Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2011
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Павел Новацкий
Закрытая комната
Мы расстались с женой. У всех, кто меня знал, это вызвало удивление. Наш брак казался крепким, но так думали скорее потому, что считали меня человеком, у которого не может быть неприятностей и особенно неприятностей подобного рода. Я знал, как друзья и сослуживцы ко мне относятся, и всегда считал такое отношение заслуженным. Особенно на работе. Сотрудники во многом зависели от меня, ведь я был единственным, кто хоть что-то понимал в сложном и бестолковом программном продукте, который выпускала наша фирма.
Я знаю, что о моем разрыве с женой говорили, и Анжела из отдела тестирования всегда при этом загадочно закатывала глаза, давая всем понять, что именно она является причиной моих семейных неурядиц. Я не считал нужным разубеждать ее в этом.
Уже через пару дней меня вызвал к себе начальник отдела и, сжимая мою руку в своих мягких ладошках, долго смотрел мне в глаза, видимо, выражая таким образом сочувствие. Отпустив наконец мою руку, но не отводя своего участливого взгляда, он предложил мне отпуск на день или два за свой, то есть мой, счет, чтобы я мог поскорбеть в одиночестве. Я поблагодарил его за заботу, но попросил не отправлять меня в отпуск. Напротив, я попросил завалить меня работой, чтобы забыть за потоком неотложных дел свое горе. При этом я нагло улыбался. Моя просьба встретила его живое сочувствие, хотя, наверное, сбила с толку моя улыбка. Этот отставник майор, который ничего не понимал в том, чем мы здесь занимаемся, не мог, конечно же, поставить мне ни одной задачи, да я и не собирался уходить с головой в работу… Я совсем не страдал из-за разрыва с женой. Мне скорее было любопытно: хотелось понять, почему это произошло, почему я стал ей безразличен, ведь я был идеальным мужем и делал все для того, чтобы наш брак был успешным.
Прекрасно понимая, что брак — это своего рода игра, которую нужно вести по определенным правилам, я следовал им неукоснительно. Во-первых, женившись, отказался от своих холостяцких “привычек”, вернее, сделал все для того, чтобы жена о них ничего не знала. Во-вторых, неизменно оказывал ей все общепринятые знаки внимания: дарил цветы, покупал всякие никчемные безделушки из серебра и золота, без которых женщина обычно считает себя обделенной и носит обиду на вас по гроб жизни. Мы посещали рестораны не реже других счастливых и обеспеченных супружеских пар, каждое лето ездили к морю, наша квартира была обставлена и оборудована на самом современном уровне… В общем, наша семья вполне могла являться предметом всеобщей зависти. Жена одевалась как ей нравилось и ни в чем не испытывала нужды. К тому же я был внимательным мужем: заботливым в ее “трудные” дни, терпеливо сносящим все ее взбрыки в дни, предшествующие “трудным”, и предупредительным (на всякий случай!) во все остальное время. Я старался избегать ссор по мелочам и не видел смысла в семейных конфликтах.
Хоть это и стоило мне огромных усилий, я был подчеркнуто вежлив с ее матерью — мрачной подозрительной матроной (сколько еще вы видели таких мужей?) и за месяц до ее (тещи) дня рождения заводил разговор с женой о подарке “мамочке”, хотя подарок был выбран мной на годы вперед — очередной “желтый” роман с фальшивыми героями и хеппи- эндом. Вся эта галиматья стояла у нее на полке, и она ее, думаю, читала со слезами умиления.
С ангельским терпением относился я ко всевозможным глупостям жены, коими она тешилась до рождения ребенка: оплачивал ей лекции по истории живописи, курсы реставраторов, школу дизайнеров, уроки лепки, акварели…
Потом она и вовсе занялась какой-то благотворительностью, за мой счет разумеется…
Старательно делая вид, что меня интересует все, чем она занимается, я скучал, слушая ее сбивчивые восторженные рассказы, но и теперь, думаю, она не имеет права упрекнуть меня в неискренности, поскольку я действительно верил в то, что делаю это во благо нашего брака.
