Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2011
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Евгений ШРАГОВИЦ
Перекличка трех поэтов:
Окуджава, Георгий Иванов, Тютчев
Уже при жизни Булата Окуджавы возрос интерес к осмыслению его места в контексте русской поэтической традиции. Среди русских поэтов, которые оказали влияние на его творчество, сам Окуджава называл Пушкина, Дениса Давыдова, Ипполита Мятлева, Трефолева, Блока и Пастернака, а из современников — Светлова, Слуцкого, Давида Самойлова, Тарковского, Левитанского, Ахмадулину, Юнну Мориц и Кушнера1; кроме того, были прослежены связи поэзии Окуджавы с творчеством Тютчева2, Гумилева и Цветаевой3, Мандельштама4, Маяковского5, Заболоцкого6, Бродского7. В этой статье предполагается показать, что связи Окуджавы с поэзией “серебряного века” не ограничивались Блоком и перечисленными поэтами, что в пространство его поэзии включен и Георгий Иванов, а через последнего — Тютчев.
Есть основания предполагать, что с доэмигрантской поэзией Георгия Иванова Окуджаву познакомили в конце 1940-х тбилисские учителя по университету и по кружку при Союзе писателей: В. Эльснер, Р. Ивнев, и Г. Крейтан8, лично знавшие поэта. Реминисценции из Иванова появляются у Окуджавы начиная с его первой песни “Гори, огонь, гори”, которую сам Окуджава датировал 1946 годом9. Перекличка поэзии Окуджавы с поэзией Георгия Иванова становится заметна во многих последующих стихах и песнях Окуджавы и включает такие известные песни, как “Шарманка”, “Батальное полотно” и другие.
Ниже мы сопоставим “Песенку” (1988), посвященную вечным проблемам смысла жизни, со стихотворением Георгия Иванова “Друг друга отражают зеркала…” (1950), а также — непосредственно и опосредованно —
с “Двумя голосами” Тютчева (1850).
В марте 1987 года на пресс-конференции в советском посольстве в Париже Окуджава говорил “о публикации произведений изгнанников Иванова, Ходасевича и Набокова”10: ко времени появления “Песенки” Георгий Иванов перестал быть запрещенным поэтом, и реминисценции из его эмигрантских стихов уже не могли повредить публикации. “Песенка” написана и после первой публикации эмигрантских стихов Георгия Иванова в “Знамени” в 1987 году (после более чем пятидесятилетнего перерыва), и после поездок в Париж в 1967, 1981 и 1987 годах, где Окуджава уже в первый приезд познакомился и подружился с поэтом и критиком Кириллом Померанцевым, другом
и учеником Георгия Иванова11; Окуджава встречался с Померанцевым во все свои парижские приезды и посвятил ему песню “Наша жизнь — не игра”. В рецензии Померанцева на выступления Окуджавы в Париже
в конце 1967 года в “Русской мысли” с цитируемыми в тексте песнями и стихами Окуджавы процитировано и стихотворение Георгия Иванова12.
И эта дружба, и эти поездки, и это чтение все больше приближали к Окуджаве поэзию Георгия Иванова.
Вот текст “Песенки”:
Совесть, благородство и достоинство —
Вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
За него не страшно и в огонь.
Лик его высок и удивителен.
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем,
Но зато умрешь как человек.13
К 1988 году оптимизм первых лет перестройки уступал у Окуджавы место разочарованию и депрессии, что отразилось и в стихотворении “Краткая автобиография” (1988): “…эта поздняя надежда отказалась от меня”14. “Песенка”, однако, произведение программное, задающее моральный императив: в то время как прежние нравственные устои рушились и цинизм торжествовал, Окуджава формулировал здесь вневременной этический кодекс “порядочного человека”. Этот кодекс восходит, по-видимому, к ранней работе всемирно известного польского философа Лешека Кoлаковского15: Окуджава познакомился и подружился с ним во время поездок в Польшу в конце 1960-х16. Колаковский тогда разочаровался в марксизме и утверждал, что любая кодифицированная этика освобождает человека от личной ответственности, между тем как истинная нравственность должна базироваться не на групповой, а на личной ответственности. Эта точка зрения совпадала со взглядами самого Окуджавы, так что выбор “совести, благородства и достоинства” отвечал взглядам Колаковского 1967 года (другое дело, что позднее Колаковский избрал для этики религиозное обоснование).
