Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2011
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Михаил Эпштейн
О живом
1. Живосердечие
Есть одно качество, которое я с недавних пор стал острее воспринимать в людях, но не мог найти для него слова. И вот слово нашлось, и я могу им поделиться. Живосердечие. Это не то же самое, что сердечность, или добросердечность, или сердобольность. Сердечный человек во всем тебе посочувствует, примет близко к сердцу твои переживания. Добросердечный окажет помощь, окружит заботой и участием. Это сердечность отклика, содействия. А у живосердечного человека сердце бьется с опережением, он всюду вносит жизнь, и какие-то светлые, радостные блики начинают играть на лицах тех, кто его окружает. Он как бы заводит своим сердцем других людей, делает их внутренне живее, подвижнее, смелее. Причем этот завод осуществляется не какой-то правильной идеей, важностью дела или проекта, а быстротой
и наполненностью сердечной жизни, которая невольно передается окружающим. Собственно, “эмоция” — это и означает “движение из” (от лат. emovere), она движет человеком изнутри, а затем приводит в движение остальных. Безо всяких намерений, одним своим присутствием живосердечный поднимает эмоциональный тонус, увлекает, повышает градус существования, осердечивает все вокруг.
Это свойство живосердечия, или творческой эмоциональности, не зависит ни от ума, ни от веры, ни от прочих добродетелей. Оно одинаково часто — точнее, одинаково редко — встречается среди верующих и неверующих, образованных и необразованных, удачливых и неудачливых… Зависит от возраста: дети почти все живосердечны, а потом это остается уделом очень немногих. Зависит от пола: женщины в целом живосердечнее мужчин. Недаром самый известный литературный образ живосердечия — Наташа Ростова. Кстати, назвать ее добросердечной язык не поворачивается (княжна Марья гораздо добросердечнее) — она именно что живая сердцем, подвижная и движущая, живущая и живящая. А в реальности мне первой вспоминается Наталья Леонидовна Трауберг, известная как переводчица
Г. Честертона и К. С. Льюиса. Со всеми своими многочисленными друзьями она делилась жизнью как процессом, который застигает нас врасплох
и полон нечаянностей и удивлений. Сама жизнь для нее была творением, непрерывно происходящим здесь и сейчас, и чудо этого творения она переживала с детской непосредственностью.
Насколько это свойство редкое, свидетельствует его неосознанность
и невыговоренность в языке. На тот момент, когда вы это читаете, во всем Рунете нет ни одного случая употребления слов “живосердечие”, или “живосердечный”, или “живосердечная”. Надеюсь, появятся.
2. Живоумие
В кафе вбежали французские школьники, и от их насмешливых лиц, быстрых реплик, отточенных жестов сразу повеяло живым умом или тем, что Блок назвал “острым галльским смыслом”…
Вот этого живоумия очень недостает в России. Здесь ум даже очень умных людей, таких, как Л. Толстой, Вл. Соловьев или П. Флоренский, склонен как-то застывать в величественных, но негибких конструкциях мысли. Напирать на какие-то идеи до упора, вместо того чтобы видеть их оборотную сторону, подтрунивать над собой и своими потугами на абсолютную истину, а попутно открывать много относительных истин. Или, напротив, ум ведет себя очень нервно, как у Достоевского или В. Розанова, глумливо, издевчиво, фельетонно, но в этой желчности тоже чудится что-то нездоровое, склонное к припадку: вот-вот мысль забьется в судорогах, как у подпольного человека, опровергая “дважды два — четыре”. Пожалуй, органически живоумным был только Пушкин, воспитанный на галльской культуре, и оттого мы так за него хватаемся, растаскиваем на все случаи жизни, но его на всех не хватает. Мысль Пушкина (вне художественных сочинений) редко бывает глубока, но она грациозна, естественна, не зациклена на определенных понятиях, не долбит в одну точку, но легко перебегает от понятия к понятию, точным прикосновением его оживляет. Вот маленький пример пушкинского живоумия (исхожу из того, что тремя звездочками он обозначил самого себя): “Острая шутка не есть окончательный приговор. *** сказал, что у нас есть три └Истории“ России: одна для гостиной, другая для гостиницы, третья для гостиного двора”.
