Глава из романа
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2011
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ЛАРИСА ЗАЛЕСОВА-ДОКТОРОВА
МОНАСТЫРЬ САН-РЕМИ
“Vivre comme toujours” (“Живи как раньше”) —
девиз Бельгийского онкологического общества
День операции определился, и, казалось, делать больше было нечего. Только ждать.
И все же, сидя в кабинете доктора, Элен едва сдерживалась, чтобы заново не начать упрашивать его об операции — сейчас, сегодня, в крайнем случае завтра… Она следила за его печальным взглядом, избегавшим ее глаз, но украдкой как будто отыскивавшим на ее лице признаки чего-то. Тления?
— Извините, это не в моей власти, — он качал головой, отвечая на ее молчаливое, но столь заметное отчаяние. — И в этом нет необходимости, поверьте мне. Мы не будем вас мучить долгим ожиданием. Как только станет возможным, вы будете в больнице. Ближайшая дата — 21 октября. Все числа до этого уже зарезервированы для чрезвычайных ситуаций. И не дай вам бог оказаться в таком положении. Эти больные поступают к нам после катастроф, несчастных случаев. Или доходят до естественного конца жизни, и сердечный приступ довершает их дни. Самое лучшее, если вы сможете покинуть город на эти несколько дней. Обычно я советую моим пациентам: уезжайте и возвращайтесь накануне операции.
Еще до того, как он кончил говорить, у Элен возникла смутная идея, она знала, куда она хочет поехать. Но потом идея исчезла, заслоненная бурей эмоций. Сидевший все это время молча, Джон, ее муж, задвигался на стуле, и она, почувствовав его взгляд, повернула голову. Он улыбнулся и одними губами составил слово, которое она угадала: “Париж”.
Элен промолчала и отвернулась. Но слово было уже в ней. Наполняясь ароматом, видениями, улицами, каштанами, струящейся толпой…
— Да, да, — бормотал доктор, поочередно их оглядывая. — Если вы позволите, я могу предложить одно место — монастырь в Арденнах, окруженный лесами и полями. Мне кажется счастьем провести там несколько дней в покое и уединении. Если вы позвоните вечером, я дам вам телефон настоятеля. Его зовут отец Юбер. Когда-то мы учились в университете на одном курсе.
Элен смотрела на разложенные на столе врача бумаги, потом перевела глаза на широкое окно, выходившее на спускавшиеся террасами поля, на облака, закрывавшие линию горизонта, на усеянные воронами борозды вспаханной земли, на суетившихся, громко чирикающих, воробьев, и все эта не относящаяся к ней панорама дня показались ей в своей обыденности прекрасной. Врач заканчивал оформление бумаг. Она глядела на его руки. Они были красивы, эти руки, которые через десять дней будут кромсать ее плоть, с длинными подвижными пальцами, деликатными запястьями, неожиданно удивившими ее своей энергией, когда, прощаясь, она подала ему руку.
— Еще час, и мы доберемся, — уверенно проговорил Джон и погладил ее сложенные на коленях руки. — Смотри, какая приличная погода. Старается, чтобы нам было хорошо.
Накануне вечером позвонил доктор и дал ей номер телефона монастыря:
— Если вас интересует религия, советую поговорить с настоятелем. Он живет в Сан-Реми много лет. Монастырь ордена бернардинцев. Они трапписты, то есть дали обет молчания. Вы удивитесь, увидев, что все происходит молча. Но они любят разговаривать с посетителями. Кстати, вы какого вероисповедания?
— Православного, — ответила она.
— Ну, боюсь, я не знаком с этим предметом. Конечно, поступайте как хотите, но я продолжаю настаивать, чтобы вы уехали. Вам понравится в Сан-Реми.
Она угадывала, что он улыбался на другом конце провода.
Когда их машина свернула с автострады на местную дорогу, лес по обе ее стороны приблизился. Они проехали несколько фермерских хозяйств, разделенных рядами низкорослых ветел и окруженных пастбищами, по которым медленно передвигались черные коровы. Поля перебивали монотонность еще не начинавшего желтеть, несмотря на конец октября, леса. Изредка виднелись неожиданно возникавшие из разделявших холмы низин шпили церквей, и снова тянулись карабкавшиеся на холмы леса.
Обитель Сан-Реми появилась в Арденнских лесах в ХIII веке, периоде расцвета монастырей и католической веры. В то время в Европе было более 700 мужских и женских цистерцианских монастырей, существовавших с ХI века, и в XIII веке названных по имена их патрона бернардинскими. Последователи святого Бернара построили свою обитель среди буковых и кленовых лесов, окаймляющих холмистые просторы южных районов нынешней Бельгии. До сих пор в Арденнских лесах можно встретить не только оленей и лис, но даже кабанов и медведей. Удаленность от больших населенных центров, как встарь, привлекает религиозные общины и секты. Вблизи живописных арденнских деревень они продолжают создавать свои молельни и храмы.
Рошфор, на окраине которого находится Сан-Реми, давно превратился
в курортное место. И все же вокруг городка выстроено много обителей: леса и холмы укрывают их, даря иллюзию обособленного существования. Очевидно, монахи, учреждая общины, пеклись не только о красоте, но и о безопасности, о том, как защититься в случае нападения. Многие старые монастыри выстроены за холмами в низинах и окружены стенами. Их не сравнить с греческими или итальянскими обителями, воздвигнутыми на утесах, открытых морским просторам. Тут окна келий часто упираются
в холм, в стену или смотрят на поле, где пасутся единственные собеседники отшельников — коровы и овцы.
Монастырю Сан-Реми уже семь веков, и в нем мало что сохранилось от первоначальных строений. От XIII века остались въездные ворота бывшего аббатского дворца, теперь служащие главным входом в монастырь. За ними высится собор в неоклассическом стиле, перестроенный в 1903 году. Его колокольню Элен увидела, как только они начали взбираться на холм. Однако, опоясав холм, дорога спустилась в низину. Собор скрылся. Перед ними оказались затейливо украшенные резьбой ворота, выделявшиеся светлым цветом на фоне темной кирпичной кладки стен. Обитель расположилась между холмом, у подножия которого она была выстроена, и полями, отделенными от нее покрытой щебенкой пешеходной дорогой. Дальше проезд для машин был закрыт. Наступали сумерки, моросило. Ворота освещала одинокая лампочка. Справа Элен заметила небольшое окошечко и рядом шнур с колокольчиком на конце.
Она потянула за шнур и услышала мелодичный звон. Им открыл дверь молодой монах в белом одеянии, голова его была кругло выстрижена.
Он молча взял сумку Элен и подал им знак следовать за собой. Они прошли через первый мощеный двор, потом через второй — поменьше. Элен успела отметить несколько небольших зданий, колокольню и на расстоянии, сквозь редеющие деревья, череду холмов. Поднявшись по широкой дубовой лестнице, они ступили в длинный, темный коридор. С одной стороны свет проникал из еще светлых окон, освещенных уходящим днем, другая стена коридора была увешана портретами настоятелей и монахов, которые, как они узнали позже, жили в Сан-Реми. За столетия их накопилось много. Внезапно коридор повернул под прямым углом, и они вошли в свои покои. После темного коридора было неожиданно оказаться в ярко освещенных галогенными лампами комнатах. Свежевыбеленные стены усиливали впечатление яркости. Над дверью висел большой деревянный крест. Ничто больще не говорило о том, что они находились в монастыре. Их комнаты можно было принять за номер скромной сельской гостиницы. Стол, полки с книгами, несколько стульев составляли обстановку первой комнаты, другая была спальней. Было очень тихо. Иногда постукивала труба отопления, где-то журчала вода. Монах поставил их небольшой багаж и поклонился. Задержавшись у двери, он сказал:
— Ужин в шесть часов.
Элен подошла к окну и открыла его. Поле, трава, сумрачный лес и та самая дорога, по которой они проехали к монастырским воротам…
— Погуляем? — спросил Джон. — Хочется размять ноги после дороги.
Снова коридор. Теперь, проходя по нему, Элен обратила внимание на несколько отделенных от остального мира укромных уголков, где позади книжных шкафов мягкие кресла окружали низкие столики, на которых светились высокие лампы. Ближе к лестнице за стеклянной дверью скрывалась часовня. Элен заметила небольшой орган.
