Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2011
Яков Гордин
СТАЛИН — ОТЕЦ ПОРАЖЕНИЙ
Известно, что Сталин, оправившись от шока, в первый же месяц войны взял на себя всю ответственность за просчеты и грамотно, как стратег, руководил сложной государственной машиной
и Красной армией. Умело поправлял ошибки генералов, допускавших неоправданные потери живой силы в результате неграмотных действий.
Николай Шестаков. Возмездие (Севастополь, 2011)
Сталинский миф, которому был нанесен мощный удар докладом Хрущева на ХХ съезде и который был будто бы окончательно разрушен бесчисленными публикациями 1980-х—1990-х годов, оказался поразительно живуч.
Мы не будем сейчас вдаваться в социально-психологические причины этого уникального явления. Мы не будем касаться остро дискуссионных вопросов, поднятых в последние два десятилетия историками, вопросов, посвященных пакту Молотова—Риббентропа, соответственно роли Сталина в развязывании Второй мировой войны, основательной гипотезы об агрессивных намерениях Сталина в отношении Германии и Европы вообще.
Не будем рассматривать причины катастрофы первых недель войны, которые достаточно исследованы и ясны.
Мы рассмотрим один только аспект общей проблемы, суть которой тяжелые и неоправданные потери Красной армии 1941—1942 года, потери, которых могло не быть…
В исследовании “Память строгого режима” историк Н. Е. Копосов, анализируя процесс регенерации сталинского мифа при Брежневе, пишет: “Главным способом частичной реабилитации Сталина стал акцент на его позитивной роли в войне”.1
Эта составляющая сталинского мифа оказалась главной и наиболее убедительной для значительной части нашего общества. Огромную роль здесь сыграли кино и телевидение. Спокойный и мудрый полководец с трубкой в руке давал указания маршалам и генералам, обеспечивая неизменный успех Красной армии.
Между тем в реальности дело обстояло совершенно иначе.
Не будучи специалистом по истории Великой Отечественной войны, обладая военным образованием командира стрелкового отделения (полковая школа отдельного стрелкового полка в/ч 01106), я не собираюсь теоретизировать на заявленную тему и самостоятельно выявлять истинную роль Сталина. За меня это сделали участники войны, в первую очередь два маршала — Жуков и Василевский, постоянно находившиеся в непосредственном контакте с Верховным Главнокомандующим и имевшие возможность и право оценить его стратегические решения.
Оба они писали свои воспоминания в условиях жесткой цензуры и тем не менее сумели сказать очень многое.
Но прежде чем вести речь собственно о войне, необходимо вспомнить
о событиях предвоенных.
В последние годы стало дурной привычкой забывать о тотальном истреблении Сталиным профессиональных кадров командования Красной армии. Более того, появились рассуждения о том, что таким образом Сталин избавился от “героев Гражданской войны” с их безнадежно устарелыми взглядами и отсталостью от мирового военного уровня.
Не говоря уже о безнравственности самой постановки вопроса — оправдывать палаческие методы достижения любых целей это несомненная подлость, — точка зрения не выдерживает проверки реальностью.
Во-первых, строительством новой Красной армии занимались такие крупные военные теоретики, как А. А. Свечин, в прошлом генерал-майор царской армии, и В. К. Триандафиллов, штабс-капитан царской армии, служивший во время Первой мировой войны под командованием Свечина.
Свечин был расстрелян в 1938 году, а Триандафиллов избежал этой участи, погибнув в авиакатастрофе.
Во-вторых, по утверждению вполне авторитетных свидетелей — Жукова
и Василевского, полководцы времен Гражданской войны в 1920—1930 годы являлись носителями самых передовых идей в военном деле.
Вспоминая о периоде своего обучения на курсах по усовершенствованию высшего начальствующего состава в 1929 году, Жуков писал: “К тому же времени относится начало публикации работ одного из самых талантливых наших военных теоретиков — М. Н. Тухачевского. Ему принадлежит много прозорливых мыслей о характере будущей войны. М. Н. Тухачевский глубоко разработал новые положения теории, тактики, стратегии оперативного искусства. <…> Много ценного и по-настоящему интересного для каждого профессионального военного содержалось в работах С. С. Каменева, А. И. Корка, Н. Л. Уборевича, И. Э. Якира и других наших крупных военачальников и теоретиков”.1
Все они были расстреляны. За исключением Каменева, который успел умереть в 1936 году, но посмертно был обвинен в причастности к “военно-фашистскому заговору”.
Собственно из тех, кто мог во время войны занимать ключевые посты, избежал гибели только маршал Б. М. Шапошников, полковник царской армии, выпускник Академии Генерального штаба 1910 года. Он оказался в критический момент единственным серьезно подготовленным военачальником. Но у него был один фатальный недостаток, о котором пойдет речь и который существенно мешал ему выполнять свою функцию начальника Генерального штаба.
Маршал А. М. Василевский, возглавлявший в последний период войны Генеральный штаб, человек недюжинного ума и военных дарований, писал
в воспоминаниях: “Новое оружие и боевая техника потребовали пересмотра некоторых положений военного искусства. Инициаторами в этом большом деле среди высшего начсостава РККА выступили крупные военные мыслители
М. Н. Тухачевский (└Вопросы современной стратегии“, 1926 год), А. А. Свечин (└Стратегия“, 1927 год), А. К. Коленковский (└О наступательной операции армии, входящей в состав фронта“, 1929 год) и ряд других видных специалистов”.1 Тухачевский, Свечин и “другие видные специалисты” были, как известно, расстреляны, а Коленковского в 1924 году убрали со всех руководящих постов, что, очевидно, его и спасло. Он умер в 1942 году.