И потом, когда родился ребенок, я был хорошим отцом, поскольку понимал, что ребенок — неизбежное приложение к браку и что ребенок может отнять жену у мужа.
Я не желал допустить этого.
Думаю, супруга не могла пожаловаться на меня в постели: ведь я исполнял свои супружеские обязанности регулярно и с удовольствием, причем вплоть до самого разрыва, когда мне уже было очевидно, что я ей безразличен.
Кажется, я даже любил свою жену, однако не был настолько наивен, чтобы думать, что брак может быть построен на любви. Чувства — самая непрочная основа для брака. Ведь обычно страдают те, кто путает брак с любовью. Брак требует терпения и жертвенности, а любовь же — чистый воды эгоизм. Влюбленные не создают прочных союзов, а я приложил немало сил, чтобы моя семья стала прочной как монолит, и хотя бы за это моя жена должна быть мне благодарна…
Но плевать я хотел на ее благодарность! Я просто хотел понять, почему, почему я стал ей безразличен…
Знаю, что недовольство мною копилось в ней, но невозможно было понять, когда это началось и что послужило причиной. Довольно долго я думал, что у нее завелся любовник. О, как она оживлялась, когда приходили друзья, особенно мужчины! И я гадал, с кем из них она наставляет мне рога, но никак не мог вычислить этого счастливчика и скоро начал думать, что она спит со всеми подряд. Большинство мужей в такой ситуации заперли бы жену в четырех стенах, но я, напротив, широко распахнул двери дома и едва ли не каждый вечер приглашал старых друзей и даже случайных знакомых, которых почти насильно затаскивал в свой дом, чтобы еще раз увидеть оживление в ее глазах и насладиться лихорадочным румянцем ее щек. Я ликовал: она наверняка изменяет мне. Но жена была очень осторожна. И я начал за ней следить. Говоря ей, что иду на работу, я прятался у подъезда в кустарнике и ждал, когда она выйдет из дому, чтобы направиться к любовнику. Она действительно выходила из дома, и тогда я следовал за ней на расстоянии, позволявшем мне оставаться незамеченным. Не знаю, откуда во мне все это взялось, но шпионил я безукоризненно: она ни разу меня не заметила. Я следил за ней, когда она ходила в магазин, гуляла с ребенком, навещала свою мать… Когда же она сидела дома, я все равно стоял в кустах у парадной, с трепетом ожидая того момента, когда кто-нибудь прокрадется к ней, и они будут наставлять мне рога. Но никто не приходил.
За шесть месяцев слежки мне удалось установить, что жена мне не изменяет. И это меня расстроило. Ведь будь у нее любовник, она, возможно, была бы ко мне более внимательна.
В ней же росло безразличие. Казалось, она не испытывала интереса ни к чему в этом мире, жила будто по инерции, как сомнамбула, словно ничего не замечая вокруг себя. И я постепенно перестал существовать для нее. Натыкаясь на меня в комнате и даже ложась со мной в постель, она, кажется, не испытывала ничего, кроме удивления, и я уже подозревал, что даже наш ребенок, которого с рождения преследовали болезни, на самом деле ее не волнует. Ее забота о нем была какой-то машинальной, она будто следовала старой заведенной привычке — будила, кормила, одевала и вела его к бесчисленным врачам и все это делала как-то автоматически, словно заводила часы по утрам.
Со временем я понял, что именно с ней произошло. Виноват был я сам, совершив банальную ошибку — дав ей слишком много и слишком легко. Я забыл о том, что женщина по своей природе — биологическая программа, у которой одна цель, и живет женщина лишь до тех пор, пока стремится к этой цели. У моей жены с самого начала было все, и ей не к чему было стремиться. Думаю, поэтому она потеряла интерес и ко мне и к жизни. Ах, если б она завела любовника! Но — нет. Его у нее не было, и она больше не жила, все более походя на пластмассовую куклу, лишенную чувств и желаний.