Медленно подымаясь на холм по дороге, отороченной изгородью, за которой фыркали столпившиеся у ворот коровы, Элен и Джон вдыхали аромат влажного леса. Чем выше они взбирались, тем ощутимее становились запахи преющей листвы, увядших цветов, засохшей травы, грибов, прятавшихся где-то под кустами. Они вошли в лес, заросшая травой дорога хранила борозды от колес телеги. В кронах деревьев отдельные ветки зацветали оранжевым цветом, выделяясь среди еще густой темной листвы. Молодая поросль, заслоненная от солнца нависшими тяжелыми ветвями патриархов леса, старалась пробиться к свету. Стволы буков с северной стороны покрывал зеленый мох, а с южной — ветвистый плющ. Он скрывал щербинки, борозды, дупла, которыми, как лицами стариков, были усеяны деревья. На некоторых зеленые лианы добирались до вершины и спадали изобильной бахромой, образуя шатры. Элен слышала, что плющ считается паразитом, мешает жизни дерева. Но не красоте пейзажа.
В глубокой тишине леса среди внезапно расступившихся рядов деревьев они увидели небольшую колонну с венчавшей ее статуей Мадонны.
Высеченная из светлого камня Богоматерь стояла на пересечении двух просек, как будто отдыхая, обратившись ликом к дальнему умирающему закату, едва угадываемому за нависшими тучами.
Они остановились. Элен молилась, чувствуя за спиной присутствие Джона. Теплый цвет камня, казалось, распространял свет. Улыбающееся, склоненное к Младенцу лицо излучало нежность.
Элен обернулась к Джону:
— Какой прекрасный мастер! Смотри, как добра Мадонна. С ней лес как молитвенный дом, место поклонения…
Держась за руки, они медленно спустились с холма и вернулись к монастырю. У ворот, чуть поодаль от их темно-синего “форда”, они заметили еще один автомобиль.
— За ужином кто-то нам составит компанию, — неуверенно сказала Элен, не зная, нравится ей это или нет.
Когда в шесть часов они вошли в трапезную для посетителей, за большим круглым столом сидело трое. Еще одна пара и пожилая дама.
Они поздоровались и молча сели. Появился монах и поставил перед ними тарелки с протертым супом. Хотя трапписты могут разговаривать с посетителями, в течение всего ужина он не произнес ни слова. Молча подавал блюда и молча уносил пустые тарелки. Обед был простой и обильный: суп, салат и на второе — большие куски мяса. На столе перед каждым прибором стояла бутылка пива. Темное монастырское пиво по крепости напоминало вино. Все пятеро налили пиво в стаканы и выпили. Видимо, крепость тройного пива помогла освободиться от смущения, потому что сидевшие за столом начали посматривать на соседей и улыбаться. Они уже обменивались первыми словами. Монах молча поставил перед ними по новой бутылке,
и снова никто не отказался.
Элен повернулась к своей соседке. Франсуаза и ее муж Роже жили
в Льеже.
Они провели два года в Японии и вернулись в Европу с твердым убеждением, что Япония настроена на завоевание мира, но не с помощью оружия. Им казалось, что японское вторжение в Европу уже началось. Теперь пришла пора европейским демократиям настраиваться на новый лад, если они хотят удержать свое геополитическое положение. Они все говорили о полном отсутствии безработицы, высоких зарплатах, совершенной организации городской структуры… Они были в упоении от японского образа жизни и культуры. Франсуаза была специалистом по генетике и занималась выведением новых видов бобовых культур, а ее муж — программистом.
— Похоже, что вы совсем не рады вернуться в Европу, — сказала Элен, слушая, как молодой человек описывал их токийскую квартиру с видом на ряды небоскребов. Роже ответил, что рады, потому что квартиры зимой
в Токио не отапливаются и в них очень холодно.
— Значит, холод вас вынудил покинуть Японию?
— Нам очень не хотелось уезжать, — сказал Роже. — Там все было для нас внове. Мы оказались как бы вдали от мира и в то же время в мире. Он нам казался миром будущего, который, возможно, настанет в Европе. А мы уже в нем жили — и отстраненность от людей, и одновременно общность
с ними. И мы хорошо в этот мир вписались. Улицы источают энергию,
а зайдешь в парк — там буддистский храм, — и уже совсем другая атмосфера. И никто не говорит о своих проблемах. Если человек с тобой встречается, ты веришь, что у него есть столько времени для тебя, сколько тебе нужно. Никто не посмотрит на часы в твоем присутствии.
— Вы говорите по-японски?
Они оба кивнули головой.
Пока Роже и Франсуаза рассказывали о своих японских впечатлениях, Элен подумала: “Но ведь должна же быть причина, почему они оказались
в Сан-Реми. Это не остановка на пути туристского маршрута”.
Как будто читая ее мысли, Джон задал им вопрос:
— Что вы тут делаете? У меня в голове не совмещаются ваше восхищение Японией и японской культурой и желание провести несколько дней в Сан-Реми.
— Мой брат здесь,— ответил после паузы Роже. — Мы его навещаем первый раз после нашего возвращения. Он монах. Если хотите, завтра мы вас с ним познакомим.
Пожилая француженка сидела молча и не принимала участия в разговоре. Она мало ела и улыбалась своим мыслям; иногда, когда ей казалось, что за ней никто не наблюдал, она бросала быстрые взгляды вокруг себя и снова опускала голову к тарелке.
Элен нашла ее привлекательной, хотя лицо француженки с его быстро меняющимся выражением вызывало беспокойство. Элен решила нарушить молчание женщины и втянуть ее в разговор.
Монах принес сладкое, что-то вроде яблочного пирога, и вернулся за перегородку готовить чай. В бутылках еще оставалось пиво.
За окнами стемнело. Там, где раньше было травяное поле, они могли различить неясную массу с неподвижными очертаниями кустов и открытые провалы чуть светлеющего неба между высоких контуров пихт. Морось прекратилась, и небо к наступлению ночи очистилось. Небольшая трапезная
с большим круглым столом, освещенным высокой свечой посредине, как бы звала к задушевной беседе. Что бы они ни сказали, отголоски их признаний не имели значения за стенами этой комнаты.
Монах принес чай в большом чугунном чайнике и белые керамические кружки. Выходя, он обернулся и, не обращаясь ни к кому специально, сказал:
— Я вас покидаю, а вы можете оставаться. Прошу вас, уходя, задуть свечу. Напоминаю, что вечерня в девять. Для женщин у нас есть часовни на первом и на втором этажах.
Повернувшись к француженке, Элен спросила:
— Вы тут впервые? В Сан-Реми?
— Совсем нет. Я тут бываю каждые три-четыре месяца.
— В поисках уединения, тишины?
— Я ищу покоя, мадам. И тут я его легко нахожу. Мне тут молится как ни в каком другом месте. Пять лет тому назад умер муж, и мне стало казаться, что Бог меня тоже покинул. Я не могла молиться, хотя я верующая католичка. В свой первый приезд я задала вопрос отцу Юберу: “Почему?” В то время он еще был доступен и охотно принимал посетителей. После наших бесед
в моей голове все прояснялось. Но как только я возвращалась домой, душа погружалась в темноту и отчаяние. Я прозябала в пустоте, не понимая, что со мной происходит. А в Сан-Реми я обретала веру и могла молиться.
— Я предполагаю, мы рождаемся с верой, — тихо сказала Франсуаза. — Идя по жизни, когда всякое случается, мы ее утрачиваем, но даже тогда она нас не покидает, а прячется в каком-то уголке души.
— Я тоже так думаю. Мой муж умер неожиданно, и после его смерти
я стала подвергать сомнению жизнь, веру. — Француженка остановилась.
Никто не пытался заполнить молчание.
