Заметки об управляемом термоядерном синтезе (к 60-летию начала исследований в СССР)
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2011
ГОРИЗОНТЫ НАУКИ
Михаил Петров
Огонь небесный
Земным огнем пробуждается огонь небесный.
Агриппа Неттесгеймский. 1529 г.
Термоядерный синтез — несомненно, наиболее значительное и захватывающее явление природы. Оно лежит в основе самого существования Вселенной. Суть его заключается в том, что ядра легких химических элементов объединяются с образованием более тяжелых атомных ядер. Это явление может происходить только в условиях очень высокой температуры в сотни и десятки сотен миллионов градусов и сопровождается выделением огромной энергии. Все светящиеся объекты, видимые нами на небе, наше солнце, звезды, туманности, весь “огонь небесный” — результат выделения энергии термоядерного синтеза. Всю нашу земную жизнь обеспечивает громадный термоядерный реактор — солнце. Но на земле нам не хватает его энергии. Человечеству в погоне за комфортом и изобилием хочется использовать термоядерный синтез в земных условиях. Тем более что топливо для этого мы имеем в избытке просто в обычной воде. Имеется в виду содержащийся в ней в небольших, но достаточных количествах дейтерий — изотоп (разновидность) водорода. Ядра дейтерия и другого изотопа водорода — трития, который получается искусственным путем, способны вступать в реакции синтеза с образованием гелия. Представьте, термоядерная энергия, содержащаяся в ведре обычной воды, в 300 раз превосходит энергию ведра бензина! Впечатляет, не правда ли?
И ресурсы такой энергии на земле практически неиссякаемы. Кроме того, чрезвычайно важно, что в результате термоядерных реакций образуется абсолютно безвредный благородный газ гелий, а не радиоактивные осколки ядер, как в реакторах современных атомных электростанций, где происходит деление тяжелых ядер урана. Утилизация этих осколков создает серьезнейшую экологическую проблему теперешней атомной энергетике.
Именно неисчерпаемость ресурсов и экологическая чистота делают энергию термоядерного синтеза весьма привлекательной. Остается только высвободить энергию термоядерного синтеза. В этом-то и загвоздка. Чтобы ядра вступили в реакцию синтеза, надо их сблизить вплотную. Но ядра заряжены положительно, и электростатические силы их расталкивают. Для того чтобы сблизить ядра, прижать их друг к другу, нужны громадные, технически совершенно недостижимые давления или очень высокие температуры, которые можно попытаться получить. В условиях высокой температуры водород из газообразного состояния переходит в состояние плазмы, когда атомы распадаются на электроны и ядра, способные вступить в реакцию синтеза. Вот почему в этом случае мы говорим о термоядерной плазме. Такие условия существуют в недрах звезд и солнца. Задача — получить плазму в земных условиях, нагреть ее до термоядерных температур и удерживать некоторое время, чтобы там вспыхнул термоядерный синтез. Говоря образно, надо, следуя эпиграфу, “земным огнем пробудить огонь небесный”.
“Наука — это драма, драма идей”, — сказал Эйнштейн. Но история физики ХХ века и особенно история создания атомной техники, происходившего
в ХХ веке в острейшей политической обстановке, показала, что это не только драма идей, но и драма их носителей — самих ученых. Путь к управляемому термоядерному синтезу стал яркой иллюстрацией этому. Он оказался поистине драматическим и к тому же изобилующим странными, необычными поворотами с участием столь же странных персонажей. Именно поэтому у меня возникло желание написать эти страницы, тем более что моя профессиональная деятельность на протяжении уже более пятидесяти лет связана именно с этим научным направлением.
Георгий Гамов
Уже в 20-е годы прошлого века физики поняли, что существует возможность слияния легких ядер с большим выделением энергии. Непонятно было только, как это практически осуществить. Тогдашняя ситуация отражена
в любопытных воспоминаниях блестящего ленинградского физика-теоретика Г. А. Гамова, самого молодого в истории Академии наук нашей страны члена-корреспондента, ставшего невозвращенцем в 1933 году. Воспоминания опубликованы в США, теперь вышел и русский перевод. Гамов описывает встречу с Н. И Бухариным в 1932 году: “Николай Бухарин — старый революционер и близкий друг покойного Ленина, к тому же единственный из ведущих коммунистов (за исключением, конечно, самого Ленина), который вышел из старой русской семьи. Я столкнулся с ним, когда он был понижен в должности, занимал сравнительно среднее положение
в качестве председателя комитета ВСНХ, в обязанности которого входило следить за развитием советской науки и техники; этот пост, конечно, не имел никакой политической важности. (Бухарин стал жертвой сталинских чисток и был казнен через пять лет после того, как я покинул Россию.) Однажды он присутствовал на моей лекции в Академии наук (находившейся в то время в Ленинграде) по термоядерным реакциям и их роли как источника энергии на Солнце и других звездах. По окончании лекции он предложил мне возглавить проект по развитию контролируемых термоядерных реакций (и такое предложение в 1932 году!). Я бы имел в своем распоряжении в течение нескольких минут одной ночи в неделю всю электрическую мощность Московского промышленного района, чтобы послать
ее через очень толстую медную проволоку, насыщенную маленькими └пузырьками“ литиево-водородной смеси. Я отклонил это предложение и доволен, что так поступил, так как это определенно тогда не сработало бы”.1 Этот текст интересен тем, что мы здесь видим Николая Ивановича Бухарина не в качестве клишированного соратника Ленина или лидера право-троцкистского блока, а как руководителя тогдашней советской науки. Кроме того, это, по-видимому, самое раннее публичное упоминание о термоядерном синтезе в нашей стране. По сути же Гамов был совершенно прав, такой простой термоядерный реактор не сработал бы. Под действием сильного тока медная проволока просто бы мгновенно испарилась и литиево-водородная смесь, в принципе способная вступать в реакцию синтеза
с образованием гелия и трития, не успела бы прореагировать.
О Георгии Антоновиче Гамове (1904—1968) написано уже достаточно много. Однако стоит уделить ему внимание и здесь. Георгий Гамов родился в Одессе в 1904 году. После окончания гимназии он едет в Петроград, где поступает в университет на физический факультет, который с успехом оканчивает в 1926 году. Он рано проявил исключительный талант физика-теоретика. Его первые работы заметил академик Абрам Федорович Иоффе и пригласил на работу в Ленинградский физико-технический институт (ЛФТИ).