Итак, в первой строфе поэт называет “совесть, благородство и достоинство” ценностями, за которые “не страшно и в огонь”. Тема гибели и жертвы ради победы часто появлялась в стихах Окуджавы и раньше, например: “Как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, / И воскреснуть, поднявшись с земли!” (“Грибоедов в Цинандали”, 1965; ср. известную песню из “Белорусского вокзала). Однако, чтобы вполне понять “Песенку”, нужно обратиться к стихотворению Георгия Иванова. Оно состоит из двух частей, написанных
с небольшим перерывом в 1950 году и напечатанных сначала раздельно, соответственно в журнале “Возрождение” в Париже и “Новом Журнале”
в Нью-Йорке, а затем в книге “1943—1958 Стихи” (Нью-Йорк, 1958) объединенных автором в одно двучастное17. Эти стихи — из наиболее известных в наследии поэта18 именно о них К. Померанцев сказал: “Вот строки, на которых можно построить целый религиозно-философский трактат”19:
1
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
2
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
“Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья…”
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Заметно, что лирическая тональность Георгия Иванова иная, чем у Окуджавы: у Георгия Иванова трагическое неприятие мира доходит до отрицания реальности бытия, не исключая поэзии, которой он посвятил жизнь, — теперь для него реальна лишь смерть.
Однако прежде чем сопоставлять произведения Георгия Иванова и Окуджавы, следует упомянуть о различиях в индивидуальностях и самооценках их авторов. Известно, что Окуджава как автор и как человек был чрезвычайно скромен; таков же и лирический герой “Песенки”: он не говорит о себе
в терминах поэтического бессмертия, для него оправдание жизни человека — участие в борьбе за общечеловеческие ценности, он не использует “я”,
а только “мы” (“наше”), императив или второе лицо (“не станешь… умрешь…”). Другое дело Георгий Иванов, воспитанный в школе акмеизма и потому приученный сознавать себя поэтом: его стихи от первого лица и открыто исповедальны.
Сравним заключительные строфы. У обоих поэтов они представляют собой сочетание нескольких фигур речи: две последние строки каждой построены на антитезе (“Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю” и “Может, и не станешь победителем, / Но зато умрешь как человек”), сопровождаемой, как это часто бывает, синтаксическим параллелизмом; при этом синтаксис Окуджавы довольно точно воспроизводит синтаксис Георгия Иванова: вводное слово — тезис, противительный союз “зато” — антитезис. Наконец, в последних двух строках Георгия Иванова использованы две взаимосвязанные фигуры: полиптот (когда слово употребляется в микроконтексте в разных грамматических формах, как “умру”/“умираю”) и антанаклаза (когда слово повторяется, но каждый раз в другом значении) — в данном случае это “(не) умру как поэт” означает “мои стихи (не) забудут”,
а “как человек умираю” подразумевает физическую смерть автора стихов.
У Окуджавы полное лексическое совпадение с Георгием Ивановым в последнем стихе определенно указывает на отсылку к стихотворению предшественника: “зато как человек я умираю” — “зато умрешь как человек”. Однако при скрытой цитате всегда происходит трансформация первоначального текста, и в нашем случае эта смысловая трансформация происходит благодаря инверсии, которая обеспечивает антанаклазу второго порядка, улавливаемую лишь в случае, когда автор и читатель мысленно сопоставляют оба текста — при этом “как человек я умираю” означает любую физическую смерть,
а “умрешь как человек” указывает на смерть достойную, без утраты чести. Можно сказать, что Окуджава построил последнюю строфу “Песенки” как зеркальное отражение последней строфы стихотворения Иванова: в зеркале правая сторона становится левой и наоборот, и именно по этому закону “как человек я умираю” превращается в “умрешь как человек”, изменяя смысл оригинала, но не его словесное наполнение. Окуджава словно осуществляет реализацию той самой метафоры, с которой начал свое стихотворение Георгий Иванов: “Друг друга отражают зеркала, / Взаимно искажая отраженья”.