— Если вы гуляли вокруг монастыря, по дороге вверх в лесу вы могли заметить статуэтку Мадонны. Вот на этом самом месте мне явилась Дева Мария. Я рассказала отцу Юберу, он не поверил. Настоятель добр и мудр, и он объяснил видение экзальтацией. Совсем нет. Я стояла и смотрела на скульптуру. Но поймите, я никогда не возбуждаюсь настолько, чтобы мне начинали чудиться образы и слышаться голоса. Тогда на прощание, это было три года назад, отец Юбер меня попросил сказать ему, если я Ее снова увижу. Через год я сюда вернулась и снова Ее увидела. Конечно я тотчас же ему рассказала. На этот раз он не улыбался, а внимательно меня выслушал. Я пообещала ему хранить молчание. Потому что, если прихожане узнают, начнутся слухи, сюда поедут люди, а трапписты любят тишину и покой. Вы видите, у них не так много комнат для гостей и храм небольшой. Только для местных жителей. Теперь уже прошло пять дней, и я все жду. Когда я Ее увидела в первый раз, на меня снизошел покой. Я начала спать, улыбаться, разговаривать с людьми. Я вернулась в Амьен счастливым человеком. Но конечно отец Юбер прав, могут распространиться слухи, и сюда поедут любопытные.
Она посмотрела на Элен:
— Может быть, вам посчастливится Ее увидеть.
— Как Она выглядит?
— Сказать по правде, я не могу ответить на этот вопрос. Я не знаю.
В первый раз, три года назад, был вечер. Солнце опускалось, и Она появилась на горизонте — очень большая, со сложенными руками — как погрудный портрет, на голове у Нее был платок или шарф. И Ее глаза были закрыты. Я стояла и смотрела, как фигура Мадонны погружалась вместе с солнцем за горизонт. В другой раз Она сидела около скульптуры на чем-то вроде стула, табуретки. Я подошла к Ней совсем близко, потому что хотела заговорить
с ней. Она не пошевелилась. Но когда я сделала попытку заговорить, я не смогла. Что-то меня остановило. Я стояла и смотрела. Постепенно контуры фигуры, которые были четкими, сделались размытыми. Все потерялось.
Джон спросил:
— Почему вы думаете, что это была Она?
— Если вам выпадет счастье Ее увидеть, вы поймете. Я просто знала.
И это знание не зависело от меня.
— Вам не хотелось увидеть вашего умершего мужа? — спросила Франсуаза. — Если вы увидели Деву Марию, возможно, Она вам посылает знак, что вы можете попросить явиться вашего мужа.
Женщина резко обернулась к ней и строго, почти гневно ответила:
— Именно этого отец Юбер мне и не советовал делать. Он сказал: “Монастырь не для вызывания мертвых”.
Свеча почти догорела. Элен оглянулась и увидела на буфете в коробке много других, но решила все оставить как есть. Они смотрели на мерцающую свечку и думали о рассказе француженки.
— Вы случайно не знаете, кто создал скульптуру Мадонны и когда?
— Я задала тот же вопрос отцу Юберу еще в мой первый приезд в Сан-Реми, он ответил, что не знает. Когда он тут поселился, скульптура уже была.
— Мне она кажется прекрасной, — Элен снова увидела маленькую светлую элегантную фигуру на фоне темнеющей массы листьев. — Ее создал большой мастер.
Женщина поднялась.
— Прошу меня простить — я хочу послушать вечерню.
Джон пошел в собор Святой Девы Марии, а Элен поднялась по лестнице и вошла в часовню на втором этаже, замеченную ею по приезде. Она села на подушки. По трансляции из собора звучали слова молитв, грегорианские распевы.
Недалеко от нее на коленях стояла француженка. Элен удивилась, услышав в середине службы мелодии, напомнившие стиль современного минимализма. Но монахи закончили службу традиционным “Est misa ist”.
Около девяти вечера они услышали стук в дверь. Вошел отец Юбер,
обратился к Джону:
— Как я понимаю, вы хотели со мной поговорить?
Настоятелю было около восьмидесяти лет, он двигался с трудом, и Элен отметила, что его правая нога не сгибается в колене. Глаза на круглом лице, окруженные многочисленными морщинками, распространяли доброжелательность и покой.
Он сел посередине их маленькой комнаты, так что ему было удобно обращаться к ним обоим, и положил на колени маленькие высушенные руки.
— Я больна, — начала Элен, — и через неделю мне предстоит серьезная операция. Наверное, все пройдет удачно, но ведь гарантий никто не дает,
и я не готова. Мы приехали сюда, чтобы успокоиться и научиться принимать судьбу. У нас десятилетняя дочь. Так что моя болезнь и ее исход касается нас всех. Для меня пришла пора подумать о больших вопросах — о тех, что люди обычно откладывают на потом. Например, что с ней случится, если меня не станет, и как я могу ей помочь пережить потерю матери. Джон будет несчастлив, о нем мне надо тоже подумать. Я боюсь смерти. Мне очень неспокойно. Если операция пройдет успешно, мне нужно будет проходить курс химиотерапии. Врач сказал, что в моем случае он будет долгим, больше семи месяцев. Как мне жить между жизнью и смертью?
Элен избегала смотреть на Джона: она никогда не говорила так открыто о своих страхах.
— Уже десять дней как в меня вселился такой ужас, что я боюсь не выдержать. Но я не могу прыгнуть в воду и покинуть дочь и мужа. Получается, что я — страдающая сторона — должна быть сильнее нестрадающих.
Я боюсь их отягощать моими просьбами. Как мне все переживать молча?
А если я не смогу? Мы приехали к вам за помощью. У нас до моей болезни не было нужды просить кого-то о чем-то. И вас и Бога. Лишь теперь я понимаю, как счастливы мы были в забвении и в блаженстве неведения. Пока тебя не коснется, ты не думаешь о страдающих.
Отец Юбер внимательно на нее смотрел.
— Какой вы веры? Католической?
— Нет, — вмешался Джон, — Элен православная, а я иудейской веры. Но с детства не ходил в синагогу. Меня волнует другой вопрос: как мы встретимся в ином мире? И встретимся ли? И что надо для этого сделать? Сменить веру на общую?
Настоятель помолчал.
— Вы оба принадлежите к великим конфессиям, из самых старых и прославленных. Не вижу причины данное вам изменять. Бог един. Конечно, вы окажетесь вместе. Бог вас не оставил. Никогда не поздно к Нему вернуться. Так случается. Под тяжестью испытаний или другим причинам. Люди возвращаются в лоно церкви и остаются в ней до конца своих дней. Вера готова воспрянуть всегда. В этом нет ничего неожиданного. Он улыбнулся Элен.
В его глазах она снова увидела сочувствие.
— Какая у вас болезнь? Вы так молоды и красивы!
— У меня рак,— она заколебалась, — рак груди, отец. — Теперь она смотрела на него прямо, не опуская глаз под его внимательным взглядом.
— Это не самый страшный рак. Многие люди его переносят и продолжают вести нормальную жизнь. Я не наблюдаю вокруг вас опасных признаков, не ощущаю дурных предзнаменований. Верю, у вас все будет в порядке.
— Отец, почему Бог так поступает? — голос Джона звучал прерывисто, вместо его обычного баритона она услышала фальцет. — Почему Элен должна быть наказана? За что? Почему ей приходится страдать? Я не могу этого совместить с христианской верой. Наверняка все приезжающие задают вам этот вопрос. Мне нужно утешение и, если возможно, объяснение. Иначе для меня будет трудно, скажу — невозможно возвратиться к Богу. Элен думает, что мы оба должны перейти в католицизм. Для нее перемена религии не представляет больших проблем. Ее мать была православной. Отец — католиком.
— В детстве я колебалась, за какой религией пойти. Отца или матери.
Я выросла на востоке Польши. Там живут много православных. Но я посещала службы в костелах.
— Как я уже сказал, Бог един для всех. Зачем менять конфессию? Как вы практикуете свою религию — не так важно. Конечно, если вы действительно решили перейти в другую веру, то для этого требуется время, подготовка, внимательное знакомство с обычаями, канонами нашей церкви. Советую не торопиться. Вы всегда это можете сделать. Я не говорю “нет”. Вы вообще можете сделать все, что пожелаете. Хочу подчеркнуть, что ваши религии прекрасны, они стали важнейшим подарком Бога человеку. Вера в Бога прекрасна, ваше восприятие жизни обостряется. Главное — смысл веры. Ритуалы не так важны.
— Но если мы хотим встретиться после смерти, нам нужно обрести единую веру? — Джон говорил быстро, как будто боялся, что его перебьют. — Извините за вопрос, я не очень сведущ в делах религии. Как нам быть? Если мы не венчались в церкви, в глазах Бога мы муж и жена?
