К 150-летию отмены крепостного права в России
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2011
ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ
Владимир Кавторин
УРОКИ великой реформы
К 150-летию отмены крепостного права в России
В августе 1867 г. пароход “Квакер-Сити” стоял в ялтинском порту. Группа граждан Американских Соединенных штатов, путешествовавшая на нем вокруг Европы, была приглашена в Ливадийский дворец, на прием к императору Александру II. Сочинить приветствие американцы поручили… Нет, еще не знаменитому писателю Марку Твену, а вчерашнему шахтеру Сэму Клеменсу, ставшему
в последние годы удачливым газетчиком, корреспонденту “Альта Калифорния” и “Нью-Йорк трибюн”. “Одна из ярчайших страниц, украсивших историю всего человечества с той поры, как люди пишут ее, — говорилось в этом приветствии, — была начертана рукою Вашего императорского величества, когда эта рука расторгла узы двадцати миллионов рабов. Американцы особо ценят возможность чествовать государя, совершившего столь великое дело. Мы воспользовались преподанным нам уроком и в настоящее время представляем нацию столь же свободную в действительности, какою она прежде была только по имени. Америка многим обязана России…”1
Это не было дипломатической вежливостью. В освобождении рабов Россия действительно шла тогда впереди и давала уроки Америке, которой лишь
в 1865 г., и лишь после кровавой гражданской войны, удалось принять 13-ю поправку к Конституции, запрещавшую рабство2 . Приятно, черт возьми, осознавать, что по пути свободы и мы шли когда-то впереди Америки! Да и не так давно — всего-то полтора столетия назад! Обеим странам отмена рабства послужила мощным толчком к дальнейшему развитию, ну а то, что одна страна использовала этот толчок лучше, чем другая, — это уже дела эпох иных.
Что же до отмены крепостного права и связанных с нею реформ, то оценка их, при всей “неожиданности” российского прошлого в его толкованиях, вроде бы устоялась — то был “└перелом“, └поворотный пункт“ в истории России”3 —
с этим никто уже и не спорит. Но… Поворот — как? зачем и почему? — эти споры в самом разгаре. И не только потому, что каждое время обращается
к прошлому со своими вопросами, — нет, новые методы исторических исследований позволяют увидеть и оценить то, о чем раньше можно было только гадать.
Лишь один пример. Совсем недавно считалось очевидным, что с конца XVIII в. в России происходило перманентное обнищание крестьян, их освобождение стало необходимо вследствие неэффективности крепостного хозяйства. Но реформа была проведена “грабительски”, обнищание продолжилось и ускорилось, чем и вызвано было к жизни революционное движение. Логично? Весьма!.. Но вот, сведя и обработав громадный массив цифровых данных из первичных документов и прежних исследований, питерский историк Б. Н. Миронов пришел к весьма неожиданным выводам: мнение об обнищании и “грабеже” крестьян не верно! Если учесть реальную стоимость денег, которая, как мы знаем, постоянно меняется, — Миронов сделал это, пересчитав стоимость податей и оброков в серебряные рубли и копейки, — а также динамику цен на хлеб, основной продукт крестьянского хозяйства, то, “выражая платежи в хлебных ценах и принимая 1780-е гг. за 100, обнаруживаем, что <…> реальное бремя платежей <…> в 1850-е гг. было на 35 % меньше, чем в 1780-х гг.”4 .
И вообще: и у государственных, и у удельных крестьян, даже у помещичьих, хотя у последних и медленнее, уровень жизни рос — “главным фактором улучшения жизни стало повышение хлебных цен, рост доходности крестьянского хозяйства от промыслов и земледелия и понижение реальной тяжести налогов и повинностей”5. Экономя место, я не привожу и не комментирую сами расчеты Б. Н. Миронова, — его статья легкодоступна для каждого6. Меня они вполне убедили. На их основе Миронов предлагает три вывода: а) “вклад
в развитие идеи о грабительском характере крестьянской реформы внесли народники, а также либералы, социал-демократы и даже правые (по разным, правда, мотивам)”, ученые же “в подавляющем большинстве случаев искренне поддерживали своими трудами революционных демократов и народников”;
б) “в советской историографии эта точка зрения стала аксиоматической, поскольку она удовлетворяла идеологическую потребность доказать закономерность и неизбежность Октябрьской революции”; в) что “на самом деле уровень жизни крестьян повышался и этому способствовали три принципиальных фактора: получение в результате крестьянской реформы достаточных наделов, умеренный выкуп за полученную землю и уменьшение налогового бремени
в пореформенное время”. Эти выводы представляются мне верными, но недостаточными. Ибо, если не было кризиса крепостного хозяйства, то пересмотра требует еще ряд важнейших вопросов: почему реформа стала столь остро необходимой, что продиктовало ее правительству и откуда взялся ее побочный результат — революционное народничество и терроризм?
Отмечу, что к похожим выводам относительно отмены рабства пришли не так давно и американские ученые. Экономического кризиса в рабовладельческих штатах не было. Плантации, использовавшие рабский труд, в большинстве своем были успешными сельхозпредприятиями. И все-таки рабство было настолько нестерпимо, что даже гражданская война не показалась чрезмерно высокой платой за его отмену.
Так может, человеческое бытие в целом много сложнее экономики и вовсе не все, что для людей приемлимо или, напротив, невыносимо, объясняется уровнем их доходов? Быть может, злая шутка Джона Бойд-Орра, что “если предложить людям выбор между свободой и сэндвичем, они выберут сэндвич”, верна не всегда и бывают в жизни человеческих обществ не только моменты, но и целые периоды, когда с сэндвичами (с хлебом — в русском варианте) не так уж плохо, а жизнь без свободы все-таки нестерпима?
Бывают! Никто, думаю, и спорить не станет, но… Если не обнищание и не крестьянские бунты, которых в годы после Крымской войны стало, конечно, больше, но не так много, чтобы правительство империи почувствовало себя не в силах справиться с ними, — то что же заставило отменить крепостное право? Чтобы ответить на этот вопрос, надо предварительно рассмотреть ряд других.
“Наше” рабство на фоне общемирового
До сих пор приходится читать, что крепостное право, как и крестьянская община, — это-де российская специфика, исключительная особенность. Не важно даже, как это объясняется: геополитическим ли положением страны, национальным ли характером, оправдывается или осуждается, — это, прежде всего, неверно фактически. Период крепостной зависимости пережило крестьянство всех без исключения европейских стран. Ведь что такое английский виллан7 ?
В IX—XIII вв. это крестьянин, державший земельный надел от сеньора, не имеющий права самостоятельно распоряжаться своим наделом, обязанный отрабатывать барщину, платить подати и подчиненный суду лорда своего манора8. То есть это крепостной. Но в XII в. англичане начали осваивать моря, стала развиваться торговля, расти города, а, как известно, “воздух города делает свободным”… Отчего и началось, как пишет английский историк Дж. М. Тревельян, “разложение манора”. “Крестьянская аренда и денежная заработная плата все более вытесняли обработку домена9 лорда крепостным трудом”10. Процесс был долгим, выделить в нем какое-то одно решающее событие невозможно. Даже грозное восстание Уота Тайлера в 1381 г. — восставшие взяли Лондон и принудили короля подписать грамоты об их освобождении — не стало таковым, ибо, когда удовлетворенные повстанцы разошлись пахать свои поля, парламент королевские грамоты отменил, все потихоньку вернулось на круги своя… Историки до сих пор спорят: ускорило восстание ликвидацию крепостничества или, наоборот, задержало? Во всяком случае, при Генрихе VII от крепостной зависимости “осталось мало следов, и фактически никаких следов уже не было при Елизавете”11 . “При Елизавете” — это у нас при Иване Грозном. Когда в Англии исчезли следы крепостничества, на Руси только начала складываться поместная система, это самое крепостничество утвердившая и ужесточившая.
Так крепостничество и двигалось по Европе — широкой полосой с запада на восток, в каждой стране задерживаясь на свой срок. Во Франции крепостное право сложилось примерно в XI в., а уже к XIII стало разрушаться. Практически его концом можно считать вторую половину XV в., когда, после Столетней войны, катастрофически не хватало рук для обработки земли. Но с “пережитками” его покончила только Великая французская революция, ко времени которой дворянин уже не имел никаких прав на личность крестьянина и его землю, но еще пользовался различными баналитетами, то есть исключительным правом строить дороги, мельницы и другие, как сказали бы нынче, “элементы сельской инфраструктуры”, за пользование которыми крестьянин был обязан платить. К концу XVIII в., растаяло крепостное право в западно-германских княжествах, а вот в Пруссии и восточных владениях Австрии оно задержалось. Чтобы с ним покончить, понадобилась вторая волна европейских революций. В той же Пруссии эдикт о ликвидации личной зависимости крестьянина был издан еще в 1807 г., а указ “О регулировании отношений между помещиками и крестьянами” появился только в 1850-м, выкупные же платежи крестьян продолжались еще свыше трех десятилетий.
Ни в Византии, ни в Китае, ни в Японии крестьянин или его надел никогда частному лицу не принадлежали. Но к земле крестьянин был прикреплен довольно рано и жестко. Так, в IV в. император Константин запретил крестьянам переезжать в город, а с IX в. в Византии был установлен такой порядок сбора податей, при котором платила их община в целом, и, следовательно, не только власть, но и соседи не давали крестьянину покидать тягло. Считать ли это формой крепостного права или нет — вопрос терминологии. Но свободными людьми крестьяне не были и здесь.
И уж конечно, не является сугубо российской спецификой крестьянская община. “Ежегодный передел был обычным явлением еще в XVII и XVIII вв.
И даже в XIX веке можно было встретить в некоторых общинах перераспределение полей путем жеребьевки, хотя и через более длительные периоды <…> Скотоводство велось сообща, точно так же сообща велась охота и рыбная ловля…”12 Думаете, уж это точно о России? Нет, я цитирую Розу Люксембург, ее “Введение в политическую экономию”. И речь у нее, естественно, о германской марке. Об общине в Византии и ее фискальных функциях сказано выше. Так что сельская община — явление общемировое, возникавшее, как правило, раньше, чем закрепощение, а исчезавшее обычно вместе с ним.
У нас вопрос о природе общины — до сих пор предмет жарких дискуссий, позиции большинства участников которых к тому же внутренне противоречивы. Так, современный исследователь К. Ибрагимов пишет, с одной стороны, что “фискальное отношение к общине <…> имело глубокие исторические корни. Князья унаследовали от монголов правило, согласно которому вся земля была собственностью ханов и предоставлялась всем нуждающимся в ней по желанию”13. С этим можно согласиться, можно даже сказать, что исторические корни были еще глубже, восходя к византийской практике. Но, с другой стороны, отмечая, что “сельская община России имела наиболее длительную историю, вплоть до развала СССР”, тот же Ибрагимов утверждает: “Это объяснялось тем, что она наилучшим образом вписывалась в социально-экономическую природу страны, соответствовала интересам крестьянина и интересам сельского сообщества и государства”14. Как совместить одно с другим — этого секрета автор нам не раскрывает. Но бесспорно: то понятие о собственности, которое лежало у нас в основе общинного права, ближе к понятию Средних веков, чем Нового времени, ибо в общине “нет собственника, в том смысле этого слова, какой усвояется ему законом, а есть только владелец в лице общества членов, соединенных между собой тягловым единством”15.
На восток от Руси земля считалась Божьей, а следовательно, все права распоряжения ею принадлежали наместнику Бога (даже неважно какого!) на земле — императору, хану, сегуну… Перед всевластием верховного владыки все прочие были равны.
Для чего я все это рассказываю? А для того, чтобы поставить один вопрос, давно меня занимающий: почему в отношении крепостного права в одних странах мы говорим: хирело, изнашивалось, незаметно исчезло, в отношении других можем назвать дату ликвидации его остатков, в отношении третьих — несколько дат постепенной его ликвидации, и только в России для отмены крепостного права понадобилась Великая реформа, ломавшая весь строй общественной и государственной жизни? Выходит, какие-то (и даже весьма значительные) особенности все-таки были?
