Пантелеймон Романов и Владимир Набоков
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2011
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Наталья Телетова
НЕЖДАННОЕ
Пантелеймон Романов и Владимир Набоков
Сведение к какому-либо общему знаменателю имен Пантелеймона Романова и Владимира Набокова на первый взгляд представляется совершенно абсурдным. Слишком несхожи личности, судьбы и наследие этих писателей, творивших один в России, другой в эмиграции. Можно говорить только о не зафиксированных в реальной жизни контактах, о странным образом взаимно уподобляющихся мотивах и сюжетах. Среди них, на примере эпопеи П. Романова “Русь” и романа В. Набокова “Защита Лужина”, мы выделим одну важную тему — вмешательство неких таинственных и недобрых сил в дела земные.
Роман “Русь”, начатый отдельными публикациями в 1922 году, продолжал выходить в течение нескольких лет. К 1926 году были напечатаны три первые части. Роман пользовался большим успехом, хотя против не слишком советского автора поднималась год от года все более крепнущая волна критики. Четвертая и пятая части “Руси” выходят только в 1936 году. Шестая, незавершенная, при жизни автора не издавалась.
Обширный, хоть и незаконченный роман известного писателя, казалось, должен был привлечь к себе внимание по обе стороны “железного занавеса”. Тем более когда этот занавес проржавел и рухнул. А. И. Солженицын, говоря о Романове, прорвавшемся снова к читателю, пишет о сборнике его рассказов как о “перворазрешенном после полувекового проклятия и запрета автора”.1 “Перворазрешенном”, однако по сию пору толком не прочитанном.
Между тем проживаемая и переживаемая Пантелеймоном Романовым советская реальность уводит произведение в русло, сходное с тем, по которому двигались М. Булгаков и М. Зощенко. То, что происходит в окружающем мире, это “дьяволиада”. Автор “Руси” ставит вопрос: возможно ли ее зримое воплощение, а там и хотя бы утопическое преодоление? Булгаковского Мастера это преодоление увело на лунную дорожку, ведущую к божественным мирам, но литература диаспоры спорила за иную правду — прежде всего историческую. И в этом отношении проза Пантелеймона Романова должна была преодолеть границы Совдепии. За рубежом в 1920-е годы еще сохранялась традиционная русская ориентация на неангажированное разрешение проблем, диктуемых социально ориентированными в конкретную историческую эпоху сюжетами. Но до сих пор не ясно, была ли нащупана в диаспоре подспудная тема “Руси” — тема дьяволиады, ее новизна? Во всяком случае, Георгий Адамович подчеркивал в романе прямо противоположное, “аксаковское”, добросовестное “бытописательство”. Однако само название романа передает антиномичные тенденции: сплетения гимнического и демонического. Мотив, восходящий к Гоголю: “Что пророчит сей необъятный простор? <…> чудная, незнакомая земле даль! Русь!.. <…> Русь, куда же несешься ты?”
Владимир Набоков (тогда В. Сирин) имел возможность, живя в ту пору
в Берлине и бывая в Риге, познакомиться с романом П. Романова именно по рижскому изданию 1927 года. На наш взгляд явные следы этого знакомства несет опубликованный в 1930 году его роман “Защита Лужина”.
