Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2011
АЛЕКСАНДР ЖОЛКОВСКИЙ
ПАРАДИГМА КАК ПРИЕМ
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою,
о судьбе…
Б.Окуджава
В гл. 1-й «Золотого теленка» Остап Бендер, поучая Балаганова, произносит одну из своих ставших крылатыми фраз: «Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы». Как отмечено в комментариях Ю. К. Щеглова, «это второе место, где Бендер произносит данный афоризм» (возможно, позаимствованный из «Тихого Дона»), ср. в «Двенадцати стульях»: «Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы» (гл. 14),[1] где тоже налицо эмфатический повтор, но не столь примечательный.
Меня занимает не сам этот несложный тезис, а то, как повторение делает его неопровержимым. Разумеется, всякий повтор увеличивает риторический напор высказывания, но здесь дело обстоит интереснее. Добавляя к исходной формулировке(«Таковы суровые законы жизни…») синонимичную ей вторую («…жизнь диктует нам свои суровые законы»), Бендер обнажает чисто языковую природу операции,[2] известной в лингвистике под названием синонимического перифразирования.[3] Тем самым его речевое поведение демонстрирует образец бесспорной истины, что как бы подтверждает верность высказываемой им мысли. Стоящая за его словами фигура речи примерно такова: «Законы жизни столь же непреложны, как законы языковой синонимии».[4] Что он при этом совершает грубую арифметическую ошибку (его якобы более краткая вторая формулировка в полтора раза длиннее первой), — бросает на его реплику смягчающий иронический отсвет.
Еще более откровенно обращение Бендера к лингвистике в гл. 18 «Теленка», где он наглядно поясняет немецкому специалисту Генриху Мария Заузе бесперспективность жалоб на его положение:
«Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его квисевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:
— Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы… И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь…» (полужирный шрифт здесь и далее мой. – А. Ж.).
Щеглов отмечает применение Бендером «школьных таблиц спряжения»,[5] но в дальнейший лингвистический анализ не пускается. Поскольку в грамматиках образцы спряжения даются в утвердительной форме, Бендеру приходится начать с утвердительных форм глаголов писать и класть и только затем перейти к отрицательным от вынимать. Органичность такого контрастного развертывания эпизода обеспечивается – уже на внеязыковом, житейском уровне – тем, что писать и класть в ящик жалобы естественно «всем нам», а вынимать — не «нам», а лишь ограниченному числу лиц, уполномоченных принимать соответствующие меры.
Характерно, что и в этом случае обращение к лингвистическим прописям производится примерно с той же целью: продемонстрировать непоправимость реального хода дел. Так же, как обязательны правила глагольного спряжения, будь то в русском или немецком языках, так же непреклонно и равнодушие советских бюрократов к пожеланиям граждан. Можно вообще предположить, что подобные апелляции к законам языка применяются в основном для демонстрации фатальной жестокости законов природы и человеческого существования.[6]
Правда, комментируя эпизод с Заузе, Щеглов приводит в качестве вероятного претекста подчеркнуто вольнолюбивый пассаж из рассказа Б. Левина “Ревматизм” (1929) (из его книги «Голубые конверты»).
«Он относится к другому, историческому эпизоду общения русских с немцами: к их братанию в окопах в дни Октябрьской революции. Герой рассказа, умирающий Карпович, вспоминает об этом в больничном полубреду: ”Кругом была смерть. И вдруг революция. Довольно! Генуг! Товарищи немцы, мы не хотим умирать! Вы не хотите умирать! Я не хочу умирать! Он не хочет умирать!”»[7] |
У такого волевого преодоления фатума путем опоры на языковую парадигму, есть и более внушительный программно-советский прототип – в стихотворении Маяковского «Комсомольская» (1924), где рефреном – 8 раз! – проходит формула:
Ленин — |
Задаче преодоления соответствует как включение формы будущего времени, так и приверженность Маяковского к неологизмам, в данном случае — объединение в единую квазипарадигму глагольных форм жил, будет жить
и предикативного краткого прилагательного жив. Этим акцентируется волюнтаристский характер утверждения, но ослабляется его объективная непреложность.
Как показал М. Вайскопф, на Ленина послереволюционный Маяковский проецировал собственные лирические установки, в частности жажду бессмертия, как, например, в строке Ленин и теперь живее всех живых (в поэме “Владимир Ильич Ленин”, 1924, о только что умершем вожде).