Да! Но лежали они не в области национального характера. Крепостничество повсеместно (в том числе и на Руси) начинало складываться в Средние века на основе не писаного, а обычного права, когда любая услуга, однажды добровольно или по принуждению оказанная, закреплялась повторным принуждением и постепенно становилась обычаем, то есть законом. Если сильный переставал нуждаться в услуге или слабый накапливал силы для большего сопротивления, обычай отмирал… Но параллельно с процессом разложения крепостничества, построенного на обычном праве, шел другой процесс — укрепления и централизации государственной власти. На каком-то этапе этот процесс нагонял первый, закрепляя в писаных законах то, что оставалось на этот момент от крепостничества. Дальше дело шло туже. Изменение понятий о собственности и даже хозяйственная целесообразность переставали быть решающим фактором, ибо то, что невыгодно всем и тормозит экономику в целом, кому-то все же очень и очень выгодно. И тут важно, насколько этот “кто-то” близок к централизованной власти. Чем ближе — тем трудней потеснить его частные выгоды ради общих выгод развития и прогресса. Поэтому чем на более ранней стадии разложения крепостничества формировалось централизованное государство, тем больше времени занимал затем процесс ликвидации его остатков, требуя революций, восстаний, крутых реформ…
На Руси централизованное государство было создано еще в процессе становления крепостной системы. Достраивалась и ужесточалась она начиная
с отмены Юрьева дня в 1497 г. уже не силой обычая, а железной рукой государства. Кроме того, на Руси, во многом усилиями Православной церкви, сохранялось понятие о собственности на землю, выработанное ее исторической предшественницей — Византией: земля Божья, царь как наместник Бога на земле ее единственный законный распорядитель. Это помогло централизованной власти выстроить поместную систему, при которой не только земля, но и человек на ней становились собственностью другого человека, хотя сама суть ее долго еще ускользала от сознания крестьян. В этом совмещении западного (частного) и восточного (государственного) крепостного права и состоит особенность “нашего” рабства на фоне всемирного. Поэтому и ликвидировано оно могло быть только государством и только в определенных условиях.
Осознание и движение. Неизбежна ли разновременность?
Если какая-то перемена может быть произведена лишь верховной властью, то главное — чтоб власть осознала ее необходимость. Так нам кажется всегда. Но так ли на самом деле? Крепостное право как основная причина замедленного развития России было осознано достаточно рано. Всех ранее наукой, передовыми умами, затем — именно верховной властью. В 1763 г. М. В. Ломоносов подавал проект учреждения некой “государственной Коллегии земского продовольствия”16, которая содействовала бы распространению “класса агрикультуры”, поскольку российское земледелие, по его наблюдениям, уже значительно отставало от западноевропейского уровня. Проект воплощения не получил, но уже через полгода после смерти великого ученого было создано “Вольное экономическое общество к поощрению в России земледелия и домостроительства”. “Извольте быть благонадежны, что Мы оное приемлем в особое Наше покровительство”17, — писала Екатерина II при утверждении его устава. Вскоре Обществом было получено анонимное письмо: “Многие разумные авторы поставляют, и самые опыты доказывают <…> что земледелие не может процветать тут, где земледелец не имеет ничего собственного. Все сие основано на правиле весьма простом: всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, чего опасаться может, что другой у него отнимет <…> Поставляя сии правила за неоспоримые, осталось мне просить вас решить: в чем состоит или состоять должно, для твердого распространения земледельства, имение или наследие хлебопашца”18.
Постановка этой задачи была вызвана письмами парижского посланника князя Д. А. Голицына к дяде его вице-канцлеру, которые читала и даже оставляла на полях собственноручные пометки Екатерина II19 . Голицын выражал надежду, что дворяне могут сами освободить своих мужиков. Но нужен пример, а “кто же может подать лучший, как не сама Ее Величество Государыня?”20. Екатерина мыслям Голицына сочувствовала, но ее одолевали сомнения: “Искренней любви к человечеству, усердной и благой воли недостаточно для осуществления великих предположений, — написала она на полях голицынского письма. — <…> богатые землесобственники, у коих крестьян многие тысячи, будут мыслить и говорить иное”21.
Чтобы проверить эти опасения, и был задан вопрос Вольному экономическому обществу, сплошь из крупных землесобственников состоявшему. Имя “неизвестного” всем было известно, но Общество хранило молчание, пока, год спустя, не получило новое письмо “неизвестной особы”, к которому приложен был ящичек с 1000 червонцев “для назначения задач и <на> другие нужды общества”. Вопрос тут был сформулирован хитрее: “Нужно ли крестьянину-земледельцу, для общенародной пользы, иметь поземельную недвижимую собственность или только одну движимую?”22, что как бы подсказывало путь
к отступлению: и движимой, мол, достаточно! Но члены Общества легко сообразили: право на движимую собственность также может быть дано лишь тому, кто сам чьей-то собственностью не является. Конкурс был назначен, и первый же ответ жестко определил позицию большинства: “Потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность, или потребна клетка, — писал не самый богатый землесобственник А. П. Сумароков, — и потребна ли стерегущей мой дом собаке цепь? Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи. Однако, одна улетит, а другая будет грызть людей; так одно потребно для крестьянина, а другое для дворянина; теперь остается решить, что потребнее ради общего блаженства; а потом ежели вольность крестьянам лучше укрепления, надобно уже решить задачу объявленную. На нее скажут общества сыны, да и рабы общества сами, что из двух зол лутчее: не имети крестьянам земли собственной, да и нельзя, ибо земли все собственные дворянские <…> Что же дворянин будет тогда, когда мужики и земля будут не ево: а ему что останется?”23.
Остановимся на минутку. Вот ведь что интересно: сложилась ситуация, которая долго еще будет считаться у нас не только достаточной, но едва ли не идеальной для проведения всякого рода благих перемен. Достаточно рано, в 60-е годы XVIII в., лучшие российские умы, крупнейшие ученые —
Д. А. Голицын, не говоря уже о М. В. Ломоносове, бесспорно, относится
к числу таковых, — осознали и сформулировали задачу, решение которой открывало путь ускоренного развития страны. Верховная власть приняла их идеи с сочувствием. Екатерина ясно осознавала слабые стороны не только крепостного права, но и общины, в которой “сын после отца не наследник, следовательно, и собственного не имеет, называя собственным только то, что тому обществу принадлежит, но не каждой особе”24. Более того: позиция противников перемен оказалась крайне слаба. Она не опиралась на какое-то иное понимание перспективы, она даже не соответствовала российскому законодательству — ведь земля дворянской собственностью еще не была (это произойдет через два десятилетия, когда Екатерина II подпишет “Грамоту на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства”25), а пока казенные земли по-прежнему жаловались “во владение”, а не в собственность, и “с крестьянами к оным принадлежащими”, то есть по точному смыслу российских законов крестьяне “были крепки” земле, а не помещику; казна в любой момент могла отобрать не только пожалованные, но и вотчинные земли, которые исторически тоже ведь были предоставлены в обеспечение службы. В начале екатерининского царствования в указах об осужденных еще приходилось специально подчеркивать: “имения их отдать ближним в родстве”, ибо это противоречило никем не отмененным указам Петра об отдаче таких имений “просителям, а не в род их”. Так что логики в сумароковском ответе куда меньше, чем страсти. Что и понятно: те интересы, законность которых сомнительна, в любые времена защищаются особенно страстно…
Но, прекрасно все понимая, Екатерина II настояла (вопрос потребовалось трижды ставить на голосование) только на том, чтобы первая премия ушла во Францию члену Дижонской академии Беарде де Л’Абею и его трактат был издан, — с этим был связан личный международный престиж императрицы.
В остальном она безропотно отступила. Между осознанием верховной властью необходимости перемен и реальным движением к ним пролегла долгая, едва ли не столетняя, пауза. Почему она потребовалась и чем была заполнена?
Дело, думается, не в Пугачевском восстании, до которого было еще далеко, и не во Французской революции, до которой было еще дальше. Екатерина явно остерегалась вызвать недовольство дворянства. Взойдя на престол в результате переворота, помня судьбы многих своих предшественников, она остро чувствовала зависимость от правящего слоя империи. Прежде чем стать эмансипатором крестьян, верховной власти самой надо было эмансипироваться. Этот процесс задержал реформы на целое столетие. К тому же екатерининская раздача имений (она раздала в частную собственность около 800 000 крестьян) укрепляла, прежде всего, крупное землевладение, экономические возможности которого исчерпаны не были: крупные землевладельцы могли предоставлять (и иногда предоставляли) своим крестьянам относительную свободу, необходимую для торговли и промышленности. Не зря первоосновы крупнейших купеческих состояний — Бутримовых, Морозовых, Грачевых, Гучковых и др. — были созданы крепостными земельных магнатов в екатерининские времена. Вообще экономический рост, обеспеченный расширением как российского, так и международного рынка, сказывался на жизни всех сословий. Вот пример: в “Сведениях о селе Елабуге на 1784 год” числится 1097 душ мужского пола, среди которых 4 купца, записавшихся в это сословие “из крестьян”26, а в самом начале XIX в. в той же Елабуге было уже 162 купца27.
Но может ли власть обрести хотя бы относительную независимость от правящего слоя, то есть от людей, эту власть, собственно, и составляющих? Может. Универсальных пути два: создание обезличенной бюрократии и вызревание в обществе групп, способных конкурировать с той, что правит в настоящий момент. Первый медленен и ненадежен, второй — увы! — грозит революционными потрясениями.
Длительная же стабильность создает лишь иллюзию независимости верховной власти от всех и вся. Поддавшись ей, Павел I приурочил к своей коронации указ о трехдневной барщине28. Википедия, почитаемая большинством нынешней молодежи за истину в последней инстанции, утверждает, что указ “способствовал развитию самостоятельных крестьянских хозяйств” и даже “стал началом процесса ограничения крепостного права в России”. Увы, увы!.. Указ выполнили лишь там, где ранее практиковалась двухдневная барщина, а
в остальном прав оказался Радищев, писавший, что “на нынешнее время законоположение сие невелико будет иметь действие, ибо состояние ни землевладельца, ни дворового не определено”29. Именно возможность не выполнять сей указ — из-за того что у государства еще не было аппарата, способного проконтролировать его выполнение, а крестьянский надел никаким законом определен не был, и, грозя урезать надел, его можно было заставить работать сколько угодно! — избавила Павла от немедленного дворянского гнева. Чтобы изведать крепость гвардейского шарфа, ему пришлось насолить дворянству еще кое
в чем…
Но сказать, что павловский указ вообще не был вехой в освобождении крестьян, тоже неверно! Крепостное право стало предметом обсуждения. Хотя и тут указ был лишь поводом. Подлинные причины лежали глубже — в развитии российского самосознания, которое на рубеже XVIII—XIX вв. подошло
к одному из важнейших своих рубежей. Начиная с елизаветинских времен
в гвардейской, а позже и в более широкой дворянской среде постепенно обретала господство расширенная формула дворянского долга как службы не только царю, но — “царю и Отечеству”, что вело к ускоренному усвоению тех тенденций европейской культуры, в результате которых “просвещение как бы обгоняет государство и претендует на то, чтобы указывать ему дорогу”30. Любопытно, что в самом начале XIX в., когда разговоры о крепостном праве перерастают
в открытую, а то и печатную полемику, тенденция эта встречает сопротивление не столько самого государства, сколько — реакционной части дворянства.
