Перевод Виктории Попиней
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2011
СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА
Кристина Тот
“Take five” (Линия надлома)
Она с трудом подвинула кровать к небольшому квадратному окну у основания покатой стены, чтобы, хоть лежа, видеть кусочек грязного неба. Для полки, прежде стоявшей у края кровати, теперь почти не оставалось места, и она перенесла ее к письменному столу в другом конце комнаты. Общее впечатление чуть улучшилось, хотя комната по-прежнему напоминала камеру. Затем она повернула стол, но в узкой дыре с покатым потолком из-за стола некуда было ступить. Она вернула стол на место, огляделась. А запах!
С запахом вообще ничего нельзя было поделать. Это была сладковатая смесь из затхлых испарений сырого, заплесневелого ковра и застоялого аромата восточных пряностей, которые пропитали пожелтевшие стены в память о трехлетнем пребывании предыдущего обитателя — девушки из Марокко, что-то стряпавшей на электроплитке. Плитка, кстати, стояла у подножия покатой стены, как раз там, куда она перетащила кровать, — из-за этого рядом
с изголовьем оказалось гигантское пятно из капелек жира, разбрызгавшихся по масляной краске. На их месте она повесила газетные вырезки с рекламой парфюмерии, но вскоре на лице Линды Евангелисты проступили рыжеватые жирные пятна, а затем лист отклеился. Почему электроплитка стояла именно там? Та девчонка что, готовила на корточках?
Умывалась она, несомненно, на корточках — иным способом к раковине было не подступиться: место, где стоял тазик, отчетливо обозначалось кругом многолетней плесени на обратной, поролоновой стороне ковра.
Марокканка, вероятно, была права: вернувшись в первый день домой
с новым тазиком, она после нескольких попыток поняла: чтобы далеко не носить воду из раковины, тазик можно расположить только здесь, поблизости, так он оказывался на линии, начинавшейся прямо под раковиной,
а поставить его в другой половине комнаты мешала дверь в коридор. Так что она поставила тазик на прежнее место, прямо на пятно плесени с обратной стороны. “Ничего, высохнет, когда включу отопление”, — подумала она.
Сквозь маленькое окно свет едва проходил, однако, лежа прямо под окном, вытянувшись на странно пахнущем покрывале в серую клетку, она все-таки видела небо. Временами пролетал самолет — каждый раз точно по диагонали окна, из одного угла в другой. А вот птиц не было: птицы в этом уголке Парижа будто вообще не водились. Даже на рассвете в открытое окно доносился лишь вой случайно включившейся автомобильной сирены да тяжелый скрип жалюзи вставшего спозаранку жильца.
Туалет был в коридоре, к счастью, в том конце, куда выходила ее дверь, так что не нужно было плестись туда на рассвете, в тапочках, дрожа от холода.
В коридоре, помимо нее, жил всего один мужчина: о том, что это мужчина, ей было доподлинно известно: как-то пришлось караулить под собственной дверью, пока освободится туалет, и, выйдя в коридор, она увидела удалявшееся полуобнаженное тело в трусах. Впрочем, о том, что сосед не женщина, она догадывалась и по хлопанью дверей, но однажды, услышав ночью гулкие шаги, спросонья вообразила, что во второй мансарде живет громадная негритянка.
Почтальон к ней никогда не поднимался — письма от Миклоша он регулярно складывал на коврике под дверью хозяев. Он всегда появлялся между двумя и тремя часами, бесшумно взбегал по толстому красному ковру, покрывавшему мраморную лестницу, и со скоростью молнии разбрасывал заранее рассортированные письма. Если она оказывалась дома и успевала сбежать по парадной лестнице к двери хозяев, то выуживала из счетов и рекламных проспектов конверт своего парня.