“…агитпроповский штамп <…> └живее всех живых“, Маяковский мог бы легко найти не только в христианской литургике, но и в старых одах, — |
Уже в этом претексте из XVIII в. есть прообраз квазиспряжения, примененного в “Комсомольской”, где поэт
“…создает формулу ленинского бессмертия <…> Ленин — жил, / Ленин — жив, / Ленин — будет жить. Религиозное происхождение лозунга <…> сомнений не вызывает, но стоит все же указать конкретный источник. Стих восходит к библейскому определению Бога — Сущий (Сый), — взятому в его вдохновенном державинском пересказе: Ты был, Ты есь, Ты будешь ввек (└Бог“)”.[9]
Разумеется, проекция на Другого, Вождя, а тем более Бога, повышает неоспоримость утверждения, позволяя и будущему времени служить воплощением не мечты, а закона бытия.
Напротив, в просталинском стихотворении Мандельштама “Средь народного шума и спеха…” (1937) “позитивное спряжение” звучит лирично, уязвимо и фаталистично:
| Средь народного шума и спеха На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха, И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А теперь куда хочешь влеки — B говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. |
Такое добровольно-принудительное, покорно-соборное слияние с превосходящими силами народа и власти вполне в духе выявляемой мной «парадигматической» конструкции. Ее облегченный и безоговорочно оптимистический аналог представлен, например, в припеве известной песни на слова Роберта Рождественского «Родина моя» (муз. Д. Тухманова; 1979):
Я, ты, он, она, |
Здесь время уже настоящее, и для сомнений в объективной истинности высказывания места не остается.
Отсылка к языковым парадигмам как воплощению истины — давняя поэтическая традиция. В «Стансах к Маркизе» Пьера Корнеля (1658) седеющий поэт предупреждает надменную молодую красавицу о неизбежности старения и делает это, спрягая глагол être, «быть», в двух временах и двух лицах (приведу оригинал, свой буквальный перевод и поэтический — Майи Квятковской):
Le même cours des planètes |
«Один и тот же ход планет/ Управляет нашими днями и ночами./ Меня видели таким, какая Вы есть, / Вы будете такой, каков есть я».
Наш день уходит без возврата |
Мысль, как видим, опять фаталистического типа, и тон, как и у Бендера, назидательно иронический. Наступление старости так же закономерно, как движение планет и спряжение глаголов, но поэту уже нечего терять, — задуматься следует адресатке.
Этот мотивный кластер уходит в глубокую древность. Вот 40-я эпиграмма из VI книги Марциала (и перевод Ф. А. Петровского):
Femina praeferri
potuit tibi nulla, Lycori: Было нельзя предпочесть никого тебе, Ликорида. |
Перевод почти буквально точен, с той небольшой разницей, что в первых двух строках спрягается глагол potere, «мочь»: «ни одна… не могла предпочесться тебе… ни одна не может предпочесться Гликере» (тот же глагол проходит и в 3-й строке: «ты не можешь быть, как она»), а в последней фигурирует не «время», а «времена» (что можно понимать и в грамматическом смысле). Латинское спряжение (= система времен) властвует над красотой и человеческими страстями.
Таблицы глагольных спряжений/ склонений существительных (судьба, судьбы, судьбе...) и наборы личных местоимений (мы, вы они, оне…; я, ты, он, она…) – самый удобный материал для воплощения темы «полной обязательности, всеобщности, универсальности закона».[10] Близко к таким грамматическим парадигмам располагаются лексикографические — наборы лексем, образующих то или иное семантическое поле. На этом построено полуфольклорное стихотворение, приписываемое композитору А. К. Лядову (1855-1914):
Не могу ходить, не могу стоять, |
Инфинитивы ходить, стоять, сидеть, лежать, несущие сюжет миниатюры, как бы исчерпывают репертуар привычных положений тела и тем более неотвратимо влекут за собой переход к остающемуся единственно возможному – висеть; каламбурное осмысление этой позы делает ее последней во всех смыслах. Примечательна свойственная большинству наших примеров интонация отчужденного философского приятия суровых законов жизни. Здесь она эффектно усилена тем, речь ведется в 1-м лице, о собственной жизни и смерти, но ведется как бы со стороны, в тоне экпериментаторского приятия.[12]
[1] Ю. К. Щеглов. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. 3-е изд. (СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009). С. 346.
[2] «Или, короче выражаясь» — типичный пример метаязыкового высказывания, а в философских терминах — аналитического суждения, истинного по определению.
[3] См. Ю.Д. Апресян. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974. С. 319-323.