В Ленинграде в 1920-е годы сформировался тесный кружок молодых физиков-единомышленников, названный его участниками “джаз-бандой”, куда вместе с Гамовым входили А. И. Ансельм, Д. Д. Иваненко, М. П. Бронштейн, Л. Д. Ландау и другие. Из девушек там блистали Женя и Нина Канегиссер (физик и биолог, двоюродные сестры Леонида Канегиссера, застрелившего в 1918 году председателя Петроградской ЧК Урицкого), Ирина Сокольская, по словам Д. Д. Иваненко “красавица в польском стиле”2, тоже физик, в будущем профессор Ленинградского университета. Позднее Женя Канегиссер всем своим талантливым отечественным ухажерам предпочла
не менее талантливого немца Рудольфа Пайерлса, выйдя за него замуж в 1931 году в Ленинграде. Кстати, после эмиграции из гитлеровской Германии Пайерлс, получив гражданство Великобритании, станет физиком мирового уровня, одним из создателей и американского, и британского ядерного оружия, получит к своей фамилии почетное “сэр”, превратив тем самым Женю в леди Пайерлс.
Жизнь этих юных физиков в середине 1920-х годов была безоблачной и безудержно активной. НЭП обеспечивал им относительное благополучие и приемлемый уровень свободы. Тогда рождалась новая физика, и они сами уже участвовали в ее развитии. Только что отгремевшая революция привела к сильнейшему перемешиванию общества, что позволило им, в большинстве талантливым провинциалам, оказаться на переднем крае науки. Они делали вид, что наукой занимаются между прочим и что она для них — веселая игра. Характерным для тех лет эпизодом был выпуск ими юмористического журнала “Отбросы физики”, издававшегося раз в год в двух-трех экземплярах (1926—1928). Авторы никого не жалели, например, острили по поводу патентования Абрамом Федоровичем Иоффе, как оказалось, ошибочной идеи тонкослойной изоляции. Не всем окружающим это нравилось.
Между тем в ленинградской научной среде в это время действительно происходили грандиозные события. Окончательно утвердилась эйнштейновская общая теория относительности с ее концепцией искривленного пространства и времени. Незадолго до этого, во время солнечного затмения
в 1919 году, экспериментально подтвердилось предсказанное этой теорией отклонение света звезд в поле тяготения Солнца. Для научного мира и особенно для самого Эйнштейна это был феноменальный научный результат — ему посчастливилось увидеть лично первое и очень убедительное экспериментальное подтверждение своей теории, считавшейся кое-кем весьма умозрительной и имевшей много оппонентов. Среди физиков горячо обсуждалась ставшая одним из главнейших достижений всей современной науки теория ленинградского профессора А. А. Фридмана, сформулированная им в начале 1920-х годов. Фридман пришел к выводу, что Вселенная является не статической, а расширяющейся во времени. В 1929 году эта теория была подтверждена американским астрономом Эдвином Хабблом, наблюдавшим с помощью телескопа так называемое “красное смещение” спектральных линий звезд, что указывало на разбегание галактик и расширение Вселенной. К сожалению, Фридман, в отличие от Эйнштейна, не увидел подтверждения своей феноменальной теории, так как неожиданно умер от брюшного тифа в 1925 году. Многие считают, что мы тем самым потеряли весьма вероятного нобелевского лауреата. Интересны детали полемики Фридмана с Эйнштейном. Фридман направил Эйнштейну письмо с изложением своей точки зрения. В ответ Эйнштейн резко раскритиковал Фридмана, оставаясь приверженцем теории статической Вселенной. Однако, детально ознакомившись с аргументами Фридмана, он очень быстро понял свою ошибку и послал
в печать соответствующую заметку. Д. Д. Иваненко пишет: “Прямое и косвенное влияние Фридмана на всех нас было огромным, независимо от посещения его лекций на математическом отделении ленинградского университета и докладов в математическом обществе”.3 Далее Д. Д. Иваненко вспоминает: “В 20-х и в начале 30-х годов в основном силами нашего поколения велась борьба с реакционерами в науке, консерваторами-физиками, пытавшимися связать свое отрицание релятивистских теорий с высказываниями основоположников марксизма (такими, как профессор Московского университета А. К. Тимирязев, сын известного биолога, а также одесский профессор Н. П. Кастерин). Политизируя научные дискуссии, Э. Кольман, игравший большую роль в партийном руководстве наукой, вел борьбу с современной физикой, обвиняя в └идеализме“ ее представителей (профессора
Я. И. Френкеля и └школку молодых ленинградских теоретиков“, как он писал в центральной печати). В сущности, речь шла о прямом политическом доносе, что и сказалось позднее в годы террора (с середины 30-х годов) и вновь возникло в первые послевоенные годы”. К нападкам советских философов на современную физику вернемся ниже.
Именно в такой атмосфере в 1928 году двадцатичетырехлетний Гамов, применив квантовую механику, первым в мире создает теорию так называемого альфа-распада, явления, чрезвычайно важного в ядерной физике. В 1928—1929 годах он побывал на стажировке в Геттингене у Макса Борна, в Копенгагене у Нильса Бора и в Кембридже у Эренфеста. Всюду он произвел самое благоприятное впечатление как необычайно талантливый теоретик в области атомной физики. В 1928 году даже пролетарский поэт Демьян Бедный опубликовал в “Правде” такие стихи:
СССР зовут страной убийц и хамов.
Недаром. Вот пример: советский парень Гамов
(Чего хотите вы от этаких людей!)
Уже до атома добрался, лиходей!! 4
Гамов — яркий талант, острослов и денди, почувствовавший вкус работы в заграничных научных центрах, попробовал получить тогдашний статус
П. Л. Капицы — ученого с советским паспортом, работающего за границей. Но такого статуса власть ему не дала. Интересно привести высказывание жены Петра Леонидовича Капицы Анны Алексеевны об отношении ее мужа к власти: “П. Л., а также мой отец (академик Алексей Николаевич Крылов) власть терпели, как терпели силы природы — дождь, бури, землетрясения
и пр. Силы природы не уважают, но с ними живут…”)5 Гамов не только не уважал власть, но и не хотел больше с ней жить. Академик Халатников пишет в своих воспоминаниях: “Обидевшись, что его не пустили на конгресс
в Рим в 1931 году, Гамов хотел покинуть Россию нелегально. Так, Ландау рассказывал мне, что, когда они с Гамовым и его молодой женой в 1932 году путешествовали, тот искал пути нелегально пересечь финскую границу, но, очевидно, безрезультатно”.6 Сам Гамов рассказывает в своих воспоминаниях, что летом 1932 года, во время отпуска в Крыму, они с молодой женой попытались доплыть на байдарке (!) до турецкого побережья, однако им помешал шторм.7
В этом же, 1932 году Гамова в возрасте 28 лет избирают членом-корреспондентом АН СССР. В 1933 году по рекомендации А. Ф. Иоффе, представившего В. М. Молотову Гамова как ведущего советского физика-теоретика, его с женой направили в кратковременную заграничную командировку для ознакомления с физическими лабораториями Запада, и там они приняли решение не возвращаться в СССР.