Обычно она пользовалась черным ходом. Аромат на задворках сильно отличался от того, который стоял на ежегодно окрашиваемой парадной лестнице с большими стеклянными дверями. Здесь преобладал запах восковой пасты, которой натирали деревянную лестницу, к нему примешивались запахи пищи, проникавшие из выходивших на лестницу кухонных дверей, да характерная вонь бытовых отбросов в синих пакетах, выставляаемых за эти двери. И все же паста побеждала все — долгие годы спустя, учуяв характерный восковой аромат, она вспоминала извилистую поскрипывающую лестницу. Через пятнадцать лет она купила в Лондоне бальзам для волос с изображенной на флаконе пчелкой и отвернула в гостинице крышку — по лондонской ванной разлился запах давнишней парижской лестницы.
На их этаже попросту воняло, особенно в летние дни. Когда она поворачивала с седьмого этажа к себе наверх, в нос бил выхлоп плесневеющего сыра. В комнате не было холодильника, поэтому круглые коробочки с камамбером она хранила на открытом окне в коридоре. Зимой она еще вывешивала за окно молоко в специально сооруженном из перевязанной бечевки чехле и с улыбкой вспоминала мамины кашпо в технике макраме.
Магазин был недалеко — только перейти на ту сторону оживленного проспекта: она могла часами бродить между тесно стоящими гондолами “Моноприкса”, чтобы в итоге остановиться на консервированной кукурузе “Бондюэль” и мороженых рыбных палочках — моногамию питательного рациона она могла соблюдать месяцами, и лишь различные сыры вносили некоторое разнообразие. Однажды, выбирая продукты, она, кажется, узнала соседа по коридору — он тащил к кассе гигантский контейнер апельсинового сока и мюсли в пакете, она с ненавистью уставилась на спину в ветровке и по-думала: один из следящих за здоровьем типчиков — наверняка держит рядом с кроватью гантели и, нахлопавшись с утра пораньше дверью, спешит поработать над фигурой.
Над ней уже почти год никто не работал, не держал в руках: иногда, сидя под маленьким окном, она обнимала себя сама и думала о своем парне — его образ всплывал отрывочно: Миклош в университетском коридоре, Миклош, что-то шепчущий в темноте, Миклош, машущий рукой на перроне. Миклош перестал быть реальным человеком — он стал персонажем, отправлявшим письма, которые являлись не свидетельствами реальной жизни, а утонченными доказательствами некой выдумки — как будто она сама писала эти письма, чтобы доказать: тело, живущее в ее воображении, не просто отражение страстных мечтаний. Самым удивительным было то, что она не помнила его запах.
В прошлый раз она перенюхала в магазине все мужские дезодоранты в надежде, что выпрыснутые жидкости помогут вернуть очарование осязаемой действительности из плоти и крови, однако в дымке ароматов проступали лишь выдуманные мужские тела, у Миклоша по-прежнему не было лица — одно имя, и даже адрес на конверте, казалось, принадлежал выдуманному лицу, витиевато написанный адрес: Череп Вираг, улица Фельд 3, Венгрия.
Вчера она провела весь день в иммиграционном офисе. Велели явиться
в восемь, натощак. Когда она приехала по указанному адресу и вошла
в облицованный мрамором сарай постройки двадцатых годов, вахтер направил ее в холл. Там была тьма народа: белые, черные и целые группы темнокожих неизвестно откуда. Люди нетерпеливо озирались, а когда кто-либо подходил
к стоявшему в холле автомату по продаже шоколада и напитков, вахтер громко и членораздельно напоминал, что обследование необходимо пройти натощак. До десяти часов ничего не происходило. В пол-одиннадцатого вышел чиновник, раздал листки и скрылся в боковом коридоре. Поднялась суета: по кругу заходили ручки, народ заполнял бумажки на коленях, кое-кто переводил соседу, воздух наполнился необычными словами, горловыми звуками. Примерно к одиннадцати все устали. Чернокожие мужчины сняли ботинки и рядком устроились на полу, дети плакали, женщины кормили грудью, кто-то нервно ходил по боковому коридору — вдруг нетерпеливое громыхание подействует
и что-то начнется или можно будет наконец идти домой.