Отец Юбер смотрел на него и улыбался.
— Наверное, нам понадобится время для обсуждения некоторых вопросов. Начнем с обращения. Я не вижу в этом смысла. Конечно, если вы захотите принять монашество, тогда вам придется переменить веру и следовать нашей богослужебной традиции. Перемена веры — трудный шаг. Не спешите. Растите вашу дочь. Это такая прекрасная обязанность. Лучшая
в мире. Ответственность в первую очередь перед ней, потом перед собой, перед Богом и перед миром. Так вы остаетесь в мире со всей вселенной…
— А как же быть с Элен? Она в ужасе. Я тоже боюсь. И я страдаю от беспомощности. Как мне ей помочь? Мы все боимся смерти. Сейчас я думаю о себе тоже. Я не хочу ее терять. Понятно, что она тоже не хочет терять себя. Для нас ее смерть станет разрушением семьи. Как же Бог такое допускает, если мы все его создания?
Отец Юбер поднял руки:
— Остановитесь. Я вам объясню. Когда вы узнали о болезни жены, вам показалось, что жизнь остановилась, как будто стена выросла на вашем пути? Вы увидели, что мир остался по другую сторону загородки и для вас нет входа?
— Да, что-то вроде этого, — признался Джон.
— Но стена не закрывает путь, она может преградить вам движение
в одну сторону, а вы найдете другой путь. Стоит только оглянуться, посмотреть вокруг. Жизнь и смерть — это две половины единого целого. Смерть тоже имеет глубокий смысл. Вам она кажется преграждающей путь, а вы ее обойдите и, как в калитку, войдите на то же поле, но с другой стороны. Если бы не было смерти, не было бы жизни. Как если бы не было зла, не было бы и добра. Как бы мы тогда знали, что есть зло? И как бы мы знали, что есть жизнь без смерти? Мы это повторяем, но не всегда понимаем. Например, люди говорят, жизнь слишком коротка. А мне кажется, что она длинна. Посмотрите на море или на облака — можно смотреть бесконечно, — никогда не хватает времени сполна насладиться красотой мира. Или закаты — люди смотрят и смотрят, тысячи дней, — и все мало, и хочется еще. Теперь возьмем жизнь. Представьте себе — вам семьдесят или восемьдесят. Каждый день одинаков. Что могли, вы совершили, детей вырастили. И начинается рутина, скука.
Бог дал нам разнообразие. Смерть — часть этого разнообразия. Нас подстегивает неотвратимость смерти, потому мы и стараемся что-то совершить, жить быстрее, больше видеть, больше слышать. А если бы мы знали, что все бесконечно, мы бы стали думать — зачем спешить — и разленились бы. Во власти Бога сделать наше пребывание на земле более интересным. Если бы Он не дал нам чередования разных вещей и событий и встреч, в нашем однообразном существовании мы бы соскучились. От долгой жизни. Бог старается подтолкнуть нас жить полнее, богаче, совершенствоваться. Мы же не хотим умирать хуже, чем были. Мы хотим стать лучше — это для нас естественнее. И мы все делаем под страхом конца — под нависшей смертью. Бог знал, как убедить человечество трудиться и совершенствоваться. Под угрозой приближающихся изменений в нашем физическом состоянии,
в нашей сути. Я не называю это смертью в смысле конца всего. Наступит что-то иное. И конечно, вы будете вместе с теми, с кем желаете. Там все иначе. Наверное, и мысли, и эмоции, и внешность наша и наших близких. Но мы все найдем друг друга. Как это получится, не знаю, но уверен, что наши земные эмоции изменятся и появятся другие.
Внутри нас с рождения живет знание смерти и как с ней обращаться.
И потому нам не нужно ее бояться. Если мы это поймем, то войдем в нее подготовленными, нам будет легче нырнуть в неизвестное, в иной мир. Лично я не ощущаю смерть как переход в неизвестное. Я столько размышляю
о смерти, что мне хочется увидеть воочию, убедиться, верны ли мои представления.
— Отец, у меня нет вашего мужества, и в мой разум ваша логика не вмещается. Мне хочется одного, выражаясь примитивно, чтобы смерть не приходила за нами как можно дольше. — Джон обращался к настоятелю, как будто тот был всевластен выполнить его просьбу.
— Так и будет. Пока вы не осушите болото сомнения, не построите дорог на пути любви к близким, не воздвигните гостеприимного дома для утешения странников… много чего вам нужно сделать в этом мире…
— Но если, как говорит религия, мы любимые Божьи создания, зачем нужно мучить любимые существа?
— Вы задали вопрос, на котором все мы спотыкаемся. Некоторые богословы верят, что страдания нам посланы, чтобы сделать нас ласковее. Испытания делают нас лучше, терпимее. Философы утверждают, что страдания служат кирпичиками для создания нового мира, потому что они излучают особую энергию. Одно верно — страдают все, и невинные тоже. Продолжение существования мира зависит от страдательной энергии человечества. В большей части мы все безгрешны — мне этот подход предпочтительней, — хотя это не моя идея. Один католический мыслитель предложил эту теорию давным-давно. Но мы не можем проверить, насколько он прав. Доказательств нет.
— Вы говорите, Бог нам посылает испытания, чтобы сделать нас лучше? Мне кажется, получается наоборот. Болезнь Элен меня повергла в пучину, усугубила мой пессимизм, сомнения, я стал мрачнее, честно говоря, я стал хуже, а не лучше. Как Он может одной рукой нас создавать, а другой — разрушать? Может быть, мы просто пешки, артисты миманса, и перед нашими глазами, как на сцене в театре, развертывается вечная схватка между двумя равными по могуществу противниками?
— А что, если вы правы? — проговорил отец Юбер. — Иногда я думаю, что в мире всегда есть тиран и спаситель и что они регулярно меняются местами, но для того, чтобы мир продолжал существовать, они оба необходимы.
— Вы говорите о необходимости созидательной энергии страдания, тогда где же она будет, с кем?
— Вот именно. Нужен третий компонент. Это жертва. Это скорее собирательное понятие. Скажу больше: не будет хотя бы одного из них — существование человечества прекратится. Но имейте в виду, это сугубо мои личные мысли. Для меня картина вселенной воплощена на барельефе дома гильдий на Гран-Плас в Брюсселе. Святой Михаил замахивается своим копьем на дракона. Если он поразит дракона, нам наступит конец. Со смертью дракона — исчезновением зла — прекращается жизнь.
В таком взвешенном состоянии мир существует потому, что в жизни действует динамика. Действие развивается по двум направлениям, или действительность распадается на две части: добро и зло. Христианство подходит к решению проблемы зла, несовершенства человека созидательно: это борьба со злом во имя добра. Если христианину задать вопрос, откуда зло, то ответ будет таков — это следствие того, что человек отказался от Бога. Цель христианства — воссоединить человека с Богом. Сколько мы существуем — мечтой человечества было победить зло, чтобы осталось только добро. Чтобы в мире разлилась одна благость. Но вы не задавали себе вопрос — вы, человек культурный, образованный, — кто в искусстве вас больше привлекает: герой-злодей или герой-праведник? И в литературе, и в живописи? На сцене мы больше смотрим на злодеев, потому что они интереснее. Боюсь, так же обстоит дело с уничтожением зла, без него жизнь захиреет и прекратится. И снова произойдет неизбежное: что-то не вместится, вырвется за скобки, за путы, и снова пойдет созидание противоположного. Жизнь не может существовать на одном добре, она динамична. Иначе мы перейдем
в другое, трансцендентальное, существование.
— Я могу принять утверждение, что в мире все происходит как на сцене и всем заданы роли — злодеев, жертв, спасителей. Здесь христианство сближается с буддизмом, только там заданы истины, а не роли. У буддистов страдание — некая абстрактная реальность, она не говорит о моей боли. Освобождение от нее тоже абстракция.
— Не становитесь мистиком. Многое познаваемо, и нам нет необходимости соединять религию и мистицизм, — тихо ответил отец Юбер.
Джон покраснел, его руки беспокойно двигались в отличие от спокойно сложенных на коленях рук настоятеля, который, удобно устроившись на стуле, внимательно слушал торопливые фразы своего собеседника.