Сопоставления обоих текстов никогда не делалось. Для того чтобы выявить их связь, требуется внимательное чтение, на каковое и рассчитывал Набоков. Оно подразумевает решение излюбленной набоковской головоломки, установки на игру в пузеля, по-английски “puzzle” (“пазл”). В романе “Защита Лужина” представлена одна из ее разновидностей — складные картинки. Автор пишет о Лужине: “На время он нашел мнимое успокоение в складных картинах. Это были сперва простые, детские, состоявшие из больших кусков, вырезанных по краю острыми зубцами, как бисквиты петибер <…> Но в тот год английская мода изобрела складные картины для взрослых, „пузеля“, как называли их у Пето, — вырезанные крайне прихотливо: кусочки всех очертаний, от простого кружка (часть будущего голубого неба) до самых затейливых форм, богатых углами, мысками, перешейками, хитрыми выступами, по которым никак нельзя было разобрать, куда они приладятся…” (45). 2
Та интертекстуальная игра, которую Набоков ведет со своим читателем, уподоблена игре в пузеля: сопоставляя тексты, необходимо выявить те их куски, которые каким-либо образом смыкаются между собой, понять, что их объединяет. В нашем случае прилаживаются друг к другу имена героев обоих произведений. Романов изобрел для своего главного персонажа имя, отчество и фамилию, казалось бы, ничем особенно не примечательные — Валентин Иванович Елагин. Фамилия позволяет считать его дворянином из известного в России рода. Фокус, однако, не в ней самой, а в том, что в нее вшифрована анаграмма: при перестановке букв четыре из шести дают другую фамилию, куда более для нас занятную, — Ленин. Если добавить и начальные буквы имени и отчества, то получим и здесь “В. И.”. Но кому придет в голову угадывать в полном имени Елагина анаграмму “В. И. Ленин”? Бесовская аллюзия, скрытая анаграммой, кажется, не была обнаружена в свое время никем, кроме Набокова, мастера такого рода словесных игр. Еще в первом своем романе “Машенька” Набоков в том же роде вшифровал фамилию Ганнибала, прадеда Пушкина, в сочетание имени, отчества и фамилии главного его героя Льва Глебовича Ганина.
Собственно, обращение Набокова к “Руси” было знаком уважения и симпатии, скрытым посланием и приветом московскому прозаику. В фамилии образованного от Валентина набоковского Валентинова также прочитывается фамилия Ленин. Швейцария, откуда, вероятно, прибывает Елагин в Россию у Романова, не упомянута, но она подразумевается.
Набоков, видимо, находил “Русь”, с ее подспудной темой таинственной бездны, явлением замечательным и остановил внимание на госте из этой бездны — Валентине Ивановиче Елагине. Этого Валентина он изъял из романовской “Руси”, чтобы пересоздать его по своему усмотрению. В четвертой части “Руси” Романов простился со своим персонажем, ушедшим в иномирное пространство, но это произошло только в 1936 году, когда “Защита Лужина” была уже издана.
“Русь” начинается с того, что летом 1914 года Валентин Елагин оказывается в одном купе с привлекательной дамой, баронессой Ниной Черкасской, едущей в свое имение. Вокруг этого импозантного героя и разворачиваются события романа (части I—III). От Нины Елагин узнает, что муж ее Андрей Аполлонович, профессор, также скоро приедет в их имение из Москвы. Елагин сообщает Нине, что он устремлен к далекому озеру Тургояк, к землям, нетронутым цивилизацией. Эта устремленность путешественника будет сохраняться ненарушимо. Но привольная жизнь привлекательна и в других формах, и Валентин отправляется в имение баронессы.
К тому времени, когда профессор прибыл к себе в имение, Елагин уже славно устроился в его кабинете, установив в нем юрту, что объяснил своей любовью к Востоку. Странный гость ниоткуда удивил провинцию не только этим. “Вскоре стали ходить нелепые слухи о том, что видели Валентинова двойника и кто-то, думая, что это сам Валентин, хотел было окликнуть его, но вовремя остановился, так как незнакомец был в такой странной одежде, которой Валентин никогда не носил” (II, 271).3 Одному из быстро возникших приятелей Валентин заявляет, что “неплохо перейти в другое существование, а это только любопытно” (II, 280). В беседах часто присутствует вечный студент и помещик Митенька Воейков, безвольный, никчемный, но добрый малый. Однажды заговорил он о чем-то заповеданном, исходящем от дьявола, но Валентин странно усмехнулся: “А ты разве боишься его?.. <…> В дьявола ты, как культурный человек, конечно, не веришь” (II, 440). О внешнем облике героя автор сообщает: “В наружности Валентина Елагина не было ничего особенного. Он был только очень большого роста с совершенно лысой, голой головой и с необычайным спокойствием во всей фигуре” (I, 47).
Оказавшись на русских просторах с компанией выпивох, он подчеркнуто со всеми был “готов ко услугам”, но никогда их не оказывал. В его саквояже не иссякали бутылки, и окружающие без возражений уступали его предложению выпить. Он советует Митеньке продать разоренное имение, объясняя это философски: “Что я делаю? Выручаю своего приятеля, помогаю ему освободиться от тяготы жизни, продаю его имение” (II, 447).