В полдвенадцатого вышел невысокий мужчина и повел толпу в один из коридоров, а затем, вопя и жестикулируя, объяснил, что сейчас мужчинам и женщинам нужно разделиться: мужчинам налево, женщинам направо.
Они послушно, гуськом посеменили к шкафчикам, в ячейках которых нужно было оставить всю одежду и идти на различные анализы в специальных бумажных халатах, подпоясываемых веревкой.
Перед рентгеновским кабинетом движение застопорилось: у азиатки, шаркавшей впереди, явно выступал округлый живот. Положив изящные детские руки на этот холмик, она извиняющимися глазами смотрела на чиновника.
В испуганной улыбке наклоненного лица было что-то от выражения глухого: это был знак готовности, общий для мимики всех людей, говоривший: не понимаю тебя, но слушаю, внимательно слушаю.
— Vous кtes enceinte? — спросили ее.
Азиатка, как взволнованный студент, повторила: “Vous кtes enceinte?” Чиновник пришел в раздражение и спросил, повысив голос и показывая на живот. Женщина с растроганной улыбкой посмотрела на него: yes, сказала она, baby. Она не выдержала и подошла к чиновнику:
— Месье, вы же видите, она беременна и не может пройти рентген.
Мужчина враждебно взглянул на нее и махнул азиатке, чтобы возвращалась в строй. Потом взял ее паспорт и, дивясь, принялся листать (ну и страны бывают!), постепенно его взгляд остановился на нижней части страницы, и он громко продиктовал ее имя:
— Мадемуазель Хангери Мадьяр.
Забавно было бы получить французское гражданство под этим именем, однако приходилось двигаться дальше, и она, с неловкой стыдливостью передвигаясь в бумажной накидке, взяла у мужчины паспорт и указала на требуемую графу.
У нее взяли кровь, просветили рентгеном, заглянули в рот и влагалище, занесли все данные в картотеку, чтобы позже на форуме решить: не представляет ли она прямой и подлежащей мгновенному устранению угрозы для французского народа.
Когда в четыре часа дня она, вновь одевшись, вышла в холл, голова кружилась от голода и усталости, и она поспешила к автомату с шоколадом. Там стояла та самая азиатка, в простом полотняном платье и сандалиях — лицо мадонны хранило неувядающую благодарную улыбку.
— Where are you from? — склонила азиатка набок птичью головку.
— Hungary, — ответила она с ответной улыбкой.
— Me too, — понимающе кивнула молодая женщина и выбрала батончик “Марс”.
Когда она на метро приехала домой, на другой конец города, уже вечерело. Красным светом горело название “Моноприкс”, в магазине наступил вечерний час пик, домохозяйки, катя корзины, толклись у полок. Вопреки обыкновению, она взяла не только кукурузу: к лососю положила сметану и салат,
а потом сняла с полки гигантский контейнер апельсинового сока и в придачу шоколадку.
Два набитых пакета с трудом удалось дотащить до дома. Контейнер прорвал пакет, пришлось нести его отдельно, так что у ворот дома половину свертков она положила на землю. К счастью, как раз кто-то входил и впустил ее. Поднимаясь по черной лестнице, она почувствовала, что силы на исходе, и единственным ее желанием было бросить пакеты на пол, улечься на покрывале в серую клетку и смотреть на вечернее, дрожащее в грязном квадрате небо. Поставив пакеты у двери, она принялась искать ключ.
Из туалета воняло дерьмом: нашаривая в карманах ключ, она с растущим гневом подумала о парне, хлопавшем дверью, и решила в следующий раз купить освежитель воздуха — вдруг до этого хама дойдет. Она вытряхнула содержимое сумки и принялась выворачивать карманы с обрывками бумажных платков — ключа нигде не было. Она вновь все осмотрела и даже вынула из пакета продукты, хотя уже знала, что все бессмысленно и этому дню суждено завершиться именно так: ключа нет и не будет. Она присела на корточки у стены, прислонившись к ней прямой спиной и накапливая силы. Смена замка. Хозяева. Новый ключ. Дубликат. Хозяева уехали. Даже если дубликат существует,
в их квартиру не попасть. Запасной ключ. Нет. Хотелось наконец прилечь.