Объем статьи не позволяет мне подробно останавливаться на этой полемике, но рассказать хотя бы об одном ее эпизоде необходимо. В 1808 г. польский граф на русской службе В. Б. Стржемень-Стройновский, один из сотрудников Сперанского, выпускает в Вильно брошюру “Об условиях крестьян с помещиками”, которую через год переводит на русский язык издатель журнала “Улей” В. Г. Анастасевич. Стройновский предлагал добровольную регламентацию крестьянских обязанностей, считая, что стремление выкупить свой надел повысит производительность крестьянского труда и даст общий толчок экономике. Протесты вызвала даже не суть программы, а его стремление опереться на логику, на требования разума. “Довольно, скажут мне, — писал Ф. В. Растопчин, — └здравого смысла и разума, чтоб понять ясно все пользы, долженствующие проистечь из свободного состояния крестьян“. Но разве не видели мы царствия Разума во Франции? Разве не под его владычеством ниспровержен престол, и зверски истреблен весь род сидевшего на нем, разрушены: вера, родство, законы?”31. “Несмотря на дурное разделение полей, истощенную землю, дурное хлебопашество, лень крестьянскую и несовершенство орудий, Россия еще не знает, что такое настоящий голод, — читаем мы в другом сочинении Растопчина, — а под сим названием разумеет иногда неурожай в некоторых губерниях, где в недородный год россияне семь месяцев нуждаются в продовольствии, но отнюдь не гибнут от голоду; ибо Правительство и помещики всегда поспевают на помощь к страждущим”32. Вот в Англии — там ужасно: налог в пользу бедных составляет “до 16 миллионов рублей ежегодно”33 Но не надо думать, будто Растопчин верил, что в России никто не голодает, а в Англии мрут
с голоду, что соха лучше плуга… У себя в Воронове он организовал земледельческую школу, преподавание в которой “было поручено двум шведам — Паттерсону и Гумму”34. То есть в хозяйстве все ему пригождалось — и грамотные управляющие, и иностранный опыт, зато вот в полемике — только безоглядный патриотизм и яростное поношение всего, идущего с Запада, даже разума. А что? Когда речь идет о защите групповых интересов, разум, действительно, может и отдохнуть.
Но вот вопрос: на чьей же стороне был Александр I? Известно, что “еще до вступления на престол он полагал, что └ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную продажу запретил“. Данный вопрос обсуждался в Непременном совете в 1801—1802 гг., но разрешения не нашел”35. Отступив однажды, Александр отступал и в дальнейшем. Он ясно выразил свои симпатии Стройновскому, которого именно после растопчинских нападок сделал сенатором и наградил лентою, но — ничего более! Через несколько лет он отправил польского умника в отставку, назначив Растопчина главнокомандующим в Москве, — когда война стоит у порога, безоглядный патриотизм всякой власти кажется важнее ума.
Но после войны в общественном сознании происходят новые подвижки. Уже члены “Союза спасения” обязаны были содействовать сближению дворянства с крестьянами, чтобы “стараться первых склонить к освобождению последних”36. Члены “Союза благоденствия”, согласно свидетельству И. Г. Бурцева, “видели цель в следующем: приготовлять общественное мнение к новому устройству в государстве, коего ожидали от государя Императора, и к освобождению крепостных людей, каковые перемены могли не понравиться дворянству”37…
Поскольку речь зашла о будущих декабристах, сделаем одну оговорку: были времена, когда все они считались революционерами и, следовательно, рыцарями без страха и упрека. Теперь не менее сильна другая тенденция. Так, московский историк В. М. Бокова, тщательно перечислив всех декабристов, успевших стать “собственниками имений”, и упомянув, что “практически каждый участник общества имел лично ему принадлежащих дворовых людей”, подчеркивает затем, что с освобождением они не спешили, “вполне довольствовались ролью └доброго барина“”38. Говоруны, мол, не деятели!.. При этом упускается из виду, что в канун больших общественных перемен разговор становится весьма важным делом! Ведь разговор — это сопоставление точек зрения, проектов желательного будущего, способов движения к нему… Это попытка согласования различных групповых интересов, потребностей…
Крепостное право стало исторической ловушкой, вползание в которую состояло из простого решения текущих, сиюминутных задач, зато выход — почти неразрешимой проблемой! Освободить, но как? С землей? А много ли вы, уважаемый читатель, встречали людей, согласных добровольно отдать то, что им принадлежит и по закону, и по обычаю?.. Историк Бокова с явным осуждением рассказывает об И. Д. Якушкине: он-де хотел освободить крестьян, но при этом “не желал воспользоваться законом о вольных хлебопашцах, предусматривавшим наделение крестьян землей”. Без земли же крестьяне свободы не пожелали: уж лучше “оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша”. Их можно понять: они законов не читали, иного будущего, кроме хлебопашества, не представляли… Но Якушкин-то знал, что земля по закону принадлежит дворянину, и полагал, что частная собственность должна быть священна.
Через четыре десятилетия, когда потребовалось срочно освободить всех крестьян, освобождение без земли представлялось чудовищным. Но если бы в начале 1820-х Якушкин и еще десяток-другой (или сотня-другая) помещиков освободили крестьян без земли — что было бы? Крестьяне могли бы арендовать землю у того же помещика, а могли бы и уйти. Чем больше бы уходило, тем лучшие условия приходилось бы помещику предоставлять оставшимся. Но — было ли куда уйти? В том-то и дело, что было! В 1804 г. в России числилось уже 2423 фабрики, около 95 тыс. рабочих. В 1825 г. — 5261 фабрика и 210 тыс. рабочих. В 1850-м — чуть более 9 тыс. фабрик и около 517 тыс. рабочих39. То есть для удвоения промышленного производства России потребовалось едва ли не четверть века; и она все больше и больше отставала в этом отношении не только от Англии, но и от других стран Западной Европы. Одна из главных причин — острая нехватка свободно перемещающейся рабочей силы. Значит, освобождение части крестьян без земли могло бы дать толчок промышленному развитию.
Предлагались декабристами и другие пути. Член “Союза благоденствия”
П. П. Пасек заключил с крестьянами “условие” — не совсем такое, как рекомендовал Стройновский, но крестьяне все же имели собственный суд, распоряжались поставкой рекрутов, мирскими сборами и т.п.40. Заключали “условия” и другие — А. М. Бакунин, В. Н. Каразин, П. В. Капнист… Это был путь постепенного выхода из “крепостной ловушки”, и тогда, в самом начале XIX в., для него еще оставалось время. Легко предположить, что общественное обсуждение всех этих проектов и тем более результатов их практического осуществления было бы мощнейшим орудием наиболее безболезненного проведения будущей реформы, поиска компромиссов, подготовки различных групп к их принятию и т. п. Конечно, стать плодотворным этот процесс мог только при условии длительности. Хотя бы потому, что вначале аргументы сторонников и противников эмансипации как-то “не стыковались”. Сторонники исходили из требований гуманизма и экономической целесообразности, противники — указывали лишь на стабильность и славное прошлое. “В то время, когда мы слышим и видим, что почти все европейские державы вокруг нас мятутся и волнуются, — писал, например, А. С. Шишков, — наше благословенное отечество пребывало всегда и пребудет спокойно <…> На что ж перемены в законах, перемены в обычаях, перемены в образе мыслей? <…> При таковых обстоятельствах, кажется, что если б и в подлину нужно было сделать некоторые перемены, то не время о них помышлять”41.
Разумеется, выбор основного пути и момента вступления на него оставался бы за верховной властью. Это все ясней понимали участники общественной жизни тех лет. Н. И. Тургенев, поклявшийся в ранней юности сделать все для освобождения крестьян, считал, учась за границей, что “уничтожение оного (рабства. — В. К.) есть первый, важнейший шаг к достижению всех целей государственных вообще. Но тут Правительство, кажется, не столько может успеть, сколько частные люди, а сии должны видеть свою пользу; а чтобы видеть оную, надобно знать немного более, нежели курить вино и ездить за собаками. Следовательно, судьба рабства тесно связана с судьбою просвещения дворян,<…> а для того нужны соединения умных, верных граждан”42. Но спустя десятилетие, в 1819 г. он надеется уже не на эти “соединения”, а на самодержавную власть: “От нее, и от нее одной мы можем надеяться освобождения наших братий от рабства, столь же несправедливого, сколь и бесполезного”43.
Причина перемены понятна. Находясь в России, служа, споря со сторонниками и противниками эмансипации, он ясней и наглядней ощутил то сопротивление, с которым значительная часть дворянства встречала любое продвижение
в этой области. Верховная власть сталкивалась с этим сопротивлением не только в публицистике, но и в собственном аппарате. В 1820 г. “в связи со следствием по жалобе крестьян, проданных без земли на завод обер-бергмейстера Берда помещиком Креницыным, император приказал Комитету министров рассмотреть правомерность его поступка. В ответ на это Комитет, признавая отсутствие
в законодательстве России акта, └который бы запрещал продавать людей без земли“, признал продажу крестьян помещиком соответствующей нормам права, отметив необходимость рассмотрения проблемы в Совете. Но на заседании
28 сентября 1820 г. Комитету было объявлено повеление царя, чтобы он собрал все законы по данному вопросу и представил императору выписку из них, └ибо Его Величество изволит полагать, что продажа людей без земли решительно давно уже запрещена“”44. То есть Александр ясно дал понять, что был бы не против такого закона, но тут же и отступил, ни на чем не настаивая. Единственное, в чем, и отступая, самодержавная власть неизменно держалась своего курса, так это в собственном укреплении, в собственной эмансипации от правящего сословия. В манифесте об учреждении министерств в 1802 г. подчеркивалось: “Мы ожидаем от них верности, деятельности и усердия на благо общее”45. “Верность” не зря стоит здесь на первом месте. “Создание министерств было продолжением линии на единоначалие и вытеснение коллегиальности. <…> В проведении реформ император мог опереться только на крайне узкий круг высших сановников и либерального дворянства”46. Последовавшее выдвижение
М. М. Сперанского, по самому происхождению своему не зависевшего от различных аристократических групп, подготовленные им акты о разделении государственных дел по министерствам (17 августа 1810 г.), “Общее учреждение министерств” (25 июня 1811 г.) — все это звенья той же цепи. И цепь эта была продолжена при Николае I — созданием аппарата, фактически параллельного правительству, в виде 4-х отделений Собственной канцелярии. Освобождению верховной власти от влияния интересов правящего слоя способствовали и объективные процессы — в начале XIX века происходит быстрое обеднение значительной части дворянства. Петербургский историк А. Р. Соколов приводит данные
о размерах имений по 440 прошениям, поданным в 1812—1813 гг. смоленскими дворянами в “Сословие призрения разоренных от неприятеля”, распределявшее частные пожертвования. Размер имений просителей (причем речь о еще довоенном размере имений!) от 5 крепостных душ у помещика И. Судавнего до 136
у титулярного советника П. Королявского. Свыше 100 душ — всего-то три имения47. Понятно, что для таких дворян интересы службы, дававшей им основные доходы, были куда важней, нежели сословные преимущества! Способствовал эмансипации верховной власти и рост кредитной зависимости дворянства —
к концу николаевского царствования в залоге состояло свыше 7 миллионов крепостных душ! Та часть правящего слоя, которая могла считать себя правящей, поскольку была относительно независима от верховной власти, все время истончалась!
“Сороковые, роковые…”
Восстание декабристов и свирепая расправа с ними прервали мирное развитие. Испуганное общество смолкло. Всякое объединение, всякое обсуждение общих вопросов, а тем более столь важных, как крепостное право, стало государственным преступлением. Очнуться от этого потрясения было нелегко и власти, и обществу.
Власть очнулась первой. Через год после восстания был создан “Комитет 6 декабря 1826”, в котором под председательством В. П. Кочубея и при ближайшем участии М. М. Сперанского (оба имели репутацию либералов) обсуждались важнейшие вопросы государственного устройства, в том числе крестьянский. За 6 лет Комитет подготовил два закона — о дворянских обществах (1831 г.) и о почетных гражданах (1832 г.). Все остальное ушло в песок. Почему? Комитет был секретным: никто не должен был знать, чем он занимается, соответственно, и он не знал, как могут быть встречены те или иные меры.
И либеральным, и консервативным его членам не на что было опереться вне своего круга, а в этом случае именно групповые интересы, инстинктивно чувствуемые и потому не требующие доказательств, получают бесспорное преимущество.
Всего Николаем было создано 6 секретных комитетов, обсуждавших крестьянский вопрос. Единственным из них, который хоть что-то сделал, был “Комитет 35 года”, реформировавший управление государственными крестьянами. Всего же за 60 с лишним лет от павловского указа о трехдневной барщине до реформы 1861 г. правительством было издано около 600 (!) документов, имевших целью “улучшение крестьянского быта”. Их результат: со времени второй (1747 г.) ревизии до десятой (1857 г.) доля крепостных в общем населении империи снизилась с 45 % до 37 %, включая освобождение крестьян без земли в трех прибалтийских губерниях и переход в другие сословия (в основном за счет рекрутчины). Нетрудно прикинуть, что ликвидация крепостного права подобными методами должна была продолжаться еще лет триста!
