Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2011
АЛЕКСАНДР ЖОЛКОВСКИЙ
НЕДОСТАВАВШЕЕ ЗВЕНО
1.
На этот раз я займусь собственным текстом, вернее, продолжу начатые ранее[1] поиски интертекстуальных корней моей реплики Дмитрию Быкову, которую он великодушно пустил в Интернет:
“За то, что Вы прочли всего Золя, Вам можно простить, что Вы написали всего Быкова”.
У читателя, конечно, уже вертится на языке обидное слово “нарциссизм” — и зря. Упрекнет ли он в нарциссизме Пастера, привившего себе геморрой,[2] и других подвижников науки, ставивших опыты на себе?
Самоанализ имеет свои плюсы и минусы. Первые очевидны – многое можно просто вспомнить. Так, я более или менее сразу восстановил прецедентный текст, связанный с Юрием Олешей, —
историю о том, как некий нахал сказал ему: “Как же мало вы написали за свою жизнь, Юрий Карлович! Я все это могу прочесть за одну ночь!”, а он ответил: “Зато я всего за одну ночь могу написать все то, что вы прочитали за всю свою жизнь!..”
Но и по учете заимствования из Олеши ощущался некий неотрефлектированный остаток — тавтологический образ “Х-а пишущего (все) произведения Х-а”.
Дальнейшая интроспекция привела к роману Филипа Рота “Letting Go”, прочитанному почти полвека назад, где еврейского мальчика с ранних лет заставляют учиться музыке. Этот многим знакомый опыт описан там так:
“Paul began playing Mozart at about the time Mozart began playing Mozart (“Поль начал играть Моцарта примерно тогда же, когда Моцарт начал играть Моцарта”).
Двумя находками я удовлетворился, сочтя, что теперь с этой хохмой все ясно, о чем и отчитался в виньетке.
2.
Но затем виньетку прочла моя аспирантка, занимающаяся соотношением в русской литературе справедливости и милосердия (вослед статье Лотмана о “Капитанской дочке”), и объявила, что описание отнюдь не полно.
— Чего же Вам не хватает? — спросил я.
— Как чего? Анализа мотива “за X можно простить Y”.
Специалистка по милосердию была права. Располагающийся на самом виду мотив прощения каким-то образом оказался вне поля моего внимания. Возможно, именно потому, что он настолько лезет в глаза, что как бы сам собой разумеется и потому не требует объяснений.
Между тем, “прощение” не просто один из компонентов моей фразы. Им определяется самый общий риторический формат высказывания, его прагматика. И тут в дело вступают минусы самоанализа: авторская слепота редко бывает невинной.
Все же рискну продолжить разыскания.
Архетипическим образцом прощения является соответствующее место из Евангелия:
“Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много” (Лк. 7: 47).
Здесь тоже налицо пропорция между большими масштабами двух видов деятельности: “много грешила” — “много возлюбила” (ср.: “прочли всего” – “написали всего”). Базовая же семантическая структура состоит в том, что нехорошее поведение может искупаться хорошим: “любострастие” — “любовью к Богу”. Но мной эта формула была применена, если вдуматься, отнюдь не впрямую, а с некоторым композиционным лукавством, предполагающим реконструкцию пропущенных звеньев.
Насчет “греха” все относительно просто. Поскольку Быкову отведена роль нуждающегося в прощении, постольку подсказывается обидный вывод, что “грехом” является то ли его творчество как таковое, то ли его чрезмерный объем (“…всего Быкова”). Не высказанный прямо, но отчетливо подразумеваемый смысл – то, что в лингвистике называется пресуппозицией, – вполне прозрачен.
Сложнее обстоит дело с “искупительной жертвой” – чтением Золя. Здесь инсинуация построена более изощренно, и оскорбительные пресуппозиции восстанавливаются лишь в несколько ходов. Примерно так:
Раз чтение Золя представлено в качестве некоторой заслуги, а то и священной жертвы, значит, Золя — не подарок; скорее всего, сам по себе, и уж точно — в полном объеме. Но раз эта жертва обещает искупление, значит, что-то достойное там есть, скажем, то, что Золя (понимай, в отличие от Быкова) — признанный классик, требующий, если не любви, так изучения. Не исключается и возможность считать искупительным сам каторжный труд по чтению Золя.
Основное отклонение от архетипической формулы в том, что негативный свет отбрасывается на оба ее члена. Обычно извинением “плохому Y-у” служит “хороший Х”, здесь же “плохой Быков” прощается за “(чтение частично или полностью) плохого же Золя”. Этот двойной удар становится возможным благодаря парадоксальному обращению принятого взгляда на чтение романов — занятие, по определению, увлекательное, приятное, самодостаточное, а не предпринимаемое в расчете на прощение или награду.
Таким образом себе автор реплики отводит роль арбитра, оценивающего писателей свысока и расставляющего их по ранжиру. Более того, — и это главный прагматический ход, — он присваивает себе право прощать, право верховное, если не божественное (ср. в Писании:“И возлежавшие с Ним начали говорить про себя: кто это, что и грехи прощает?”; Лк. 7: 49).
Неудивительно, что я долгое время в упор не замечал этого аспекта своей реплики, хотя подсознательно построил ее именно в таком — нахально бендеровском — ключе.
3.
Провокационно-ницшеанская травестия Остапом роли Христа известна. Ср.
“Я сам творил чудеса. Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом <…> Я даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. Накормить-то я их накормил, но какая была очередь!..”
В отношениях с командой “Антилопы” Бендер охотно берет на себя карательные – в основном чисто символически – функции:
“— Влезайте, — предложил Остап, — черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем”.
“— Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были брандмейстером. Отныне — вы простой топорник. И Остап торжественно содрал с красных петличек Паниковского золотые насосы”.
Часто его обвинительные заключения связаны именно с интеллектуальными прегрешениями партнеров.
“– Знаете, – сказал Остап, – вам не надо было подписывать так называемой Сухаревской конвенции. Это умственное упражнение, как видно, сильно вас истощило. Вы глупеете прямо на глазах”.
Но в таких случаях он, как правило, сменяет гнев на милость, отмщение – на прощение:
“В детстве таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки <…>
– Я думал…
– Ах, вы думали? <…> Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? <…> Ну, я вас прощаю. Живите”.
“
Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас перевоспитать <…> Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо”.
Бендер готов простить даже своего антагониста – Корейко.
“Да, господа присяжные заседатели, мой подзащитный грешен. Это доказано. Но я все-таки позволю себе просить о снисхождении, при том, однако, условии, что подзащитный купит у меня папку”.
Снисхождение предлагается на определенных коммерческих условиях, но по сути это все тот же высокомерно-иронический жест. Он состоит одновременно в демонстрации власти и ее примирительном смягчении.
Именно такова функция “прощения” в моем mot. Полагаю, это последняя и решающая деталь искомой разгадки, и в анализе можно, наконец, поставить железную бабелевскую точку. Пока разбор короткой реплики не разросся до масштабов ее объекта.