Она медленно поднялась и проиграла в воображении движение, с которым детектив в болоньевом плаще, выставив плечо, с разбега налетает на дверь. Мелькнула мысль обратиться к жильцу напротив — вдруг поможет. Но она тотчас отбросила эту мысль — уж лучше взломаю, решила она, лучше взломать, и, сосредоточившись, отошла к противоположной стене.
Первый приступ ничего не дал. Дверь содрогнулась, но не подалась. Твою мать, подумала мадемуазель Хангери Мадьяр и со всего размаху вновь налетела на дверь.
Дверная рама даже не дрогнула. Зато от несущей крестовины неожиданно отделилась вставка из прессованных опилок, которые изнутри заполняли дверь, разделенную на четыре сегмента и окрашенную в зеленый цвет. Ну, еще разок. Вставка из опилок с треском отделилась — теперь через щель, образовавшуюся в нижней части, можно было пробраться в комнату. О край дверного полотна она ободрала руку, но даже не заметила этого. Она продолжала с остервенением дергать дверь, пока не подалась и крестовина. Лишь рама с замком осталась на своем месте. Теперь сквозь раму можно было проникнуть в комнату, напоминавшую мрачную картину в темных тонах.
Поставив пакеты на стол, она улеглась в кровать. Чуть позже собрала силы и кнопками прикрепила к раме клетчатое покрывало, чтобы закрыться от посторонних глаз. Затем вновь улеглась и заснула прямо в одежде.
Она проснулась оттого, что кто-то со всей силы грохнул дверью в туалет и, стоя под дверью, что-то говорит. Обращаясь, скорей всего, к ней:
— Попробуй хоть раз еще хлопнуть, б….! Мне работать надо.
А ты ершик в туалете используй, придурок, — хотела ответить она, но фраза составилась уже потом. А в тот момент губы были липкими со сна, плечо саднило и она просто лежала и молчала.
Этот мужик постоянно оставлял в унитазе дорожку дерьма. Она подумывала: не поступить ли ей так же? Вроде как предупредить: око за око, дерьмо за дерьмо, но, с одной стороны, она не была уверена, заметит ли парень это,
а если заметит, не примет ли за собственную старую дорожку, и тогда все потеряет смысл. С другой же стороны, она была неспособна, вставая с унитаза, не использовать ершик. Мадемуазель Хангери Мадьяр даже капнула на него “Доместосом”, что, учитывая ее обстоятельства, было настоящей роскошью, за остатки которой она почему-то цеплялась.
Под утро она снова проснулась, набрала в тазик воды и умылась. Бесполезно было смывать воду с мыльной пеной — специфический запах дезинфекции из иммиграционного офиса как будто проник под кожу.
Захотелось писать — она отогнула покрывало и вышла. Выйдя из туалета, с удивлением обнаружила, что дверь в конце коридора распахнута настежь. За прошедший год ей отчего-то ни разу не приходило в голову, что в тот конец коридора можно пройти, а ведь там тоже было окно. В пространстве она ориентировалась очень плохо и потому даже представить не могла, куда могло выходить то окно и что можно было оттуда увидеть: часть здания или улицу. В ней проснулось любопытство. Интерес вдруг вызвала и комната парня. Он наверняка куда-то собирается и пакует вещи, и если она прошмыгнет мимо двери, то сможет незаметно в нее заглянуть. Она направилась в сторону открытой двери. Подойдя поближе, бесшумно ускорила шаг, но, заглянув в комнату, застыла от неожиданного зрелища как вкопанная.