— Бог постепенно проигрывает эту битву. Разве не очевидно, что зла
в мире становится все больше и больше и неверующих тоже? Где же его убедительная сила? И магия веры?
Элен посмотрела на Джона с упреком, стараясь подать ему сигнал немного утихомирить свой пыл. Потом она перевела взгляд на настоятеля. Очевидно, он не возражал против подобной беседы, а может, даже и наслаждался.
Он взял лежавшую на столе книгу “О проблеме боли” К. С. Льюиса, полистал ее и передал Джону:
— Посмотрите вот эти подчеркнутые фразы.
Джон медленно прочитал:
— “Созидательная сила страдания…” — и отодвинул книгу. — Все это ерунда, кто бы ни был автором.
Настоятель сказал как будто про себя:
— И все-таки мне эта теория кажется убедительной. Мы все стараемся достичь универсального знания, — так говорят богословы. И каждый человек уже обладает его маленькой крупицей. Но чтобы узнать больше, он должен страдать. От этого проистекает остальное. Наша жажда знания неотделима от нас. Выходит, нужно страдать.
Джон торопливо возразил:
— Тогда ответьте мне на вопрос: почему одни люди страдают больше,
а другие меньше или вообще не страдают? Почему такая селекция?
Элен тихо добавила:
— И почему мы вообще должны страдать? Мне это осталось непонятным. Если мы никого не убили, не срубили дерево, не замучили ребенка?
Джон снова ее прервал:
— Вот именно. По этой теории Бог представляется коммунистическим вождем. Он старается нас улучшать, но ведь он же нас такими и создал. Почему бы ему не сделать нас лучше с самого начала? Это освободило бы мир от многих проблем. Почему первым делом Каин убивает Авеля?
Он замолчал. Отец Юбер тоже молчал. Слова Джона, его восклицание, казалось, еще наполняло комнату.
— Я ничего не могу вам доказать, — наконец послышался голос отца Юбера. — Я могу дать те постулаты, которые мне видятся убедительными. Смерть важна для продолжения жизни. Если существует смерть, тогда страдания тоже. Предположим, что мы их считаем побочными продуктами смерти. Как мы можем умереть без страданий?! Никак! Или я могу предположить: да, это возможно, но в очень ограниченной степени, скажем, кто-то прыгает с моста. И повторяю — смерть необходима для созидания мира.
— Но какого мира? — снова воскликнул Джон. — Мир так давно существует, и ничто в нем не меняется.
— Согласен, — промолвил отец Юбер. — Он существует давно, и изменения происходят. Но они настолько незаметны и малы, что видимы только Святому Духу. Наша жизнь слишком коротка, чтобы их заметить. Вы судите по миру жизни. Я уже склоняюсь в другую сторону, потому что гораздо старше вас и много об этом всем размышляю. Говоря о страданиях — есть еще другая теория: можно представить каждого человека вершиной пирамиды или кончиком иголки, сама пирамида или иголка состоят из членов семьи — наших предков, и мы страдаем за то, что они когда-то совершили. Это собирательное страдание нашей линии предков. Мы в ответе за них.
Элен удивилась:
— Как я могу нести ответственность за поступки моих предков? Кто-то убил зайца, или участвовал в Крестовых походах, или казнил людей. Я бы этого не сделала, и я не хочу отвечать за них. И кто они? Я в полном неведении. Почему Бог возложил на меня эту ношу? Я хочу жить и не страдать. Умереть сейчас мне кажется слишком внезапным.
Мужчины остановились и взглянули на нее, как будто впервые заметили, что они не одни в комнате. Они упустили главное — она сейчас ближе
к смерти, чем они. Отец Юбер поднялся, положил руки ей на голову и произнес молитву на латыни. Затем он поклонился.
— Я зайду завтра после утренней службы. Пусть вам Бог пошлет мирный сон. Наши гостевые комнаты расположены в стороне от центральной части здания, и никакого шума сюда не доходит. Мир с вами. И запомните мои слова: у вас все будет хорошо. Вы оправитесь и возродитесь к жизни.
Я читаю в вас признаки здравия.
Джон прислонил свою голову к плечу Элен, и они долго сидели молча, уставясь на галогенную лампу, стоявшую на столе, свет которой очерчивал небольшой яркий круг на поверхности деревянного стола. Иногда Элен отворачивала голову к окну и смотрела на темную вселенную, от которой их защищало оконное стекло.
Утром их разбудило солнце, его лучи струились сквозь легкие кружевные занавески. Хотя еще было рано, сон от них ушел. Утро было прохладным, ярким, свежий воздух проникал в комнату сквозь раскрытое окно. На полях кричали птицы. Туман развеялся, с ним исчезла морось, как будто ее никогда не было, природа предстала за окном как картина — с дальними холмами и обширным монастырским садом, начинавшимся прямо под окнами. Два пруда соединялись протоками, через которые были перекинуты деревянные резные мостики. На прудах плавали белые и черные лебеди, утки, по берегам толпились стаи голубей. Все они кричали, гоготали, щелкали и гортанно вскрикивали. В цветущих кустах укрывались деревянные скамейки. Белые фигуры монахов легко различались на фоне зелени. Они прогуливались парами или сидели на скамейках с книгами, кто-то из них работал в саду. Картина представлялась средневековой — работы Ганса Мемлинга или Жерара Давида. Элен захотелось спуститься в сад и присоединиться
к группе этих счастливых людей, избежавших волнений и забот беспокойного мира.
После завтрака они так и сделали. Прогуливаясь по дорожкам, посыпанным желтым песком, они наслаждались видом причудливо подстриженных лавров и туевых деревьев, окруженных увядающими гладиолусами и гортензиями. Первыми людьми, которых они встретили, были муж и жена, которые только что возвратились из Японии.
Их сопровождал молодой улыбающийся монах.
— Познакомьтесь, мой брат Алан, — сказал Роже.
Монах поклонился, и, когда он поднял голову, Элен увидела в его глазах благорасположение, как будто он постоянно пребывал в хорошем настроении. Его большое тело выглядело сильным и натренированным.
— Роже мне рассказал о вас, — он обращался к Джону. — Хотите послушать наш орган?
— Конечно, — ответил Джон.
Роже вставил:
— Алан — музыкант.
— А мне тоже разрешено? — спросила Элен.
— Увы, нет. Женщинам в собор вход закрыт. Но вы всегда можете слушать мессу в часовне. Мы собираемся построить церковь для странноприимцев; когда это будет сделано, там все смогут бывать, — произнес он извиняющимся тоном. — В прошлом году мы завершили реконструкцию нашего собора, добавили несколько витражей, заменили старые деревянные панели на новые, из светлого бука. Все вышло очень красиво. Но главное — орган. Старый инструмент, но как хорош.
Алан говорил с восторгом и в нетерпении переминался с ноги на ногу.
Роже сказал:
— Алан, мы тогда погуляем. Увидимся за обедом. Как всегда, мы хотим купить ваш хлеб и сыр.
Он повернулся к Элен:
— Не забудьте спросить Алана, чтобы он показал их пекарню. Мы обычно увозим из Сан-Реми хлеб и сыр. Да, еще пиво. Вы вчера его попробовали — согласны, что очень вкусно?
Роже и Франсуаза ушли.
— Честно говоря, я счастлив тут, — Алан смотрел вслед удалявшимся родственникам. — Идемте смотреть орган. Мне повезло, что я могу играть на таком редком инструменте.
Их внимание рассеялось, привлеченное криками птиц. Вода пруда заколыхалась, взбудораженная взлетающими пернатыми, небольшие волны застучали по деревянным бортам набережных. Утки сделали над садом круг
и с шумом снова сели на воду, протаскивая неуклюжие тела по воде. Через минуту все успокоилось, только гуси еще поворачивали головы и вытягивали шеи в их направлении.
— Да, счастлив, — повторил Алан.
“Понимаю”, — подумала Элен и сказала:
— У вас есть причины так говорить.
Они медленно шли вдоль прудов и слушали Алана.
— Я могу ежедневно проводить за органом четыре часа. Конечно, помимо месс. Прежде я учился в Льежской консерватории. С этого года продолжу класссы. Тут я снова начал писать музыку, и братья не возражают, чтобы я ее исполнял. Им она даже нравится. Идеально было бы создать небольшой ансамбль. Тогда мне нечего больше было бы желать. Я хочу вам показать, что я написал за этот месяц.