Связь с нечистой силой этого искусителя незаметна для пьяных друзей, приятели просто “скучали, если в доме долго не появлялась его спокойная большая фигура с поднятыми на лбу складками, как он обычно входил со света в комнаты, разглядывая, кто есть дома” (I, 71).
Позже, уже в Москве, будет описано одеяние Валентина, вполне обычное на первый взгляд, — он “в сером костюме, серой шляпе” (IV, 10). Но серая одежда, как правило, является одним из признаков нечистой силы. Вспомним, каким явился бедному ремесленнику в повести “Петер Шлемиль” Адельберта Шамиссо странный гость в саду богатого горожанина, — был он в сером и назывался Graue (“серый”). Серый отнял у Петера тень и претендовал получить еще и душу.
Странный диалог возник однажды у Валентина с пьяным приятелем Владимиром:
“— А что же он, хорошо пил-то? — спросил вдруг Владимир, дергая Валентина за рукав, чтобы он ответил на вопрос.
— Кто? — спросил Валентин, не сразу обратив внимание на вопрос.
— Да немец-то этот, приятель твой.
— Приятель моего отца, — поправил Валентин.
— Ну все равно, — отца, черт его возьми совсем… — сказал Владимир <…>.
Наутро все, проснувшись, увидели себя лежащими на террасе, на подстеленном сене. Кто их собирал всех, кто стелил постели <…> было никому неизвестно” (II, 432).
Валентин пил со всеми, но не пьянел. Дьяволиада преисподней представлена полушутя — надо думать, П. С. Романов полагал, что в генеалогическом плане отцом Валентина Ивановича был дьявол, мастер по части пьянства, наподобие Мефистофеля из “Фауста” Гете (ч. I, сцена 5). Тот даже устраивал фонтаны из заказанных вин для собравшихся в кабачке, только вино тут же превращалось в огонь.
То один, то другой приятель Валентина поминают черта, но на Валентина это не производит впечатления: он явился на Русь “по службе”, вестником грядущих испытаний и бед. При этом Валентин заявляет некоему Черняку, что верит “в бессмертие души и в загробную жизнь” (IV, 18).
В четвертой части эпопеи, изданной вместе с пятой, Валентин в Москве. Он идет в гости к типичным интеллигентам тех лет. Там спорят о судьбах мира и пьют сквозь ночь. В этом доме происходит встреча двух бывших студентов — Валентина и Глеба. Глеб умнее многих, но исповедует тот же культ бездействия и “бессилия чувств”. Глеб, первый в романе из “попутчиков” Валентина, догадывается о происхождении своего бывшего коллеги:
“В тебе есть дьявольский цинизм”, — заявляет он. Валентин понимает, что он раскрыт и мстит:
“— А ведь ты плохо кончишь<…>.
— Я не знаю, чем я кончу, — возбужденно возразил Глеб.
— Да я-то знаю, — отвечает Валентин” (IV, 25).
И читатель знает, чем обернется для России начавшаяся война 1914 года. Наблюдая за Валентином, сохраняющим тайну своего происхождения и своих познаний, мы почти что симпатизируем ему. И это понятно: творящееся зло вызвано к жизни не столько дьяволом, сколько глупостью толпы.
После Москвы Валентин приезжает в Петроград. Здесь на вокзале он встречается с дамой, по его словам, “мадонной интеллектуального Петербурга”. Она задает вопрос: “Разве вы вообще существуете еще на свете?” — “Пока да, — ответил Валентин, сняв шляпу и целуя ее руку” (IV, 89). У ее мужа многозначительная фамилия — Стожаров. Догорающие огни мирных костров на природе, где любит располагаться Валентин с приятелями, остались позади, грядущие пожары захватят площадь, где места хватило бы более чем на сто (по)жаров (IV, 89).
В той же четвертой части “Руси” П. Романов расстается со своим героем. Идет война. Территория боевых действий все более расширяется. Возвышаясь на холме вблизи тонущих в реке людей и лошадей, не отвечая на призывы товарищей (Валентин уже стал офицером), он встречает свой конец — конец этого воплощения. Огонь, грохот и вихрь быстро затихают, но на месте, где возвышался Валентин, образовалось пустое пространство без всяких признаков сгоревшего тела. Перед этим Валентин завещал приятелю свою трубку на память. Трубка даже не обгорела, а хозяин ее исчез навсегда, до следующего воплощения неведомо где.