Мне надоело жить с мертвецом, поэтому мы и расстались.
Я ушел. Несколько дней жил на старой даче и искал жилье. Довольно скоро подвернулся подходящий вариант — комната в центре города, в небольшой чистой квартире, в пятнадцати минутах ходьбы от работы. Цена была невысокой, но хозяйка, пожилая женщина с серым дряблым лицом и беспокойным взглядом, выдвигала одно условие — квартирант должен оплачивать общие счета и покупать для нее небольшой набор продуктов, впрочем на ее деньги. Магазин был за углом, и я согласился.
Жизнь в этой квартире вполне меня устраивала. Хозяйка редко выходила из своей комнаты, и мы почти не виделись. Список продуктов, которые я должен был купить, и деньги она оставляла на кухонном столе, потом забирала покупки. Она никогда ни о чем меня не спрашивала и даже не благодарила за помощь, но это меня не задевало: старуха казалась мне какой-то недоразвитой. Как-то раз, правда, она удивила меня, сказав, что те лекарства, которые я купил по просьбе жены для своего ребенка, гормональные, так что при приеме надо следить за уровнем сахара в крови, чтобы избежать неприятностей. Я лишь вскинул брови на это ее замечание: надо же, эта старуха чему-то когда-то обучалась!
Как-то, столкнувшись с хозяйкой в коридоре, я заметил, что она запирает дверь своей комнаты на ключ. Похоже, она куда-то собиралась уходить, что было довольно странно, ведь мне казалось, что старуха никогда не покидала квартиры. Однако она лишь вышла на кухню, взяла какую-то посудину и тут же вернулась к себе.
Вечером, когда старуха отправилась в туалет, она так же аккуратно заперла дверь на ключ…
Получалось, что хозяйка запирает дверь всякий раз, когда выходит из комнаты, даже если выходит ненадолго. Она делала это с неизменностью тюремщика, что вдруг начало вызывать у меня раздражение. Уж не думала ли эта дура, что я залезу к ней в комнату, чтобы что-то украсть, пока она возится на кухне? Я не верил, что старуха, подобно Гобсеку, набила свое жилище сокровищами… И мне вдруг захотелось заглянуть к ней в комнату.
Как-то вечером я постучал в ее дверь, ожидая услышать “войдите”. Однако вместо этого раздалось “чего тебе?”. Это было сказано довольно грубо; к такому тону я не привык. Через дверь я сказал ей, что мне надо кое-что у нее узнать. Хозяйка предложила мне подождать ее в кухне, и только когда я ушел, вышла из комнаты и тут же заперла свою дверь. Она казалась совершенно спокойной. Я спросил ее о какой-то ерунде, кажется о вантузе, она ответила, что вантуза у нее нет, но что я могу купить его за ее счет, если, конечно, это так необходимо. И тут же молча удалилась.
На следующий день я решил повторить попытку и, придумав новый повод, снова постучал к ней, но на этот раз не стал ждать ответа и толкнул дверь. Дверь не поддалась. Я еще раз толкнул ее. Она оказалась запертой.
Мной вдруг овладело какое-то странное возбуждение: мне захотелось снести с петель эту дверь. Старуха держала дверь комнаты запертой, даже когда находилась внутри.
Но почему?
Закрытая комната хозяйки теперь не давала мне покоя, притягивала к себе как магнитом, взвинчивала нервы, раздражала. Не помню, чтобы я раньше испытывал что-либо подобное.