Особенным уважением и Жукова, и Василевского пользовался Уборевич.
Василевский писал: “М. П. Уборевич командовал войсками МВО более года, а затем был переведен на другую должность. Правда, мне и позднее приходилось не раз служить под непосредственным руководством этого незабываемого полководца-учителя, крупнейшего специалиста”.2
В 1992 году вышла книга “Фашистский меч ковался в СССР”, где на прочной документальной основе рассказывается о тесном военном сотрудничестве немецких и советских специалистов. СССР предоставил связанной Версальскими условиями Германии возможность обучать своих офицеров на его территории, что предполагало и плотный обмен профессиональным опытом.
“Активно велось обучение и немецких офицеров в СССР. В 1931 году
в Москве проходили дополнительную подготовку будущие военачальники периода Второй мировой войны: Модель, Горн, Крузе, Файге, Браухич, Кейтель, Манштейн, Кречмер и другие”.3
В одной из танковых школ, созданных немцами в СССР, совершенствовал свое мастерство будущий генерал-полковник Гудериан, хорошо знакомый всем, кто интересовался историей Великой Отечественной войны.
Благодаря этому тесному сотрудничеству выигрывали не только немцы. Командный состав РККА получал доступ к последним техническим достижениям Европы и к новейшим тактико-стратегическим идеям, в развитии которых Тухачевский, Уборевич и их соратники принимали самое деятельное участие.
В 1941 году против Красной армии успешно воевали немецкие генералы, хорошо знакомые с идеями Тухачевского, Уборевича, Свечина…
Уничтожив фактически всю плеяду блестящих военачальников, чьи знания и опыт соответствовали уровню современной мировой военной науки, Сталин предопределил катастрофические поражения первого года войны, ибо главной причиной поражений было слабое управление войсками.
Елена Ржевская, автор известных воспоминаний о войне, в одной из своих книг зафиксировала разговор с уже опальным Жуковым: “Говорит все так же мерно:
— Конечно, он уничтожил… Всю головку армии уничтожил… Мы вступили в войну без головки армии. Никого не было. Этого ему, конечно, нельзя простить”.
И дальше: “Гигант военной мысли, — назвал он М. Н. Тухачевского
в своей книге, — звезда первой величины в плеяде военных нашей Родины”.4
Жуков, назначенный перед войной начальником Генерального штаба, понимал свою недостаточную подготовленность. Унтер-офицер царской армии, без академического военного образования (Высшая кавалерийская школа и курсы высшего начальствующего состава вряд ли могут считаться достаточной подготовкой для начальника Генерального штаба). В воспоминаниях он неоднократно пишет, что ему приходилось приобретать необходимый опыт уже
в ходе боев, учась на собственных ошибках. Чего они стоили — понятно.
Талантливый самородок, он выдвинулся на первые роли после того, как были уничтожены его учителя… Но Жуков был, повторим, талантлив и стремительно приобретал военный профессионализм (не будем здесь касаться особенностей его полководческого стиля).
Гораздо характернее судьба человека, который, как мы увидим, оказался
в центре событий, стержневых для нашего сюжета.
Начальник и комиссар Казанского военного училища Михаил Петрович Кирпонос, по собственному свидетельству, активно участвовал в разоблачении врагов народа в 1937—1938 годах. В результате в 1939 году он стал командиром дивизии, в 1940 году командиром стрелкового корпуса, с июня того же года командующим войсками Ленинградского военного округа (отличился в Финской войне), с января 1941 года, получив звание генерал-лейтенанта, возглавил крупнейший Киевский военный округ.
Генерал Кирпонос окончил три класса земской школы и школу военных фельдшеров. В этом качестве он участвовал в Первой мировой войне.
Карьера его в Красной армии была своеобразна. Он занимался по преимуществу хозяйственной и политической работой. С 1929 года — на штабной работе.
На крупных должностях он оказался после гибели армейской элиты.
Он занял тот пост, который занимал расстрелянный И. Э. Якир, учившийся в Базельском университете и Харьковском технологическом институте, во время Гражданской войны командовавший дивизиями и группами войск, чье имя с уважением называли Жуков и Василевский.
От биографии командующего Киевским военным округом, после начала войны преобразованного в Юго-Западный фронт, перейдем непосредственно
к главной теме этого сочинения.
В беседе с Еленой Ржевской Жуков сказал: “В начале войны у Сталина не было достаточно знаний, только опыт гражданской войны. Но он подучился после Сталинграда”.1 Опыт Гражданской войны у Сталина был опытом политического, а отнюдь не военного руководства. Ученость же Сталина после Сталинграда заключалась в том, что он стал гораздо меньше вмешиваться в действия Генерального штаба. Обучение Сталина было куплено такой дорогой ценой, что заставило, очевидно, задуматься далее его самого.
В другом месте Жуков утверждал: “…его (Сталина. — Я. Г.) профессиональные знания были недостаточны не только в начале войны, но и до самого ее конца”.
Одной из причин тяжелейших потерь нашей армии в первые месяцы войны было именно дилетантское вмешательство Сталина в руководство операциями стратегического масштаба.
Не претендуя на охват всей этой трагической проблемы, приведем наиболее выразительные примеры подобных ситуаций.
Пожалуй, первой и самой крупной трагедией такого рода была катастрофа под Киевом в августе—сентябре 1941 года.
В фундаментальном исследовании “На Киевском направлении. По опыту ведения боевых действий войсками 5-й армии Юго-Западного фронта в июне—сентябре 1941 г.” его автор генерал-майор А. В. Владимирский, бывший в тот период замначальника оперативного управления штаба 5-й армии и полностью владеющий не только всем комплексом архивных материалов, но и опирающийся на личные воспоминания, объясняет причины возникшего кризиса.