В 1830-х гг. российская, даже столичная, жизнь как бы застыла, замерла… “Совершались, конечно, некоторые улучшения — невольная дань духу времени, введены были конки, очень умеренно, но аккуратно давившие человек по десяти в месяц…”48 Ну и тому подобное. Министр внутренних дел Перовский, к примеру, завоевал популярность среди столичных обывателей тем, что “захватил в городе огромную шайку воров и мошенников… В крепость посадили 84 человека”. Но и об этом подвиге публика знала только по слухам, ибо “наши газеты созданы были, по-видимому, с исключительной целью сообщать только о том, что все обстоит благополучно, и все к лучшему в лучшем из государств. Обо всяком неблагополучном событии, если уж его нельзя было скрыть,
в газетах говорилось весьма глухо, коротко и неясно”49. Так вот и жили… “Гвардейская служба того времени проходила исключительно в караулах, дежурствах и парадах… Обязанности их (офицеров. — В. К.) были, так сказать, совершенно фигурантские <…> относиться к ним пренебрежительно и полупрезрительно считалось своего рода шиком”50. Прибавьте к этому бессмысленно-бумажную работу, материальные нехватки, минимум доступных развлечений — и вы получите жизнь в Петербурге гражданского чиновника. А офицеры и чиновники — это почти все образованное население столицы.Не такое уж малочисленное: уваровские университеты и гимназии работали, ежегодно выпуская сотни и тысячи людей достаточно образованных, жаждущих умственной деятельности51. Верховная власть считала, что готовит их для будущих реформ, удобное время для которых все никак не наступало…
Но ум — не тот товар, который можно отправить на склад, где он полежит до времени, ничуть не испортившись. Ум — самая беспокойная составляющая человека, требующая для себя непрерывной деятельности и движения так властно, что скорее пошлет своего обладателя на смерть и страдания, чем останется
в неподвижности. Поэтому пробуждение общества всегда происходит раньше, чем ожидает власть. И “начало сороковых далеко не походило на конец их, петербургское общество начало пробуждаться от своей вечной спячки и интересоваться великими произведениями, появившимися в течение 1842—46 гг.”52. Ожила публицистика. Указ об обязанных крестьянах стал легальным поводом для возобновления печатных рассуждений о крепостном праве; в 1842 г. появляются две статьи А. С. Хомякова (“О сельских условиях”, “Еще о сельских условиях”), где он отвергает определение крестьянских повинностей законом и настаивает на полюбовности сделок между помещиком и сельским обществом53. Начинается полемика между славянофилами и западниками о капитальных проблемах русской истории. Правительство растерялось, “сегодня запрещалось одно, завтра другое, а вчерашнее разрешалось <…>. Третье отделение <…> благодарило за истинно русские чувства человека, сказавшего, что Петр I был величайшим и опаснейшим революционером. И оно же благодарило Краевского за статью, помещенную в └Отечественных записках“, против славянофилов <…> а в университетском совете, по свидетельству Никитенки, └читали предписание министра, составленное по высочайшей воле, где объясняется, как надо понимать нам нашу народность <…>. Народность наша состоит в беспредельной преданности и повиновении самодержавию, а славянство западное не должно возбуждать в нас никакого сочувствия“”54.
Но главное “движение воды” 1840-х происходило не в журналах, а в кружках. В Петербурге, в Москве, в крупных городах их возникло великое множество — литераторских, студенческих, офицерских, смешанных… Вот пример: Петрашевский заходит к старому лицейскому товарищу возобновить знакомство и пригласить его на свою “пятницу”. А тот не может: по пятницам у него собирается собственный кружок…
Думается, что всем известным, значительным явлением “пятницы” Петрашевского стали в результате… их разгрома. Оказавшись под арестом, а то и на каторге, многие их посетители почувствовали себя участниками значительных событий, оставили мемуары, сохранили письма — мы ясно можем представить теперь, что там делалось, о чем говорилось, разговоры же в других кружках так разговорами и остались, растаяв во времени. Но поскольку мы действительно можем ясно представить себе, что и как говорилось у Петрашевского, то самое время сказать о двух мифах, отчасти связанных и с этим кружком. В советские десятилетия участники “пятниц” представлялись “первыми русскими социалистами”, фурьеристами, являвшими и в самом деле немалую опасность для правительства. Идеи Фурье там обсуждались — увлечение социальными теориями среди тех, кто напрочь отодвинут от социальной практики, дело типичное для многих эпох. Но отнюдь не теории составляли главный интерес собиравшихся
у Петрашевского55. Сошлюсь на В. Р. Зотова, однажды посетившего его собрание
в начале 1846 г. — случайность иногда замечательно выявляет закономерность:
“Я пришел поздно и застал только конец чтения какой-то записки, где дело шло о необходимости освобождения крестьян. Затем начались прения о прочитанном. Говорили, как всегда у нас, нескладно, длинно, неубедительно, горячась без толку, <…> не умея ни возражать, ни выслушивать чужих доводов”. Сам Зотов участвовать в обсуждении отказался, а на горячее обвинение в несочувствии идее эмансипации спокойно ответил: “Странно было бы не сочувствовать такой идее, но дело тут вовсе не в нашем сочувствии, от которого крестьянам ни тепло, ни холодно, а в средствах осуществления идеи. Вот эти-то средства и следует обсуждать прежде всего”56 . Обсуждение этих средств будет доминировать на “пятницах” Петрашевского и через два года.
Второй миф — более общего свойства. Принято думать, что развитие российской социальной мысли происходило с постоянной оглядкой на Запад: западники пытались копировать, славянофилы искали свой путь. Но так было далеко не всегда. Участников кружковых дискуссий 40-х гг. XIX в. в такой оглядке подозревать не стоит. Ведь 1845—1847 гг. в Западной Европе — это почти повсеместный неурожай, голод, тиф, холера, нарастающий спад производства, разорение промышленных и торговых фирм, банковский кризис, обесценивший деньги в разы… Именно на этой почве выросли революции 1848 г. Никакого желания подражать тогдашняя жизнь Европы не вызывала. Наоборот: в дискуссиях петрашевцев ясно прослеживается стремление найти такой путь освобождения крестьян, который ни к каким социальным потрясениям не привел бы.
Весной 1848 г., по свидетельству участника “пятниц”, Генерального штаба штабс-капитана П. А. Кузьмина, “с общего согласия принято было предложение разделить наши вечера таким образом, что до ужина один из присутствующих будет излагать какой-либо общественный вопрос, в каком виде осуществляется он ныне в России <…> и, если возможно, то указание средств замены неудобных порядков удобнейшими; а после ужина могло бы продолжаться изложение социальных теорий”57. Из современных вопросов особым вниманием кружка пользовались три: уничтожение крепостного состояния, свобода книгопечатания и улучшение судопроизводства. Кузьмин подробно излагает одну из дискуссий58: “Речь Петрашевского была направлена к доказанию, на основании статистических данных, в какой последовательности было бы необходимо решать эти важные вопросы. Он доказывал, что надобно было придерживаться того именно порядка, в каком вопросы эти выше поименованы: сочувствие к участи миллионов белых негров имело влияние к постановлению на первый план вопроса об уничтожении крепостного права”. Но на рационально мыслившего Кузьмина доводы Петрашевского не подействовали: “Я говорил о том же предмете и доказывал, что первее всего необходимо бы было решить вопрос об улучшении судопроизводства и судоустройства, потому что от неустройства этой части страдает все общество и каждый из членов его, за исключением небольшого числа привилегированных и денежных лиц, выигрывающих насчет тех, которые именно заслуживают большого сочувствия, и как предмет этот не может быть решен иначе, как учреждением публичного и гласного судопроизводства, с необходимым разбором хода дел в газетах и журналах, то это самое, естественным образом парализуя строгость цензуры, последовательно ведет
к свободе книгопечатания; затем уже общество, подготовленное двумя предыдущими мерами, легко перейдет к уничтожению крепостного права”59.
Тут надо остановиться и зафиксировать очень важный момент: общество сознает, что потребуется целый комплекс реформ. В самом деле: великие реформы 1860-х гг. логически связаны и вытекают одна из другой. Отмена крепостного права — это еще и уничтожение полицейской и судебной власти помещика, которые должны быть заменены иными институтами; следовательно, реформа суда неизбежна. Если крестьянство уравнивается в правах с другими сословиями, то сословная система местного самоуправления становится нелегитимна — требуется земская реформа. Если крестьянин свободен, не может быть рекрутчины; принцип формирования армии должен быть иным. И так далее. Все это ясно осознается обществом уже в 1840-х гг., а свобода книгопечатания рассматривается им как необходимое условие проведения всех этих преобразований. Власть осознала это позже. “Наша обязанность обставить крестьянское дело всеми вопросами, — наставлял Я. И. Ростовцев членов Редакционных комиссий, в которых была сосредоточена вся законодательная работа, связанная с эмансипацией, — потому что положение об освобождении крестьян должно изменить весь Свод наших законов”60.
Но спор Петрашевского с Кузьминым — не об объеме и предмете необходимых реформ, а о последовательности их61 . И тут позиция Кузьмина явно логичнее. Он предполагает, что реформа суда не ущемит ничьих интересов, а потому не вызовет и сопротивления (так потом и было). Далее следует смягчение цензуры как универсальный инструмент выявления групповых интересов и поиска компромиссов, с помощью которого ведется подготовка дальнейших реформ.
Пора заглянуть и за кулисы власти, чтобы понять: могло ли общество как-то связывать свои надежды и с нею? Комитеты были секретными, но абсолютные тайны бывают только в шпионских романах — в жизни что-то всегда сквозь завесу секретности просачивается. В декабре 1847 г. Белинский в письме
П. В. Анненкову, отправленном в Берлин с оказией, писал: “Тотчас по приезде (в ноябре 1847 г. — В. К.) услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь император вновь и с большою энергией изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили и окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от крайне неприятного им предмета. Искренне разделяет желание Государя Императора только один Киселев <…> Вы помните, что несколько лет тому назад движение тульского дворянства в пользу этого вопроса было остановлено правительством с высокомерным презрением. Теперь, напротив, послан был тульскому дворянству запрос: так ли расположено оно теперь в отношении к вопросу?..”62. В этом же письме Белинский рассказывает, что, принимая двух выборных смоленского дворянства (после каждых дворянских выборов в той или иной губернии в столицу посылались два представителя, чтобы благодарить за права, дарованные сословию, но император их принимал не всегда), Николай I говорил об отмене крепостного права: “Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтоб у нас отняли”. Сходство этой фразы с тою, что будет сказана Александром II московскому дворянству, — лучшее свидетельство ее подлинности. Есть, впрочем, и другие доказательства того, что в конце 1847 г. правительство зондировало дворянские настроения в связи с какими-то готовившимися переменами.
Давайте зафиксируем и это странное для нашей истории обстоятельство:
в конце 1847 — начале 1848 гг. верховная власть и наиболее передовая часть общества едины в своих стремлениях и надеждах, — полагая реформы по освобождению крестьян необходимыми, они ищут самые мирные пути решения этой проблемы. Ищут одновременно, но отнюдь не совместно — в глухой глубокой тайне друг от друга!
И тут позволю себе ответить тем, кто давно ущучил меня в непростительной вольности: самойловская строка, ставшая названием главы, — это ведь о XX в., никак не о XIX! Верно… Сороковые годы XIX в. были не “свинцовыми”, не “пороховыми”. Но относительно мирные (если не считать войны на Кавказе и усмирения венгерской революции), роковыми они все-таки оказались! Быть может, самыми роковыми в российской истории последних веков! Ибо именно тогда, в конце 1840-х, вместо возможного сближения на основе общих забот произошел окончательный разрыв двух важнейших элит российского общества — интеллектуальной и властной; именно он предопределил дальнейшую неустойчивость и слабость каждой из них.