[4] Во фразе из «Двенадцати стульев» повтор тоже основан на принципах синонимического перифразирования: в диктует уже содержится «суровость», а само диктует содержится в природе законов.
[5]Ю. К. Щеглов. Романы Ильфа и Петрова. С. 547.
[6] «Негативность» общественного закона, на языковом уровне проявляющаяся в таком постоянном к нему эпитете, как суровый, является его конститутивным свойством: закон формулирует то, что запрещается делать и за совершение чего предусматривается наказание. Преимущественная (хотя и нее абсолютная) «негативность» судьбы проявляется в эпитете неотвратимая и фразеологизмах типа от судьбы не уйдешь, предполагающих естественное, но, увы, не осуществимое желание избежать ее.
[7] Там же.
[8] Михаил Вайскопф. Во весь логос: религия Маяковского// Он же. Птица-тройка и колесница души. Работы 1978-2003 годов (М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 343-486). С. 429-430.
[9] Там же. С. 465-466.
[10] В теоретическом плане это частный случай воплощения темы «универсальный закон» путем применения конструкции «Варьирование через все разное». Ее описание было намечено Ю. К. Щегловым в статье: К некоторым текстам Овидия// Труды по знаковым системам. 3 (Тарту ТГУ, 1967. С. 172-179), а затем разработано в: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. К описанию приема выразительности ВАРЬИРОВАНИЕ// Семиотика и информатика. Девятый выпуск (М.: ВИНИТИ, 1977. С. 106-150).
[11] Оно известно и в других вариантах; привожу дошедший до меня по консерваторским воспоминаниям моего отчима, профессора Л. А. Мазеля (1907-2003).
[12] Образец противоположной, заинтересованно отстраняющей, реакции на суровую универсальность закона – размышления толстовского Ивана Ильича о неприменимости лично к нему истины о смертности человека (в гл. VI повести):.
«В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он <…> никак не мог понять этого. Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему <…> [О]он был не Кай и не вообще человек, а <…> совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, папа <…> с игрушками, кучером <…> Разве Кай целовал так руку матери? <…> Разве Кай так мог вести заседание? И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу <…> мне это другое дело <…> Это было бы слишком ужасно <…> А теперь вот что! — говорил он себе. — <…> Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это?»
АЛЕКСАНДР ЖОЛКОВСКИЙ
ПАРАДИГМА КАК ПРИЕМ
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою,
о судьбе…
Б.Окуджава
В гл. 1-й «Золотого теленка» Остап Бендер, поучая Балаганова, произносит одну из своих ставших крылатыми фраз: «Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы». Как отмечено в комментариях Ю. К. Щеглова, «это второе место, где Бендер произносит данный афоризм» (возможно, позаимствованный из «Тихого Дона»), ср. в «Двенадцати стульях»: «Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы» (гл. 14),[1] где тоже налицо эмфатический повтор, но не столь примечательный.
Меня занимает не сам этот несложный тезис, а то, как повторение делает его неопровержимым. Разумеется, всякий повтор увеличивает риторический напор высказывания, но здесь дело обстоит интереснее. Добавляя к исходной формулировке(«Таковы суровые законы жизни…») синонимичную ей вторую («…жизнь диктует нам свои суровые законы»), Бендер обнажает чисто языковую природу операции,[2] известной в лингвистике под названием синонимического перифразирования.[3] Тем самым его речевое поведение демонстрирует образец бесспорной истины, что как бы подтверждает верность высказываемой им мысли. Стоящая за его словами фигура речи примерно такова: «Законы жизни столь же непреложны, как законы языковой синонимии».[4] Что он при этом совершает грубую арифметическую ошибку (его якобы более краткая вторая формулировка в полтора раза длиннее первой), — бросает на его реплику смягчающий иронический отсвет.
Еще более откровенно обращение Бендера к лингвистике в гл. 18 «Теленка», где он наглядно поясняет немецкому специалисту Генриху Мария Заузе бесперспективность жалоб на его положение:
«Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его квисевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:
— Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы… И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь…» (полужирный шрифт здесь и далее мой. – А. Ж.).
Щеглов отмечает применение Бендером «школьных таблиц спряжения»,[5] но в дальнейший лингвистический анализ не пускается. Поскольку в грамматиках образцы спряжения даются в утвердительной форме, Бендеру приходится начать с утвердительных форм глаголов писать и класть и только затем перейти к отрицательным от вынимать. Органичность такого контрастного развертывания эпизода обеспечивается – уже на внеязыковом, житейском уровне – тем, что писать и класть в ящик жалобы естественно «всем нам», а вынимать — не «нам», а лишь ограниченному числу лиц, уполномоченных принимать соответствующие меры.