Теперь я обязательно должен был заглянуть к хозяйке в комнату. Это стало какой-то болезненной потребностью, и я начал пробовать всевозможные способы, чтобы это осуществить. Так, стоя в своей комнате под дверью, я ждал, когда повернется ключ в ее замке, потом выскакивал в коридор, пытаясь, как бы невзначай, пройти мимо старухи и заглянуть через ее плечо. Видя мое приближение, старуха проворно захлопывала дверь, и мне лишь однажды удалось увидеть занавеску на ее окне да круглый стол. Делая вид, что ее комната меня нисколько не занимает, я приветливо кивал хозяйке, которая, впрочем, редко смотрела в мою сторону, и шел как ни в чем не бывало в кухню или в ванную и топтался там безо всякого дела, выжидая, когда старуха уйдет к себе. На следующий день я снова повторял попытку. Так я шастал по коридору несколько дней, но мне не удалось ничего увидеть. Хозяйка, по-видимому, что-то почувствовала и перестала выходить по вечерам из комнаты. У меня это вызвало еще большее раздражение, я уже не мог успокоиться и думал теперь только о том, как заглянуть в старухину комнату.
Делая вид, что ухожу в магазин, я прятался в своей комнате и ждал, пока старуха выйдет в кухню или в туалет, надеясь, что в мое мнимое отсутствие она оставит дверь своей комнаты открытой. Я заглядывал в замочную скважину старухиной двери, подслушивал под ее дверью, следил за тем, что она готовит, и даже рылся в ее мусоре. Я проверял ее почту и обшарил все, что мог обшарить в этой квартире. Ни-че-го! Дверь оставалась запертой, в почте были только счета, готовила она самую обычную еду, а сквозь замочную скважину я видел все тот же круглый стол, стул и еще какой-то предмет, который никак не мог разглядеть. Но в этой комнате было что-то, было! И оно обладало какой-то невыносимо притягательной силой.
Несколько раз я попытался заговорить с хозяйкой, чтобы хоть что-то узнать о ней и ее прошлом, но она лишь смотрела на меня так, будто я предлагаю ей что-то недопустимое, и тут же опрометью бросалась к себе в комнату. И я потом мог не видеть ее несколько дней. Я упорно продолжал подслушивать и подглядывать. Иногда я слышал ее бормотание: кажется, она говорила с кем-то, правда, слов нельзя было разобрать.
А что если она кого-то прятала в своей комнате?
Но кто мог жить в этой комнате, никогда ее не покидая?
Как-то я не пошел на работу; забыл, что сегодня понедельник. Почему забыл? — потому что все выходные подслушивал, подглядывал и придумывал способы заглянуть к старухе в комнату. Мне позвонили с работы: почему? Я попытался придумать что-то подходящее. На первый раз мне поверили. Но я и на следующий день не вышел на работу. На этот раз в ответ на недоумение начальства я не выдумывал что-то правдоподобное, просто сказал, что не могу, а потом и вовсе перестал брать телефонную трубку.
Однажды мне позвонил шеф. Он уже не притворялся озабоченным моими семейными проблемами. Ситуация на работе, похоже, была критической, наша система сбоила, что грозило конторе серьезными убытками. В несвойственной ему манере он буквально прорычал в трубку, чтобы я немедленно явился на рабочее место. Однако это меня только рассмешило меня — я же не Христос, чтобы являться?! Засмеявшись, я повесил трубку.
В одном из фильмов я видел, как полицейские заглядывают в помещение с помощью закрепленного на спице зеркала. В один из вечеров я примотал карманное зеркальце к швабре, и высунул эту конструкцию в окно, надеясь увидеть отражение старухиной комнаты. На зеркальце все время что-то мелькало и прыгало, но рассмотреть, что именно, было невозможно.