В русской провинции глуповатый и подловатый Владимир всем рассказывает о своем приключении: как он шел с Валентином, но громко позвали Шульца — и отозвался Валентин. По-немецки Шульц означает — “староста”. Стало быть, что-то вроде начальника. Владимир передает, как беседовал Валентин с неким человеком, которого он называл Черняк. У этого Черняка Валентин отказался служить. Владимир разволновался, но ничего не понял. Открывается, что праздный Валентин все же где-то служит, с чем и связано его чудесное превращение в Шульца. Деревенские приятели его, когда колдовство ушло, трезвеют и не жалеют красок, обличая недавнего друга. Их фантазия уходит тоже недалеко: Валентин-Шульц считается теперь несомненным “членом преступного общества”. Баронесса Нина сообщает: “Я по неведению так близко подошла к нему. Да и все близко подошли. Впрочем, я ближе всех” (V, 505).
В начале следующей шестой части эпопеи повествуется о России в пору Февральской революции и всеобщего ликования. Октябрьские события в ней еще не отражены или дальнейший текст утрачен (уничтожен).
Пантелеймон Романов не предполагал, что его роман привлечет не только интерес, но и желание неведомого автора продолжить по-своему его эпопею. Но это произошло, и явилось единственным в своем роде явлением
в литературе.
Солженицын в цитированной статье замечает: “В дневнике П. Романова есть такая запись (1926): „Когда я пишу, у меня всегда есть соображения о том, что может не пройти по цензурным условиям… И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь, на 50 %“.4 В связи с этим признанием Романова Солженицын замечает: “Том 2-й, о Мировой войне, уже сильно искажен внедрением советской идеологии”.5
Все в эпопее “Русь”, казалось бы, несовместимо с характером творчества и самой личностью Набокова, и все же она дала один из импульсов для создания романа “Защита Лужина”. Конечно, тот прием, который он применил впервые в романе “Машенька” и который с блеском применялся потом еще не раз, не является прерогативой одного Пантелеймона Романова. Но мы говорим о вещах более конкретных, чем “прием”. Как ювелир при новой огранке открывает невиданные возможности камня, так одно имя, вкрапленное во внешне непохожие контексты, служит одной цели.
Владимир Набоков по поводу Пантелеймона Романова и его эпопеи не обмолвился нигде и никогда. Но приглядимся к его бесу, “амюзантнейшему” мучителю Лужина с фамилией Валентинов. Прочитав три первые части романа “Русь”, Набоков отправляет в свой роман о Лужине Валентина Ивановича, единственный раз названного у Романова как бы случайно, горничной, по имени-отчеству: “Когда Митенька Воейков пришел к Валентину и, пройдя мимо молочной с выбитыми стеклами, вошел на террасу, ему навстречу вышла нарядная горничная, одетая как барышня, с черными игривыми глазами, и, узнав, что ему нужно Валентина Ивановича, как-то преувеличенно повернув плечами, пошла во внутренние комнаты” (I, 113). У Набокова также горничная супругов Лужиных с придыханием как бы проговаривает фамилию Валентинова: “Лужина, прислушиваясь к дыханию, мельком вспомнила, что на днях горничная ей со смехом доложила: „Звонил господин Фа… Фа… Фати“.” (243).
Горничная Лужиных — немка, и русскую фамилию Валентинов она не смогла воспринять и запомнить, но то, что в исковерканном виде она сообщает хозяйке, звучит знаменательно. “Fatum” или в косвенном падеже “fati” на латыни означает “судьба”, и Валентинов, неожиданно вновь объявившийся, как раз и окажется для Лужина фигурой судьбоносной. Набоков оставляет читателю возможность развить заложенную в передаче служанки мысль, выражаемую латинской поговоркой “fata viam invenient” (“от судьбы не уйдешь”).