“Несмотря на захват немецко-фашистскими войсками большой территории Советского Союза, намеченное планом └Барбаросса“ уничтожение основных сил Красной Армии в западных районах Белоруссии и Украины не было осуществлено. В связи с расширением общего фронта оперативная плотность наступающих войск противника значительно снизилась, и для одновременного продвижения его ударных группировок на всех стратегических направлениях не хватало сил.
На флангах группы армий └Центр“, нацеленной на Москву, оставались угрожающие ей крупные силы советских войск.
В целом обстановка к концу июля — началу августа 1941 г. требовала от верховных главнокомандований обеих воюющих сторон новых стратегических решений.
Гитлеровское руководство с конца июля все более склонялось к мнению, что дальнейшее наступление группы армий └Центр“ на главном московском направлении не принесет успеха, если не будет ликвидирована угроза со стороны фланговых группировок советских войск, особенно на юге — из района Рославль, Коростень, Киев, где было установлено наличие нескольких советских армий (3, 21, 13-й Западного фронта и 5-й, 37-й — Юго-Западного фронта), наиболее активная из которых — 5-я армия непрерывно предпринимала атаки из района Коростеня во фланг группы армий └Юг“, угрожая ее тыловым коммуникациям.
В связи с создавшейся обстановкой Гитлер решил перенести основные усилия с центрального, московского на ленинградское и харьковское направления <…>. Основная его идея в части, касающейся нанесения удара значительными силами группы армий └Центр“ на юг — в тыл Юго-Западного фронта, принимала все более конкретные формы и в конечном счете была претворена в жизнь”.1
Речь идет о судьбе мощной группировки известного нам генерала Кирпоноса, насчитывавшей около миллиона солдат, оснащенной многочисленной техникой и опирающейся на прекрасно оснащенные УРы — укрепленные районы.
Для того чтобы снять опасность окружения войск Юго-Западного фронта, по решению Ставки, то есть Сталина, был образован новый, Брянский фронт, командующим стал генерал Еременко.
Василевский в воспоминаниях приводит чрезвычайно характерную сцену.
“Выслушав Сталина, вновь назначенный командующий Брянским фронтом очень уверенно заявил, что └в ближайшие же дни, безусловно“, разгромит Гудериана. Эта твердость импонировала Верховному.
— Вот тот человек, который нам нужен в этих сложных условиях, — бросил он вслед выходившему из его кабинета Еременко”.2
Гудериана Еременко не разбил. Брянский фронт своей задачи не выполнил. Еременко был ранен и вывезен в Москву.
Положение Юго-Западного фронта стремительно ухудшалось. Перспектива окружения становилась все более реальной. На предложения главкома направления Буденного и генерала Кирпоноса начальник Генерального штаба маршал Шапошников ответил: “Ставка считает, что нужно держаться на тех позициях, которые занимают части, так как этого требуют наши уставы”.3
Надо иметь в виду, что директивы Шапошникова неизменно были на самом деле директивами Сталина.
Как вспоминал Василевский, бывший в это время заместителем Шапошникова: “…Шапошников и я под диктовку Сталина записали следующую директиву в адрес главкома Юго-Западного направления Буденного…”4
Здесь уместно объяснить, каким образом на посту начальника Генерального штаба вместо Жукова оказался Шапошников.
29 июля 1941 года Жуков предложил Сталину свой анализ ситуации. Главным предметом его беспокойства было положение группировки Кирпоноса, то есть Юго-Западного фронта. И он выдвинул радикальные предложения.
“— Юго-Западный фронт уже сейчас необходимо целиком отвести за Днепр. За стыком Центрального и Юго-Западного фронтов сосредоточить резервы не менее пяти усиленных дивизий. Они будут нашим кулаком и действовать по обстановке.
— А как же Киев? — в упор смотря на меня, спросил И. В. Сталин.
Я понимал, что означали два слова └сдать Киев“ для всех советских людей и, конечно, для И. В. Сталина, но я не мог поддаваться чувствам, а как начальник Генерального Штабя обязан был предложить единственно возможное
и правильное, по мнению Генштаба и на мой взгляд, стратегическое решение
в сложившейся обстановке.
— Киев придется оставить, — твердо сказал я.
Наступило тяжелое молчание… Я продолжал доклад, стараясь быть спокойнее.
— На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа фронта противника. Ельнинский плацдарм гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву.
— Какие там еще контрудары, что за чепуха? — вспылил И. В. Сталин
и вдруг на высоких тонах бросил:
— Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
Я не мог сдержаться и ответил:
— Если вы считаете, что я, как начальник Генерального Штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального Штаба и послать на фронт…
Опять наступила тягостная пауза.
— Вы не горячитесь, — заметил И. В. Сталин, — а впрочем… Если вы так ставите вопрос, мы сможем без вас обойтись…”1
Смысловую составляющую разговора подтверждает и Василевский, и весь дальнейший ход событий.
Начальником Генштаба стал Шапошников, который ни в чем не осмеливался возражать Сталину. И, повторим, все решающие директивы, направляемые в войска за подписью Шапошникова, были директивами Сталина.
Самоуверенная утопичность большевистского мышления была свойственна Сталину в высшей степени.
2 сентября, когда было уже ясно, что положение Юго-Западного фронта становится катастрофическим, Сталин направил Еременко очередные указания: “Гудериан и вся его группа должна быть разбита вдребезги. Пока это не сделано, все ваши заверения об успехах не имеют никакой цены. Ждем ваших сообщений о разгроме группы Гудериана”.2
Подобных сообщений не последовало. Последовало другое.