И тут я подумал, что вполне мог бы заглянуть в окно хозяйки с карниза. В сумерках освещенная комната должна была хорошо просматриваться. Я вылез на карниз, прижался к стене и, цепляясь рукой за край оконного проема, сделал шаг. Еще шаг, и я оказался рядом с окном старухи и начал медленно выглядывать. Сначала в поле зрения вползла оконная рама, потом занавеска, и потом я увидел старуху. Она стояла у стола, спиной к окну, но вдруг, будто что-то почувствовав, резко обернулась. Не знаю, успела ли она меня заметить, поскольку я отпрянул от окна, моя нога соскользнула, и, беспомощно взмахнув руками, я сорвался с карниза. Падение было коротким, его я не помню, но отчетливо помню, как, упав на мостовую, не почувствовал ничего, кроме досады. Лишь одна мысль пришла мне в этот момент — вскарабкаться по стене обратно. Я вскочил и схватился за какой-то штырь, по-видимому крепление водосточной трубы, и фасад дома вдруг начал падать вместе со мной… Я потерял сознание, прежде чем дом раздавил меня.
Я сломал руку, и в больнице на нее наложили гипс.
Вернувшись домой, я решил засесть в своей комнате и не ходить больше за продуктами для хозяйки, чтобы голодом выманить ее из комнаты. Не знаю, что бы я тогда сделал; у меня, признаться, не было определенного плана на этот случай. Но, скорей всего, я бы высадил ее дверь ногой. Я больше не мог терпеть эту неизвестность.
Через три дня старуха вошла ко мне, даже не постучав.
— Мне нужно молоко, — сказала она. Молоко всегда было в списке покупок, но она ничего не сказала о других продуктах.
— Я болен, — соврал я, — к тому же — рука! — Я поднял гипс. — Я ее сломал.
— Мне нужно молоко, — повторила она, и это прозвучало, как мантра; мне показалось, что в ее голосе появилось что-то распевное.
— Я куплю вам молоко завтра, — ответил я, изо всех сил стараясь не отвечать нараспев.
— Купи сегодня, — приказала она.
Я приподнялся на кровати и посмотрел ей в глаза. Что-то странное было в ее взгляде, какая-то тревога читалась в ее глазах.
— Я болен, разве не видно? — снова сказал я, но уже не так уверенно.
Она посмотрела на меня пристально, остановив на секунду бег своих беспокойных глаз.
— Нет, ты не болен. Сходи за молоком, — отрезала старуха и вышла.
Я поднялся и начал одеваться.
На следующий день я встал рано. Простая мысль (и почему только она раньше не приходила мне в голову) посетила меня ночью: идеальным местом для наблюдения за окном хозяйки должен быть дом напротив. Я тут же определил окна на третьем этаже, из которых комната старухи должна была отлично просматриваться. Теперь мне нужно было до них добраться.
Проникнуть в парадное удалось довольно быстро. Какая-то женщина с покупками входила в дом, я придержал ей дверь здоровой рукой и вошел следом. Поднявшись на третий этаж, осмотрелся. На площадке было лишь две двери, очевидно окна обеих квартир смотрели в нужном мне направлении. Недолго думая я позвонил в левую, еще не зная, что скажу, когда мне отворят. Дверь открыла полная, одетая в спортивное трико женщина; я запомнил почему-то ее вислый, как у жабы, зоб. Она уставилась на меня с удивлением и, ничего не спросив, стала вдруг пятиться, открывая мне проход. Я вошел без единого слова в прихожую, а поскольку женщина продолжала беззвучно пятиться в глубь коридора, я, глупо улыбнувшись, устремился в нужную мне комнату.
Наверное, я слишком увлекся всей этой слежкой и совсем перестал замечать, что происходит вокруг: с того момента, когда я вошел в эту квартиру, и до момента, когда выглянул в окно, не прошло и пяти секунд, а на улице уже шел ливень.