Романов, как и Набоков позже, учитывает и использует полную смысловую загрузку ключевых слов. В “Защите Лужина” романовский Валентин Иванович как бы раздвоился: наставнику Лужина досталась фамилия Валентинов, с функциями героя романа “Русь” и его свойствами, а учителю географии передано имя и отчество Елагина с его таинственным увлечением Востоком. Четырежды географ поминается в романе. Однако каждый раз вне речевого восприятия самого Лужина. Сперва два раза рассказ о географе принадлежит автору, третий раз невесте, в четвертый о нем напоминает Петрищев, бывший соученик Лужина.
Впервые Валентин Иванович, учитель географии, фигурирует в начале романа. Лужин, вместо школы направляясь к тетке, обучившей его игре в шахматы, неожиданно встречает преподавателя: “Но ему попался как раз учитель географии, который <…> несся по направлению к школе”. И только, “когда учитель, как слепой ветер, промчался мимо, Лужин заметил, что стоит перед парикмахерской витриной, и что завитые головы трех восковых дам с розовыми ноздрями в упор глядят на него” (58). Второй раз Лужин вместе с преподавателем поминается во время школьной вечеринки, когда “тихо, в уголку, почти незаметно для товарищей, он обыграл учителя географии, известного любителя” (76), и тот остолбенел “от полученного мата” (78). В третий раз Валентин Иванович всплывает в воспоминании невесты Лужина, его будущей жены. Оказалось, что у нее в Петербурге был тот же учитель географии, что
и у Лужина. “Как слепой ветер” он бегал с урока на урок из женской гимназии в мужское училище. Наконец, в четвертый раз о нем напоминает при встрече на балу в Берлине Петрищев: “Помните, помнишь, Лужин, Валентина Ивановича? Как он с картой мира ураганом влетал в класс?” (209).
Географ Набокова, в отличие от романовского лысого Валентина Ивановича, обладает завидной шевелюрой. Невеста Лужина вспоминает его так: “…большеглазый, белолобый человек со всклокоченными волосами <…> побывавший — говорили — в гостях у Далай-ламы” (98).
У Пантелеймона Романова Валентин Иванович-путешественник также увлечен Востоком: “…он занялся кабинетом профессора, который избрал себе для жительства <…>. Набросал волчьих и медвежьих шкур, так что баронесса Нина, войдя в кабинет, в первое мгновение онемела, увидев перед собой не кабинет, а турецкую кофейню” (I, 111). Восточный колорит придан, однако, и шахматному наставнику Лужина: “Валентинов утверждал, что шахматисту можно курить (оттого что в шахматах и курении есть что-то восточное)” (103). И далее: “быть может, тоже в туманной связи с „востоком“, “антрепренер” Валентинов “очень поощрял Лужина в его любви к сладостям” (103).
Романовского Елагина обстоятельства вынуждают заметать следы и заставляют ехать с Запада на Восток, и даже далеко на Восток — на пустынное озеро Тургояк. Впрочем, Валентин, порожденный П. Романовым, легко меняет свой маршрут, отправившись к баронессе Нине. Он доволен русским пейзажем и русской жизнью.
Раскрывая шифр “В. И. Елагин”, Набоков вступил в глубинный контакт
с Романовым. Его важного героя, Валентина Ивановича, Набоков завлек
в свои романные сети. Отчасти спокойное, не всегда, во всяком случае, роковое, присутствие соглядатая из бригады чертей у Романова оборачивается
у Набокова целенаправленным преследованием гения — Лужина. Валентинову поручена деформация мальчика, его способности должны быть если не уничтожены, то и не допущены до победного выявления. Валентинов заявляет Лужину: “Блещи, пока блещется” (102). И назойливо повторяет: “Свои — сочтемся”, пропуская слово “люди”, ибо к таковым не относится. Лужин в романе блещет, не ведая своей злой судьбы. Как заколдованный он живет в мире какой-то геометрической абстракции, не догадываясь, где выход и может ли он быть вообще.