Комната, покрытая довольно симпатичным бежевым ковром и обставленная мебелью из раттана, была гораздо больше ее собственной. В центре стояла французская кровать. Парень сидел, точнее, лежал на ней, держа ноги на полу. Трусы были спущены, и она увидела некую ужасающую колонну из живой плоти — гигантский эрегированный пенис. Глаза парня были прикрыты, он теребил вверх-вниз огромный свой член и, скорей всего, не подозревал, что
в дверях кто-то стоит. А может, подозревал. Кто знает. Может, это он специально для нее. Боже мой. Она несколько секунд, как завороженная, таращилась на парня в освещенной электричеством комнате, затем пошла к себе. До окна дойти уже не посмела, но на следующий день проверила — были видны крыши соседнего дома, а если встать на цыпочки, то и узкая полоска улицы внизу напротив.
Вернувшись в комнату, она с колотящимся сердцем легла на кровать и, водя пальцем по лону, попыталась вспомнить движения существа по имени Миклош. Миклош в университетском коридоре, Миклош в ночной тьме, Миклош на перроне. Однако Миклоша не было — вкрапления образов, как в испорченном проекторе, настойчиво перемежались с только что увиденным шокирующим, варварским зрелищем: проклятый парень с закрытыми глазами
и гигантский пенис.
На следующей неделе парня не было видно, и хлопанье дверьми прекратилось. Уехал, наверное. Слава Богу. Хамло. Она пыталась работать, но получалось не очень. Надо было перевести отрывок для путеводителя, приходилось мучаться в такую жару. “В Будапеште множество горячих источников, возникших благодаря пролегающим под городом вулканическим трещинам. Будапешт — настоящая столица купален. Венгры — большие поклонники горячих купален”.
Миклош продолжал писать из столицы купален, например о том, как дела в университете, о том, что он успешно сдал экзамены, особенно по социолингвистике, что он едет в Америку, и о том, какие фильмы недавно посмотрел. Один из них показывали в кинотеатре неподалеку, и однажды вечером она вошла в кинозал, тем самым пытаясь приблизить Миклоша: как будто они сходили на фильм вдвоем, только в разное время и в паре тысяч километров друг от друга. Когда она вернулась домой из кино, то, поднявшись на шестой этаж, услышала, как захлопнулась в коридоре дверь. Свою дверь она успела починить, но хозяева еще не вернулись, так что к ней никто заходить не мог, да они вообще-то в ее отсутствие и не заходили. Значит, это сосед вернулся.
Она раздраженно подумала о хлопнувшей двери, тут же вспомнила о незаконченном переводе — снова эта прелая тягомотина в стоячей жаре мансарды. Она сразу поставила в туалете освежитель — чтобы до мужика дошло.
Примерно в десять вечера в коридоре послышались шаги. Момент настал. Собрав всю свою ненависть, она поднялась и, как только дверь грохнула, с закипающей злобой заорала невидимому врагу:
— Про освежитель не забывай, козел!
Парень крикнул в ответ:
— А ты — про ключи, дура набитая!
Тут кровь бросилась ей в голову, и она рванула дверь:
— Еще ершиком пользуйся, недоумок!
Они смотрели друг на друга в упор, на мгновение ей показалось, что парень сейчас ее ударит. Однако он только шагнул к ней и тихим от бешенства голосом выдавил:
— Дура, шлюха истеричная.
Она придвинулась и занесла руку для удара. Он поймал руку на лету и дернул к себе.
Она совсем близко ощутила тепло молодого, потного тела, но все еще пыталась ударить. Но длилось это недолго. Целовались они со звериной злобой, кусая друг друга, и парень уже стаскивал с нее трусики. Он вошел в нее прямо в коридоре, держа ее на весу. Она даже не сопротивлялась, погрузившись в странную бездну, воля покинула ее — в объятиях парня вздрагивало чужое, лишенное сознания тело.
Ее пронзила невероятная, электрическая радость, и, утомленная, она сползла вдоль стены вниз — парень, тяжело дыша, прислонился рядом. Она поднялась, опустила юбку — он не сказал ни слова. Оба были похожи на учеников, подравшихся в коридоре, а теперь прозвенел звонок, и им надо в класс. Он проводил ее в комнату и накрыл одеялом, как больную, которой нужен покой. В том, как он поправлял край клетчатого пледа, чувствовалась грубоватая нежность, которую он перечеркнул резким движением, шваркнув дверью.