Итак, при близости — вплоть до буквальных совпадений — лексики
и структуры фразы, смысл заключительных строф у двух поэтов принципиально различен, что отсылает нас сразу и к предшествующим строкам обоих текстов, и к различиям в мировоззренческих позициях авторов. Георгий Иванов говорит о смерти в ее буквальном, физическом смысле — о том, что даже поэтическое бессмертие от нее не спасает; у Окуджавы смерть — неизбежная данность, вопрос лишь в том, как прожить жизнь, — и ответ: быть честным человеком и бороться со всеми, кто нарушает нравственные принципы; а если погибнешь в этой борьбе, “зато умрешь как человек”. Окуджава спорит с Георгием Ивановым, но его текст был бы невозможен без предшествующего текста Георгия Иванова, из которого он заимствует и лексику и риторику заключительных строк. Именно это стихотворение, очевидно,
о многом говорило Окуджаве; уже в следующем, 1989 году он пишет “К старости косточки стали болеть…”20, где в первых же строках звучит вопрос “Стоило ли воскресать и гореть? / Все, что исхожено, что оно стоит?”, а в последней строфе пессимистический ответ — и вновь аллюзия на то же стихотворение Георгия Иванова: у Окуджавы: “Все, что мерещилось, в прах сожжено. / Так, лишь какая-то малость в остатке…”, у Георгия Иванова: “Я верю… / <…> / Не в музыку, что жизнь мою сожгла, / А в пепел, что остался от сожженья”. Из контекста ясно, что “гореть” у Окуджавы значит “творить поэзию” — то же самое означает у Иванова “музыка”, сжигающая жизнь поэта и оставляющая после себя лишь пепел.
Однако стихотворение Георгия Иванова само может быть прочитано как отклик на предшествующий текст, написанный ровно на сто лет раньше (1850), — на “Два голоса” Тютчева:
Два голоса
1
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы — молчат и оне.
Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец…
Для них нет победы, для них есть конец.
2
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.21
Это стихотворение Тютчева занимало в сознании Георгия Иванова важное место — прежде всего из-за его поэтического кумира Александра Блока, на которого это стихотворение произвело столь сильное впечатление, что он неоднократно упоминает и цитирует его в своих произведениях, дневниках и письмах22; Блок даже намеревался использовать это стихотворение в качестве эпиграфа к драме “Роза и Крест”. По воспоминаниям Вадима Крейда, Блок говорил с Георгием Ивановым, еще совсем юным, об этом стихотворении23; этот разговор упомянут также и в дневнике Блока24. Самим Георгием Ивановым поэтический авторитет Тютчева декларирован в позднем (1957) стихотворении “Свободен путь под Фермопилами”25:
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Итак, в двухчастном стихотворении Тютчева два голоса выражают два миросозерцания: для первого голоса жизнь — безнадежная борьба, всегда завершающаяся поражением (смертью), для второго гибель в борьбе — победа, несмотря на смерть, так что антитеза “победа или смерть” снимается. При этом, как отмечает Ю. М. Лотман, “голоса дают семантические границы, внутри которых размещается поле возможных (зависящих от декламационной интерпретации и ряда других, принадлежащих уже читателю причин) истолкований. Текст не дает конечной интерпретации — он лишь указывает границы рисуемой им картины мира”26. В сфере того, что не декларировано Тютчевым и оставляет простор воображению читателя, остаются, в частности, проблемы неизбежности и целей самой борьбы. При этом некоторые существенные признаки указывают, что оба поэта, Георгий Иванов и Окуджава, в анализируемых здесь текстах опирались на “Два голоса” — Георгий Иванов напрямик, а Окуджава, вероятно, через Георгия Иванова. Применительно к стихотворениям Тютчева и Георгия Иванова это особенно заметно: тематически оба о жизни и смерти, композиционно оба двухчастные, с двумя “голосами”, словно спорящими друг с другом, — правда, двухчастное стихотворение Георгия Иванова не предлагает двух взаимоисключающих вариантов решения, как у Тютчева, потому что, хотя первая часть перекликается с тютчевским первым голосом, вторая вступает в полемику со вторым голосом.