Как всегда, в роковом событии сплелось много случайного: и страстное желание И. П. Липранди избавиться от хвоста тянувшихся за ним грешков (вымогательства взяток, присвоения казенных денег и т.п.); и не менее страстное желание его начальника министра внутренних дел Л. А. Перовского “вставить фитиль” конкурентам из жандармского ведомства; и напуганность верховной власти событиями в Европе… Хронология заставляет предположить, что присутствовало тут и желание предотвратить нечто готовившееся. В самом деле:
в конце 1847 г. по Петербургу гуляют не безосновательные слухи о “решительной воле” императора к освобождению крестьян, в феврале 1848-го начинаются революционные события в Европе, 3 марта они вступают в острую фазу — члены ландтага Нижней Австрии требуют отмены крепостных повинностей, — и в этом же марте Липранди начинает слежку за гостями Петрашевского. Сие, впрочем, предположение. Но то, что расчет был именно на испуг Николая, — факт, засвидетельствованный докладом Липранди: “Члены общества предполагали идти путем пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народов негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков <…> как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях и в Финляндии, в Польше, в Малороссии63, где умы предполагались уже находящимися в брожении… Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения”64. Следственная комиссия подтвердить эти обвинения не смогла. Единственным, на что опирался суровый приговор, осталась формулировка князя П. П. Гагарина: “Кто вас уполномочил обсуждать публично <…> вопросы, которые, ежели и могут подлежать обсуждению, то по высочайшему повелению высшими государственными чинами?”65.
Так или иначе, но люди, искавшие пути мирного, безболезненного реформирования страны, оказались кто в ссылке, кто на каторге — все смолкло! Одни проблемы никуда не делись, хоть и обсуждались теперь только “высшими государственными чинами”. Используя афоризм Талейрана, можно сказать, что расправа с петрашевцами была хуже преступления — это была роковая ошибка российской власти, превратившей во врагов тех, кто мог стать надежнейшей опорой в деле реформ, необходимость которых она, власть, давно осознавала, но не могла их осуществить, ибо “цари могут указывать своим вельможам цели, которых они желали бы достигнуть; но не в их возможностях изыскивать пути для достижения этих целей”66. Главная ошибка реформаторов была совершена за доброе десятилетие до начала великих реформ.
Что продиктовало ход и порядок реформ
Пора, пожалуй, ответить на вопрос, поставленный в самом начале статьи: почему реформа стала столь остро необходимой, что толкнуло на столь срочные действия правительство? Если крепостнические хозяйства не были охвачены кризисом, если общество и его интеллектуальная элита практически молчали, то — что же двигало молодым царем? Ведь “люди, имевшие возможность наблюдать вблизи первые шаги освобождения крестьян в России, — пишет тайный советник Ф. П. Еленин, сам наблюдавший эти шаги вблизи, — вынесли об этом времени такое воспоминание, что ни одна из реформ Императора Александра Второго не была начата так внезапно, с таким малым запасом сведений, необходимых для ее осуществления, при столь неясном сознании главнейших ее оснований и при таком коренном разномыслии ближайших исполнителей царской воли, как именно реформа 19 февраля 1861 года”67.
Удивительно, конечно: целое столетие высшая власть то так, то этак примеривалась к необходимому шагу, а в нужный момент оказалась без сведений
и без продуманных моделей будущего. Но это прямое следствие ее разрыва
с интеллектуальной элитой — скорее препятствие. А что подталкивало, что заставляло так торопиться? Конечно же, проигранная война! Фразу, подобную той, что когда-то по секрету была сказана Николаем I двум смоленским дворянам (“Мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться.
Я думаю, вы со мной одного мнения, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу”68), Александр II публично произнес в Москве сразу же после заключения Парижского мира. Он торопился, хотя прекрасно представлял себе эффект этой фразы: менее года назад, когда он, с глазу на глаз, объявил о предстоящей реформе князю С. М. Голицыну, тот едва не упал в обморок69. Реформа не была еще ни продумана, ни подготовлена — ею по привычке занимался очередной Секретный комитет, и объявить вслух о том, что делалось втайне, — это что, непродуманный сердечный порыв? Думается, что нет: то был точный политический расчет. Как сказано выше, тот слой дворянства, который действительно осознавал себя правящим сословием и обладал некой независимостью от верховной власти, давно истончился; обезличенно-послушная властная вертикаль была выстроена (через несколько лет, после смерти Я. И. Ростовцева, Александр поставит во главе Редакционных комиссий графа В. Н. Панина, самодура и яростного крепостника, и тот послушно сделает все согласно желаниям Его Величества, позволив себе вмешаться лишь в некоторые детали, и то — достаточно вяло)70. К тому же проигранная война выбивала из рук противников эмансипации их единственный довод: “Наше благословенное отечество пребывало всегда и пребудет спокойно!”. Потрясенное и униженное военным поражением общество нуждалось в новой встряске — встряске надеждой, решимостью. Ею и стало объявление о еще не подготовленных реформах. И следует согласиться с профессором Л. Г. Захаровой, что “Александр II встал на путь освободительных реформ не в силу своих убеждений, а как военный человек, осознавший уроки Восточной войны”71. При этом важно определить, в чем же состояла главная причина выявленной слабости российской армии. У нас много написано о технической и тактической ее отсталости — все это верно, хотя явно не составляет главного нерва проблемы, не предопределяет необходимости “перелома”. Но…
Случаются битвы, которые военные историки именуют “солдатскими”, — такие, где обстоятельства нейтрализуют превосходство одной из сторон в вооружении и тактике и все решается на микроуровне отдельных стычек. Именно такой в Крымской войне была, например, битва при Инкермане. Русские атаковали в густом предрассветном тумане, англичане заметили их только тогда, когда штыковой бой был уже неминуем, а считалось, что уж в таком-то бою русским нет равных. Но “снова и снова русские не просто получали отпор, но разбивались вдребезги и просто сметались с поля сражения, —
с гордостью вспоминал британский офицер. — Обладая бесспорным численным превосходством, русские должны были победить, но <…> боевой дух, мужество и твердость каждого воина-британца по-иному решили исход событий”72. Если отбросить патриотическую риторику британца, обнажится простое обстоятельство: русский солдат по-прежнему служил 20 лет, наступающие колонны наполовину состояли из людей пожилых, усталых, попросту неспособных на то физическое усилие, которого требовал штыковой бой.
Со времен Французской революции все больше европейских армий формировалось на основе призыва, это позволяло резко увеличивать их численность с началом войны и столь же быстро сокращать по окончании военных действий. Российская же армия формировалась на основе петровской рекрутчины, при которой отданный в солдаты крестьянином быть переставал, переходил
в иное сословие, возврата к прежней жизни для него не было. В результате армия, вначале столь экономичная, поскольку рекрута не надо было нанимать, постепенно обрастала стариками-инвалидами, солдатскими женками, детьми, становилась громоздкой, неповоротливой, очень дорогостоящей и лишь ограниченно боеспособной. Призвать же на временную военную службу крепостного, являющегося чьей-то собственностью, никак нельзя! А нужно, ибо, как было сказано потом в манифесте “О введении всеобщей воинской повинности”, “новейшие события показали, что сила государства не в одной только численности войска, но преимущественно в нравственных и умственных его качествах, достигающих высшего развития лишь тогда, когда дело защиты отечества становится общим делом народа”73.
Большинство историков не склонно нынче считать царствование Николая I абсолютным застоем, именуя некоторые его меры “предреформами”. С этим можно согласиться только в отношении перемен в управлении государственными крестьянами, проведенных П. Д. Киселевым. Во второй четверти XIX в. опробовались разные способы “сократить срок действительной службы, не ослабляя войска в случае надобности”74 . Но реальным шагом стало лишь “Положение об устройстве военных нижних чинов, водворяющихся в казенных селениях”, которое впервые “исходит из представления о том, что поступление солдата на службу не должно разрывать его связи с общиной, которая обязана продолжать считать его своим членом, готовиться к его возвращению и помогать ему вновь стать полноправным общинником”75.
Создание призывной армии требовало освобождения крестьян. Но ведь не только! Эта реформа требовала проведения всего комплекса взаимосвязанных реформ, могла быть только его завершением. Поэтому и необходимо было торопиться: “Одновременно с открытием Редакционных комиссий в марте 1895 г. при Министерстве внутренних дел была создана Комиссия для подготовки реформы местного управления под председательством Н. А. Милютина. Ее программа согласовывалась с крестьянской реформой и в дальнейшем легла в основу Земского положения 1 января 1864 г. Только благодаря этому согласованию обеспечивалось участие в земствах крестьян, еще не ставших собственниками земли и потому не обладавших имущественным цензом”76. Такое “наложение” подготовки одной реформы на подготовку другой говорит, впрочем, не только о торопливости, но и о наличии у реформаторов некой общей конечной цели. Поскольку она не декларировалась, то каждый из деятелей мог для себя формулировать ее “немного по-своему”. Но лично для императора целью была именно реформа армии, и потому, после каракозовского покушения как бы потеряв на время былой реформаторский напор, Александр II именно заключающую весь цикл военную реформу проводил с былой настойчивостью и волей, о чем есть бесчисленное множество свидетельств в дневниках Д. А. Милютина и других документах эпохи.
Но прежде чем торопиться, надо было с чего-то начать. А это было чрезвычайно трудно — общество попросту отвыкло судить о себе, о своем будущем, высшая же бюрократия, по меткому выражению К. Д. Кавелина, смотрела на дело “литературно”, “то есть с точки зрения общих мест, под которыми мирно будут уживаться граф Киселев с Муравьевым и князь Гагарин с Кошелевым”. С 3 (16) января 1857 г. начинаются заседания нового Секретного комитета; здесь царит лишь “частное сочувствие к самому делу”, но “определенной мысли об этом предмете нет”77. Подобное патовое положение возникает на выходе из любого застоя, что делает историю первого шага особо для нас интересной. Модельный проект освобождения крестьян рождается не в официальных структурах, а в великосветском салоне! Великая княгиня Елена Павловна “со свойственной ей теплотою и искренностью чувств, задумала показать дворянству пример повиновения монаршей воле, освободить крестьян своего крупного Полтавского имения, Карловки (14 тысяч крепостных. — В. К.)”78. В октябре 1856 г. императору подается соответствующая записка. Которая — увы! — не только какого-либо действия, но и большого впечатления не производит. Как “благой пример” для верховной власти это неинтересно: попадая в атмосферу смутных и настороженных ожиданий, связанных к тому же с материальными интересами, почин, исходящий все-таки “сверху”, вряд ли способен породить значительное движение. Но это — с одной стороны. С другой — для Елены Павловны были неожиданны сетования императора, что ее записка не содержит “обстоятельного проекта о том, каким образом я предлагаю устроить Карловку, и что это было бы желательно для того, чтобы иметь возможность сослаться впоследствии на этот пример”79. Да разве кто-то имеет право выдвинуть модельный проект, “не получив высочайшего соизволения”? Не имеет! Но и власть не решится одобрить принципы реформы, не зная, как отреагирует на них большинство дворянства. Никто не может сделать первый шаг!
Но тут-то инициатива Елены Павловны и дает некий выход. Освобождение крестьян Карловки — ее частное дело, для обсуждения которого она вправе привлечь кого угодно, в том числе и “благомыслящих” дворян Полтавской губернии. Это не является вторжением в государственные прерогативы. Но, коль скоро проект будет обсужден и одобрен значительной группой дворян, власть получит возможность оперировать им как некоей инициативой снизу.
А что еще важней, Елена Павловна не только полтавская помещица, но и хозяйка столичного салона, который “сделался сосредоточием всего интеллигентного общества”80; к обсуждению своего “частного проекта” она может привлечь столичную интеллигенцию, а власть и этого не может. “Уже в декабре 1856 года в совещаниях <…> принимает участие профессор Кавелин, автор одной из лучших записок по крестьянскому вопросу”81. Затем великая княгиня привлекает к делу барона Гакстегаузена, полтавских и киевских помещиков Абазу, Капниста, Тарновского, затем князя Черкасского — все они станут потом членами Редакционных комиссий и активными деятелями реформы.