— Вы не обижайтесь, — он посмотрел на Элен, — в часовне все прекрасно слышно.
— Я не обижаюсь. Вы здесь давно?
— Пять лет.
Они удивились, но не показали виду.
— Мои родители сюда приезжали на службы — пасхальную, рождественскую. И меня с собой брали, и мне тут всегда очень нравилось. Особенно вечерняя пасхальная служба. И я тогда начал думать, что хотел бы здесь остаться навсегда, жить тут. Ничего другого в мире не надо. Вставал вопрос о том, что делать после школы. Я молчал, родители приставали. Я пошел
в консерваторию, но часто приезжал сюда. Наконец они сдались. Конечно, отец Юбер помог. Он сказал моим родителям, что, согласно старому поверью, в каждой семье должен быть один монах, который бы молился за грехи семьи.
— Вы не обманулись в своих ожиданиях? — спросила Элен.
— За эти пять лет каждый год мне тут нравилось больше и больше.
Я люблю молчание, в мире слишком много болтовни.
— А ваши братья? С ними нужно найти общий язык, прижиться, подружиться. Это не трудно? — Элен задала волнующий ее вопрос.
— Я обязан всех любить. Иначе тут мне нечего делать. В монастырь поступаешь навсегда. Это твой дом. Перевестись в другой практически невозможно.
— Ваша семья как теперь к вам относится? Связи сохраняются?
Алан взмахнул руками:
— А как же? Они приезжают каждое воскресенье, вначале на службу, потом мы видимся наедине. В воскресенье тут много посетителей, паломников, родственников. Наши братья — все из местных семей.
— Как хорошо, что ваша семья часто вас навещает, — воскликнула Элен.
Монах проворчал:
— Слишком часто. Родственники теперь меня признали за своего арбитра. Я моложе кузенов, но все спрашивают моего совета. Я от всего отказался, а они просят меня рассудить их споры. Вначале меня это удивляло. Теперь иногда раздражает. Я ушел от мира. Так они ко мне приходят со своими проблемами. Кто хочет развестись, кто жениться, кто что купить. Они еще не могут привыкнуть к тому, что ко мне это не имеет никакого отношения. Иногда я думаю, как мне было бы трудно, если бы я остался с ними. Они думают, что знакомят меня с миром. Но если бы я хотел, я бы остался
в мире, а не уехал в Сан-Реми. Роже и Франсуаза вернулись из Японии и сразу в Сан-Реми. Конечно, они хотели меня повидать. Но также и спросить моего совета, как им быть.
— Сколько вас тут?
— Сорок восемь человек. Наш монастырь считается большим. И у нас связи с другими бернардинцами. Совсем недавно в Сан-Реми пришли два молодых послушника. Для каждого монастыря это большое дело. Нужно долго определять, подойдут ли новички, сольются ли с нашим братством.
— Молчание вас не смущает?
— Какое молчание, когда я проговорил все утро с ними?! Сейчас с вами. Потом музыка. Завтра мои родители приедут. Нет, покой — прекрасно.
И молитвы, и музыка. Нам пора. — Он показал Джону дорожку к храму.
Джон отправился с Аланом в собор, а Элен — в часовню, расположенную в крыле монастыря. Служба уже началась, шла прямая трансляция. Элен опустилась на мягкую скамейку и закрыла глаза, отдавшись звукам органа и монотонного речитатива молитвы. За отзвуками голосов она услышала ту же мелодию, что и накануне, только теперь музыкант свободно импровизировал, вкрапливая мотивы псалмов и обрамляя их своим аккомпанементом.
Когда она открывала глаза, ей виделись покатая зеленая крыша собора
с треугольным фронтоном. Их разделял вымощенный широкими плоскими булыжниками двор. Архитектура здания как бы остановилась на полпути: по вертикали это был готический собор, а по горизонтали — романский, с тремя нефами. Кирпичный фасад установлен на высоком постаменте и украшен пилястрами и башенками. В его фронтоне угадывается наше время — готическое украшение фасада, круглый витраж-розетку, заменили на четыре узких длинных окна.
Элен сидела тихо, стараясь включиться в службу и даже подтянуть слабым голосом мелодии песнопений. Где-то в середине “Aguus dei” ей стало грустно, так что на глаза навернулись слезы.
Служба продолжалась. Элен поднялась, перекрестилась, обратив взгляд внутрь собора, на молящихся. Она хотела обрести мужество, поддержку от той многоголосой молитвы, что звучала рядом. Знака не было. Музыка ее уже не привлекала, голоса братьев, звучавшие вразнобой, хотя с большим старанием и убеждением, радовать перестали.
Она подумала: “Вот моя судьба”. По щекам тихо заструились слезы, которые Элен не пыталась утереть.
Что это? Страх смерти? Боязнь перед больницей? Жалость к себе, такой молодой? Она закрыла уши, больше не в силах вынести органных звуков и эмоциональной чистоты, замкнутой в ограниченном пространстве, и, борясь с собственным умилением, выбежала из часовни, не дослушав “Benedictus”.
Постояла в растерянности на перепутье около фонтана, — за воротами тропинка, ведущая вдоль стен монастыря в лес. Пересекла двор и открыла калитку. Шевельнулось чувство вины — она ничего не сказала Джону. Уверив себя, что возвратится минут через двадцать, направилась к тому месту, где накануне вечером они с Джоном обнаружили статую Мадонны. В этот раз ее освещало солнце, и слой скопившихся на поляне листьев создавал золотое поле, как бы подчеркивая значимость скульптуры. От дуновения ветра листья шевелились и шелестели. Богоматерь показалась ей еще прекраснее. Если в вечернем свете она излучала тайну, то при солнце она дарила свет, распространяла сияние, как бы провозглашая славу своего сына. Росшие почти от основания по стволам буков низкие ветки, казалось, несли ее на своих зеленых распластанных побегах. Элен долго смотрела на фигуру, стараясь обрести покой и забыть о вспышке горя.
— Ответь мне — я поправлюсь? Я увижу свадьбу моей дочери? А мой роман, который я мечтаю написать? Я смогу его закончить? И что будет
с Джоном? Наша любовь сохранится? — Она глядела на каменную фигуру, ожидая ответа. Потом вздохнула: “Успокойся. Чего ты хочешь?!” — и повернулась.
За ее спиной стояла француженка. Вздрогнув, на секунду Элен испугалась. Женщина явилась как дух, не выдав своего присутствия ни шуршанием листьев, ни треском задетого сучка.
— Я ожидала вас здесь застать, — сказала француженка. — Прекрасно, не так ли?
Элен молча кивнула головой.
— Признайтесь, вам не кажется, что в ней есть что-то особенное? Как будто она живая. И вот-вот заговорит?
— Не знаю. Я вижу скульптуру с мягкими текучими линиями, с прекрасным умиротворяющим лицом. В ее улыбке или скорее полуулыбке чувствуется сонм многих чувств, все их можно объединить добротой. И конечно, она поразительно красиво поставлена. Мимо не пройдешь, а увидишь — застынешь.
— А лик? Посмотрите на ее лицо. Такой покой и умиротворение, смотришь на нее, и на тебя тоже свет нисходит. Я верю, что ее улыбка обращена ко мне лично, и мягкий взор ее глаз говорит мне: “Я несу тебе покой”. Лес большой, а все дороги ведут к ней. Для меня это как чудо.
Элен тоже это чувствовала, но она не хотела говорить, боясь, что умиление снова приведет к слезам. Внутри у нее после недавних рыданий как будто кровоточила рана.
— Меня сюда тянет непостижимая сила. И за день я не один раз подымаюсь по этой дорожке. Хорошо, что близко от монастыря. Недалеко взбираться.
Элен подумала, что женщина должна быть очень одинокой и что она заговорила с ней не из праздного любопытства.
— Вчера я вам рассказала, как мне явилась Мадонна. Сегодня седьмой день, что я сюда ежедневно прихожу, и ничего не произошло. — Она оглянулась и произнесла шепотом: — Я еще не повстречала Ее.
Элен тоже оглянулась, пытаясь что-нибудь увидеть за темными стволами. Ветки по-прежнему шевелились, распевали птицы, недалеко стрекотал трактор, иногда ритмично звонили монастырские колокола. Больше ничего.