“Вечером 7 сентября военный совет Юго-Западного фронта сообщил главкому Юго-Западного направления и Генеральному штабу, что обстановка на фронте еще более осложнилась. Противник сосредоточил превосходящие силы, развивает успех на конотопском, черниговском, остерском и кременчугском направлениях. Ясно обозначилась угроза окружения основной группировки
5-й армии <…>. Резервов у фронта больше не оставалось <…>. Обсудив столь тревожное донесение, мы с Шапошниковым пошли к Верховному Главнокомандуюшему с твердым намерением убедить его в необходимости немедленно отвести все войска Юго-Западного фронта за Днепр и далее на восток и оставить Киев. Мы считали, что подобное решение в тот момент уже довольно запоздало и дальнейший отказ от него грозил неминуемой катастрофой для войск Юго-Западного фронта в целом.
Разговор был трудный и серьезный. Сталин упрекал нас в том, что мы, как и Будённый, пошли по линии наименьшего сопротивления: вместо того, чтобы бить врага, стремимся уйти от него… Итак, все осталось, как решила Ставка <…>. При одном упоминании о жестокой необходимости оставить Киев Сталин выходил из себя и на мгновение терял самообладание, нам же, видимо, не хватало твердости, чтобы выдержать вспышки неудержимого гнева”.1
Дело было не в твердости. Мы знаем, к чему привела твердость Жукова. Сталин был уверен в своей правоте.
11 сентября Сталин сказал по телефону — связь еще работала — Кирпоносу: “Киева не оставлять и мостов не взрывать без разрешения Ставки”.
13 сентября начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор В. И. Ту- пиков сообщал в Генеральный штаб Шапошникову: “Начало понятной Вам катастрофы дело пары дней”.
Василевский пишет: “Ознакомившись с этим донесением, Верховный Главнокомандующий спросил Шапошникова, что он намерен отвечать Тупикову.
И тут же, не дождавшись ответа, сам продиктовал следующий ответ командующему Юго-Западным фронтом <…>: └Генерал-майор Тупиков номером 15614 представил в Генштаб паническое донесение. Обстановка, наоборот, требует сохранения исключительного хладнокровия и выдержки командиров всех степеней. Необходимо, не поддаваясь панике, принять все меры к тому, чтобы удержать занимаемое положение и особенно прочно удерживать фланги. Надо заставить Кузнецова и Потапова прекратить отход. Надо внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад. Необходимо неуклонно выполнять указания т. Сталина”.
Абсолютно не представляя себе реального положения гибнущих дивизий, Сталин выносил им смертный приговор…
Разрешение оставить Киев последовало 17 сентября, когда войска Юго-Западного фронта были плотно окружены и обречены.
При попытке прорыва погиб генерал Кирпонос и почти весь командный состав фронта.
Возможно, что некоторую роль в трагедии сотен тысяч солдат Юго-Западного фронта сыграла личность командующего — генерала Кирпоноса и его профессиональная подготовка.
Замполит 8-го мехкорпуса Н. К. Попель, зарекомендовавший себя как способный танковый командир, писал: “Безупречно смелый и решительный человек, он еще не созрел для такого поста”.
Если бы один Кирпонос…
Рокоссовский, чей мехкорпус действовал тогда в сфере ответственности Юго-Западного фронта, наблюдавший Кирпоноса в критические дни, вспоминал: “Меня крайне удивила его резко бросающаяся в глаза растерянность. <…> Создавалось впечатление, что он или не знает обстановки, или не хочет ее знать. В эти минуты я окончательно пришел к выводу, что не по плечу этому человеку столь объемные и ответственные обязанности, и горе войскам, ему вверенным”.
Напомним, что сталинский выдвиженец Кирпонос, с его полным отсутствием военного образования, занял место многоопытного Якира, в частности активно усваивавшего опыт немецких генералов в период советско-германского сотрудничества.
Но надо сказать в оправдание Кирпоноса, что он был подавлен, а воля его парализована свирепым нажимом Сталина, который требовал от него “перестать искать пути отступления”. В сложившейся по вине Сталина ситуации и более подготовленный и способный военачальник мог в лучшем случае нанести больший урон противнику, но предотвратить катастрофу не мог бы никто.
В исследовании И. В. Мощанского, основанном главным образом на материалах Центрального архива Министерства обороны РФ, день за днем, час за часом прослеживается трагедия войск Юго-Западного фронта. Подробнейшим образом представленные переговоры между командованием фронта и Ставкой, то есть Сталиным, нельзя читать без горечи и ярости, а приводимые
И. В. Мощанским документы последних дней существования фронта без кома в горле.
“…Ход событий 26-й армии можно представить себе из следующих телеграмм.
21 сентября, 17 ч. 12 мин.: └Армия находится в окружении. С армией окружены все тылы ЮЗФ, неуправляемые, в панике бегущие, забивая все пути внесением в войска хаоса.
Все попытки пробиться на восток успеха не имели. Делаем последнее усилие пробиться на фронте Оржица… Если до утра 29. 09 с. г. не будет оказана реальная помощь вспомогательными войсками, возможна катастрофа.
Штарм 26 — Оржица.
Костенко, Колесников, Варенников“ <…>.
В безуспешных попытках форсировать реку дивизии израсходовали почти все боеприпасы. Генерал Костенко, не имея связи со штабом фронта, сумел связаться со Ставкой и послал маршалу Шапошникову радиограмму: └Продолжаю вести бои в окружении на реке Оржица. Все попытки форсировать реку отбиты. Боеприпасов нет. Помогите авиацией“.