Я стоял напротив окна своей хозяйки, но не мог ничего разглядеть за плотной стеной дождя. К тому же дом находился дальше, чем это казалось мне прежде, и я подумал о том, что теперь мне потребуется бинокль. Едва я открыл рот, чтобы сказать об этом женщине с зобом — нужно же было как-то начать наше общение, — как кто-то сильно ударил меня в ухо. Я обернулся, готовый объясниться. Передо мной стоял низкорослый волосатый мужик в баскетбольной майке “Bulls” с номером “23”. Я улыбнулся и хотел сказать мужику, что это номер Майкла Джордана, но тот снова ударил меня — в лицо. На этот раз я упал, и мужик тут же начал бить меня ногами. Впрочем, довольно бестолково; мне не было больно, скорее смешно от нелепости всей этой ситуации, и я корчился на полу больше для вида. В комнату вбежала женщина и присоединилась к баскетболисту. Теперь они били меня вдвоем, причем зобастая метила мне в голову, что-то непрерывно вопя. Ее крик мешал мне думать о том, как остаться в этой квартире хотя бы еще на какое-то время. Вдруг баскетболист схватил меня за щиколотку и волоком потащил из квартиры. Такой оборот дела избавлял меня от объяснений, но и лишал возможности увидеть старухину комнату. Я свернулся, как креветка, даже не пытаясь сопротивляться, и все думал о том, что мне сделать, чтобы вернуться в эту квартиру еще раз. Напоследок мини-Джордан сильно пнул меня ногой в зад и, взвизгнув “фантик!”, захлопнул дверь.
За дверью он вдруг начал орать на зобастую, и его крик слился с ее воплями. Я лежал на спине, на грязной кафельной плитке, и думал, как, каким образом мне добраться до старухиного окна.
Разглядывая облезлый потолок лестничной площадки, я вдруг почувствовал, что здесь есть еще кто-то. Повернул голову и увидел женщину, которую поначалу не заметил: она стояла возле окна на верхней площадке и курила сигарету. На ней был потрепанный домашний халатик, не скрывавший ее большую грудь, что ее, кажется, не смущало. Напротив, она держалась свободно и уверенно.
— В гости ходил? — спросила она, перехватив мой взгляд и глубоко затянувшись. — И как прошло? — она выпустила дым и улыбнулась.
Я молча смотрел на нее.
— Где ты живешь? — наконец спросил я, не обращая внимания на ее вопрос.
— Здесь, — ответила она, указывая глазами на дверь, возле которой я лежал.
В этой женщине было что-то вульгарное, но одновременно привлекательное, и я, едва отдавая себе отчет в том, что делаю, смотрел на нее улыбаясь. Загасив сигарету, она спустилась вниз. Я подполз к ней, не сводя с нее глаз. Она посмотрела на меня долгим взглядом, потом открыла свою дверь и сказала: “Заходи”.
Увидеть комнату старухи мне удалось не сразу, пришлось провести какое-то время на диване с этой женщиной. Но, как только все закончилось, я, покряхтывая, встал и подошел к окну. Галина, так звали женщину, смотрела на меня какое-то время, лежа на диване, потом молча поднялась, накинула на плечи халат и вышла из комнаты в ванную.
Дождь перестал, так что я мог наблюдать за старухой без помех. Когда Галина вернулась и подошла ко мне, я подумал, что сейчас она попросит меня уйти. Не отрывая взгляда от окна, я вытащил из кармана деньги и протянул ей, но она отстранила мою руку, обняла меня и положила свой подбородок мне на плечо.
— Куда ты смотришь? — спросила она хриплым, надсаженным долгим курением голосом.
— Слежу за своей хозяйкой, — ответил я азартно. — Старуха что-то прячет у себя в комнате. Ходит с каким-то свертком в руках, будто ребенка баюкает.
— А кто твоя хозяйка? — спросила она.
Я назвал. Ничего не сказав на это, Галина провела ладонью по моим волосам, снова обняла меня и прижалась ко мне.
— Я знаю эту женщину, — наконец сказала она, гладя ладонью мои волосы. — Здесь ее все знают. Старуха нянчит куклу. Много-много лет назад она потеряла своего ребенка и теперь вот нянчит куклу.
Я с удивлением повернулся к Галине. Та была спокойна, видно было, что она вовсе не смеется надо мной. Тогда я снова посмотрел в то окно: комната старухи была хорошо видна: посреди расхаживала старуха с куклой на руках. Старуха что-то бормотала и постоянно поправляла одеяльце на пластмассовой голове куклы. Та, наверное, никак не хотела успокоиться и все время плакала.