— Я могу вам показать, где я увидела Мадонну. — Теперь женщина взяла Элен за руку и повела в сторону от скульптуры.
— Вот тут, около сосны, между этих двух пней. — Она остановилась
в ожидании.
— Может, она меня не хочет видеть. Я ее напугала, — сказала Элен. — Наверное, вам лучше быть тут одной.
— Нет, нет. Я чувствую, что могу вам доверять. Что-то в вас есть необычное, вы вызываете сочувствие и даже жалость. Простите меня. Мне хочется вам помочь. Я даже уверена, что вам нужна помощь.
Элен отвернулась. Она уже чувствовала, как глаза наполняются слезами, которые в следующий момент заструятся по щекам. “Ну вот,— подумала она сердито, — опять начинается. Что за плаксивость”.
— Я вам благодарна. Мы все нуждаемся в помощи, — она начала говорить размеренно и торопливо закончила: — Давайте прогуляемся. —
И пошла впереди, по-прежнему пряча лицо. Но француженка поспешила ее догнать.
— Простите, что я вам так сказала. Вчера вечером меня поразило ваше лицо. Возможно, вам покажется, что я вмешиваюсь не в свое дело. Мой совет — поговорите с Мадонной. Очень хотелось бы вам помочь, но это все, что могу предложить. Она откликнется. Я знаю, что она откликнется.
Голос француженки резонировал на поляне, заплаканные глаза Элен плохо различали дорогу, и она несколько раз споткнулась.
До нее не сразу дошел смысл того, что говорила женщина:
— Я убедилась. После смерти моего мужа я не могла найти покоя. Потому что в этом есть и моя вина. Мы не очень хорошо жили. Ссоры, даже скандалы. Трудно с ним было. Его смерть стала несчастным случаем — пожар. Летом, как всегда, мы были на Лазурном Берегу. Навидалась я этих казино в Монако, Довиле, Биаррице, с зелеными столами, расписанными черными и красными цифрами, у меня до сих пор в ушах звучат мягкие голоса крупье: “Делайте ставки”. Для него фраза “Faites vos jeus” была лучшей музыкой на свете. Он как завороженный следил за рулеткой, а я за ним. А потом вздох, такой отчаянный: “У меня кончились фишки”. Его знали
в казино и, когда мы появлялись, даже шампанское предлагали. В молодости я ходила с ним, быстро проигрывала и шла танцевать. Или домой уезжала. Муж под утро появлялся. Он так мне объяснял: ему скучно иначе.
Я верила. Мы не бедные, а денег никогда не хватало. Надоело все это мне,
и я стала подумывать о разводе. Навела справки. Та неделя на Лазурном Берегу стала для него последней. Утром он мается, ждет, когда можно в казино пойти. За обедом уже спешит, торопливо жует, потом говорит: “Я ненадолго”, — и исчезает. Рано утром меня полиция разбудила. В пожаре задохнулось несколько человек. Позже я вытянула из памяти слова инспектора — мой муж мог бы выскочить из зала. На дебаркадере меня вдруг осенило: как же он не спасся? И почему? Не догадывался ли он, что я хотела его оставить? Теперь уж никогда не узнаю.
— Обычно мы все чувствуем, — ответила Элен, оглянувшись на француженку, и быстро отворотилась. Лицо женщины сделалось красным, ее руки дрожали. Элен вспомнила, что за столом она их держала зажатыми в кулаки.
— Что я могу сделать? Я выстроила прекрасный памятник. Создала в его честь фонд. Родственники удивляются — я считаюсь примерной вдовой. Не подозревая, что внутри горит вечный огонь мук. Мне кажется, я проклята, объята пламенем греха. Представляю, как он горел, — от жара глаза из орбит лезут, одежда защищала тело, потом и она поддалась огню, а кожа — кожа как факел! — Она замолчала и внезапно прошептала: — Только Она — моя надежда. Только Она. — Женщина коснулась плеча Элен, как бы прося ее остановиться. — Вот так, осуждена, проклята. Без Нее не знаю, что бы сделала. Семь лет прошло, а боль не утихает. В Сан-Реми мне покойно. Отец Юбер часто со мной беседует. Вы знаете, он очень болен. Я с ужасом думаю, что однажды мы его лишимся. Что же тогда будет?!
— Как болен? — воскликнула Элен. — Вчера он долго у нас сидел.
Я ничего не заметила. Прихрамывал немного.
Они медленно подходили к монастырю. В конце просеки уже показались колокольня и крыша собора.
— С ним что-то происходит. Я знаю, что он иногда проводит по нескольку дней в больнице.
Когда Элен ступила на плиты монастырского двора, она увидела Джона, расхаживающего вокруг овального бассейна из голубоватого камня, в центре которого бил фонтан.
Он тотчас же к ней подошел.
— Я так и подумал, что ты пошла в лес, и немного волновался. Жаль, что они не допускают женщин, — ты бы оценила красоту убранства собора: резную кафедру истины, отделяющую хоры решетку, три нефа, колонны, пилястры и светлые ромбовидные стекла витражей. Я все рассмотрел во время мессы. Короче, соединение готики и нового времени. В праздничные дни, как сказал Алан, им трудно вместить всех желающих. И правда, внутри собор совсем не кажется большим, но он гармоничен. Алан сидел за органом. Все пели. Я доволен, что побывал на службе. Хотя пять раз в день молиться — испытание.
— Это их жизнь.
Джон спросил:
— Ты не хочешь прогуляться еще раз — со мной?
Она покачала головой.
— Я устала и хотела бы подремать. А ты пойди, пока не начало темнеть. Лес красив.
В комнате Элен прилегла на кровать и смотрела, как Джон собирался на прогулку. Раздался стук в дверь.
— Позволите войти?
Появился молодой монах с книгами в руках.
— Вот тут несколько сочинений от отца Юбера. Он вам предлагает почитать, подумать. Он также мне сказал, что вы хотите обсудить религиозные вопросы.
— А вы, — он обратился к Джону, — интересуетесь монастырской жизнью?
— Все это верно, — начал Джон, видя, что монах собирается сесть, — но мы еще мало знакомы с предметом. Вы профессионалы, а мы только начинаем. И разговора не получится, если мы не познакомимся хотя бы поверхностно с книгами. Чтобы знать, о чем спрашивать. Мы ведь начинаем
с нуля. Простите, ваше имя?
— Брат Антуан, — монах подошел к двери. — Как вам угодно. Конечно, можно и позже. Сегодня я в гостевой службе, отвечаю за прибывающих гостей. Но завтра мы можем поговорить. Вы зайдите в канцелярию и скажите мне, в какое время вам удобнее.
Брат Антуан вышел.
Элен закрыла глаза, а Джон надел пальто.
— Теперь мы знаем, что будем делать вечером. Если мы отважились беспокоить досточтимых братьев, надо не ударить лицом в грязь и постараться хоть поприличнее вопросы задать.
Он взял лежавшую сверху книгу в темно-синем переплете с золотым тиснением — Dom Ph. Schmitz “Histoire de l+ordre de Saint Benoit”.
— Вам не мешает обет молчания, клятва послушания и остальные ограничения, связанные с обетом, например абсолютное подчинение или частые службы? — подготовила Элен вопрос для брата Антуана, когда он зашел
к ним в комнату на следующий день. Конечно, она чувствовала себя странно, задавая подобный вопрос монаху. Как будто она вторгалась на чужую запретную территорию или являлась незваным гостем на чужой праздник. Но судя по тому, как он спокойно ее выслушал, не обращая внимания на ее прерывающийся от смущения голос, удобно уселся, явно располагаясь к беседе, она поняла, что он готов и говорить, и растолковывать им догмы
и церковные истины до второго пришествия.
“Монахам тоже нужно общение, как и нам. Никто не может существовать в вакууме”, — сказала себе Элен и, увидев, что лицо Антуана осветилось, поняла, что права.
— Когда я поселился в Сан-Реми и вошел в орден, мне эти ограничения и уставный порядок очень понравились. Я был рад, что все так останется на всю жизнь.
— Что вы говорите? — спросил Джон. — На всю жизнь? Мне казалось, что, если вы захотите, вы можете перейти в другой монастырь. Сменить обстановку, так сказать.