Интересно, что примерно в это же время (в 1935 году) немецкий физик Фридрих Хоутерманс сделал аналогичный ход, но в обратном направлении. Он, будучи коммунистом, переехал из Германии в СССР. Хоутерманс был почти ровесником Гамова (старше на год), общался с ним в Геттингене,
в результате чего они опубликовали совместную научную работу.
Его вклад в будущие исследования по термоядерному синтезу тоже оказался значительным: он теоретически описал процесс объединения двух атомов дейтерия в ядро гелия с выделением большой энергии. В нашей стране Хоутерманс получил место в Харьковском физико-техническом институте и весьма успешно работал там в области ядерной физики. Но в 1937 году он был арестован, обвинен в тайном сотрудничестве с гестапо, его ожидал расстрел. Однако расстрел задержался в силу бюрократических неувязок и шума, который подняла западная научная общественность. А в 1940 году судьба и политическая обстановка проделали с Хоутермансом любопытный фокус. Он был передан властям Германии на основе соглашения об обмене арестованными, входящего в договор о ненападении между СССР и Германией.
В дальнейшем Хоутерманса, отсидевшего несколько месяцев в тюрьме на родине, вынудили продолжать работы по ядерной физике, но уже на германской стороне.8
Судьба Гамова сложилась гораздо более благополучно. После разрыва
с СССР он направился в США, где в 1934 году получил место профессора Университета Дж. Вашингтона. С этого времени имя физика Г. А. Гамова почти на полвека исчезает из истории советской науки. А между тем он, работая в США, приобретает колоссальный научный авторитет в области ядерной физики. Правда, когда в 1941 году всех крупнейших ядерных физиков США привлекли к работам по созданию атомной бомбы, Гамова к этим работам не допустили, как считают его биографы, по причине русского происхождения. В последние годы жизни Гамов переключает свои интересы на астрофизику и космологию и делает первые шаги в расшифровке генетического кода. В октябре 1968 года за расшифровку генетического кода американским физикам Р. Холли, Х. Коране и М. Ниренбергу была присуждена Нобелевская премия. Но Георгий Антонович Гамов не узнал об этом —
он скончался 20 августа 1968 года. Можно смело сказать, что Георгий Гамов входит в созвездие русских ученых-эмигрантов, таких как Сикорский, Зворыкин, Леонтьев и т. д., прославившихся в области мировой науки и техники.
Клаус Фукс
В 40-х годах прошлого века, когда была создана в США, а затем и в СССР атомная бомба, основанная на делении ядер урана или плутония, перспективы реализации термоядерного синтеза резко улучшились. У физиков-ядерщиков возникла мысль создать сверхбомбу, окружив ядерный заряд термоядерным горючим. При ядерном взрыве возникают огромные давления и температуры, которые могут вызвать гораздо более мощный термоядерный взрыв. То есть речь идет о том, что вскоре назвали водородной бомбой. Тут выходит на сцену еще один интереснейший персонаж по имени Клаус Фукс.
19 сентября 1945 года физик немецкого происхождения Клаус Фукс, работавший в составе английской миссии в секретной американской атомной лаборатории в Лос-Аламосе, передал советскому агенту Гарри Голду при встрече с ним в Санта-Фе конспект лекций одного из руководителей американской атомной программы Энрико Ферми. Конспект содержал теоретические основы американского проекта водородной бомбы, известного под именем “классический супер”. Это была комбинация из атомной бомбы и цилиндра с жидким дейтерием. Интересным в конспекте было то, что Ферми предлагал для увеличения эффективности термоядерного взрыва использование
в бомбе магнитного поля. Это обстоятельство будет впоследствии иметь решающее значение для проектирования будущего управляемого термоядерного реактора. Обратимся, однако, к личности человека, передавшего этот важный документ советской разведке.
Эмиль Юлиус Клаус Фукс, который признан крупнейшим советским агентом в области ядерного шпионажа, родился 29 ноября 1911 года в Германии в семье лютеранского священника. Учился сначала в Лейпциге, затем в Киле, где в 1930 году вступил в германскую социал-демократическую партию, однако в 1932 году вышел из нее в знак протеста против политики национал-социалистической рабочей партии Германии и вступил в коммунистическую партию. В 1933 году, после того как его отец был арестован гестапо, Фукс эмигрировал во Францию, а затем переехал в Англию. В 1941 году он начал работать в группе физиков-ядерщиков под руководством профессора Макса Борна, тоже немецкого эмигранта. Рудольф Пайерлс, тот самый, чьей женой в 1931 году в Ленинграде стала Женя Канегиссер, подруга членов “джаз-банды”, привлек Фукса к работам над английской атомной бомбой. Они подружились. Пайерлс вспоминает: “Фукс поселился у нас в доме. Это был человек, с которым приятно иметь дело. Он был вежлив и выдержан. И довольно молчалив, если вы не задавали ему вопросов, но, будучи спрошенным, он давал полный и четкий ответ; за это качество Женя прозвала его └торговым автоматом“”.9 Когда Соединенные Штаты приступили к разработке атомной бомбы (“Манхэттенский проект”), часть работ проводилась вместе с союзниками-англичанами. Для этого была создана специальная группа ученых, в которую вошли Пайерлс и Фукс. Эту группу направили в Лос-Аламос. “Пользуется уважением коллег” — было записано в характеристике Фукса. “За все время, что мы провели вместе, он представлялся мне человеком кристальной честности”, — вспоминал работавший с ним в Лос-Аламосе над “Манхэттенским проектом” профессор Николас Куртис. По многим свидетельствам, это была чистая правда.
В Лос-Аламосе, где Фукс продолжал плодотворно работать вместе с Пайерлсом, он прославился не только своей молчаливостью, но и как лучшая “няня” (то, что называется в Америке baby-sitter): он всегда охотно оставался с детьми своих сослуживцев, когда его об этом просили. Кстати, физики
в Лос-Аламосе были молоды, и там в процессе работы над “Проектом Манхэт-тен” у многих из них рождались дети. Знаменитый генерал Гроувс, начальник режима лаборатории в Лос-Аламосе, был серьезно обеспокоен этим незапланированным приростом населения на секретном объекте.