А к концу 1858 г. у Елены Павловны “была уже готовая программа по крестьянскому делу <…> и, если она в общих очертаниях совпадала с программой членов Редакционных комиссий, то это было вполне естественно, так как они вырабатывались в одном и том же горниле”82. Работа над карловским проектом не просто опередила деятельность государственных структур. Свободный, ничем не регламентируемый обмен мнениями сторонников различных моделей эмансипации позволил выработать то глубокое и многостороннее понимание основных проблем, которое имело затем решающее влияние при подготовке реформы. Можно сказать, что салон Елены Павловны оказался тем инструментом,
с помощью которого верховной власти (увы, в последний раз!) удалось привлечь на свою сторону часть оппозиционной интеллектуальной элиты.
А для перевода реформы в публичную сферу был использован иной повод:
“в октябре (1857 г. — В. К.) приехал в Петербург виленский генерал-губернатор Назимов и привез с собой ожидаемое государем ходатайство дворян северо-западных губерний о дозволении им освободить крестьян”83. Освободить предлагалось без земли, но все-таки это была инициатива снизу, да и сама ограниченность ее делала переход в публичную сферу проще. Ведь торг-то предстоял с дворянством. 20 ноября был подписан рескрипт Назимову об учреждении губернских комитетов по крестьянскому вопросу, а еще через два дня, принимая воронежского губернатора Синельникова, Александр II заявил: “Я решился дело привести к концу,
и надеюсь, что вы уговорите ваших дворян мне в этом помочь”84.
Уроки удачнейшей из российских реформ
Дальнейший ход подготовки и проведения реформы хорошо известен, описан в таком замечательном источнике, как многотомная хроника Н. П. Семенова “Освобождение крестьян в царствование Императора Александра II”, содержащая подробные (близкие к стенографическим) отчеты обо всех заседаниях Редакционных комиссий, не говоря уже о множестве исторических сочинений. Обращаться к этому вновь у меня нет никаких оснований. Отмечу лишь три момента.
Первый. Поскольку до сих пор нередко приходится читать, что верховная власть блюла лишь интересы дворян, что реформа была грабительской, что такой-то “как представитель дворянского сословия не мог, конечно…” и т. п., стоит повторить, что реформа вообще противоречила интересам дворянства как сословия. Уже упоминавшийся тайный советник Ф. П. Еленин считал, что сторонники реформ действовали не в каких-то сословных интересах, но “одни — из увлечения новыми освободительными идеями, которым, как уже чувствовалось тогда, принадлежала будущность России и сочувствие населения; другие — из желания угодить власти и сделать себе карьеру”85. Об интересах крестьян лучше судить не по публицистике, а по тем слухам, что ходили
в их среде накануне реформы. Весной 1859 г. некто Корбут-Дашкевич доносил, что “крестьяне затвердили только двенадцатилетний выкуп (это устанавливалось инструкцией МВД, разосланной вместе с рескриптами 1857 г., затем было изменено. — В. К.), считая, что этот выкуп будет сделан по самым дешевым для них ценам, причем полагали, что полевая земля поступит сверх того уже безвозмездно в их собственность, что следующие слова инструкции: └крестьяне должны оставаться более или менее крепки земле“ — они растолковывали так: └хочешь так живи на этой земле, а не хочешь так уезжай и платить помещику не будешь“”86. Тут стоит отметить, что, в отличие от начала века, крестьянин уже не слишком держался за общину и вполне представлял себе будущее вне ее. То, в чем состоял интерес власти, было сформулировано генералом Ростовцевым на одном из первых заседаний Редакционных комиссий: “а) чтобы крестьянин немедленно почувствовал, что быт его улучшен; б) чтобы помещик немедленно успокоился, что интересы его ограждены; в) чтобы власть ни на минуту на месте не колебалась, отчего ни на минуту же не нарушался бы общественный порядок”87.
Понятно, что соблюсти такой баланс было чрезвычайно трудно. Но важно отметить, что власть заранее предполагала: дворянство в массе своей неспособно предложить условия, действительно облегчающие крестьянскую долю, поэтому стала “на путь как бы сделки (курсив мой. — В. К.) с дворянством, в лице его представителей — членов губернских комитетов”88. Именно как бы сделки, ибо Редакционные комиссии, еще до рассмотрения каждого из поступающих проектов по существу, обязаны были решить, “действительно ли улучшается им быт помещичьих крестьян и в чем именно”89, — в противном случае проект отклонялся. Но ведь и дворянские интересы можно было ущемлять лишь до определенного предела — для любого государства окончательный разрыв со своим правящим (да к тому же единственным образованным!) сословием есть акт немедленного самоубийства! К тому же, торопясь провести военную реформу, власть вынуждена была спешить с остальными, осуществляя их почти параллельно. Для оздоровления финансовой системы ей пришлось “закрыть Опекунский Совет, верный и единственный тогда источник государственного кредита, которым преимущественно пользовалось дворянство”90, что также ущемило, и весьма существенно, дворянские интересы. Поэтому можно сказать, что условия освобождения крестьян 19 февраля 1861 г. были максимально достижимым на тот момент компромиссом между властью и дворянством в пользу крестьян. Именно потому, что грань не была перейдена, России и не потребовалось для отмены многовекового рабства кровавых потрясений.
Второе. Разумеется, достигнутый компромисс не полностью удовлетворял сторонников освобождения. Но они надеялись, что процесс реформирования будет продолжен. “Крестьяне не освобождены! — писал вскоре после реформы К. Д. Кавелин. — Положение 19 февраля 1861 г. дало программу
их освобождения, которая не только не исполнена, но и изломана вконец. Дальнейшее улучшение экономического нравственного и умственного положения крестьян еще впереди и много, много придется над ним поработать!” Действительно: на потом было оставлено много вопросов, в частности — вопрос об общине. В своей “Хронике” Н. П. Семенов приводит обращение Я. И. Ростовцева к противникам общины в Редакционных комиссиях: “Ломать мы ничего не должны. Когда вы говорите о свободе, я вам уступаю: отворите как хотите широко ворота для выхода любого крестьянина из общины, но не ломайте общины, — пусть она остается”91. Логика, согласно которой власть непременно желала хотя бы временно сохранить общину, также совершенно ясна: “чтобы патриархальная власть помещика, державшая в спокойствии всю Россию, но при новом порядке вещей уже невозможная, заменилась немедленно другою надежною властью, то есть совокупными действиями мира, помещика и правительства”92. То есть община сохранялась ради ее фискальных и полицейских функций, поскольку средств на создание новой фискально-полицейской системы у государства не было. Реформаторы надеялись на ее ликвидацию потом, когда средства появятся. Увы, “потом” в России наступает далеко не всегда!
И, наконец, третье: изучая ход подготовки и проведения Великих реформ, мы воочию видим разительные перемены, происходящие во взглядах людей, когда они от теоретических построений переходят к практическому решению хозяйственных, юридических и прочих проблем. Н. А. Милютин, принципиальный противник общины, соглашается с ее сохранением, Я. И. Ростовцев, бывший вначале сторонником освобождения крестьян без земли, становится его ярым противником, презрительно именуя его “птичьей свободой”… Ю. Ф. Самарин, до конца отстаивавший общину, все же соглашается, чтобы решение вопроса было “предоставлено времени и самому народу, которому было дано право свободного перехода от одной формы полевладения к другой”93, то есть право выхода из общины…
Это достаточно известно, но было множество метаморфоз, до сих пор ускользающих от внимания исследователей. Н. Я. Данилевский был на “пятницах” Петрашевского главным пропагандистом учения Фурье, затем, в ссылке, изучал общину на примере рыбных промыслов уральских казаков, стал ярким пропагандистом ее в докладе Русскому географическому обществу, и многие авторы, в том числе такой авторитет, как Ю. Пивоваров, до сих пор убеждены, что община для Данилевского есть “элемент абсолютный и краеугольный: возможность ее распада он не предусматривал… Он видел в общине институт, который связывает человека и нацию, вводит индивида в цивилизованное гражданское общество, не дегуманизируя при этом”94. Эти взгляды Данилевский формулирует в своем знаменитом трактате “Россия и Европа”. Но в августе 1868 г. его командировали в Архангельскую губернию для “исследования состояния сельского хозяйства и рыбных промыслов”. Там он выяснил, что пашни в губернии меньше двух третей десятины на человека, население растет, пашня не увеличивается. Раньше, когда новые участки отдавались тому, кто их расчистил, на 40 лет, пашня росла, но с 1865 г., когда эти участки поступили
в общинный передел, рост прекратился. И вот защитник вечных ценностей общины пишет: “Лучшее и единственное средство побуждать крестьян подчищать леса и обращать их в пашни, луга и пастбища заключается в отдаче им подчищенного пространства в долговременное потомственное владение”95, — то есть не только допускает распад, но и прямо рекомендует правительству содействовать ему во имя хозяйственного прогресса!
Почему эти перемены во взглядах кажутся мне столь интересными и важными? Да потому, что крайние, утопические и экстремистские теории есть порождения замкнутых маргинальных групп, включая в их число и верхушку правящего слоя, для которой иллюзия всевластья создает также своего рода “интеллектуальное подполье”. Военное поражение выбило из рук этого слоя старое шишковское знамя — “наше благословенное отечество пребывало всегда и пребудет спокойно!” — заставило пойти на сотрудничество с либеральными интеллектуалами, а понимание эмансипации как “святого дела” заставило часть этих интеллектуалов пойти на сотрудничество с властью. Что и обеспечило нахождение необходимого компромисса. Но это не было сотрудничеством власти и общества. Это было сотрудничество очень узких групп, в какой-то мере власть и общество представлявших. В целом же разрыв важнейших элит — властной и интеллектуальной, — произошедший в конце 1840-х, преодолен не был. Он по-прежнему создавал положение, “когда жизнь тащится сама по себе, а надежды и стремления мыслящих людей — сами по себе”96.
“Чем ночь темней — тем ярче звезды” — эта строка Аполлона Майкова, еще одного посетителя “пятниц”, может, по-моему, быть взята эпиграфом ко всему развитию русской интеллектуальной жизни во второй половине XIX в. Чем больше (в основном усилиями власти, но иногда и по собственной воле) отодвигалась интеллектуальная элита от реальной хозяйственной, юридической, политической жизни страны, тем ярче, чище и тем неприложимей к этой реальной жизни становились ее идеалы, создаваемые и заимствуемые ею социальные теории и учения. Чем тоньше и слабее становилась та часть интеллектуальной элиты, которая так или иначе все же сотрудничала с властью, тем больше ошибок эта власть совершала, тем непоправимее они становились.
Собственно, недовольство реформою во всех слоях общества проявилось сразу же после нее. Крестьянское недовольство долгие годы было альфой и омегой нашей историографии. Но попробуем объективно взглянуть на самое яркое его проявление — восстание в селе Бездна Казанской губернии. Здесь, как и во многих других местах, в подлинность объявленного манифеста не поверили. Оно и понятно: свобода, которую долго ждешь, всегда лучше и полнее той, что получаешь в итоге. Но в других местах дело не пошло дальше смутных толков и глухого ворчания. В Бездне же старообрядец Антон Петров объявил, что нашел “настоящую волю”. Он был грамотен, ему поверили и не только отказались от подписания уставных грамот, которыми определялись размеры наделов и повинностей, но и стали растаскивать хлеб из помещичьих амбаров, что послужило поводом для применения войск. 51 человек был убит, около 300 ранено, Петров арестован и после суда расстрелян. На что он рассчитывал, почему пошел на обман, приведший к трагедии, суд не выяснил, да вряд ли Петров и сам это знал толком.
