Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2011
Ирина Евса
* * *
Два твоих темно-серых вблизи
расплывались в единое око.
Налетая с востока,
ветер мял жалюзи.
От стекла отслоившийся свет
колебался полосками пыли.
Второпях не купили
хлеба и сигарет.
К животу прилипая, живот
крупно вздрагивал пойманной рыбой.
Либо дождь окроплял меня, либо
твой взыскующий пот.
Паутиной окружность ведра
оплетали домашние мойры.
Запах моря и мойвы
заплывал со двора.
…и когда, прошуршав по траве,
шумно взмыла залетная стая…
…и когда мы распались на две
створки, словно ракушка пустая, —
ты на влажные бедра, спеша,
натянул полинявшие джинсы,
словно заново сжился
с мыслью, что хороша
жизнь, прищуром июньского дня
соблазнившая выйти за пивом…
а проснуться счастливым
можно и без меня.
* * *
Ну конечно, простила. Прощу. А к тому же
там, где солнце печет,
о чужом, на побег не решившемся муже
размышленья не в счет.
Пляж накрыли гортанные вопли скандала —
жирных чаек ревком.
Что голодное время костяк не сглодало —
утешенье не в корм.
И пока из воды суетливая муттер
извлекает сынка,
можно оком ловить и взбесившийся скутер
и его седока.
И пока наползает с пугающим креном
туча в черном плаще,
можно думать о вечном, а можно — о бренном,
например о борще;
или мысль — ничего дотянуть не умея
до последней главы, —
отпустить, как воздушного красного змея,
в пустоту синевы.
* * *
Спохмела размышляя о том, как недолог
путь из греков в варяги,
на холме возлежит бесполезный филолог,
дует воду из фляги.
Ночью драка де-факто была и де-юре;
шум в кофейне и столик,
под который заполз прославлявший Петлюру
самостийный историк.
И пускай бы камлал себе, лишь бы при этом
не в свое не совался.
Но в пылу он прошелся по русским поэтам —
и филолог сорвался.
…Снизу лупит волна в Золотые Ворота.
В отупении тяжком
слышит он, как ползет муравьиная рота
по разбитым костяшкам;
как скрипят сочленения сосен сановных
в заповедных оффшорах,
где на ближних горбах — лишь глухих и сонорных
стрекот, блеянье, шорох.
Облысевшие кручи лоснятся халвою
в синем воздухе плотном.
И страницу загнул под его головою
недочитанный Лотман.
Но, белея вверху, как провизор в аптеке,
некто, мыслящий тонко,
на блажную мольбу: “Поднимите мне веки!” —
отвечает: “А толку?”
Утро ахава
Утренний поп-арт яичницы-болтуньи.
Солнце расплескалось по столу.
Ерзает пчела в малиновой петунье,
ввинчиваясь в лакомую мглу.
Муторно Ахаву: комары заели,
в ближний бар не сунешься — долги.
В летней кухне чадно: у Иезавели,
как всегда, сгорели пироги.
Прискакала, блин. Седые патлы — в сетке.
Взять бы да и вытолкать взашей.
Лишь одно и греет: мысли о соседке.
Двадцать пять и ноги от ушей.
Вон ее законный топчется, толкая
Тачку, полную камней.
Попусту ишачит. Крым — земля такая:
Жить — живи, но не пускай корней.
То ль хохлы татар под зад ногой — и с горки,
То ль хохлов — Москва.
А ему плевать на местные разборки.
Он ваще — мордва.
Хошь — ползи на пляж травиться беляшами,
Хошь — до ночи режься в дурака.
Море, говорят. А что оно? — большая
Лужа да мигалки будяка.
Разве что соседка. Шевельнет губами
Вместо “здрасьте”, — и в паху Спитак.
В щелку подглядел, как шла она из бани:
Родинка меж чреслами — с пятак.
Жаль, не для него подвижная монетка,
Он бы разобрался что к чему.
И, озлясь, Ахав плевком сбивает метко
На цветке зависшую пчелу.
* * *
Утром, помятый и желтый, как воск,
припоминая вчерашних гостей,
выползешь в тапках в ближайший киоск
за новостями, — а нет новостей.
Собственно, нет ничего. Не видна
пятиэтажка с пивною внизу.
Только струящаяся белизна
режет глаза, вышибая слезу;
словно крылатый омон без труда
личность твою на горячем засек
и, поразмыслив, отправил туда,
где наконец-то ответишь за все,
лыбясь в похмельном, дурном кураже,
мелочью в левом кармане бренча,
не просекая того, что уже —
ни адвоката тебе, ни врача
там, где зима, закатав рукава,
точно душевнобольная швея,
спешно сшивает свои кружева
с дышащей неполнотой бытия.
* * *
Побив горшки с державой нелюбви,
перемещаясь в край беззлобных янки,
белугой в самолете не реви,
нашаривая склянку валерьянки.
Но — вовремя припомнив, что дана
вторая жизнь, и всеми позвонками
поймав ее вибрацию, — вина
глотни, ну да, того, что с пузырьками.
Квадратных метров, нажитых вдвоем
и порознь разбазаренных, — не жалко.
А если речь о книгах, то в твоем
бауле — электронная читалка.
В ней сжато до размеров портмоне
все, что рука снимать привыкла с полки.
— Но те закладки, где сирень Моне,
картофель Фалька, шишкинские елки?
Но те страницы, где карандаша
усердье; где, потворствуя капризу,
распята комариная душа,
как буква “ж” на пятой строчке снизу;
ресницы скобка, крошки табака,
меняющие смысл в бессмертных фразах,
как запятые? — Брось. Два-три глотка —
и ты увидишь небеса в алмазах,
весну в Фиальте, девушек в цвету
и этого, что прежде был тобою,
субъекта с карамелькою во рту,
по родинке над вздернутой губою
опознанного в аэропорту.