Еще в Англии, когда Фукс начал работать по атомной проблеме, в 1942 го-ду он по собственной инициативе вышел на советскую военную разведку: первоначальные контакты с Фуксом проводила Урсула Кучински (“Соня”), которая была также одним из организаторов знаменитой “Красной капеллы” в Германии. Добровольно и совершенно безвозмездно Фукс начал снабжать СССР материалами по разработке атомной бомбы. Эту свою деятельность он продолжил и в Лос-Аламосе. С июня 1944 года Фукс передает вышеупомянутому Гарри Голду (своему связному) информацию, касающуюся не только его части исследовательской работы по “Манхэттенскому проекту”, но и другую информацию в этой области. Он пользовался абсолютным доверием научного руководителя проекта Роберта Оппенгеймера, который, по предположению некоторых его коллег, по-видимому, догадывался о том, что Фукс делится атомными секретами с советскими учеными. Такая ситуация была характерна для настроений ученых в Лос-Аламосе. Фукс считал, что американская монополия на атомное оружие очень опасна для послевоенного мира, и действовал, чтобы предотвратить эту опасность. Многие тайно разделяли его взгляды. По крайней мере Оппенгеймер после войны подвергся преследованиям за подозрения в шпионаже в пользу СССР и имел крупные неприятности.
После того как американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, деятельность английских ученых в США была прекращена. Англичане организовали у себя в городе Харуэлл центр ядерных исследований, где с июня 1946 года Фукс руководил отделом теоретической физики; одновременно он являлся председателем правительственного общества по исследованиям в области ядерной энергии. Он продолжал снабжать советскую разведку сведениями о ходе разработок атомного оружия в Англии и США. Теперь передаваемые Фуксом данные имели не только научное, но и стратегическое значение. Такова была его послевоенная информация, позволявшая оценить реальную способность США использовать атомное оружие
в условиях их временной атомной монополии. Западные историки признают значительную роль Клауса Фукса в формировании у таких ведущих физиков, как Энрико Ферми, Роберт Оппенгеймер и Лео Сцилард, идеи о том, что
в ядерный век ученым следует думать также и о моральных проблемах, касающихся их участия в создании оружия массового поражения.
Рассекреченные недавно документы Британского национального архива добавляют много интересного к последнему периоду шпионской деятельности Клауса Фукса. К концу 1949 года западные спецслужбы взломали советский секретный код и вычислили Фукса в качестве наиболее вероятного источника утечки информации. За ним было установлено наблюдение. Обнародованное досье показывает, что старший следователь спецслужб Уильям Скарден (“Джим”) допрашивал его три раза, но Фукс не признавался, а формальных улик против него не было — шифрограммы нельзя было представить в суде. По словам профессора современной истории Кембриджского университета Кристофера Эндрю, британская секретная служба в Харуэлле должна была смириться с тем, что Фукс, известный ей как отъявленный советский шпион, выдавший самые важные атомные научные секреты Великобритании и США, спокойно разгуливает на свободе. Но вот 24 января 1950 года Фукс пригласил Скардена домой. “Он явно был под большим психическим стрессом, — говорится в отчете Скардена. — Я посоветовал ему для облегчения душевных мук очистить свою совесть, рассказав мне всю правду. Он ответил, что я никогда его не заставлю говорить”. Оба пошли обедать в местный паб. У Скардена были мягкие манеры доброго следователя вроде агента Джорджа Смайли из книг Джона Ле Карре, и его терпение и острожные уговоры стали приносить плоды. После обеда Фукс привел гостя домой. “Он сказал, что в его интересах будет ответить на все мои вопросы”, — вспоминает Скарден. Фукс сделал полное чистосердечное признание — в том, что шпионил на русских с 1942-го по 1949 год, что сам предложил свои услуги и безвозмездно передавал им атомные секреты. Скарден добивался новых встреч, надеялся выведать все контакты агента, явки и прочее. Оба они были уверены, что Фуксу за это ничего не будет, он даже сохранит за собой место в Харуэлле или, в худшем случае, будет переведен на преподавательскую работу в один из университетов. Совершенно не ясно, на чем основывалась эта их наивная уверенность. Но Фукс так и не раскрыл свои связи с советской разведкой и не выдал сообщников и даже сочувствующих. Неделю спустя, 3 февраля 1950 года, Фукса арестовали. Его признали виновным в разглашении государственной тайны врагу. По английским законам за это полагалась смертная казнь, которая тогда в Англии приводилась в исполнение через повешение. И эта угроза была вполне реальной, вспомним супругов Розенберг, которых в США посадили за то же самое на электрический стул. Однако гуманный английский суд учел, что в период войны и послевоенных лет можно было с некоторой натяжкой считать СССР юридически дружественной державой. В результате Фукс получил максимальный срок по соответствующему закону — 14 лет тюрьмы.
В тюрьме он провел девять с половиной лет и 24 июня 1959 года был досрочно освобожден за примерное поведение. Академик Халатников пишет, что во время своего визита в Англию в 1968 году он виделся с Рудольфом Пайерлсом и его женой. Леди Пайерлс (Женя Канегиссер) сказала ему, что они навещали Фукса в тюрьме каждое воскресенье.10
Кстати, мне посчастливилось лично познакомиться с сэром Рудольфом Пайерлсом в Оксфорде в 1991 году, когда я был командирован туда для участия в исследованиях по термоядерному синтезу. Сэр Рудольф проявил ко мне интерес как к визитеру из России и к тому же сотруднику Ленинградского физтеха, где он провел в тридцатых годах несколько месяцев. Ко времени нашей встречи он был уже вдовцом, Женя Канегиссер умерла за несколько лет до этого. Я тогда спросил его про Фукса. В Оксфорде мне говорили, что английская пресса в свое время пыталась втянуть и Пайерлса в эту шпионскую историю, но не преуспела. Сэр Рудольф сказал мне тогда, что он испытывал и продолжает испытывать симпатию к России и русским ученым, но никогда не разделял коммунистических взглядов Фукса. Однако он высоко ценил Фукса как личность, и они питали по отношению друг к другу искренние дружеские чувства.
Остается добавить, что после выхода из тюрьмы Фукс немедленно покинул Англию и переехал в ГДР, где стал заместителем директора Института ядерной физики в Россендорфе. Там он занимался проблемами создания ядерных реакторов — как энергетических, так и исследовательских. В 1972 году его избрали действительным членом Академии наук ГДР. Он умер в Дрездене
в 1988 году в возрасте 79-ти лет.