Характерно, что и в этом случае обращение к лингвистическим прописям производится примерно с той же целью: продемонстрировать непоправимость реального хода дел. Так же, как обязательны правила глагольного спряжения, будь то в русском или немецком языках, так же непреклонно и равнодушие советских бюрократов к пожеланиям граждан. Можно вообще предположить, что подобные апелляции к законам языка применяются в основном для демонстрации фатальной жестокости законов природы и человеческого существования.[6]
Правда, комментируя эпизод с Заузе, Щеглов приводит в качестве вероятного претекста подчеркнуто вольнолюбивый пассаж из рассказа Б. Левина “Ревматизм” (1929) (из его книги «Голубые конверты»).
«Он относится к другому, историческому эпизоду общения русских с немцами: к их братанию в окопах в дни Октябрьской революции. Герой рассказа, умирающий Карпович, вспоминает об этом в больничном полубреду: ”Кругом была смерть. И вдруг революция. Довольно! Генуг! Товарищи немцы, мы не хотим умирать! Вы не хотите умирать! Я не хочу умирать! Он не хочет умирать!”»[7] |
У такого волевого преодоления фатума путем опоры на языковую парадигму, есть и более внушительный программно-советский прототип – в стихотворении Маяковского «Комсомольская» (1924), где рефреном – 8 раз! – проходит формула:
Ленин — |
Задаче преодоления соответствует как включение формы будущего времени, так и приверженность Маяковского к неологизмам, в данном случае — объединение в единую квазипарадигму глагольных форм жил, будет жить
и предикативного краткого прилагательного жив. Этим акцентируется волюнтаристский характер утверждения, но ослабляется его объективная непреложность.
Как показал М. Вайскопф, на Ленина послереволюционный Маяковский проецировал собственные лирические установки, в частности жажду бессмертия, как, например, в строке Ленин и теперь живее всех живых (в поэме “Владимир Ильич Ленин”, 1924, о только что умершем вожде).
“…агитпроповский штамп <…> └живее всех живых“, Маяковский мог бы легко найти не только в христианской литургике, но и в старых одах, — |
Уже в этом претексте из XVIII в. есть прообраз квазиспряжения, примененного в “Комсомольской”, где поэт
“…создает формулу ленинского бессмертия <…> Ленин — жил, / Ленин — жив, / Ленин — будет жить. Религиозное происхождение лозунга <…> сомнений не вызывает, но стоит все же указать конкретный источник. Стих восходит к библейскому определению Бога — Сущий (Сый), — взятому в его вдохновенном державинском пересказе: Ты был, Ты есь, Ты будешь ввек (└Бог“)”.[9]
Разумеется, проекция на Другого, Вождя, а тем более Бога, повышает неоспоримость утверждения, позволяя и будущему времени служить воплощением не мечты, а закона бытия.
Напротив, в просталинском стихотворении Мандельштама “Средь народного шума и спеха…” (1937) “позитивное спряжение” звучит лирично, уязвимо и фаталистично:
| Средь народного шума и спеха На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха, И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А теперь куда хочешь влеки — B говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. |
Такое добровольно-принудительное, покорно-соборное слияние с превосходящими силами народа и власти вполне в духе выявляемой мной «парадигматической» конструкции. Ее облегченный и безоговорочно оптимистический аналог представлен, например, в припеве известной песни на слова Роберта Рождественского «Родина моя» (муз. Д. Тухманова; 1979):
Я, ты, он, она, |
Здесь время уже настоящее, и для сомнений в объективной истинности высказывания места не остается.
Отсылка к языковым парадигмам как воплощению истины — давняя поэтическая традиция. В «Стансах к Маркизе» Пьера Корнеля (1658) седеющий поэт предупреждает надменную молодую красавицу о неизбежности старения и делает это, спрягая глагол être, «быть», в двух временах и двух лицах (приведу оригинал, свой буквальный перевод и поэтический — Майи Квятковской):
Le même cours des planètes |
«Один и тот же ход планет/ Управляет нашими днями и ночами./ Меня видели таким, какая Вы есть, / Вы будете такой, каков есть я».
Наш день уходит без возврата |
Мысль, как видим, опять фаталистического типа, и тон, как и у Бендера, назидательно иронический. Наступление старости так же закономерно, как движение планет и спряжение глаголов, но поэту уже нечего терять, — задуматься следует адресатке.