Безусловно, можно было обойтись без пролития крови, как обходились везде, где находились люди, улаживавшие подобные конфликты без оружия, силою слова. В Бездне случилось трагическое недоразумение — вещь тоже,
в общем, понятная, хоть и непростительная. Но как, скажите, понять профессора А. П. Щапова, который на панихиде в Казани объявил, что среди мужиков стали появляться “свои Христы — демократические конспираторы. С половины прошлого (то есть XVIII. — В. К.) столетия они стали называться пророками, и народ верил в своих искупителей, освободителей. Вот снова явился такой пророк, и вы, други, первыми пали искупительными жертвами деспотизма за давно ожидаемую народом свободу”97. Зачем понадобилось профессору объявлять пророком обманщика? Только потому, что сам он ждал крестьянских бунтов и хотел оправдать свои ожидания? И тем более — зачем объявлять “демократическим конспиратором” того, кто ни к демократии, ни к конспирации никакого отношения не имел? Уж не потому ли, что тот был старообрядцем, а профессор и ранее считал, что старообрядцы — “надежный оплот крестьянской революции”? Правительство посадило Щапова в тюрьму, и это была новая ошибка, усиливавшая трагический разрыв российских элит.
Дворянство тоже было недовольно реформой. Корпоративные его права
и даже объем собственности не урезались, но российские дворяне “всегда больше ценили свое право собственности на живые души, чем свое право влиять на ход дел посредством участия в выборах и службы на выборных должностях”98. Впрочем, чтобы проявиться, этому недовольству следовало обрести некий идеологический окрас, приличную формулу; она была найдена еще во время подготовки реформы. Разбирая возражения против эмансипации, “которые слышатся всюду” в связи с его “Запиской об освобождении крестьян”, К. Д. Кавелин прежде всего останавливается на следующем: “Потеряв всякое отличие от прочих сословий, оно (дворянство. — В. К.) смешается с ними и по малочисленности своей затеряется в их массе <…> нравы стали бы еще грубее, чем теперь, как во всех обществах, где аристократические элементы стоят на втором плане. Азиатская основа нашего народного характера опять стала бы преобладать, как было до Петра Великого, ибо она сдерживается единственно благодаря тому, что во главе народа и управления стоит меньшинство, принявшее европейское влияние и нравы”99. Итак, отмена крепостного права грозит гибелью культуры. Правда, непонятно, как собственно может “затеряться” самое образованное и богатое сословие страны. Оно и не затерялось. Оно даже не разорилось, несмотря на всю любовь нашей литературы к изображению разрушаемых дворянских гнезд и вырубаемых вишневых садов. То есть какая-то часть, разумеется, разорялась, но какая-то часть любого сословия всегда разоряется, в то время как другая его часть богатеет. В целом же дворянство к XX веку держало в своих руках даже большую часть национального богатства, чем накануне реформы. Просто, как свидетельствует американский историк Сеймур Беккер, тщательно изучивший пореформенный рынок земли, ипотеку и большое число дворянских завещаний: “Капитал, вырученный как от продажи, так и от залога земли, чаще всего вкладывался в торговлю и промышленность, где приносил куда большую прибыль, чем в сельском хозяйстве”100. Кавелин, не поверивший в печальную судьбу пореформенного дворянства, оказался прав. Но испуг большой части дворянства выражался не только в этом печальном прогнозе, но и в нараставшем бюрократическом сопротивлении реформам.
Наконец, недовольными оказались и идеалисты 1840-х годов, так долго об этой реформе мечтавшие. И это тоже закономерно, ибо, чем больше надежд мы связываем с какой-либо переменой, чем сильней ее ждем, тем больше она нас разочаровывает. Любое увеличение свободы освобождает не только светлые стороны человеческой натуры. Мы это знаем, но в момент ожидания концентрирующаяся надежда как бы блокирует наше знание, не давая трезво представить темные стороны ожидаемого.
К 19 февраля 1867 г. освобождение крестьян от крепостной зависимости было завершено на всей территории империи. Высшая власть приступила
к подготовке армейской реформы, которая была для нее целью всего цикла реформ. Обновленная, помолодевшая, поздоровевшая армия прекрасно проявила себя в русско-турецкой войне 1877—1878 гг. Но сама эта война, к которой власть усиленно подталкивалась набиравшей силу панславянской идеологией, первоначально формировавшейся как противовес и выход недовольству правительственной программой вестернизации, поставила Россию на грань финансового краха, спасти от которого мог только новый цикл реформ. Большинство серьезных историков нынче сходится во мнении, что такой цикл готовился Лорис-Меликовым при поддержке Александра II. Но долго вызревавший
в глухом интеллектуальном подполье российский революционный терроризм явил миру свой страшный лик, по-своему развернув ход российской истории. Не знаю, вспомнил ли кто-либо в тот момент штабс-капитана Кузьмина и других говорунов, собиравшихся на “пятницах” Петрашевского. Кажется, никто… А ведь именно эти люди искали и предлагали порядок и методы проведения реформ, при которых для возникновения терроризма, скорее всего, не было бы почвы. Как не была бы выработана и крайне правая идеология, выросшая из смеси панславизма и желания “подморозить Россию”. “В подполье можно встретить только крыс”, — писал уже в советские времена генерал Григоренко.
Я с ним согласен. Хотя и с одной маленькой поправкой. Интеллектуальное подполье, по-моему, удел не только радикальной оппозиции, но и радикальной власти, не испытывающей потребности в диалоге с обществом.
И все-таки: серьезные историки почти единодушны в оценке Великих реформ 1860—1870-х гг. в как наиболее удачных в российской истории. И следует признать: для этого есть все основания. Во-первых, задуманный цикл реформ впервые в российской истории был проведен до конца, в полном объеме, что не удалось, например, даже такому титану, как Петр I. Во-вторых, все преобразования были проведены Александром II именно в том направлении,
в том духе, что и были задуманы; Екатерине II, как известно, чтобы сохранить и укрепить власть, приходилось идти совсем не теми путями, что задумывались вначале. В отличие от других российских реформаторов, Александру II удалось перешагнуть и границу необратимости преобразований. Была не только создана новая, вполне боеспособная армия, но и вся жизнь общества стала выстраиваться по новым, более современным моделям, и какие бы идеи и настроения ни господствовали потом в умах властной элиты, вернуть страну
к прежнему состоянию она уже не могла. Даже и не пыталась. И наконец, ни одно из множества опасений, высказывавшихся в процессе реформ и после них, так и не оправдалось: кровь не пролилась, дворянство не обеднело, экономика шагнула вперед, культура не деградировала…
Единственное, что можно поставить в упрек Великой реформе, — это появление ее побочных продуктов: радикализма и революционного терроризма. Но побочный продукт — он и есть побочный, то есть результат не самой реформы, а обстоятельств ее проведения, и прежде всего — трагического разрыва важнейших элит общества, властной и интеллектуальной. И в этом, по-моему, тот главный урок, который мы должны извлечь из хода и результатов удачнейшей российской реформы.
1 Одесский вестник. 24.08.1867. С. 1.
2 Рабство в США существовало с 1619 г. В начале 1860-х гг. в 15 южных штатах было
4 миллиона рабов, принадлежавших 390 000 рабовладельцев. Это значительно меньше, нежели крепостных и помещиков в России, но все же, чтобы покончить с рабством, понадобилась война.
3 Захарова Л. Г. Великие реформы 1860—1870-х годов: поворотный пункт российской истории? // http://www.polit.ru/reserch/2006/03/05/zaharova.html.
4 Миронов Б. Н. Наблюдался ли в позднеимперской России мальтузианский кризис: доходы и повинности российского крестьянства в 1801—1914 гг. // http://cliodynamics.ru/index/hpp?option=com_content&tash=view&id=78<emid=1.
5 Там же.
6 Разумеется, с Мироновым согласились не все. Но стоит вдуматься в логику выдвигаемых возражений. Так, С. А. Нефедов не принимает выводов Миронова, поскольку тот “рассматривает соотношение налогов и доходов лишь в 1780-х, 1850-х и в 1877—1901 гг.” (см. его “Реплику на аргументацию Б. Н. Миронова” на том же сайте “Клиодинамика.ру”). Поэтому, считает он, из приведенных данных “нельзя сделать никаких выводов о динамике доходов крестьянского населения России”. Неполнота и дискретность данных Б. Н. Миронова вне сомнения. Но историкам почти всегда приходится иметь дело именно с такими данными — заведомо неполными и дискретными. И потом: почему еще большая неполнота и дискретность данных не мешала и не мешает признавать выводы противоположные —
о перманентном обнищании российского крестьянства на протяжении едва ли не полутора веков? Не потому ли, что это обнищание стало канвой, по которой легко вышиваются привычные узоры? На “обнищание” тот же Нефедов ссылается и говоря о причинах демографической стагнации в России 1850-х гг.: “В некоторых губерниях, там, где крепостных было больше всего, естественный прирост был отрицательным. В этих губерниях уменьшение крепостного населения приводило к уменьшению населения в целом. Очевидно, что это явление нельзя объяснить переходом крепостных крестьян из одного сословия в другое; оно говорит о том, что крепостные были поставлены в крайне неблагоприятные условия существования” (Нефедов С. А. О причинах демографической стагнации в России накануне отмены крепостного права // “Вопросы истории”. 2010. № 8. С. 80). Но кто и когда доказал, что замедление прироста населения может быть вызвано только бедностью и плохим питанием? Современная демография такую зависимость отрицает. Минимальный и даже отрицательный прирост населения — скорее удел стран богатых. А “крайне неблагоприятные условия существования” могут заключаться не только в уровне жизнеобеспечения.
7 Термин “виллан” (от лат. villa — усадьба, поместье) впервые употребляется в “Книге страшного суда” 1086 г. По данным этого документа, доля вилланов в общей численности населения Англии составляла 38 %, а после включения в состав этой категории других феодально-зависимых слоев — более 60 %. Нормандское завоевание способствовало укреплению крепостных отношений, но возникли они раньше. Так что распространенное мнение, будто крепостное право в европейских странах, в отличие от России, есть результат внешних завоеваний, также не соответствует историческим фактам.
8 Манор — (от лат. maneo — остаюсь, проживаю) феодальная вотчина.
9 Домен — феодальное владение, земля, принадлежащая непосредственно феодалу.
10 Тревельян Дж. М. История Англии. Смоленск, 2007. С. 11.
11 Там же. С. 128.
12 Люксембург Р. Введение в политическую экономию. М.—Л., 1947. С. 8.
13 Ибрагимов К. Х. Особенности общинной поземельной собственности в России // Вопросы истории. 2007. № 12. С. 118.
14 Там же. С. 124.
15 Евреинова А. По поводу вопроса о приобретении земель сельскими обществами в общественную собственность. М., 1880. С. 5.
16 См.: Цверава Г. К. Дмитрий Алексеевич Голицын. 1734—1803. Л., 1985. С. 56.
17 Полное собрание законов Российской империи-I. Т. 17, № 12. 505. С. 271.
18 Ходнев А. И. История императорского вольного экономического общества с 1765 по 1865 г. СПб., 1865. С. 20.
19 Д. А. Голицын полагал, что процесс освобождения крестьян должен быть постепенным, проходить в три этапа: 1) предоставление личной свободы; 2) предоставление собственности на движимость, “т.е. пожитки и проч.” и 3) “позволение тем, что в силах, покупать землю на свое имя”.
20 Голицын Д. А. Письма // Избранные произведения русских мыслителей XVIII века / Под ред. И. Я. Щипанова. Т. 2. М., 1952. С. 33—34.
21 Там же С. 33.
22 Ходнев А. И. Указ. соч. С. 22.
23 Там же. С. 24—25.
24 См.: там же. С. 21. Всего Вольным экономическим обществом на поставленный вопрос было получено 160 ответов. Первая премия была присуждена члену Дижонской академии Беарде де Л’Абею. Из отечественных авторов один только костромской дворянин А. Я. Поленов высказывался за право крестьян на землю, которую предлагал передать им в условное владение, ограничив при этом права помещика. Опубликована его работа не была.
25 Полное собрание законов… Т. 22, № 16187. С. 344—358.
26 Государственный архив Костромской области. Ф. 583, оп. 600, д. 28, л. 84—84-об.
27 Там же. Оп. 2, л. 67.