Набоков говорит о нескольких ступенях формирования Лужина. Первая — игра со стариком, поклонником тети, когда “ничья” завершилась словами старого мастера: “Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе. Большие успехи. Первый раз вижу… Очень, очень далеко…” (64). Затем Лужин играет со своим отцом, потом доктором. Далее следует учитель географии Валентин Иванович. Но здесь и вклинивается Валентинов. Вероятно, Лужин воспринят был “там”, в страшном ином мире, как гений, то есть избранник светлых сил. Тогда-то к нему и приставляют Валентинова — обучать мальчика шахматной игре и отучать от естественных радостей. Несколько раз он заявляет Лужину: “Свои — сочтемся”. Он настаивает, таким образом, что оба они избранники, а не рядовые люди. Но избраны они от противоположных, противостоящих друг другу сил.
Принцип пузелей строго выявляется в композиции романа о Лужине. Как выясняется, и уроки гимнастики в школе мальчиков проводил у Лужина Валентинов, уже приглядывавший за избранником, а учитель географии — бывший коллега Валентинова по училищу. Только сопоставляя рассказ о Валентине Ивановиче, учителе Лужина, с анонимным учителем Лужиной из ее воспоминаний, читатель по отдельным деталям догадывается, что это одно и то же лицо.
Набоков не жалует невесту Лужина: она добра, но слишком напоминает свою мать. Тем не менее только двоих — Лужина и его жену — Набоков рисует изнутри, да еще таким образом, что логика женщины и алогизм мужчины совмещаются в романе, как инь и янь. При этом единственное, что было общего в их прошлом, это учитель географии, преподававший и в школе Лужина, и в гимназии его будущей жены. В ее воспоминаниях “географ остался <…> именно на синем фоне, окруженный синим воздухом, и быстро приближался, по привычке своей торопливо и шумно влетая в класс, и вдруг таял…” (98). “Небесный, синий географ” не имеет отношения к преследователям; вероятно, Набоков отправил его в небесные сферы, где он благополучно и растворился, как это происходит и в воспоминаниях невесты Лужина, когда Валентин Иванович вдруг заслоняется в ее сознании появлением чекиста, посетившего школу, в которой она продолжала учиться некоторое время и после революции.
У Лужина же вообще нет воспоминаний, тем более об учителе географии. Он как бы выпал из его памяти, хотя несколько раз создается ситуация, когда он мог бы всплыть в сознании Лужина. О нем могла бы рассказать ему жена, но она этого не делает. В свою очередь Лужин не рассказывает ей
о Валентинове. Географ мог бы припомниться Лужину и во время бала, когда его имя и занятие прямо называет Петрищев, но тут вмешивается отвлекающий внимание главного героя некий незнакомец.
В этой очень важной картине берлинского бала, в отличие от оживленного и блестящего Валентинова, есть еще один — скромный, стоящий за креслом — персонаж, явно не склонный привлекать к себе внимание. Но все же однажды он вмешивается в события, бегло возражая Петрищеву, пытающемуся разговорить Лужина. Сцена похожа на театральное представление, здесь почти что разгадка происходящего. Лужин сидит в кресле, но рядом садится втируша Петрищев, позади них — неизвестный. Он прерывает сцену: “Он все врет, — раздался ленивый голос сзади <…>. Вы его не слушайте, — продолжал лысый долговязый господин, обладатель ленивого голоса” (212). Так всего один раз сам Валентин Иванович из романа “Русь” появляется в набоковском тексте. Вспомним описание его внешности: он “очень большого роста с совершенно лысой, голой головой”.
Фамилию Лужина в бальной сцене романа выдает нечаянно его жена, как всегда назвав мужа по фамилии. И Петрищев переходит в наступление. Кто стоял за ним? Первый и последний раз обнаружившийся у Набокова переселенец из “Руси” Романова. Бесы расставлены по всем углам зала, и скромнейшим из них казался так и не доехавший до озера Тургояк “обладатель ленивого голоса”. Появление его в тексте “Защиты Лужина” позволяет поставить на место один из пузелей романа. В сцене бала обнаруживается и Валентин Иванович (лужинский Валентинов), своеобразный наследник первого. Петрищев был готов представить Лужину: “Позволь, Лужин, тебе представить”. Тут могло прозвучать имя незнакомца, но “Лужин поспешно удалялся, вобрав голову в плечи…” (210).