У Тютчева как победа, так и поражение в борьбе отделены от ее смертельного исхода: в первом голосе “конец” соответствует самой невозможности победы (“Для них нет победы, для них есть конец”). Образы первой части стихотворения Георгия Иванова рисуют еще более трагическую картину, чем первый голос Тютчева, понятия поражения и смерти у Георгия Иванова сближаются: так, метафора “Пепел, что остался от сожженья” и рифма “пораженье — сожженье” связывают поражение со смертью, а “музыка”, которая здесь символизирует поэзию, не спасает от гибели, но, напротив, несет гибель, “сжигает” жизнь. У Тютчева во втором голосе гибель не исключает победы (“Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком, / Тот вырвал из рук их победный венец”), однако в обоих голосах смерть неизбежна. Стихотворение Тютчева позволяет читателю, не нарушая авторский замысел, понимать цель борьбы по-своему, например как борьбу со злом (это же происходит в первой части стихотворения Георгия Иванова: “Я верю не
в непобедимость зла…”) или даже как выигрыш в игре (как во второй части стихотворения Георгия Иванова: “Мне говорят: ты выиграл игру!”), то есть и вторая часть стихотворения Георгия Иванова перекликается со вторым голосом Тютчева, как первая с первым. Итак, первые четыре строки Георгия Иванова описывают “борьбу” как многокомпонентную игру, возможно, являющуюся самой жизнью (“Игра судьбы. Игра добра и зла. / Игра ума. Игра воображенья”), что не противоречит образной системе Тютчева, однако у Иванова выигрыш в игре оказывается мнимым и ненужным (“…все равно. Я больше не играю…”), у Тютчева же, напротив, поражение оборачивается победой.
Стало быть, хотя, по видимости, у Георгия Иванова, как и во втором голосе Тютчева, соседствуют победа (выигрыш) и смерть, смысл обоих стихотворений оказывается противоположен, а потому разительно различается и интонация. Стихотворение Тютчева героическое, персонажи его — боги и смертные “други”, а выраженная в стихотворении идея подразумевает гибель
в борьбе за правое дело. Георгий Иванов, судя по тексту анализируемого стихотворения (и не только), к подобным идеям относился скептически: как отмечает Ю. Кублановский, “Георгий Иванов безоглядно отказывается от геройства или хотя бы от бравады…”.27 Стихотворение его — от первого лица (недаром “я” появляется в трех последних строках трижды), а смерть,
о которой идет речь, — смерть лирического героя, за которым угадывается автор. Характерно, что “допустим” вносит элемент неопределенности в последующее утверждение “как поэт я не умру”, а союз “зато” усиливает последующее утверждение “как человек я умираю”, то есть в утверждении, что автор заплатил жизнью за возможное (но лишь возможное) поэтическое бессмертие, доминируют трагичность и реальность смерти. И все же, при всех различиях, Георгий Иванов отталкивался от тютчевских стихов точно так же, как Окуджава от стихов Георгия Иванова, — а призыв, звучащий во второй строфе Окуджавы, сближается с призывом второго голоса у Тютчева.
Круг поэтов, принимавших участие в этой интертекстуальной игре,
в действительности шире, чем мы его определили вначале. Так, Георгий Иванов включил в свое стихотворение парафраз из пушкинского “Памятника” (“Допустим, как поэт я не умру”)28, но ведь и Пушкин, как известно, воспользовался (отчасти через Державина) темой Горация… Кроме аллюзий из Тютчева в рассматриваемом стихотворении Георгия Иванова можно заметить и перекличку со стихами Анненского: так, тема зеркал и отражений, возможно, связана с “Книгами отражений” и строками из “Миражей” (“Пусть миражного круженья / Через миг погаснут светы… / Пусть — я радость отраженья, / Но не то ль и вы, поэты?”); еще одним вероятным источником влияния может быть стихотворение З. Гиппиус “Зеркала повсюду”29. Кроме того, как уже отмечалось, понимание Георгием Ивановым музыки “говорит о типологическом родстве его системы не только с Анненским, но и с эстетикой символизма, воспринятой через Блока, Сологуба…”30; как упоминалось, в этой перекличке заочно участвовал и Блок с его несостоявшимся эпиграфом из Тютчева.
Позиция слабого и смертного человека по отношению к смерти и бессмертию — вечная тема философии и искусства. Каждый из поэтов, участвовавших в “игре зеркал”, выражал собственные чувства и мысли, одновременно ведя диалог со своими предшественниками. Мы проследили лишь одну линию в этой цепочке, но даже на одном непространном примере можно видеть богатство, сложность и многообразие интертекстуальных связей поэзии Окуджавы с творчеством его предшественников.
Автор считает своим приятным долгом поблагодарить профессора Мэрилендского университета Елену Баевскую-Лозинскую за помощь, оказанную на всех этапах работы над этой статьей, и профессора университета Уэслиан Марину Балину за полезные замечания.
1 Окуджава Б. / А. Е. Петраков (сост.). М., 1997. С. 287. В этой объемистой книге, объединяющей в себе девять (№ 205—213) выпусков библиотеки журнала “Вагант-Москва”, собраны ответы Окуджавы на записки и устные вопросы во время публичных выступлений, а также фрагменты его интервью в 1961—1996 гг.