22 сентября, 3 ч. 47 мин.: └Связь (с штабом фронта. — Я. Г.) потеряна двое суток. 159 сд (стрелковая дивизия. — Я. Г.) ведет бои в окружении в Кандыбовка, 196 сд и 164 сд отрезаны и ведут бои в районе Денисовка. Остальные части окружены Оржица. Попытки прорваться оказались безуспешными.
В Оржица накопилось большое количество раненых, посадка санитарных самолетов невозможна в связи с малым кольцом окружения.
22.9. делаю последнюю попытку выхода из окружения на восток. Прошу ориентировать в обстановке и можно ли ожидать реальной помощи. <…>“.
Но это была еще не последняя попытка генерала Костенко. 23 сентября
в 09.21 он доносил в Генштаб:
└Положение исключительно тяжелое. С наступлением темноты попытаюсь с остатками прорваться в направлении Оржица, Исковцы, Пески. Громадные обозы фронта и раненых вынуждены оставить в Оржица, вывести которых не удалось“.1
Генерал Костенко в конце концов с небольшой группой своих солдат пробился из окружения.
Выйдя живым из киевской катастрофы, происшедшей по вине Сталина, он погиб в харьковской катастрофе, о которой пойдет речь.
Немецкий исследователь Г.-А. Якобсен лаконично констатировал: “21.8—27.9. Битва под Киевом (свыше 600 000 пленных)”2.
600 000 только пленных…
История киевской катастрофы проходит через все работы, посвященные Великой Отечественной войне, как один из ключевых ее моментов, чреватый самыми тяжкими последствиями.
“В гигантском └киевском мешке“ в немецкий плен попало, по сводкам командования вермахта, более шестисот тысяч человек. <…>. Не останавливаясь на достигнутом, танковая группа Клейста снова развернулась, на этот раз на 180 градусов, и практически без оперативной паузы, 24 сентября начала наступление на юг, к Азовскому морю. Продвинувшись за 15 дней на 450 км, немцы окружили и взяли в плен в районе Мелитополя еще 100 тысяч человек, затем, развернувшись на 90 градусов, прошли еще 300 км на восток и к 21 ноября заняли Таганрог и Ростов-на-Дону”.1
Стратегический результат киевской катастрофы, вызванной исключительно дилетантским упрямством и самоуверенностью Сталина, кратко, но внятно очертил Василевский: “Серьезная неудача, постигшая нас на этом участке боевых действий, резко ухудшила обстановку на южном крыле советско-германского фронта. Создалась реальная угроза Харьковскому промышленному району и Донбассу. Немецко-фашистское командование получило возможность вновь усилить группу армий └Центр“ и возобновить наступление на Москву”.2
Беда в том, что наше общество, значительная часть которого считает Сталина творцом победы, поразительно мало осведомлено о том, что касается реальных фактов Великой войны.
Когда во время телевизионной дискуссии, посвященной роли Сталина
в нашей истории, я упомянул о киевской катастрофе и ее последствиях, мой оппонент С. Е. Кургинян, являющийся универсальным специалистом по всем вопросам, с возмущением воскликнул: “При чем здесь Москва?”.
Я не рассчитываю, что господин Кургинян прочитает мое сочинение, но, быть может, оно попадется на глаза кому-то из тех, кто смотрел и слушал нашу дискуссию и поймет — при чем здесь Москва.
Связь наступления на Москву с киевской катастрофой отмечается даже
в общих и популярных исторических работах: “Теперь немецкая группировка └Юг“ после овладения Киевом начала наступление на харьковском, донбасском и крымском направлениях. Восточнее Киева немцы начали наступление на Брянск, имея своей целью захват Москвы”.3
В доступных мне источниках нет сведений о “санитарных потерях” Юго-Западного фронта. Но, зная количество пленных, можно себе представить
и масштаб потерь в ожесточенных боях сентября 1941 года.
Можно с достаточным основанием предположить, что своевременный отвод мощной группы армий Юго-Западного фронта на заранее подготовленные позиции, как это предлагали военные профессионалы Генерального штаба, существенно изменил бы дальнейший ход событий.
Противник вынужден был бы вести кровопролитные бои и нести тяжелые потери. Немецкая группировка была бы существенно ослаблена, а советская сторона получила бы остро необходимый выигрыш во времени.
Короче говоря, спасибо товарищу Сталину…
Если уважаемый читатель думает, что этот урок, стоивший Красной армии многих сотен тысяч пленных, убитых и раненых, пошел впрок Верховному Главнокомандующему, то он ошибается.
Сталин постоянно и резко вмешивался в планирование боевых операций.
Так в ноябре, в канун битвы под Москвой, он потребовал от Жукова нанесения упреждающих ударов по готовым к наступлению немецким войскам. Никакие профессиональные объяснения Жукова, что при растянутости линии обороны и недостаточности резервов попытка контрударов крайне опасна, Сталина не убедили. “Вопрос о контрударах считайте решенным”.4
Попытка контрударов привела только к серьезным потерям, никак не воздействовав на стратегическую ситуацию.
После успешного новогоднего наступления под Москвой Сталин, вопреки мнению Генерального штаба, разработал собственный план тотального наступления на противника.
Жуков вспоминает: “— Наша задача состоит в том, — рассуждал он, прохаживаясь по своему обыкновению вдоль кабинета, — чтобы не давать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы до весны…
На словах └до весны“ он сделал акцент, немного задержался и затем разъяснил:
— Когда у нас будут новые резервы, а у немцев не будет больше резервов…”1
И опять-таки Верховный Глвнокомандующий не обратил внимания на возражения профессионалов.
“Выйдя из кабинета, Б. М. Шапошников сказал:
— Вы зря спорили: этот вопрос был заранее решен Верховным.
— Тогда зачем же спрашивали наше мнение?
— Не знаю, не знаю, голубчик! — ответил Борис Михайлович, тяжело вздохнув <…>.