Этот мотивный кластер уходит в глубокую древность. Вот 40-я эпиграмма из VI книги Марциала (и перевод Ф. А. Петровского):
Femina praeferri
potuit tibi nulla, Lycori: Было нельзя предпочесть никого тебе, Ликорида. |
Перевод почти буквально точен, с той небольшой разницей, что в первых двух строках спрягается глагол potere, «мочь»: «ни одна… не могла предпочесться тебе… ни одна не может предпочесться Гликере» (тот же глагол проходит и в 3-й строке: «ты не можешь быть, как она»), а в последней фигурирует не «время», а «времена» (что можно понимать и в грамматическом смысле). Латинское спряжение (= система времен) властвует над красотой и человеческими страстями.
Таблицы глагольных спряжений/ склонений существительных (судьба, судьбы, судьбе...) и наборы личных местоимений (мы, вы они, оне…; я, ты, он, она…) – самый удобный материал для воплощения темы «полной обязательности, всеобщности, универсальности закона».[10] Близко к таким грамматическим парадигмам располагаются лексикографические — наборы лексем, образующих то или иное семантическое поле. На этом построено полуфольклорное стихотворение, приписываемое композитору А. К. Лядову (1855-1914):
Не могу ходить, не могу стоять, |
Инфинитивы ходить, стоять, сидеть, лежать, несущие сюжет миниатюры, как бы исчерпывают репертуар привычных положений тела и тем более неотвратимо влекут за собой переход к остающемуся единственно возможному – висеть; каламбурное осмысление этой позы делает ее последней во всех смыслах. Примечательна свойственная большинству наших примеров интонация отчужденного философского приятия суровых законов жизни. Здесь она эффектно усилена тем, речь ведется в 1-м лице, о собственной жизни и смерти, но ведется как бы со стороны, в тоне экпериментаторского приятия.[12]
[1] Ю. К. Щеглов. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. 3-е изд. (СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009). С. 346.
[2] «Или, короче выражаясь» — типичный пример метаязыкового высказывания, а в философских терминах — аналитического суждения, истинного по определению.
[3] См. Ю.Д. Апресян. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974. С. 319-323.
[4] Во фразе из «Двенадцати стульев» повтор тоже основан на принципах синонимического перифразирования: в диктует уже содержится «суровость», а само диктует содержится в природе законов.
[5]Ю. К. Щеглов. Романы Ильфа и Петрова. С. 547.
[6] «Негативность» общественного закона, на языковом уровне проявляющаяся в таком постоянном к нему эпитете, как суровый, является его конститутивным свойством: закон формулирует то, что запрещается делать и за совершение чего предусматривается наказание. Преимущественная (хотя и нее абсолютная) «негативность» судьбы проявляется в эпитете неотвратимая и фразеологизмах типа от судьбы не уйдешь, предполагающих естественное, но, увы, не осуществимое желание избежать ее.
[7] Там же.
[8] Михаил Вайскопф. Во весь логос: религия Маяковского// Он же. Птица-тройка и колесница души. Работы 1978-2003 годов (М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 343-486). С. 429-430.
[9] Там же. С. 465-466.
[10] В теоретическом плане это частный случай воплощения темы «универсальный закон» путем применения конструкции «Варьирование через все разное». Ее описание было намечено Ю. К. Щегловым в статье: К некоторым текстам Овидия// Труды по знаковым системам. 3 (Тарту ТГУ, 1967. С. 172-179), а затем разработано в: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. К описанию приема выразительности ВАРЬИРОВАНИЕ// Семиотика и информатика. Девятый выпуск (М.: ВИНИТИ, 1977. С. 106-150).
[11] Оно известно и в других вариантах; привожу дошедший до меня по консерваторским воспоминаниям моего отчима, профессора Л. А. Мазеля (1907-2003).
[12] Образец противоположной, заинтересованно отстраняющей, реакции на суровую универсальность закона – размышления толстовского Ивана Ильича о неприменимости лично к нему истины о смертности человека (в гл. VI повести):.
«В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он <…> никак не мог понять этого. Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему <…> [О]он был не Кай и не вообще человек, а <…> совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, папа <…> с игрушками, кучером <…> Разве Кай целовал так руку матери? <…> Разве Кай так мог вести заседание? И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу <…> мне это другое дело <…> Это было бы слишком ужасно <…> А теперь вот что! — говорил он себе. — <…> Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это?»