2 Ничипоров И. Б. “Зачем на земле этой вечной живу?..” // Он же. Авторская песня
в русской поэзии 1950—1970-х годов. М., 2006. С. 44—98.
3 Абельская Р. Ш. “Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей…” (Окуджава, Киплинг, Гумилев и другие) // Голос надежды: новое о Булате Окуджаве. А. Е. Крылов (сост.) М., 2006. Вып. 3. С. 336—358.
4 Гельфонд М. М. Мандельштам и Окуджава: мир и лирический герой // Голос надежды… М., 2006. Вып. 3. С. 325—335.
5 Абельская Р. Ш. Поэтика Булата Окуджавы: истоки творческой индивидуальности (диссертация). Екатеринбург, 2003. С. 146.
6 Зайцев В. А. Булат Окуджава и поэты-современники // Творчество Булата Окуджавы в контексте культуры ХХ века: Материалы Первой международной научной конференции, посвященной 75-летию со дня рождения Булата Окуджавы. М., 2001. С. 66—69.
7 Бойко С. С. Окуджава и Бродский // Вагант. 1998. № 5—6. С. 55—62.
8 Розенблюм О. М. Окуджава в 1946—1948 годы: “Соломенная лампа”. Консультации Крейтана. Следственное дело // Вестник РГГУ. 2008. № 9. С. 161—177.
9 Три вопроса к менестрелям: Слово Булату Окуджаве // Аврора. 1981. № 1. С. 117.
10 Цит. по: Голос надежды… М., 2007. Вып. 4. С. 20.
11 Быков Д. Б. Булат Окуджава. М., 2009. С. 547.
12 Померанцев К. Д. Булат Окуджава в Париже: “Берегите нас, поэтов, берегите нас” // Голос надежды… М., 2004. Вып. 1. С. 270—276.
13 Окуджава Б. Стихотворения. СПб., 2001. С. 430.
14 Там же. С. 441.
15 Ko”akowski L. Etyka bez kodeksu // Karol Marks i klasyczna definicia prawdy. Kultura i fetysze. Warsawa, 1967. Р. 50, 67—69.
16 Быков Д. Б. Булат Окуджава: Главы из книги // Дружбa народов. 2008. № 12.
С. 103; см. также http://magazines.russ.ru/druzhba/2008/12/bu6.html.
17 Иванов Г. Собрание сочинений. В 3 т. Т. 1. М., 1994. С. 321.
18 Арьев А. Ю. Пока догорала свеча (о лирике Георгия Иванова) // Иванов Г. Стихотворения. СПб., 2010. С. 76, 611, 629; Арьев А. Ю. Жизнь Георгия Иванова. СПб., 2009.
(О взглядах Георгия Иванова во время написания этого стихотворения см. гл. 3 (с. 159—189); вот лишь одна короткая цитата: “Георгий Иванов свидетельствует о наличии и владычестве в нашем мире зла. Злу у него противостоит не добро, а вечность” (С. 185)).
19 Крейд В. П. Георгий Иванов. М., 2007. С. 192.
20 Окуджава Б. Стихотворения… С. 455.
21 Тютчев Ф. Лирика. В 2 т. Т. 1. М., 1966. С. 129.
22 См.: Блок А. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 8. М.—Л., 1963. С. 659.
23 Крейд В. П. Указ. соч. С. 24—25.
24 Блок А. Собрание сочинений. В. 8 т. Т. 7. М.—Л., 1963. С. 93.
25 Иванов Г. Собрание сочинений. В 3 т. Т. 1. С. 387.
26 Ю. М. Лотман подробно анализирует эти стихи в статье “Ф. И. Тютчев └Два Голоса“” // Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста: структура стиха. СПб., 1996. С. 173—177.
27 Кублановский Ю. Предисловие // Иванов Г. Избранная поэзия. Paris, 1987. С. 9.
28 Арьев отмечает, что “Допустим, как поэт я не умру” может быть реминисценцией пушкинского “Нет, весь я не умру” (Иванов Г. Стихотворения… С. 629).
29 См.: Арьев А. Ю. Жизнь Георгия Иванова. С. 166—167.
30 Лопачева М. К. Радость отражения (Иннокентий Анненский в художественном сознании Георгия Иванова) // Русская литература. 2008. № 4. С. 3—22.