План был большой, к сожалению, на ряде направлений, в том числе и на главном, западном, он не был обеспечен достаточными силами и средствами. Это обстоятельство было, конечно, хорошо известно Верховному. Однако он верил, что при имеющихся у фронтов возможностях нам удастся сокрушить оборону немецко-фашистских войск, если строго руководствоваться принципом массирования сил в ударные группировки и умело проводить артиллерийское наступление. <…> Однако позволю себе еще раз сказать, что зимой 1942 года мы не имели реальных сил и средств, чтобы воплотить в жизнь все эти правильные, с обшей точки зрения, идеи о широком наступлении <…>. Переутомленным и ослабленным войскам становилось все труднее преодолевать сопротивление врага. Наши неоднократные доклады и предложения о необходимости остановиться и закрепиться на достигнутых рубежах отклонялись Ставкой. Наоборот, директивой от 20 марта 1942 года Верховный вновь потребовал энергично продолжать выполнение ранее поставленной задачи”.2
Результатом этого авантюрного решения были крупные потери советских войск, что сказалось тяжелым летом 1942 года…
По мнению Генштаба — Шапошникова, Жукова, Василевского, — зиму 1942 года после успеха под Москвой следовало посвятить активной обороне, изматывая противника и накапливая резервы для летних операций. По настоянию Сталина все произошло наоборот. Измотанными оказались советские войска, а резервы растрачены в бесплодных попытках наступления на широком фронте.
Опираясь на мемуары Жукова и Василевского, можно приводить множество примеров пренебрежительного отношения Сталина к мнению профессионалов.
В мае 1942 года повторилась трагическая киевская ситуация, но уже под Харьковом.
Из воспоминаний Жукова и Василевского, подкрепленных свидетельствами маршала Баграмяна, который был тогда начальником штаба Юго-Западного фронта, вырисовывается следующая картина.
Главнокомандующий войсками Юго-Западного направления маршал Тимошенко и член Военного совета Хрущев предложили Ставке план отсечения от основных сил противника группы армий “Юг” с последующим ее уничтожением. Основной составляющей плана было наступление на Харьков.
Не будем вдаваться в подробности операции и особенности плацдарма,
с которого было начато решительное наступление. Все это важно, но для нас важнее другое.
Василевский вспоминал: “Б. М. Шапошников, учитывая рискованность наступления из оперативного мешка, каковым являлся барвенковский выступ для войск Юго-Западного фронта, предназначавшихся для этой операции, внес предложение воздержаться от ее проведения. Однако командование направления продолжало настаивать на своем предложении и заверило Сталина в полном успехе операции. Он дал разрешение на ее проведение и приказал Генштабу считать операцию внутренним делом направления и ни в какие вопросы по ней не вмешиваться”.1
Как в свое время лихие заявления Еременко, Сталину импонировали любые предложения о наступлении. Он отметал сомнения Шапошникова.
“— Не сидеть же нам в обороне сложа руки и ждать пока немцы нанесут удар первыми! Надо самим нанести ряд упреждающих ударов на широком фронте и прощупать готовность противника. Жуков предлагает развернуть наступление на западном направлении, а на остальных фронтах обороняться. Я думаю, что это полумера”.2
“Во время одной из встреч с военными историками Г. К. Жуков рассказал
о том, насколько примитивно мыслил Сталин как полководец. └Сталин требовал от нас наступать! Он говорил: “Если у нас сегодня нет результата, завтра будет, тем более вы будете сковывать противника, а в это время результат будет на других участках”. Конечно, это рассуждения младенческие! Жертв было много, расход материальных средств большой, а общего стратегического результата никакого“”.3
Выходец из Первой конной Тимошенко и поддерживающий его Ворошилов были Сталину ближе Шапошникова и Жукова.
Харьковская операция началась успешно.
“И это, — вспоминает Василевский, — дало Верховному Главнокомандующему повод бросить Генштабу резкий упрек в том, что по нашему настоянию он чуть было не отменил столь удачно развивающуюся операцию. Но уже
17 мая (через пять дней после начала операции. — Я. Г.) ударная группировка противника в составе 11 дивизий армейской группы генерал-полковника Клейста перешла в контрнаступление <…> и, прорвав фронт обороны 9-й армии, начала серьезно угрожать 57-й армии Южного фронта, а затем и ударной группировке Юго-Западного фронта”.4
Повторилась стандартная история — Генштаб требовал прекращения операции в связи с опасностью окружения наступающих войск, а Сталин настаивал на его продолжении.
Результатом было окружение армий Юго-Западного фронта и потери, исчисляющиеся сотнями тысяч советских солдат.
После катастрофы под Харьковом немецкой армии был открыт путь на Кавказ — бакинская нефть! — и к Волге.
К счастью, разработка сталинградской операции прошла без прямого вмешательства Верховного Главнокомандующего.
На последнем этапе войны Сталин снова стал вмешиваться в планирования стратегических операций, и это снова привело к массовым жертвам, которых можно было избежать.
Приведенных примеров, на мой взгляд, достаточно, чтобы понять реальную роль Сталина. Без его дилетантского вмешательства характер первого года войны мог носить не столь трагический для нашей страны характер.
Но пагубная роль Сталина заключалась не только в прямом вмешательстве в ход военных действий.
Стиль его общего руководства, основанный на подавлении воли окружающих и тотальном страхе перед репрессиями, которые могли в любой момент обрушиться на каждого, создал и соответствующую атмосферу в армии.