28 Во-первых, этим указом запрещалось принуждать крестьян к работе в воскресенье. (Хотя такое положение содержалось в законодательстве еще со времен Соборного Уложения 1649 г., а в 1818 г. его подтвердил своим указом Александр I, оно все равно никогда не выполнялось.) Во-вторых, рабочие дни делились поровну: три дня работать на себя, три — на помещика.
29 Радищев А. Н. ПСС. Т. 2. М.—Л., 1941. С. 186.
30 Живов В. М. Государственный миф в эпоху просвещения и его разрушение в России конца XVIII века // Век просвещения. Россия и Франция. Материалы научной конференции “Випперовские чтения — 1987”. Выпуск XX. М., 1989. С. 146.
31 Возражения графа Растопчина на книгу, сочиненную графом Стройновским, О условиях с крестьянами // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. СПб., 1859. Кн. 9. С. 37.
32 Растопчин Ф. В. Плуг и соха, писанное степным дворянином. М., 1806. С. 7.
33 Там же. С. 23.
34 Шницлер И. Растопчин и Кутузов. Россия в 1812 году. СПб., 1912. С. 59.
35 Долгих А. И. Обсуждение в Государственном совете проблемы продажи крестьян без земли в 1820 г. // Вопросы истории. 2008. № 1. С. 112.
36 Восстание декабристов / Под ред. М. Н. Покровского. Т. 3. М.—Л., 1927. С. 49.
37 Цит. по: Бокова В. М. Эпоха тайных обществ. М., 2003. С. 272.
38 Бокова В. М. Указ. соч. С. 338.
39 Сакулин П. Н. Новая русская литература (Александровская эпоха). По лекциям, читанным в 1907/1908 учебном году в императорском Московском университете и на Высших женских курсах. М., 1908. С. 6.
40 См.: Записки И. Д. Якушкина. Полное, без выпусков, изд. М., Биб-ка декабристов, 1908. С. 119—120.
41 Цит. по: Долгих А. И. Указ. соч. С. 115—116.
42 Архив братьев Тургеневых. Вып. 1. Т. I. Под ред. и с прим. Е. Н. Тарасова. СПб., 1911.
С. 279—280.
43 Тургенев Н. Нечто о крепостном состоянии в России // Архив братьев Тургеневых. Т. 3. СПб., 1913. С. 65.
44 Долгих А. И. Указ. соч. С. 115.
45 Цит. по: Приходько М. А. Реформа центральных учреждений государственного управления и создание министерской системы управления в России в первой трети XIX века // http://law.edu/article.asp?articleID=159499.
46 Шестопалов А. П. Правительственный конституционализм и российская государственность в начале XIX в. // Вопросы истории. 2006. № 9. С. 127—129.
47 См.: Соколов А. Р. Сословие призрения разоренных от неприятеля. Государственная и частная помощь беженцам в войне 1812 года // Соколов А. Р. Исторические исследования. СПб., 2005. С. 75.
48 Зотов В. Р. Петербург в 40-х годах // Исторический вестник. 1900. № 3. С. 553.
49 Там же. С. 553—554.
50 Пальм А. И. Федор Николаевич Львов. Из старых воспоминаний // Первые русские социалисты. Воспоминания участников кружков петрашевцев в Петербурге. Л., 1984. С. 116—117.
51 “Интеллектуалы порывают со своими └нормальными“ приверженностями, они социально неустойчивы” (Карл Мангейм). “Представительской базой”, то есть тем, от имени кого (или чего) может говорить интеллектуал, “является не какая-либо социальная группа, но лишь истинность собственных ценностей или принципов” (Эдвард Сейд). Эти законы жизни общества были открыты более чем через сто лет после описываемых событий. Но разве закону всемирного тяготения не подчинялось все на земле за тысячи лет до того, как он был открыт Ньютоном?
52 Зотов В. Р. Указ. соч. С. 555.
53 В 1858 г. Хомяков отправит свой проект освобождения крестьян Я. И. Ростовцеву,
и он по многим параметрам (чрезвычайно мелкий надел, требование обязательного и одновременно выкупа и т. п.) окажется менее выгодным для крестьян, нежели то, что планировалось Редакционными комиссиями. Но в 1842 г. его статьи произвели громадное впечатление. Особенно — защита им крестьянской общины, с помощью которой якобы достигается “сохранение исконного обычая, право всех на собственность поземельную и право каждого на владение, нравственная связь между людьми и нравственное воспитание людей в смысле общественном посредством постоянного упражнения в суде и администрации мирской, при полной гласности и правах совести”. История не оправдала этих надежд на общину. Но во времена застоя и безгласности наибольшее впечатление на публику, как известно, производят не те проекты, которые оправдываются дальнейшей практикой, а те, что дают повод
к занимающим ее размышлениям и разговорам.
54 Зотов В. Р. Указ. соч. С. 561.
55 Был там, кстати, и антиправительственный заговор. По свидетельству Достоевского, даже два. Они не заслуживают обсуждения, во-первых, по крайней своей несерьезности, а во-вторых, потому, что остались неизвестны правительству. Судили участников “пятниц” фактически за то, что на их собраниях был председатель и даже звонил в колокольчик — это стало для суда главным признаком антиправительственной деятельности.
56 Зотов В. Р. Петербург в 40-х годах. Цит. по: Первые русские социалисты. Л., 1984.
С. 99—100.
57 Кузьмин П. А. Из записок. Цит. по: Первые русские социалисты. С. 266.
58 К его изложению можно отнестись с полным доверием: точность его памяти поражала
В. И. Семевского и В. Р. Лейкину-Свирскую, сверявших его воспоминания с документами следствия.
59 Кузьмин П. А. Указ. соч. С. 267—268.
60 Семенов Н. П. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Т. III,
ч. 1. СПб., 1891. С. 202.
61 Чуть позднее М. В. Буташевич-Петрашевский также ставил на первое место реформу суда, сторонником первоочередного решения крестьянского вопроса до конца оставался лишь Н. А. Спешнев.
62 Цит. по: Джаншиев Г. Эпоха великих реформ. Изд. 6-е. М., 1897. С. 6.
63 Единственный эпизод, который можно было истолковать (и то — при большом желании!) как попытку использовать недовольство национальных окраин — знакомство Петрашевского
с несколькими черкесами из дворцовой охраны, — был организован самим Липранди. Зато
в Австрии движение национальных окраин было одним из важнейших факторов революционных событий, и напугать Николая чем-то подобным в России — ход беспроигрышный!
64 Цит. по: Википедия, статья “Петрашевцы”.
65 Кузьмин П. А. Указ. соч. С. 284.
66 Еленев Ф. Первые шаги освобождения помещичьих крестьян в России. СПб., 1886. С. 12.
67 Там же. С. 5.
68 Голос минувшего. 1916. № 5—6. С. 393.
69 Воейков В. В. Александр II и князь Голицын // Трагедия реформатора: Александр II
в воспоминаниях современников. СПб., 2006. С. 65—66.
70 Американские историки Б. Линкольн, Т. Эммонс, а следом за ними и ряд российских авторов полагают, что роль либеральной (или “просвещенной”) бюрократии была иной. По словам Эммонса, “бюрократический └третий элемент“”, — сложившийся в недрах николаевского царствования, “безусловно, можно считать одной из предпосылок реформ 1860 годов”. С этим можно согласиться лишь с существенной оговоркой: бюрократию вообще нельзя наглухо отделить от общества. При рассмотрении персонального состава активных деятелей реформ можно отметить их службу в различных министерствах, а можно — их общественные и светские связи. П. П. Семенов (Тян-Шанский) и братья Н. А. и Д. А. Милютины были близки к кружку Петрашевского — их брат Владимир активно посещал “пятницы”. В салон великой княгини Елены Павловны были вхожи не только высшие чиновники, но и
Ю. Ф. Самарин, К. Д. Кавелин, князь В. А. Черкасский… Ряд чиновников стали активными эмансипаторами после своих командировок в голодающие губернии (А. В. Головин,
А. П. Зябловский-Десятовский). Большая группа будущих реформаторов состояла также членами Русского географического общества, где один из наиболее нашумевших докладов предреформенных лет (о русской общине) был сделан возвращенным из ссылки главным докладчиком на “пятницах” Петрашевского Н. Я. Данилевским…
71 Захарова Л. Г. Великие реформы 1860—1870-х годов: поворотный пункт российской истории? // http://www.polit.ru/research/2006/03/05zaharova.html. Это, разумеется, не отрицает ни личных убеждений царя, привитых системой воспитания Жуковского, ни присущего ему “инстинкта прогресса”. Речь только о главном, наиболее властном, мотиве его решений.
72 Крымская война. Сборник документов. М., 1999. С. 602.
73 Полное собрание законов Российской империи-II. Т. 49. № 52982. С. 1—2.
74 Полное собрание законов Российской империи-II. 9, № 7374. С. 845. Тут можно назвать целый ряд мер. 27 июня1826 г. объявлена досрочная отставка выслужившим в гвардии 20, а в армии 22 года, причем помещикам, “давшим приют” этим отставникам, обещается выдать “зачетную рекрутскую квитанцию за каждого из сыновей” их, когда они “поступят в батальон <…> кантонистов” (ПСЗ-II. Т. 3, № 2494. С. 1091). Поскольку кантонисты (дети солдат) так и так обязаны служить, квитанция — просто плата за возможность отставнику жить и вести какое-то хозяйство на помещичьей земле. В 1834 г. срок службы еще снижается (15 лет на действительной плюс 5 в запасе) и т. д.
75 Соколов А. Р. Благотворительность в России как механизм взаимодействия общества
и государства (начало XVIII — конец XIX вв.). СПб., 2006. С. 384.
76 Захарова Л. Г. Указ. соч.
77 Бахрушин С. А. Великая княгиня Елена Павловна // Освобождение крестьян. Деятели реформы. М., 1911. С. 137.
78 Из записок Марии Аггиевны Милютиной // Русская Старина. 1899. № 2. С. 266.
79 Там же. С. 267.
80 Воспоминания Антона Григорьевича Рубинштейна. 1829—1889 // Русская старина. 1889. № 10. С. 543.
81 Бахрушин С. А. Указ. соч. С. 144.
82 Там же. С. 151. Вот что, кстати, совершенно не учитывают те историки, которые пытается доказать “благую роль” бюрократии.
83 Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары // Трагедия реформатора: Александр II в воспоминаниях современников. СПб., 2006. С. 88.
84 Кавторин В. В. Хроника жизни и царствования императора Александра II // Трагедия реформатора: Александр II в воспоминаниях современников. СПб., 2006. С. 400.
85 Еленин Ф. П. Указ. соч. С. 34.
86 Семенов Н. П. Деятельность Якова Ивановича Ростовцева в Редакционных комиссиях по крестьянскому делу // Русский вестник. Ноябрь 1864. С. 108.
87 Он же. Указ. соч. // Русский вестник. Октябрь 1864 г. С. 472.
88 Он же. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Т. 7. Выводы и заключения. СПб., 1894. С. 34.
89 Он же. Деятельность Якова Ивановича Ростовцева… // Русский вестник. Октябрь 1864. С. 472.
90 Он же. Освобождение крестьян… Т. 7. С. 48.
91 Там же. Т. 7. С. 45.
92 Он же. Деятельность Якова Ивановича Ростовцева… // Русский вестник. Октябрь 1864. С. 482.
93 Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 4. Петроград, 1915. С. 166.
94 Пивоваров Ю. С. Николай Данилевский в русской литературе и мировой науке // Мир России. М., 1992. Т. I, № 1. С. 92.
95 Данилевский Н. Я. О мерах по обеспечению народного продовольствия на крайнем севере России. Оттиск из газеты “Правительственный вестник”. СПб., 1869. С. 57.
96 Щапов А. П. Естествознание и народная экономика // Шестидесятники. М., 1984. С. 358.
97 Щапов А. П. Речь во время панихиды по убитым крестьянам в с. Бездне // Шестидесятники. М., 1984. С. 355.
98 Беккер С. Миф о русском дворянстве. М., 2004. С. 34.
99 Кавелин К. Д. Записка об освобождении крестьян. Часть II. Разбор возражений // Русская старина. 1886, май. С. 288—289.
100 Беккер С. Указ. соч. С. 82.