Олег Лаврентьев
В конце 1940-х годов в США и в СССР в обстановке строжайшей секретности интенсивно проводились работы по созданию водородной бомбы. Так как атомная бомба уже была создана и испытана в обеих странах, ученые стремились разработать ее усиленный образец, в котором атомный заряд являлся бы только запалом. Основной, гораздо более сильный взрыв должен был осуществиться за счет термоядерной реакции с участием изотопов водорода (дейтерия и трития) и лития, огромную температуру и давление для развития которой обеспечивал бы атомный взрыв. Расчеты показывали, что мощность термоядерного взрыва могла превосходить мощность атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки в сотни раз. Она определялась только количеством термоядерного топлива, содержащимся в такой комбинированной бомбе. При этом надо отметить, что, как выяснилось уже теперь, советские ученые работали по этой тематике совершенно самостоятельно. Существенных разведданных
из США больше не поступало. Клаус Фукс выбыл из игры.
В это же время ученые задумывались и о возможности осуществления управляемой термоядерной реакции с целью получения неограниченного количества энергии для мирного использования. В этих условиях, естественно, нельзя было использовать для поджига термоядерного горючего атомную бомбу. Надо было предложить что-то другое, например регулируемый электрический разряд, и придумать, как изолировать полученную высокотемпературную плазму в состоянии термоядерного горения от стенок камеры, в которой она содержится. Иначе стенки моментально бы просто испарились. И здесь появляется новый, уже третий герой этих заметок — сержант Советской армии Олег Лаврентьев, служивший на Сахалине.
29 июля 1950 года он послал в Центральный комитет ВКП(б) секретной почтой письмо. В своем письме молодой солдат без высшего образования впервые в СССР поставил эту задачу и предложил вариант ее решения. Им был представлен проект термоядерного реактора, в котором плазма создавалась и удерживалась бы с помощью высоковольтного электрического поля. Предложенный им реактор представлял систему из двух сферических концентрических электродов. Внутренний электрод предлагалось выполнить
в виде сетки, на которую подавался высокий отрицательный потенциал. Плазма должна была создаваться путем инжекции ионов с поверхности сферы внутрь и накапливаться в центральной области реактора.11
Олег Александрович Лаврентьев родился в Пскове в 1926 году в семье выходцев из крестьян. В 18 лет он ушел добровольцем на фронт, участвовал в боях в Прибалтике, а после окончания войны был переведен на Сахалин. Высшее образование он, естественно, получить не мог. Ядерную физику изучил по учебным пособиям и по технической литературе воинской части. Как рассказывал он сам, идея об использовании термоядерной энергии зародилась у него в 1948 году.
В Москве письмо Лаврентьева было передано на рецензирование А. Д. Са-харову, тогда еще кандидату наук, к тому времени уже принимавшему участие в работах по атомной и термоядерной бомбам. Сахаров оценил предложение Лаврентьева весьма высоко, назвав его смелым и оригинальным. Сержант Лаврентьев был вызван в Москву, сдал экзамены в МГУ и прошел по конкурсу на физфак без чьей-либо помощи. В течение осеннего семестра 1950 года по предложению отдела тяжелого машиностроения ЦК ВКП(б), курировавшего тогда атомную проблему, Лаврентьев в секретной комнате отдела написал еще одну, более подробную работу о своих предложениях по устройству водородной бомбы и по термоядерному реактору. В январе 1951 года его и А. Д. Сахарова вызвали в Кремль и сказали, что их примет председатель Специального комитета Л. П. Берия. Тогда так называемый Специальный комитет координировал все работы по атомной технике. Далее рассказывает сам Лаврентьев: “Через некоторое время <…> в кабинет председателя пригласили Сахарова, потом меня. Из-за стола поднялся грузный мужчина в пенсне и пошел навстречу, подал руку, предложил садиться. Далее последовали вопросы о родственниках, в том числе осужденных и т. д. О делах ничего. Это были смотрины. О моих документах ему уже было известно заранее. Ему хотелось, как я понял, посмотреть на меня и, возможно, на А. Д. Сахарова, что мы за люди. По-видимому, мнение оказалось благоприятным <…>. Когда вышли из Кремля вместе с Сахаровым, он сказал, что все будет хорошо, будем работать вместе”.12
И действительно, мнение Лаврентия Павловича оказалось благоприятным. Уже 14 января 1951 года Берия направляет письмо И. В. Курчатову, А. П. За-венягину и Б. Л. Ванникову (все из руководства Спец. комитета), в котором,
в частности, говорится: “Я принимал т. Лаврентьева. Судя по всему, он человек весьма способный. Вызовите т. Лаврентьева, выслушайте его и сделайте совместно с т. Кафтановым (министр высшего образования СССР. — М. П.) все, чтобы помочь т. Лаврентьеву в учебе и, по возможности, участвовать в работе. Срок 5 дней”.13 Как мы понимаем, указания Берии исполнялись быстро и неукоснительно. После вызова в Кремль жизнь студента Лаврентьева круто изменилась. В Архиве Президента Российской Федерации имеется докладная на имя Берии от 19 января 1951 года: “По Вашему поручению сегодня нами был вызван в ПГУ (Первое Главное Управление) студент первого курса физфака МГУ Лаврентьев О. А. Он рассказал о своих предложениях и своих пожеланиях. Считаем целесообразным: 1. Установить персональную стипендию — 600 руб. 2. Освободить от платы за обучение в МГУ. 3. Прикрепить для индивидуальных занятий квалифицированных преподавателей МГУ:
по физике Телеснина Р. В., по математике Самарского А. А. (оплату проводить за счет главка). 4. Предоставить О. А. Л. для жилья одну комнату площадью 14 м2 в доме ПГУ по Горьковской набережной, 32/34, оборудовать ее мебелью и необходимой научной библиотекой. 5. Выдать О. А. Л. единовременное пособие 3000 руб. за счет ПГУ”. Вот какие вопросы приходилось решать И. В. Курчатову. Обращает на себя внимание быстрота реакции и канцелярская дотошность этого любопытного документа (размер стипендии, площадь комнаты, мебель, библиотека, преподаватели, пособие). И принятие всех его пунктов уложилось в срок пять дней. Менеджмент, как сейчас говорят,
в ПГУ под руководством Берии был на высоте. Для Берии решение термоядерной проблемы стояло очень остро. Чертежей термоядерной бомбы и термоядерного реактора, доставленных из Америки, у него не было. Клаус Фукс к этому времени уже несколько месяцев сидел в английской тюрьме. Надо было решать задачу своими силами, без помощи шпионов. И это было сделано.