Не появляется в сцене бала только “небесный, синий географ” — он долго прорывался в текст “Защиты Лужина”, но, как не связанный с чертовской службой, в бальной сцене не оказался. Голая, лысая голова и очень высокий рост некоего Валентина (не географа!) напоминают о том, что есть два Валентина Ивановича — географ и путешественник. В портрете географа-
Валентина, “большеглазого, белолобого человека со всклокоченными волосами” (98), одно слово заменяет пузель — определение “всклокоченные”. Оно отодвигает географа из пространства обмана и дьяволиады. Да, прическа позволяет устранить учителя из двоящихся “отцов и детей”, Валентинов
и Валентиновых, нахлынувших в жажде гибели великого шахматиста. И Романов и Набоков, конечно же, учитывали перевод имени Валентин с латинского — “сильный”, — соответствовавший в полной мере характерам их носителей в обоих романах.
Лужин убегает от Петрищева, но осталась какая-то “загадка, заноза”,
и он пытается разгадать ее, вырвать досадную занозу. Сбежавший от собеседников с бала, он понимал одно: “Был и тайный смысл этой встречи, который следовало отгадать” (212). Но отгадка не появлялась, как не появится она
и тогда, когда перед самой роковой встречей с поджидавшим его Валентиновым Лужин, отпустив таксомотор, пошел домой пешком и неожиданно оказался перед витриной дамской парикмахерской: “И тут ему вдруг показалось, что когда-то он все это уже раз проделал” (255). Но ему так и не удалось вспомнить, как в петербургском детстве он отпустил извозчика
и отправился к тете с шахматами в ранце, но неожиданно встретил учителя географии, а чтобы тот не заметил его, отвернулся лицом к витрине парикмахерской. Подобно Германну в “Пиковой даме”, Лужин оказывается невнимательным к предупреждающим знакам. Валентин Иванович, учитель географии — путеводитель по смыслу своей профессии и воплощение светлых небесных сил, по замыслу Набокова, — не воспринимается Лужиным, он каждый раз отворачивается от него и в результате оказывается во власти темных сил, воплощенных в Валентинове. Кучером для Лужина окажется Валентинов, увозящий его навстречу судьбе в “большом, зеркально-черном автомобиле”, траурная торжественность которого говорит об основном его назначении. Блестяще разгадывавший шахматные головоломки и пузеля, Лужин не может разгадать картину собственной судьбы, он бежит от географа-путеводителя и попадает во власть Валентинова.
В бой вводится главный, третий, родственник романовского Валентина Ивановича, наследник своего рода. Лужиной этот Валентинов показался на балу отвратительным, хотя он был ей незнаком. Валентинов разрешил Лужину блистать, но у того был тревожный для нечистой силы дар творчества, а не дьявольское наваждение. Больной, некрасивый и смешной шахматист отдал все за искомую победу над тьмою. Все теснее смыкается странный круг вокруг него, все четче заметно, что от конечной победы некто отводит победителя: “…последние годы ему не везло на турнирах, возникла призрачная преграда, которая ему все мешала прийти первым” (101). Участник этой мистерии, стоящий в центре действия, сам Лужин. Подлинные и мнимые Турати, нерасчлененные, скопом идут на смешного божьего воителя. К концу романа десятки их наваливаются на дверь ванной комнаты. Если он откроет, они схватят его, но, выглянув в темноту двора, он узнает “какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним” (267). Защита вероятна — в полете, в нездешнем эфире. Лужин, безымянный, как почти все участники романа, потерявший в ранние годы украденное у него имя, обретает его с последним вздохом — Александр Иванович.