— Не так просто. — У монаха пульсировала вена на правом виске.
Элен положила руку на колено Джона, как бы прося его не перебивать Антуана. Она знала о его привычке высказывать все, что он хотел, по интересующему его вопросу, часто забегая вперед, не слушая собеседника и не замечая его реакции.
— Я здесь уже восемь лет, — продолжал Антуан. — Перейти в другой монастырь практически невозможно. Нужно получить разрешение епископа, иметь уважительные причины. И на это косо смотрят. Если ты не прижился в одном, почему ты думаешь, что приживешься в другом? Вы знаете, все мы люди. Тут мы считаемся братьями, но у нас у каждого есть свои привычки и привязанности.
— Но, скажите мне, вы и сейчас довольны здешними правилами? — спросила Элен.
— Теперь все стало сложнее, — ответил Антуан. — Я не тоскую по внешнему миру, мог бы поехать в Ватикан и там продолжать учебу. Я занимаюсь латинскими переводами библейских текстов. Проблема тут в другом. Среди нас люди разных возрастов. И старые монахи нас, молодых, не всегда понимают. Они никуда не ездили, они не смотрят телевизор. Они меньше знакомы с современной жизнью. Некоторые сюда пришли сразу по окончании войны и жили с теми, кто тут строили церковь или переживали войну и оккупацию и помнят лишения военных лет, и страх, и укрывательство партизан. У них были свои проблемы — отношения с немцами, отношения
с местным населением. А мы — новое поколение — пришли сюда на очень благоприятных условиях. И работать столько не надо, и центральное отопление проведено, и мы можем посещать другие страны. Отец Юбер где только не побывал! На всех континентах. Сан-Реми за эти годы постепенно разделился по возрастным группам. Молодых монахов мало, мне одиноко,
и я начал скучать по своим друзьям.
— Ваша семья вас поддерживает? Наверное, они часто приезжают?
— Моя семья в Голландии. Они появляются в Сан-Реми несколько раз
в год, не так часто, как я хочу. Конечно, мы переписываемся. Раньше я занимался садом. Теперь наняли профессионала-садовника. И мне меньше работы в саду и больше в пивоварне. Я делаю все — это не подлежит обсуждению. Но сад мне был больше по душе.
Он замолчал. Паузу нарушил Джон, который сказал:
— Всюду одни и те же проблемы.
— И что же дальше? — спросила Элен.
— Не знаю. — Лицо монаха сделалось грустным, и он развел руками. — Совсем не знаю. Отец Юбер еще с нами, но если он нас покинет… Из-за него я так привязался к монастырю. Я ощущал подъем непрестанно, и за трапезой, и в соборе, и в мастерских. А сейчас ему нехорошо, он не всегда присутствует на службах. Иногда его вообще нет в монастыре. Без него атмосфера меняется, мы становимся еще одним учреждением со своими правилами, законами. В том, что я вам передаю, нет никакой тайны. Мы это открыто обсуждаем, и наш епископ из Намюра старается найти решение. Так всегда происходит, когда настоятель заболевает. Отец Юбер тут прожил сорок пять лет. Он появился в Сан-Реми после Великой войны. Братья боятся перемен…
Антуан теперь казался Элен маленьким и щуплым. Только благодаря своему белому плотному облачению он выглядел внушительным, но представить его без него — он превращался в худенького мальчика с большими темными глазами, в которых сквозило беспокойство. Крупная голова на узких плечах и длинной тонкой шее выглядывала из белого воротника.
Ей захотелось его приласкать, как ребенка перед сном.
— Вас тут почти пятьдесят человек — братьев. Это большая община. И если все испытывают те же чувства, вы найдете решение. Могу вам признаться, что я увидела в Сан-Реми спокойствие и благость. Мне тут показалось очень привлекательно и душевно. Нам, — поправилась она, взглянув на погруженного в свои мысли Джона. — Какая прекрасная перспектива продолжать исследования в Ватикане…
— О, да, я с вами абсолютно согласен, — воскликнул Антуан. — Мы все испуганы, потому что не хотим терять наш покой. Кто знает, к чему приведут перемены. Мы страшимся неизвестности. Наш настоятель — редкий выдающийся человек. Наверное, я не должен так говорить. Услышь он меня, он бы рассердился. Но я говорю от души, а не потому, что хочу кому-то польстить. — Он обратился к Джону: — Вы у нас впервые?
Джон кивнул головой.
— И что же вас к нам привело? Вы — пара, не так ли?
— Да, мы женаты, — ответила Элен. — Что нас привело? У нас оказались свободными несколько дней, и мы хотели их посвятить размышлению
о духовных предметах. Иногда полезно на несколько дней отрешиться от ежедневной рутины и уйти в мир мыслей.
— Читайте книги, что я вам принес. Кстати, отец Юбер их лично выбирал для вас. Если вы не прочтете их сейчас, можете забрать с собой, а потом вернете по почте. Хотя мне верится, что вы у нас непременно снова побываете. И тогда будете лучше подготовлены для бесед.
— Вы правы, — ответила Элен. — Мы вчера читали и читали, но в моей голове все перемешалось, и нужно время, чтобы мысли отстоялись и чтобы я могла их внятно изложить.
Когда Антуан с Джоном вышли, Элен стала думать о том, что в этом мире невозможно уйти от жизни. Она тебя достанет повсюду. И если это так, то нет смысла от нее бежать. Если ей предстоит уйти, она это сделает достойно.
Как сказал брат Антуан, мир — это две дуги-полусферы, сначала солнце проходит наш мир, потом вторую половину окружности пробегает в темноте — в том мире, куда мы уйдем. Но это две половины единого целого.
И там она тоже увидит это солнце. Переход из одного состояния в другое — естественная часть бытия.
Она посмотрела на дальние холмы под однообразным, затянутым тучами небом; снова смеркалось, снова начинало моросить. И она увидела пустынную вселенную. Лес как лес, монотонные ряды стволов, уже превращавшиеся в единую массу, и посреди них маленький хрупкий монастырский очаг. Пустыня наступает, но стены выдерживают приближение неизвестного. Эти красивые пруды, уют келий, высокий собор — все это попытки выстоять. “Но как они могут защитить меня от моего страха? Только я сама могу это делать. Никак не монахи, даже если они за меня молятся”.
Она вышла в сад и подошла к мужу, который в одиночестве сидел на скамейке.
— Джон, может быть, завтра уедем?
— Как скажешь. Хотя минуточку. Я бы хотел еще раз поговорить с отцом Юбером. Мы не коснулись вопроса, который меня сюда привел. Вернее, одного из вопросов.
Площадь перед воротами была заставлена машинами. Во внутреннем дворике царило возбуждение, бегали дети, спешили монахи, помогая гостям
с багажом, в коридоре на стульях лежали кипы сложенного белья и одеял.
За стойкой брат Антуан записывал посетителей в толстую книгу. Увидев их, он улыбнулся:
— Видите, сколько у нас гостей. Вы будете ужинать в главной трапезной.
Вечером, когда они вернулись к себе в комнату, Элен сказала мужу:
— Мне кажется, жизнь всюду одинакова, и в затерянном в горах приюте, и в хижине отшельника. Бесполезно от нее скрываться.
— По крайней мере, эта поездка помогла тебе внутренне собраться, — заметил Джон. — Ты многого хотела от Сан-Реми. Наверное, надеялась получить больше, чем они могли дать. Скажи, ты не чувствовала, что впустую потратила время?
— А ты?
— Ни минуты. Знаешь, я никогда в жизни не встречал монахов. Они оказались очень симпатичными, немного наивными. Боюсь только — в большом мире они растеряются.
— Мне их жизнь представляется привилегированной, они счастливцы, — ответила Элен.
— Нет, я бы не смог провести всю жизнь в этих стенах. Это не по мне.
— А мне тут понравилось. И думаю, Антуан прав. Я вернусь к ним. Но вначале домой. Кати нас заждалась.
Утром они попрощались с отцом Юбером и покинули Сан-Реми, не заехав в центр Рошфора. Настроения для осмотра достопримечательностей не было.
Сидя рядом с Джоном, Элен молча убеждала себя: “Смотри в лицо жизни, не будь пугливым цыпленком. Теперь у меня осталось меньше страха. В этом смысле поездка удалась”.