Отвлекаясь ненадолго от управляемого термоядерного синтеза, обратимся к уже упомянутой водородной бомбе. Гонка на этой дистанции разворачивалась так. 1 ноября 1952 года США взорвали первый термоядерный заряд на атолле Эниветок. Первая в мире водородная бомба — советская РДС-6 — была взорвана 12 августа 1953 года на полигоне в Семипалатинске. Надо заметить, что испытанный США в 1952 году термоядерный заряд фактически не являлся “бомбой”, а представлял собой стационарную криогенную установку размером с трехэтажный дом и весом в 60 тонн, наполненную сжиженным дейтерием и тритием. Советские же ученые разработали именно бомбу, пригодную к сбрасыванию с самолета. Мощность взорванного американцами устройства составляла 10 мегатонн, в то время как мощность советской бомбы конструкции Сахарова — 400 килотонн. Впрочем, и этого было более чем достаточно. Вспомним, что атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, имели мощность по 40 килотонн. Самой крупной когда-либо взорванной водородной бомбой была советская 50-мегатонная “царь-бомба”, испытанная 30 октября 1961 года на Новой Земле. Ударная волна после взрыва этой бомбы три раза обогнула земной шар. Хрущев впоследствии публично пошутил, что первоначально предполагалось взорвать 100-мегатонную бомбу, но заряд уменьшили, “чтобы не побить все стекла в Москве”. Кстати, именно со времени взрыва “царь-бомбы” началось противостояние А. Д. Сахарова, являвшегося одним из ее создателей, и советской партийной верхушки. Сахаров открыто возражал против этого взрыва и
в лицо заявил об этом Хрущеву, но его не послушали. Между тем иностранные военные аналитики заключили, что создание и испытание этой сверхбомбы имело большое политическое значение. Оно продемонстрировало, что СССР решил задачу достижения практически любого уровня мощности ядерного арсенала.
Что касается дальнейшей судьбы Олега Александровича Лаврентьева, то она оказалась не столь эффектной, как ее начало. В процессе учебы в МГУ Лаврентьев получил допуск в ЛИПАН (Лабораторию измерительных приборов АН СССР, в настоящее время — Курчатовский институт), где производились исследования в области физики высокотемпературной плазмы под грифом “сов. секретно”. Там уже проверялись разработки А. Д. Сахарова и И. Е. Тамма по магнитной изоляции плазмы в термоядерном реакторе. Лаврентьев вспоминал: “Для меня это было большой неожиданностью. При встречах со мной Андрей Дмитриевич ни одним словом не обмолвился о своих работах по магнитной термоизоляции плазмы. Тогда я решил, что мы, я и Андрей Дмитриевич Сахаров, пришли к идее изоляции плазмы полем независимо друг от друга, только я выбрал в качестве первого варианта электростатический термоядерный реактор, а он — магнитный”.13 Сахаров в своих воспоминаниях характеризовал Лаврентьева как очень инициативного и творческого человека, сформулировавшего проблему колоссального значения. Он пишет: “По существу конкретной схемы Лаврентьева <…> она представляется мне неосуществимой, так как в ней не исключен прямой контакт горячей плазмы с сетками, что неизбежно приведет к огромному отводу тепла. Во время чтения письма Лаврентьева <…> у меня возникли первые, неясные мысли о магнитной термоизоляции”.14
Идеи Сахарова о магнитной термоизоляции плазмы получили интенсивное развитие, легли в основу всемирно признанной концепции “токамака” и привели в настоящее время к сооружению международного термоядерного реактора, известного под названием ИТЭР. Что касается дальнейшей судьбы Лаврентьева, то весной 1956 года после окончания МГУ он был направлен
в Харьковский физико-технический институт, где в 1958 году была сооружена первая электромагнитная ловушка для исследования удержания плазмы. Олег Александрович посвятил всю свою дальнейшую жизнь детальному изучению поведения плазмы в этих условиях. Ему не удалось довести эти исследования до успешного конца, хотя в процессе своих изысканий он получил много интересных результатов, касающихся поведения плазмы в электромагнитных полях. Он скончался 10 февраля 2011 года на 85-м году жизни и похоронен в Пятихатках под Харьковом.
Рональд Рихтер
25 марта 1951 года информационные агентства передали известие, переполошившее мир ученых и политиков. Президент Аргентины Хуан Перон сделал заявление об “успешном контролируемом высвобождении атомной энергии при сверхвысокой температуре в миллионы градусов без использования уранового топлива”. Сообщалось, что эксперименты были проведены немецким физиком Рональдом Рихтером в специально созданной для него секретной лаборатории. Заявление Перона явилось полной неожиданностью. Ясно было одно — речь идет об управляемом термоядерном синтезе. Надо иметь в виду, что в то время подобные исследования уже начали разворачиваться в США, СССР и Англии в обстановке строжайшей секретности, и стороны об этом смутно догадывались. Но никто не подозревал, что и в Аргентине происходит то же самое и к тому же в гораздо более продвинутом варианте. Узнав о заявлении Перона, Курчатов немедленно позвонил Берии, и тот срочно созвал совещание по поводу происшедшего. Берия потребовал выяснения того, что происходит в Аргентине, и поставил вопрос об ускорении разработки проекта постановления Правительства СССР о работах по управляемому термоядерному синтезу. Возбуждение и спешка, порожденные заявлением Перона, были так велики, что уже 5 мая 1951 года Постановление было подписано Сталиным. Правительство США под влиянием событий
в Аргентине также резко активизировало работы в этой области.