В детстве мальчик не любил ни отца, ни матери. Искусно подается какое-то врожденное бесчеловечие подростка Лужина. Родители его вымуштрованы и робко подходят к сыну: “Мать <…> заметив выражение его глаз, отдернула руку…” (26). Лужин-младший бежит с платформы, оставив родителей с вещами и уходящим поездом. Он мстил — кому и чему? Казалось бы, школа и другие мальчики еще будут впереди. И не то чтобы дача его влекла, хотя пустынный лес и выигрывал по сравнению с городским домом: “В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он поиграл с жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давил камнем, стараясь повторить первоначальный хруст. Погодя он заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли, нашел знакомую тропинку и побежал, спотыкаясь о корни, со смутной, мстительной мыслью добраться до дому и там спрятаться” (80). Заметим, что много лет спустя, за границей, Лужин с радостным лицом приветствовал в парке гостиницы похожую тропинку, после чего решился просить руки милой русской барышни. Тропинка — путь. Странно, что мальчик сидел на мокрой земле, стало быть с тропинки сошел. Это важная деталь. Он безжалостно, продлевая страдание, давил жука, направлявшегося по своим делам. Полная атрофия естественного отвращения или жалости — так складывалась картина будущей жизни самого Лужина. Он фиксировал все элементы дороги, которой только что проехали, направляясь на станцию, но реагировал на пейзаж как фотоаппарат, то есть механизм, который заменит ему живое человеческое чувство.
Там и тогда, когда замечено было в неведомых далях и недобрых безднах поведение мальчика, уже складывалась его судьба. Она закрепляется за ним. Как мимический пролог в “Гамлете”, представленный бродячими актерами (сцена убийства Клавдием брата), так в самом начале повествования о Лужине и жуке стал известен тот счет, который и составит содержание романа, а укрывищем окажется лишь смерть, с неизвестным итогом — суммой содеянного.
Автор романа о Лужине всячески подчеркивает заселенность квартир, домов, улиц и каких-то подозрительных мест. “Не так страшен черт, как его малютки”, — шутит тесть Лужина. Да, чертик свалился с абажура на обеденный стол. Нашлась и подружка — муха. Кружатся и жужжат, наконец удалились через форточку. Малютка имеет родителей — где-то неподалеку.
Словно бы обращаясь к самому себе, Набоков обозначает задание — “непременно следовало осторожно, по кусочкам выскрести и целиком впустить в книгу Валентинова” (89). Эта фраза предваряет углубление Набокова в тему пузелей, тему сокрытого, но постепенно открывающегося хаоса, когда тот укладывается и образует искомое.
Сколько же Валентинов то появляются, то исчезают в созданиях Романова и Набокова? Очевидно, что их двое. Тот, что мечтал об озере Тургояк, но потом жил у баронессы Нины, затем странствовал по Москве, Петербургу
и наконец став военным, таинственно покинул землю. Так завершается его жизнь в четвертой части “Руси” Романова. Но совсем не погиб этот таинственный путешественник. По воле Набокова, расположившись позади Петрищева и Лужина, он прибыл на самый важный в романе бал.
А Валентин второй, географ, расплылся в небесах. Много лет спустя
в романе “Ада” божественный эфир поглощает и уносит в синеву небес растворяемого сына этой пятой стихии мироздания. Там самолет, который “сгинул в небесной голубизне” бесконечного пространства, скрывает безболезненное перерождение родственных проявлений Ауры.
Читать “Защиту Лужина” — это пытаться построить рассыпанную картину, сшить заново разрезанные холсты гоголевского художника Черткова. Для внимательного читателя картина воскрешает, слово за словом, но сразу — недоступна. Воссоздание ее и составляет цель исследования.
Как Иаков, борется Лужин с судьбой. Увиденное свое предназначение открывается Лужину перед концом его. Гибель Лужина расставляет по местам клочья материи, и великий шахматист побеждает. С возвращением утраченного имени он обретает иной мир, но познать его живущим на земле не дано.
Выявление прослеженной связи романа “Защита Лужина” с романом “Русь” подпадает под определение, сформулированное Набоковым в финале “Других берегов”: “…на загадочных картинках, где все нарочно спутано <…>, увиденное не может быть возвращено в хаос никогда”.
1 Солженицын А. И. Пантелеймон Романов — рассказы советских лет. Из “Литературной коллекции” // Новый мир. 1999. № 7. С. 197.
2 Здесь и далее роман “Защита Лужина” цитируется с указанием в скобках номера страницы по его первому изданию: Набоков Владимир. Защита Лужина. Paris: Editions de la Seine, 1930.
3 Здесь и далее роман “Русь” цитируется с указанием в скобках номера части римской цифрой и страницы — арабской по изданию: Романов П. С. Русь. Роман: В 2 т., 5 ч. М., 1991.
4 Солженицын А. И. Указ. соч. С. 201.
5 Там же. С. 204.