Она свернулась под нагревающимся одеялом и с удивлением осознала, что вместо приступов стыда ощущает сытость и пустоту, как будто все случившееся можно вынести за скобки, как неуместное, чужое ударение, протиснувшееся в щель между двумя эмоционально окрашенными предложениями. Она заснула с жаром в промежности, сжимая натертыми бедрами подушку.
То же самое повторялось дважды, с той лишь разницей, что они набрасывались друг на друга не в коридоре, а в ее комнате, куда он в первый раз услужливо, как жертву несчастного случая, проводил ее. Он держал ее под руку, как будто у нее вывихнута щиколотка, а не сознание. В дальнейшем не было хлопанья дверью и обмена репликами — он просто стучал. Девушка безмолвно открывала дверь, они склоняли головы друг другу на плечи, как будто прощались на перроне, и медленно, с разгоравшейся страстью приступали к совокуплению, завершение которого в обоих случаях ознаменовалось тонким, яростным восклицанием. Они не обмолвились ни словом — парень удовлетворял ее сосредоточенными и сильными движениями, одевался и возвращался к себе.
По отношению к Миклошу девушка по-прежнему не испытывала угрызений совести. Сосед не был живым человеком — он был сказочным злым духом, во сне садящимся на грудь, соблазняющим спящих женщин и насылающим порчу на коров, чтобы не давали молока. Безымянным существом, сотканным из шума шагов, вкуса, запаха, отрывистых жестов; тенью; бесшумно скользящим, несущим темную радость фантомом.
— Я не хочу, — в следующий раз сказал ее голос фантому.
— Еще как хочешь, — ответила тень и провела рукой у нее между ног. Там действительно все было скользким и набухшим от желания — тело ее выдало, будто бы перейдя к демону на тайную службу, чтобы впредь покоряться его первобытной воле.
Как-то днем она возвращалась из “Моноприкса” и увидела парня, который перешел через дорогу и приближался, зябко кутаясь в кофту. На улице он почему-то казался выше, в дневном свете черты его лица были удивительно мягкими и открытыми. Она впопыхах искала ключ — не дай бог войти
с ним вместе. Парень взбежал по лестнице и распахнул перед ней ворота. Они не смотрели друг на друга — в одежде тело другого приводило в смущение. Он подошел к лифту, она направилась по коридору к заднему ходу, собираясь подняться по деревянной лестнице. Некоторое время парень держал дверь лифта и затем обратился к ней на “вы”:
— Садитесь, пожалуйста, в лифт. — Сам же отправился к черной лестнице.
Они оказались наверху почти одновременно, но девушка дождалась, пока хлопнет дверь, и лишь убедившись, что он в своей комнате, прошла от лифта к лестнице на седьмой этаж.
Она задумалась, что за большой, продолговатый, черный футляр был
у него в руках: скорее всего музыкальный инструмент. Он не сочетался
с грубыми, целенаправленными движениями ночного существа и в то же время не исключался полностью дневным лицом и смущенно бегающим взглядом, увиденными только что.
Вечером, собираясь уходить и закрывая дверь, она увидела, что коридор наполнен большими черными спортивными сумками и разбросанными как попало пакетами. Продолговатый черный футляр стоял рядом.
Не отдавая себе отчета, она просто подняла ящичек и стремительно шмыгнула в свою комнату, как человек, который что-то забыл. Щелкнув, открыла крышку. Значит, саксофон. Она сидела на кровати, смотрела на футляр и думала, что в сущности ничего не знает об этом человеке, что в их связи преобладает первоначальная подавляемая неприязнь, что она его вообще-то презирает и, по правде сказать, просто использует, что ей до него и дела нет, настолько, что она даже не испытывает из-за него стыда, и что, скорей всего, он тоже думает о ней нечто подобное, если вообще созрел для восприятия ее как личности.
