами, “Беломор”,
Ватник и телогрейка на дне витрины,
Золото скифов, матрешки, “Казбек” и “Прима”,
Достоевский, валенки, санки. С каких-то пор
Это будут модные темы. И чудаки
В университетах Индии и Китая
Поседеют, дни напролет листая
Отпечатки пальцев, дождей, тоски.
И какой-нибудь новый эстет, откопав “фугас”
С этикеткой плодово-ягодного портвейна,
На языке тарабарском благоговейно
Прошепчет двустишие — думая, что про нас.
3
Перевод невозможен. Заборами вкривь и вкось
Написан поселок. Репейники, рвы, ухабы
Обозначают дорогу. Если бы, кабы —
Философия языка. Да еще авось.
Здесь не ходят прямо. В объезд на кривой козе —
Самый короткий путь, и летят карьером
Тридцать тысяч курьеров, и к крайним мерам
Прибегает начальство, чтоб доскакали все.
Но зачем они скачут — того никто
Никогда не скажет, ни самый главный
Генерал, ни старая Николавна,
Что кинзой у метро торгует, ни конь в пальто.
4
Про слезу ребенка — пожалуйста; пулю в лоб
Миллионам — пожалуйста; до баланды
Даровой допускать не каждого — только чтоб
На соседа стучал: не родилась Ариадна,
Что сумеет нужную нитку спрясть,
В козью шерсть вплетая такую страсть,
Чтоб за нею выйти из лабиринта,
Уловить в шагах Минотавра начатки ритма,
Опередить, прижаться к стене, заклясть.
Бык догнал героя. Косточки на холме,
А на них — вокзал, и офис, и дискотека,
Нить оборвана, панночка на Хоме
Все летит по кругу — не помню, с какого века,
И пока ее не сорвет с резьбы,
Нету выхода из курной избы,
Где на лавке — дед, на печи — калека.
5
И зачем отправляться было из тех варяг
В эти греки, волоком на спине
Пестрые лодки тащить? Напряг
Результата не стоил: и слава и груз на дне.
И варяги на месте и греки, а посреди —
Колея, костями уложена: Беломор,
Колыма и прочее. Лучше не заходи
В те края, прохожий, где до сих пор —
Словно черти в карты проигрывают людей,
Так что новых поляков проглатывает Катынь,
Будто старых польских косточек мало ей.
Это место гиблое — не заходи, остынь.
Новый Шлиман придет, издавая крик
Восхищенья и ужаса, вникнет в культурный слой
И откроет новую Трою, да не из книг —
Банку древней кильки поддав ногой.
НА СМЕРТЬ ПОЭТОВ
Что-то в этом году умирают поэты.
Смерч прилетел, и вообще разгулялись ветры.
Жаркая звезда стоит над тополями,
Даже юнцы позабыли свои гулянья.
Засуха — в прежние годы был бы голод в Поволжье,
А теперь — только цены вздуются, только волчьи
Морды чекистов станут еще наглее.
Духота. По ночам воздух, подобно клею,
Забивает легкие. От духоты поэты
Умирали всегда, — и когда окровавленные кадеты
Падали на пол училища, и расцветали, пылая,
Ядовитые алые звезды, и раньше, при Николае.
Смерть поэта — верный признак засухи, недорода,
Мора, глада и труса. Не потому что ода
Остается неконченной, а потому что нота,
Взятая им, обрывается, и природа
Шатается, как пьяная, лишившись опоры:
Нота, выпав из небесного хора,
Катится колесом по дороге,
Подскакивая, пока пологий
Берег канавы беглянку не остановит.
Как же ангелам славить Бога? Когда-то новой
Ноты дождешься! Вот и скрипит, не смазан,
Ветер, хлопая дверью, и мутным глазом
Моргает река в склеротическом блеске нефти.
Впрочем, нефтью тут все пропахло — нету
Ни цветка, ни кустика, ни младенца, ни старца,
Не орошенного благодатью, — и, может статься,
Что Кастальский ключ неспроста хиреет — будто
Отдавая мощь нефтяному, — про те сосуды
Что-то было в школе по физике, про трубы,
Кубометры и литры в час, но сравненья грубы,
А мир, лишенный голоса, просто
Не в состоянье спеть про свое сиротство.
Что-то в этом году умирают поэты.
Воцаряется тишина. Ни засуха, ни кареты
“Скорой помощи”, ревущие в пробках,
Как недоенный скот, ни при чем. В коробках
Раскаленных домов мечутся люди, мухи,
Мыльный пузырь телевизора в каждом окне, но звуки
Замерли, дудочка закатилась
В траву, под камень. Кто же, скажи на милость,
По углам разоренной державы ее отыщет,
Поцелует, поднимет? Хотя бы тыщи
Охотников бросились наперегонки, —
Спите, поэты, дудочки вашей звонкой
Им не найти. Она — у Хранителя инструментов,
У Настройщика дудочек — богатых и бедных,
Громких и еле слышных.
Тучи вокруг поселка
Ходят кругами, мохнатые, будто волки,
А на куче ольховых дров сидит кузнечик,
Всю ночь стрекочет — как будто лечит
Тишину, поет колыбельную всем уснувшим,
Горькой настойкою брызжет в уши.