Н. Зенькович, автор книги “Маршалы и генсеки” — о взаимоотношениях партийной и военной элит, — анализируя протоколы допросов несчастного генерала Павлова, командовавшего в момент начала войны Западным Особым военным округом, переименованным в Западный фронт, и расстрелянного вместе со своим штабом 22 июля 1941 года, резонно писал: “Командиры всех уровней, начиная от него, командующего фронтом, и кончая безусым мальчишкой-взводным, у которого под началом десяток бойцов (здесь автор ошибается — во взводе состоит не менее трех десятков бойцов. — Я. Г.), боялись принимать самостоятельные решения, действовать нешаблонно, идти на оправданный риск. Эти издержки следовали из неэффективной системы общего руководства вооруженными силами, которая сдерживала инициативу командного состава, вынуждала их терять время и в итоге значительно уступать противнику в принятии решений. После войны об этом слабом звене адмирал Н. Г. Кузнецов выскажется так: “Сталин сам, не перепоручая никому, занимался Наркоминделом и НКВД. Лично руководил он и наркоматом обороны. <…> Нарком обороны не был Верховным Главнокомандующим, нарком Военно-Морского флота не являлся главнокомандующим флотами. Сталин решал, остальным предоставлялось действовать в соответствии с этим… Люди, приученные не действовать самостоятельно, а лишь ждать распоряжений и указаний свыше, чтобы, не задумываясь, выполнять их, принесут мало пользы, если наступит суровый час. Боязнь наказания и безответственность нередко живут рядом друг
с другом. Работа военного аппарата в этом случае идет не планомерно, а словно бы спазматически, рывками. Выполнили одно распоряжение — и ждут следующего. А если оно не поступит вовремя?”
Подмеченный наркомом ВМФ Н. Г. Кузнецовым недостаток пронизывал весь военный организм — от наркомата обороны до взвода и отделения. Попытки преодолеть сложившуюся практику жестоко пресекались, что видно на судьбе самого адмирала, который, действуя вопреки шаблону, понес наименьшие потери в первые дни войны. Боязнь инициативы и ответственности, словно дамоклов меч, постоянно висела над головами командиров высшего и среднего звена”.1
Страх перед гневом Сталина заставлял даже опытных и решительных военачальников выбирать отнюдь не самые целесообразные решения, a выполнять те, что были продиктованы Ставкой.
Владимир Карпов в очень достойной книге “Полководец” — о генерале Иване Ефимовиче Петрове, герое обороны Севастополя и Одессы, защиты Кавказа, рассказывает чрезвычайно характерный и прискорбный эпизод.
Командующий 4-м Украинским фронтом Петров, ведя бои в Карпатах, получил приказ Ставки о наступлении.
“И вот пришло 10 марта, день, назначенный для наступления. Утром дул сильный ветер, небо было затянуто низкой облачностью, начался снегопад. Видимость упала до минимума. Вести прицельный огонь артиллерией было невозможно. Принять участие в обеспечении наступления авиация не могла”.
Командующие армиями генералы Москоленко и Гречко уговаривали Петрова просить Ставку о переносе начала операции.
Комфронта отказался.
“Может быть, Петрову следовало согласиться с опытными командармами? Наверное, это так. Но все же, думаю, что нежелание Петрова перенести срок наступления зависело не от упрямства. Иван Ефимович знал, что к такой просьбе в Ставке отнесутся неодобрительно. Можно предположить, что Петров, не раз уже “битый” Верховным, на этот раз не обратился к нему, опасаясь его гнева. <…>
Наступление не получило развития и в течение недели. Ударная группировка не вышла на оперативный простор, и наступление хотя и продолжалось, но успешным назвать его было нельзя”.1
И хотя в дальнейшем войска фронта достигли больших успехов, Петров был снят с должности командующего фронтом.
Карпов не упомянул об одном немаловажном обстоятельстве — во сколько солдатских жизней обошелся этот страх боевого генерала перед “гневом Верховного”…
Цитированный нами Н. Зенькович приводит в своей книге соображения немецкого генерала Меллентина: “Командиры младшего и нередко среднего звена страдали нерасторопностью и неспособностью принимать самостоятельные решения — из-за суровых дисциплинарных взысканий они боялись брать на себя ответственность”.
И Н. Зенькевич комментирует: “Что правда, то правда: скованность оперативного и стратегического мышления командного состава Красной армии
с лихвой компенсировалась бессмысленными убийственными лобовыми атаками”.
И снова цитирует Меллентина: “Они наступали на любую высоту и дрались за нее с огромным упорством, не придавая значения ее тактической ценности <…>. Неоднократно случалось, что овладение такой высотой не диктовалось тактической необходимостью, но русские никогда не понимали этого и несли большие потери”.2
Вряд ли нужно полностью доверять мнению немецкого генерала. Он, скорее всего, весьма относительно понимал психологический механизм подобного поведения.
Один из эпизодов, рассказанный в мемуарах Жукова, многое в этом отношении проясняет.
“Верховный вызвал меня к телефону:
— Вам известно, что занят Дедовск?
— Нет, товарищ Сталин, неизвестно.
И. В. Сталин не замедлил раздраженно высказаться по этому поводу:
— Командующий должен знать, что у него делается на фронте. Немедленно выезжайте на место, лично организуйте контратаку и верните Дедовск. <…>
Сразу же выяснилось, что город Дедовск противником не занят, а речь видимо идет о деревне Дедово <…>. Я решил позвонить Верховному и объяснить, что произошла ошибка. Но тут, как говорится, нашла коса на камень.
И. В. Сталин окончательно рассердился. Он потребовал немедленно выехать
к К. К. Рокоссовскому и сделать так, чтобы этот злополучный населенный пункт был непременно отбит у противника. Да еще приказал взять с собой командующего 5-й армией Л. А. Говорова”.3
И несколько высших командиров должны были руководить атакой на совершенно ненужную в тактическом отношении деревню, прикрытую оврагом. Что, естественно, не обошлось без жертв.