А в современной словесности самые живоумные авторы — Александр Генис и Дмитрий Быков. Они берутся судить обо всем на свете и любят загнуть, но так же легко и разгибают собственные загибы, оговариваются, заходят с изнанки. Живой ум находит сходство в удаленных вещах, умеет разграничивать близкие, но при этом не ищет панацеи в одной идее. Живой ум не прекращает процесса мышления и не подменяет его актом внезапной веры, великого прозрения, якобы посланного свыше. Живой ум умеет быть насмешливым, но при этом не впадает в обратную крайность — паясничанья, выворачивания наизнанку здравого смысла, изничтожения азбучных истин, нервного смешливого тика, злого захлеба (что есть у Достоевского
и особенно В. Розанова). Мне представляется, что живоумие важнее для судеб российской интеллигенции (имею в виду и социальный слой, и интеллектуальную способность), чем глубокомыслие, которое утопает (и впадает в утопию) на мелких местах. Среди плодов глубокомыслия — и доморощенная эсхатология, углядывающая конец света за каждым углом, и конспирология, подозревающая всемирный заговор за малейшим нарушением обычного хода вещей.
В России есть сильная традиция антиинтеллектуализма, “умоборчества”: дескать, ум враждебен живой жизни и не способен ее понять. Но это свойство именно здешнего ума, который склонен умствовать, умничать, то есть обслуживать самого себя. Где неживой ум, там и неумная жизнь, бессмысленная, беспощадная к самой себе. Однако умничанье — это отроческая болезнь ума, свидетельство его незрелости. Вырастая из затянувшегося детства, а в случае с Россией — из средневековья, умный подросток начинает думать до ломоты в мозгу, и ничто живое вокруг уже не радует его. Это такая сумрачная келья мысли. Но потом жизнь берет свое, и само мышление проникается жизнью, что и свидетельствует о переходе к зрелости. Живой ум, не выпрямляющий понятий, но и не ломающий их о колено, нужнее всего зрелой нации, которая не готовится к концу света, не дергается в припадках ясновидения и мироспасительства, а собирается жить долго, терпеливо,
со вкусом и в свое удовольствие.
3. Жизнь против жира
Как ни удивительно, в большинстве библейских справочников, комментариев к Новому Завету есть понятие “жизни после смерти”, или “загробной жизни”, но нет “жизни” как таковой. Между тем это центральное понятие
и слово Нового Завета, и жизнь вечная только потому и заповедана как цель спасения и всего земного существования, что она наследует свойства жизни вообще. Вечной жизни удостаиваются только те, кто были живыми при жизни. Им-то она нужна, а зачем она ходячим мертвецам? Ведь вечность — это не прекращение жизни, а дважды жизнь, “паки бытие”. Быть живым в этой жизни, не уступать смерти и смертности ни пяди своего здешнего бытия — это и есть вернейший путь в жизнь иную. Собственно, вечная жизнь потому и является вечной, что она не “потом”, а уже здесь и сейчас, хотя и не ограничена пределами земных или каких-то иных сроков.
Если проследить основную смысловую линию Евангелий — о чем же, собственно, это Благовестие? — то мы увидим один всеобъемлющий и всенарастающий мотив: как обрести вечную жизнь, как овечнить свою жизнь
и ожизнить свое бытие. Если вырывать из контекста отдельные заповеди, притчи и действия Иисуса, можно подумать, что он чему-то учит, наставляет, что он создает свод правил, которому нужно следовать во всех случаях жизни. Так обычно и толкуются Евангелия: нужно делать то-то и не делать того-то. Но благовествование — это не школьный урок, который нужно зазубрить и быть готовым отбарабанить по первому требованию. Это жизнь, прожитая сполна, на пределе жизненности — той до боли и смерти доходящей жизненности, которая переливается в вечную жизнь. Если попытаться оценить, почему в одном случае Христос говорит одно, а в другом случае другое, то мы увидим общую логику движения жизни против всего, что останавливает, умерщвляет ее и что можно назвать “жиром” (слово, производнoе от того же корня, что “жизнь”).