Позднее стали известны некоторые сведения о личности Рональда Рихтера и о его исследованиях. После окончания Второй мировой войны значительное количество немцев — военных, ученых, инженеров — эмигрировало в Аргентину, сохранявшую во время войны нейтралитет, но проявлявшую явную прогерманскую ориентацию. Среди эмигрантов оказался и Рихтер. Он был ядерным физиком по образованию и обладал напористым и авантюрным характером. В 1948 году влиятельные эмигранты из Германии, близкие к Перону, познакомили с ним Рихтера. Воспитанный в прусских военных традициях, прогермански настроенный Перон поддался уговорам Рихтера финансировать исследования по получению энергии из воды и согласился развернуть под его руководством работы по термоядерному синтезу. Жена президента легендарная Ева (Эвита) Перон говорила, что ее муж полностью подпал под влияние Рихтера, “странного, похожего на сумасшедшего в своем старом плаще и с вечно всклокоченными волосами”.15 Аргентинские ученые пытались убедить Перона в чрезвычайной сложности и даже бесперспективности таких работ в условиях их страны. Но президент был непреклонен. Произошла типичная для авторитарных государств история, сильно напоминающая историю взаимоотношений Сталина и затем Хрущева с академиком Лысенко. Сыграло роль то обстоятельство, что проект Рихтера замечательно вписывался в программу Перона по строительству “Новой Великой Аргентины”. К тому же Аргентина заметно обогатилась во время войны за счет своего нейтралитета и торговли с обеими воюющими сторонами и, по мнению Перрона, могла себе позволить потратиться на столь эффектное мероприятие. Рихтер получил чек на 62 миллиона песо, что в современных ценах соответствует 300 миллионам долларов. В короткий срок для него была построена лаборатория в глухом уголке Патагонии на острове Уэмул (Isla Huemul), расположенном посреди озера Уапи (Huapi Lake). Гладь живописнейшего озера вскоре огласилась громоподобными раскатами, сопровождавшими мощные электрические разряды в водороде, которые имели целью получение термоядерной реакции. Любопытно, ведь это было почти то же самое, что Бухарин предлагал сделать Гамову двадцать лет назад в Москве.
И весной 1951 года Перон заявил об обуздании термоядерной энергии. Чуть позже он сказал, что Аргентина не преследует никаких военных целей и что в ближайшем будущем она будет торговать ядерной энергией, “расфасованной в литровые и поллитровые бутылки подобно молоку”. Конечно же, как и в случае с Лысенко, все это оказалось блефом. Работы Рихтера вскоре забуксовали. Специально созданная из аргентинских физиков комиссия установила, что температура в электрических разрядах в лаборатории Рихтера была слишком низкой для термоядерной реакции. В сентябре 1952 года проект Рихтера был закрыт. Сам Рихтер исчез с научного горизонта, на какое-то время объявился в Ливии, затем вернулся в Аргентину, где и умер в 1991 го-ду. И сейчас туристы, путешествующие по озерам Патагонии, могут полюбоваться руинами его лаборатории на острове Уэмул.
Лев Арцимович
Итак, 5 мая 1951 года Сталин подписал Постановление Совета министров СССР “О проведении научно-исследовательских и экспериментальных работ по выяснению возможности осуществления магнитного термоядерного реактора (МТР)”. Научным руководителем этих работ был назначен Лев Андреевич Арцимович, а его заместителем — Андрей Дмитриевич Сахаров.
С Л. А. Арцимовичем, выдающимся физиком и очень интересным человеком, мне пришлось работать и тесно общаться в период с 1962 года и до его кончины в 1973 году. Тогда меня, совсем молодого младшего научного сотрудника Ленинградского физтеха командировали в Москву в Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова для совместных работ по управляемому термоядерному синтезу. Меня с Львом Андреевичем связывали не только рабочие, но и в некоторой степени личные отношения. Поэтому я пишу здесь о нем с благодарностью моей профессиональной судьбе за то, что мне довелось узнать его и многому у него научиться.
Ко времени подписания Сталиным Постановления Арцимович был уже хорошо известен и в Спец. комитете Берии, и самому Сталину. Еще перед войной, работая в Ленинградском физтехе у Иоффе, он проявил себя как талантливый молодой ученый, в возрасте 28 лет защитивший кандидатскую диссертация, а в 30 лет — докторскую. Во время войны физтех был эвакуирован в Казань, где Арцимович работал по оборонной тематике — разрабатывал так называемые электронно-оптические системы, необходимые для артиллерии и авиации. В 1944 году он по рекомендации Иоффе был привлечен к работам по атомной бомбе. Ему было поручено решить одну из важнейших проблем в этой области — обеспечить разделение изотопов урана.
Дело в том, что природный уран состоит из смеси двух изотопов — урана 238 (99,3 %) и урана 235 (0,7 %). Для атомной бомбы годится только уран 235. Его надо было выделить из природной смеси. Арцимович предложил применить для разделения изотопов уже известный так называемый электромагнитный метод. Суть его состояла в том, что пучок заряженных частиц (ионов) урана пропускался через электромагнит. Ионы разных изотопов отклонялись в магнитном поле по-разному. Они попадали в разные приемники, откуда их потом извлекали. Но проблема заключалась в том, что этот метод употреблялся только для получения микроскопических количеств вещества. А для атомной бомбы надо было получить несколько килограммов урана 235. Необходимо было увеличить производительность метода в миллиарды (!) раз. И коллектив, руководимый Арцимовичем, сделал это. Впоследствии для промышленного разделения изотопов стали применяться гораздо более дешевые и производительные газо-диффузионные методы. Но для первых советских атомных бомб уран 235 был получен усилиями Арцимовича и его коллектива. Об этом свидетельствует сверхсекретное Постановление Совета министров СССР “О премировании И. В. Курчатова и Л. А. Арцимовича”, подписанное Сталиным 10 февраля 1947 года. Относительно Арцимовича там говорилось: “Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ премировать Арцимовича Л. А., члена-корреспондента Академии наук СССР <…> суммой в 300 000 руб. и автомашиной └ЗИС-110“ <…> за разработку проверенного и принятого к промышленному применению метода выделения урана-235”.16 Кстати, когда в 1962 году я был прикомандирован к Институту атомной энергии для работ у Арцимовича, я видел этот легендарный автомобиль. Он иногда стоял у подъезда здания, где располагался отдел физики плазмы, руководимый Львом Андреевичем. Это был огромный темно-зеленый лимузин, сверкавший хромировкой. Говорили, что внутри на его приборном щитке была прикреплена табличка с надписью: “Льву Андреевичу Арцимовичу от И. В. Сталина”.