— Отдайте, — произнес в дверях мужской голос. Его дневной голос, когда он не шепчет, задыхаясь от гнева и страсти. Светлая, воздушная, чистая тональность удивила ее. Она спохватилась, встала и как можно более естественным жестом выставила футляр в коридор. Парень поднял его и стал спускаться. Было слышно, как сумки трутся о лестничную стену.
Миклош не писал две недели. В душном тумане бессонных ночей и смутных угрызений совести она вообразила, что он, вероятно, подозревает, точнее, чувствует растущее между ними расстояние и что его молчание следует воспринимать как вопрос, на который она должна ответить. Она сочиняла длинные и запутанные письма, отрезала и отправляла в конверте локон волос, а по ночам, ворочаясь и плавая в поту, думала в растущей духоте мансарды о былой страсти. Она пыталась думать и о Миклоше, о том, как они занимались любовью, о его почти учтивых движениях, которые можно было описать вопросительными предложениями.
Вернулись хозяева. Казалось, что к ее коже пристал пот многих недель, что, сидя по вечерам на корточках перед красным тазиком, она уже не может смыть кисловатые выхлопы снов, что все ее тело пропиталось едкими, убийственными испарениями, как будто в низу живота пустила корни некая таинственная болезнь.
Она попросила у хозяев разрешения искупаться у них в ванной. Они, конечно, слегка удивились — квартирантка из Марокко вряд ли хоть раз обращалась с подобной просьбой, — слегка напряглись, но все же разрешили. В конце недели, вновь уезжая из дома, они отдали ей ключи, снабдив подробными инструкциями: стиральной машиной по возможности не пользоваться, все три замка входной двери тщательно закрыть.
Она готовилась к купанию как к некому ритуалу очищения. Напустила воды, щедро плеснула туда гель для душа. Разделась и уже занесла ногу над ванной. И тут вспомнила, что оставила наверху шампунь и фен. Большая старая металлическая ванна была наполнена лишь до половины, поэтому она оставила горячую воду включенной, пока сбегает в мансарду через заднюю кухонную дверь. Она накинула полотенце, слетала наверх и вернулась
с шампунем и феном.
Вернувшись по черной лестнице, она вдруг застыла на месте. Конечно, она слышала хлопок, но думала, что кто-то выставил на черную лестницу мусорный мешок. Но это было не так. Хозяйская дверь стояла захлопнутой. Она попробовала надавить плечом. Ключ был в ванной комнате на стуле, под одеждой. Она стояла на лестнице без трусов, в одном полотенце. На нее вдруг разом навалилась усталость, она скрючилась на полу с феном в руках, как человек, у которого схватило живот.
Неожиданно дерево лестницы загудело — кто-то как раз поднимался. Она хотела убежать на свой этаж, но почувствовала, что нет сил. А сама представила, как ванна медленно наполняется, решетка водостока какое-то время с клекотом глотает пенящуюся воду, а потом ручейки начинают выливаться через край.
Перед ней с сумками остановился тот самый парень. Посмотрел сначала на нее, затем на дверь.
— Почему не взламываете? — спросил он с тенью насмешки. Девушку охватил прежний, темный гнев — стоит тут голая, в одном полотенце. Раздражение не улетучилось, даже когда парень медленно опустил два гигантских пакета на пол, прямо на вытекший шампунь, футляр осторожно прислонил к стене и сказал:
— Спущусь к управдому.
Вскоре под дверью появилась вода. Вероятно, она уже пропитала серый ковер в прихожей и теперь начала просачиваться на лестницу. Все заполнил сладкий цветочный запах пены, девушка уже ощущала влагу носками махровых тапочек. “В Будапеште множество горячих источников, возникших благодаря пролегающим под городом вулканическим трещинам. Будапешт — настоящая столица купален. Венгры — большие поклонники горячих купален”.