Жизнь против жира — так можно обозначить сверхтему Евангелия. Жир — это и богатство, и забота о благополучии, и страх перед внешними опасностями, и убиение духа буквой, и, главное, мертвая праведность. Фарисеи безупречны в соблюдении всех законов, данных Моисеем. В эпоху всеобщего нравственного падения они держат на своих плечах всю тяжесть Закона. А между тем именно в них видит Иисус главных противников своего Благовестия. Скажи мне, кто твои враги, и я скажу тебе, кто ты. Из всех Евангелий ясно выступает, что главные противники Иисуса — не грешники, не заблудшие, не одержимые страстями, не нарушители Закона, а именно те, кто строже всех его соблюдает. Не грешные, а праведные. Чем же они вызывают возмущение Иисуса? Тем, что утратили чувство жизни. Они достигли вершины и остановились в своем росте. Главная тема Евангелий — самодовольство, пошлость добродетельного человека, который знает себя добродетельным и считает, что он уже всего достиг, что он уже заслужил награду Бога, как бы вынудил Его к награде своим примерным поведением. Мытарь или грешник, который знает себя неправым и молит Господа о милости
к себе, грешному, жив изнутри, поскольку способен к раскаянию. Своеправый праведник мертв изнутри, и он полагает, что не нуждается в милости Бога: он сам, своими добродетелями уже как будто заслужил себе Царство Божие. Он не сомневается, что билет на вход у него в кармане. И тем самым он отрезал себя от Бога, от Жизни в душе того, кто верит, кается, любит, надеется, грустит, прощает, молит о прощении. Именно через эту слабость Бог дает силу человеку, и он не порывает с Богом, пока нуждается в Нем. Он готов прильнуть к источнику Жизни, тогда как самодовольный праведник — запечатанный сосуд, в который уже не вольется ни капли Божьего милосердия, ибо он до краев полон собой.
Многим увещаниям Иисуса нельзя следовать напрямую. Никому не удалось верой сдвинуть гору (на что упирает Смердяков у Достоевского как на тезис своего неверия). Мало кто даже из святых вырывал себе соблазняющий его глаз или отрубал себе искушающую руку — членовредительство не поощряется в христианстве, это шаг к самоубийству. (Отец Сергий, который, чтобы избежать соблазна прикоснуться к женщине, отрубает себе палец в одноименной повести Л. Толстого, — это, как потом высняется, есть именно образ гордыни, утверждающей себя в образе святости.) Для чего же даются эти неисполнимые заповеди, в отличие от исполнимых Моисеевых? Для того, чтобы показать: заповедь не буква, а дух, который движет человеком, животворит его, обращает зрачками вглубь собственной души. Заповедь дана для внутренней жизни как источник постоянного усилия и покаяния. Исполняя заповедь буквально, легко утратить ее дух, болящий, волнующий, обращенный к надежде и вере, а не к данности свершения: выполнил, поставил галочку, войди в Царство Небесное. Нет, не войдешь, потому что входит лишь идущий, находящийся в дороге, ждущий приближения Бога, ищущий Его милосердия. Тот, кто предъявляет лишь послужной список своих добродетелей, умирает для вечной жизни. И поэтому Иисус постоянно тревожит дух своих учеников неисполнимостью заповедей, превышением человеческой меры: и для того, чтобы они усиливались их соблюсти,
и для того, чтобы чувствовали невозможность их соблюдения для себя, свою слабость перед лицом Бога. Эти заповеди и увещания даются не для исполнения, то есть приведения в соответствие с буквой, а для воспламенения духа, для возрастания внутренней жизни. Вера может сдвигать горы, но не должна этим заниматься (иначе ее успешно заменил бы экскаватор). Каждым своим шагом Иисус нарушает то представление о Мессии, которое сложилось в народе и приобрело власть стереотипа. Он приходит не во власти, а в безвластии. У него и вокруг него нет никакого мертвого нароста, физического или социального жира в виде силы, богатства, государственной опоры, воинской защиты, — он есть сама Жизнь в своей открытости, уязвимости и неистребимости. И каждым своим шагом и словом он защищает жизнь и пополняет ее запасы, готовит ее торжество, исцеляет больных, воскрешает мертвых, изгоняет торгующих из храма, обличает богатых и фарисеев как “жирных” — обладателей мертвого духовного капитала.