* * *
Я переехал к Галине, чтобы следить за старухой.
Поначалу я хотел отказаться от снимаемой комнаты, но вдруг, сам не знаю почему, явился к старухе и оплатил комнату на месяц вперед.
У окна в комнате Галины я установил мощный бинокль на высоком штативе: вся комната старухи была теперь превосходно видна! Я видел даже самые маленькие предметы, такие, как наперсток или соска. Недоступными, правда, оставались углы; к сожалению, я не мог видеть ни кровати “ребенка”, ни места, где спала сама старуха, но зато середина комнаты и входная дверь просматривались отлично.
Теперь я наблюдал за старухой почти сутками, и это доставляло мне неизъяснимое удовольствие. Я даже не думал о том, чтобы вернуться на работу или заняться чем-то еще.
Старательно изучая повадки свихнувшейся старухи, я рассматривал ее жизнь в мельчайших подробностях, часами терпеливо наблюдал за тем, как она нянчит своего “ребеночка” — как укачивает, кормит, укладывает его спать. Больше всего мне нравилось наблюдать за старухой по вечерам, когда она начинала свои раскачивания и кружения с куклой на руках, походившие на языческую пляску. Распустив свои седые патлы, старуха кружила по комнате, прижимая к груди куклу. Ей, вероятно, казалось, что ее “ребенок” никак не может заснуть, и старуха все носила его по комнате, надеясь, что он наконец успокоится. Так она порой носила его до поздней ночи, а потом исчезала.
В ее комнате все было устроено именно так, будто там жил ребенок. Я наблюдал и детский горшок, и погремушки, и пеленки, и бутылочки для молока, и соски, и даже детские книжки. Однако в книжках не было никакого смысла — ведь такой маленький ребенок не умел читать! И хотя читать ему эти книги вполне могла и старуха, он все равно был еще слишком мал для того, чтобы понимать услышанное. И потом, все эти детские вещи и игрушки! Они были безнадежно устаревшими. Кто теперь пользуется пеленками или стеклянными бутылочками для молока? Или этими детскими ночными горшками с грибочками на эмали?! Правда, порой я видел, что старуха разговаривает с “ребенком”. Но что, кроме хлопанья глазами и гуканья, можно было ждать от него в ответ в таком возрасте?! Однако старуха упорно говорила ему что-то, вероятно назидательное, поскольку то и дело грозила ему пальцем. А вот это была уже чистой воды ложь с ее стороны. Здесь старуха не обманывалась, а обманывала! Мне даже хотелось сказать ей об этом, когда порой я приходил к себе в комнату и встречал ее в коридоре, но старуха всякий раз скрывалась от меня в своей комнате. Я все пристальнее, все неотступнее следил за ней. Я видел, что она нагло лжет своему ребенку, и, глядя, как шевелятся ее губы над его головой, я ненавидел ее за эту ложь. Но меня-то она провести не могла! Я знал ее теперь насквозь!
Галина смотрела на эти мои занятия спокойно. Как-то я предложил ей заглянуть в бинокль, чтобы она сама убедилась в том, какая старуха лгунья. Мне казалось, что этим я выкажу ей свое доверие, но Галина отказалась подглядывать. Иногда, правда, она подходила ко мне, вставала сзади и гладила меня по голове: у нее были нежные легкие руки. Мне было приятно, но не более того.
Я понимал, кем была Галина, но ее прошлое и “профессия” были мне безразличны. С каким-то сожалением я принял тот факт, что она хочет прекратить свою “практику” из-за меня и больше не будет встречаться с другими мужчинами. Она даже сдала в аренду доставшуюся ей по наследству квартиру, в которой принимала клиентов. Это могло дать нам некий доход, на который бы мы пока и жили, но мне казалось, что мы могли бы жить гораздо лучше, если бы она продолжала работать.