Ни в коем случае нельзя забывать этот важнейший и много объясняющий фактор — атмосферу страха, которую Сталин создал не только во всей стране, но и армии, и которая играла пагубную роль во время войны.
Елена Ржевская вспоминает: “Я спросила: было ли у Сталина личное обаяние.
— Нет, — твердо ответил Жуков и покачал головой. — Скорее наоборот. Он был страшен. У него знаете какие глаза были. Какой взгляд — такой колючий… Иногда он бывал в хорошем настроении. Но это бывало редко. Когда успех
в международных делах или военных. Тогда он мог даже петь, иногда. Не лишен был юмора. Но это бывало редко. К нему как на ужас шли. Да, когда он вызывал, к нему шли как на ужас”.1
Если Жуков испытывал ужас, идя на встречу со Сталиным, то что чувствовали другие…
Проблема — Сталин и война — огромна. Мы бегло рассмотрели только один небольшой ее аспект, ясно высвеченный в воспоминаниях маршалов.
По сути дела, рассмотрение этой проблемы надо начинать с 1920-х годов, захватив историю чистки Красной армии от бывших царских офицеров, многие из которых, являясь блестящими военными профессионалами, преподавали в военных училищах и Академии. Профессиональный уровень Красной армии был подорван еще до террора I937—1938 годов. Террора, который продолжался и во время войны. Несколько крупных военачальников были расстреляны уже осенью 1941 года. В том числе дважды Герой Советского Союза Смушкевич, один из организаторов нашей военной авиации…
Особый аспект проблемы — реальные плоды индустриализации, достигнутой за счет ограбления крестьянства и труда миллионов заключенных.
Когда Жуков был уже отставлен Хрущевым, за ним была установлена постоянная слежка и организовано прослушивание.
В 1963 году председатель КГБ Семичастный в специальной записке Хрущеву доносил о нелояльности Жукова. И в частности приводил подслушанный монолог маршала: “Вот сейчас говорят, что союзники никогда нам не помогали… Но ведь нельзя отрицать, что американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… Получили 350 тысяч автомашин, да каких машин!.. У нас не было взрывчатки, пороха. Не было чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали. Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью. А сейчас представляют дело так, что у нас все было свое и в изобилии”.2
Это отнюдь не умаляет того, что справедливо называют “подвигом тыла”. Но много говорит об уровне предвоенной подготовки, которой Сталин так впоследствии гордился.
По качеству человеческого состава Красная армия была вполне способна
к эффективным боевым действиям. Причина страшных поражений крылась
в другом.
Марк Солонин, которого официальные военные историки неизвестно почему обвиняют в антипатриотизме и очернительстве, в финале своей книги
“22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война?” писал: “Роль военачальника огромна, и там, где командиры и комиссары смогли сохранить порядок и управляемость, смогли уберечь своих солдат от заражения всеобщей паникой, — там враг получил достойный отпор уже в первых боях.
Такие дивизии, полки, батальоны, эскадрильи, батареи нашлись на каждом участке фронта.
Трижды выбивала немцев из пограничного Перемышля 99-я стрелковая дивизия полковника Н. И. Дементьева. Только 28 июня, в тот день, когда немцы уже заняли Минск и Даугавпилс, дивизия Дементьева отошла от берегов пограничной реки Сан.
На самом острие немецкого танкового клина, рвавшегося к Луцку и Ровно, встала 1-я противотанковая бригада К. С. Москаленко — и ни одного раза не удалось врагу пробиться сквозь боевые порядки 1-й ПТАБ.
На подступах к Дубне в первые же дни войны гнали и громили гитлеровцев 43-я и 34-я танковые дивизии под командованием полковников Цибина и Васильева.
До конца встречали врага огнем гарнизоны ДОТов Гродненского, Брестского, Струмиловского, Рава-Русского пограничного укрепрайонов. Оказавшись во вражеском тылу, без связи, без продовольствия и воды, они сражались до последнего патрона и последнего человека.
На северных подступах к Минску 25 июня 1941 г. заняла оборону 100-я стрелковая дивизия генерал-майора И. Я. Руссиянова. Накануне, вследствие неразберихи среди вышестоящего командования, вся артиллерия дивизии, до батальонной включительно, была из дивизии изъята и передана на другой, пассивный участок фронта, откуда ее удалось вернуть только во второй половине дня 27 июня. Вот в таком, практически безоружном состоянии бойцы дивизии Руссиянова встретили удар 39-го танкового корпуса немцев. Три дня удерживали они свой рубеж обороны, стеклянными фляжками с бензином жгли вражеские танки, уничтожили до полка мотопехоты, в ночном бою разгромили штаб 25-го танкового полка вермахта.
2 июля 1941 года по переправлявшимся через Березину у г. Борисова немецким танковым частям нанесла внезапный удар 1-я мотострелковая Московская Пролетарская Краснознаменная дивизия полковника Я. Г. Крейзера. Удар был такой силы, что двое командующих немецкими танковыми группами, Гот и Гудериан, не сговариваясь, отмечают в своих мемуарах этот бой”.1
Это были в первый период войны единичные случаи, но они свидетельствуют о возможностях армии в случае умелого управления.
Вина за катастрофу лежала на командной пирамиде, вершина которой была увенчана зловещей фигурой Сталина.
Разумеется, возникает вопрос — что было бы, если бы Сталин умер от инсульта не в марте 1953-го, а в июне 1941 года?
Но ответ на этот вопрос требует обширного и тщательного анализа не столько военной, сколько социально-психологической ситуации в стране. А у нас сейчас иная задача.