Что же он проповедует? Приумножение жизни, энергию возрастания. Если дан тебе талант, прирасти его. Рассевай семена, умножай хлебы, превращай воду в вино, приноси плоды, пускай в рост все свое достояние, твори из данного тебе бытия прибыток и избыток. В этом и состоит учение Христа, точнее пример его собственной жизни и воскресения: быть живым
и только, производить избыток жизни, сеять и жать, и снова сеять. Если семя упадет в землю и умрет, то даст всход. Тайна приплода, прибытка. И единственное, что в Евангелиях проклинает Иисус, — это смоковница, не приносящая плода.
Наталья Леонидовна Трауберг, которую я выше упоминал как воплощенное живосердечие, была православной прихожанкой и католической монахиней в миру, сестрой Иоанной. Женщиной церковной и даже сверхцерковной… Но это означало только то, что она постоянно воинствовала со всякой церковью, в том числе и с той, которой принадлежала, — кротко воинствовала против омертвения веры, превращаемой в приходской уют,
в обрядовую привычку, в догматический сон. Едва ли не главной темой Натальи Леонидовны было фарисейство, вырастающее уже на почве самого христианства. Суть христианства для нее — в непрекращающейся борьбе
с постным “праведничеством”, с опошлением жизни и веры, с этой “антизакваской”, которая подавляет всякое брожение духа. В послесоветскую эпоху “возрождения религии” она видела много признаков того, что христианство падает жертвой того самого фарисейства, над которым, казалось бы, раз
и навсегда одержало евангельскую победу.
* * *
Живое существует не только в природе. Живыми бывают не только растения и животные, но и мысли, произведения, характеры, отношения между людьми. Живое сердце, живой ум, живая вера, живое лицо, живая душа, живой разговор… — все это проявления вездесущей и всепобеждающей жизни. Поэтому нельзя сводить понимание жизни только к биологии, естественнонаучной дисциплине, которая ограничивается изучением жизни в материальной природе. Нужна более широкая дисциплина, биософия (буквально — “жизнемудрие”, от греч. bio — “жизнь”, и sophia — “мудрость”), которая изучала бы жизнь во всех ее проявлениях: как материальных, так и духовных; как
в природе, так и в культуре. Биософия рассматривает признаки и возможности живого во всей совокупности человеческих чувств и действий: эмоциональную, интеллектуальную, общественную, нравственную, духовную, творческую жизнь. Что отличает живое от мертвого? Почему одни мысли, слова и дела живут долго, а другие рано умирают или рождаются мертвыми? Что придает жизненность нашим отношениям и установкам?
Глагол “жить” может употребляться как фактический и оценочный. “Березы обычно живут до двадцати лет” или “Иван живет в Москве” — фактические утверждения. “Я не живу, а существую”, “Он какой-то неживой”, “Наконец-то он зажил полной жизнью” — оценочные, где “жить” означает не просто “существовать”, но “проявлять полноту жизненных сил”, “утверждать живое и преодолевать мертвое”. Можно жить по факту (биологически) и при этом не жить по существу, по назначению, не быть воистину живым. У жизни есть способность самовозрастать, ожизнивать себя, а тем самым и переступать отмеренный природой срок и входить в жизнь вечную.