Что именно Галина ждала от меня, от нашей связи? Наверное, ей, как и всякой женщине, хотелось семьи и ребенка; возможно, она строила в отношении меня определенные планы, но меня-то все это не интересовало.
Мы редко с ней куда-то ходили. Гуляли в основном по ночам, когда старухино окно было темно. Даже во время прогулки мы с Галиной почти не разговаривали: я думал о старухе, она — нет, я не знаю, о чем она думала! Единственное, о чем мы могли поговорить, — это о моих отношениях с женой и о причинах нашего разрыва. У Галины все, что касалась моего брака, вызывало живейший интерес: она с каким-то стахановским упорством снова и снова возвращалась к вопросу моих отношений с женой. Видимо, потому, что не могла иметь подобных со мной.
Я рассказывал ей о своей семейной жизни и читал в ее глазах сочувствие, почти сострадание. Однако оказалось, что это сочувствие и сострадание адресовано не мне, а… моей жене. Пару раз она сказала о ней “бедная”, и я сказал ей, что она бредит.
Как-то, когда я следил за старухой, Галина села рядом со мной на стул, но не обняла и не погладила по голове, как это бывало обычно, а стала пристально смотреть на меня.
Этот ее взгляд заставил меня с досадой оторваться от бинокля.
— Что? — спросил я.
Она ничего не ответила, только пожала плечами и поджала губы. Я хотел сказать ей, что скоро старуха угомонится и пойдет спать, и тогда мы тоже сможем отправиться в постель.
Но что-то особенное было в ее взгляде.
— Почему ты так смотришь на меня? — спросил я в раздражении.
— Так, — ответила она, — думаю.
— О чем? — Мне это показалось забавным.
— О нас.
— О нас? — Я вскинул брови и издевательски улыбнулся. Она, кажется, не обиделась, она вообще никогда не обижалась. — И что ты думаешь? — спросил я, отвернувшись; я терял терпение и интерес к этому бессмысленному разговору.
— Думаю, что только я могу любить тебя.
— Только ты? — Я усмехнулся: меня позабавило это “только я”. — И по-чему же только ты? — Я уже не скрывал иронии.
Секунду она помедлила, потом, вздохнув, произнесла:
— Потому что только я могу по-настоящему пожалеть тебя.
— Пожалеть меня?! — Я вскочил с места и в бешенстве взглянул на нее. Она смотрела на меня спокойно, лицо ее было серьезно. — То есть ты жалеешь меня? — я попытался улыбнуться, но мои губы дрожали от злости, а в глазах потемнело. Едва осознавая, что делаю, я вдруг с размаху ударил ее ладонью по лицу. Даже не вскрикнув, она упала. Мне хотелось ударить ее еще и еще раз, но она лежала на полу, а я не мог позволить себе бить ее ногами.
Тем временем она встала, лицо ее было все так же спокойно, правда из носа обильно текла кровь. Она осторожно провела ладонью под носом, посмотрела на кровь и, как-то страдальчески улыбнувшись, вышла из комнаты в ванную.
Я не помнил себя от злости. Во мне была теперь только ненависть к этой женщине, которая посмела жалеть меня. Мне казалось, что, если бы она сейчас осталась в комнате, я бы растоптал, разорвал, убил ее. Нет, я уже не мог успокоиться, я носился по комнате и рычал, ревел, как раненный в самое сердце зверь…
* * *
Спи, мой мальчик, баю-бай!
Поскорее засыпай.
Ты все плачешь, мальчик мой,
что болит, скажи, родной?
Сердце дитятки болит,
сердце, полное обид…
Но не спит, мой мальчик, нет!
Снова, снова этот бред,
что, мол, лучше умирать,
коль тебя не любит мать.
Что же сделать мне с собой,
чтоб не плакал, мой родной,
чтоб в любовь поверить смог,
чтоб тебя за ручку Бог
взял когда-нибудь во сне
и сказал: “Ты нужен Мне…”