Вскоре с той стороны послышалась возня, ключ повернулся, и парень распахнул дверь. Мгновение они смотрели друг на друга в упор, затем девушка прервала молчание:
— Merci bien.
Они на четвереньках вытирали пол брошенными полотенцами. В это время она размышляла над тем, что бы в этой ситуации сделал Миклош. Смог бы он сделать хоть что-нибудь, смог бы взломать дверь, смог бы когда-либо взломать, покорить, безмолвно принять ее саму? Где скрываются для Миклоша границы страсти? И, увидь он ее сейчас такой, какие бы слова прозвучали после стольких бесполезных писем?
Они работали молча, пропитывая полотенца водой и выжимая. Надо спросить, как его зовут, думала она, однако знакомство в затопленной ванной казалось столь абсурдным, что она предпочла дальше безмолвно наклоняться и выжимать. Вскоре прибежал управдом и стал на характерном марсельском наречии причитать, растерянно переставляя туда-сюда стоявший в ванной стул. “Месье”, — ткнул он подбородком в сторону закатавшего брюки парня, возможно потому, что также не знал его имени либо считал излишним обращение по имени в столь нелепой ситуации.
— Какой-то месье, — сказал управдом о Миклоше, только что прибывшем с большим черным чемоданом на колесиках. — Какой-то месье ищет вас, он внизу, — членораздельно произнес он и показал вниз, как будто не был уверен, что девушка поняла его слова.
Когда они с трудом добрались на седьмой этаж, Миклош, запыхавшись, прислонился к стене коридора.
— Ты красивая, — сказал он ее чужому лицу.
— Merci bien, — ответили ее чужие женские губы. — Это моя комната.
Пока Миклош весь день делал пометки на карте и задавал ей разнообразные вопросы, она осознала, что живет здесь уже более года, однако совсем не знает Париж. Например, она ни разу не была на Эйфелевой башне — как-то не приходилось. Ее раздражало, что Миклош собирается на нее подняться. Раздражало, что он привез с собой крем для обуви, раздражало то, как он откусывает за завтраком багет. Казалось, что своими ровными, чуть удлиненными зубами он перемалывает куски старательнее, чем нужно, а его череп, как странная музыкальная шкатулка, усиливает шум равномерного жевания. “Я же ненавижу то, как он ест”, — пронзила раскаленная догадка девушку, которая, расположившись на клетчатом покрывале, наблюдала за сидевшим у стола Миклошем.
— Джаз-клубы, — продолжал вслух помечать парень, и ей вновь пришлось сознаться, что за весь год она не побывала ни в одном, потому что вообще никуда не ходила, что с тех пор, как купила красный тазик, редко покидала район.
— “Le boeuf sыr le toit”, устроит?
— Устроит, — сказала она и мысленно прибавила, уставившись Миклошу в спину: устроит, равно как и остальные.
Первым туда вошел он: так заведено в увеселительных заведениях, а Миклош всегда соблюдал подобные правила. Немного повозились с местами, потом сели в углу. Молчали, заказали “Кир рояль”. Мимо их столика прошел мужчина с покатыми плечами и, чуть склонив голову, с извиняющейся улыбкой положил брелок в виде пластмассового сердца и записку: “Я глухой, помогите, пожалуйста”. Миклош вложил сердце ей в руку и многозначительно посмотрел. Ее покоробило от банальности этого жеста, и она быстро произнесла:
— Не вздумай покупать.
— Что? — повернулся он к ней, не расслышав, потому что заиграла музыка.
— Не покупай! — повторила она громче.
— Что ты говоришь? — наклонился к ней Миклош, нежно отведя ее волосы рукой.
— Что такие сердечки, — завопила она ему в ухо, — тебе тоже продавать надо!
Миклош улыбнулся, но не взглянул на нее, потому что смотрел на маленькую, освещенную зеленым светом сцену. А она слушала мелодию “Take five”, раскачивала на пальце брелок с сердечком и не осмеливалась взглянуть на саксофониста.
Перевод Виктории Попиней