Работы по управляемому термоядерному синтезу развернулись в Лаборатории измерительных приборов АН СССР (будущий институт им. Курчатова) в Москве. Тогда царила всеобщая уверенность, что термоядерный реактор с регулируемым выделением энергии будет вот-вот создан. Эту уверенность вселял тот факт, что термоядерные взрывы были успешно осуществлены и в США и в СССР, то есть было показано, что термоядерную реакцию можно осуществить в земных условиях. Работы всеми участниками проводились в условиях строжайшей секретности, дабы не дать опередить себя своим политическим соперникам. Режим секретности иногда принимал курьезные формы. У нас в секретных отчетах для обозначения плазмы использовалось слово “гуща”, температура — “высота”, магнитное поле — “струя”. Например, фраза “высокотемпературная плазма в магнитном поле” звучала как “высокая высота гущи в струе” и т. д. В обстановке такой же секретности исследования по управляемому термоядерному синтезу проводились совместно
в США и Великобритании. Сама жизнь поставила здесь любопытный антропологический эксперимент. Когда секретность с этих исследований была снята (об этом речь ниже), выяснилось, что стороны в полной изоляции друг от друга шли очень сходными путями, а именно по линии магнитного удержания плазмы. Системы разрабатывались несколько различные, но базовые принципы были одинаковы.
К началу термоядерных исследований в СССР относится следующий любопытный эпизод, имеющий отношение к личности Арцимовича. Как известно, в конце 1940-х годов в нашей стране была с подачи Сталина развернута атака “философов-марксистов” на генетику и позднее — на кибернетику. Эти научные направления громились как “антинаучное идеалистическое мракобесие” с тяжелыми для работающих в них ученых последствиями. В разгар этой вакханалии вдруг последовали и нападки на современную физику. Ниже приводится следующий интересный документ, имеющий отношение к этой ситуации.
Письмо Л. А. Арцимовича, И. Е. Тамма и других ученых-физиков (всего 11 человек) Л. П. Берия:
“24 июля 1952 года. Секретно. Экз. № 1
Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!
Мы обращаемся к Вам в связи с ненормальным положением, создавшимся в советской физике. Это положение является результатом ошибочной и вредной для интересов советской науки позиции, которую заняли некоторые из наших философов, выступающих по вопросам философии физики.
Важнейшими задачами советских философов в области физики являются материалистическое обобщение громадного круга новых фактов, понятий и идей, накопленных современной физикой, и борьба против идеалистического извращения достижений физической науки.
Вместо этого некоторые из наших философов, не утруждая себя изучением элементарных основ физики и сохраняя в этой области полное невежество, сочли своей главной задачей философское “опровержение” важнейших завоеваний современной физики. Основной атаке со стороны этой группы философов подвергается теория относительности и квантовая теория, лежащие в основе всей современной физики и представляющие собой теоретическую основу электронной и атомной техники…
Непосредственным поводом нашего обращения к Вам послужил возмутивший нас факт опубликования в газете └Красный флот“ от 13 июня 1952 го-
да невежественной и антинаучной статьи члена-корреспондента АН СССР Максимова А. А. под названием └Против реакционного эйнштейнианства
в физике“.
<…> Ранее в └Вопросах философии“ и в └Литературной газете“ <…> появился ряд статей философов, посвященных огульной и неправильной критике квантовой теории <…>.
В настоящее время решающее значение приобретает для нас размах и смелость в работе по принципиальным вопросам экспериментальной и теоретической физики в нашей стране. В этой обстановке позиция тех философов, которые └опровергают“ уже достигнутые научные результаты и, следовательно, тянут нашу науку назад, является особенно вредной…”17
Естественно, после такого обращения физиков, только что создавших советскую атомную бомбу, кампания против “реакционного эйнштейнианства” была немедленно прекращена. Эти события сами по себе иллюстрируют характерные особенности взаимоотношений тоталитарной власти с культурой и в частности с наукой. Для носителей власти и их челяди характерно резко отрицательное отношение к передовым явлениям культуры, которые им непонятны просто в силу их человеческой ограниченности. Эти явления кажутся им подозрительными и даже опасными. Такова была реакция советской власти на современную музыку (Шостакович, Прокофьев), поэзию (Мандельштам, Пастернак, Бродский), живопись (импрессионисты, абстракционисты и др.), на вышеупомянутую генетику и кибернетику. Новая физика тоже была непонятна философским прислужникам власти. Она их раздражала, не вписывалась в их образ мышления, угрожала самому их положению в обществе. Но, увы, на ее основе была создана атомная бомба, так необходимая властям! И это сделало физику неприкасаемой. Надо сказать, что обстановка в научных центрах, работавших по атомной программе, судя по воспоминаниям их сотрудников, резко отличалась от обстановки в рядовых научных учреждениях. Если в обычных институтах в то время процветал партийный карьеризм и государственный антисемитизм, то в закрытых центрах Спец. комитета ничего подобного не было. Подавляющее большинство ученых там были беспартийными (в том числе и Арцимович), среди них было много евреев. Говорили, что Сталин однажды даже пожурил Берию, сказав про ядерный оружейный центр Арзамас: “У тебя там, Лаврентий, прямо синагога какая-то…” Но никаких мер не последовало. “Атомный щит для Страны Советов”, то есть инстинкт самосохранения режима, был у Сталина сильнее всяких его фобий вроде обскурантизма и антисемитизма.
Характерным для обстановки в закрытых научных центрах является эпизод, рассказ о котором я услышал от старых сотрудников Арцимовича уже после его смерти. Дело было во время Корейской войны в 1950 году. Сотрудники Арцимовича, работавшие тогда по проблеме разделения изотопов урана, раздобыли карту Кореи, повесили ее на стенку в лаборатории и с энтузиазмом вкалывали в нее красные флажки, отмечая успехи Народной армии КНДР. Уже через месяц после начала войны северокорейцы отбросили обескураженного неожиданным нападением противника далеко на юг, “освободив” 90 % его территории. Ждали активного вмешательства американцев в военные действия. Арцимович, радуясь успехам Народной армии, посмотрел на карту и
с опаской выразил предположение, что американцам резонно было бы высадить десант где-нибудь на побережье поблизости от Сеула, например в Инчхоне, и отрезать от севера основные силы КНДР. Вскоре так оно и произошло. Американцы высадили мощный морской десант именно в Инчхоне. В результате северокорейцы с большими потерями стремительно откатились на свою территорию и отступили далеко на север. На очередном производственном совещании Берия отвел Арцимовича в сторонку и спросил: “Ну что, стратег хренов, ты доволен?” (Берия употребил более сильный эпитет.) Говорили, что никаких неприятностей для “стратега” не последовало.
В самом начале 1950-х годов работы по управляемому термоядерному синтезу под руководством Арцимовича и Сахарова развернулись сразу по нескольким направлениям. Привлекала возможность получить плазму в виде тора в магнитном поле, то есть в форме бублика, не имеющего торцов, через которые плазма могла бы терять энергию. Сахаров и Тамм продолжали свои теоретические разработки магнитного тороидального термоядерного реактора. Эта работа натолкнулась на значительные сложности. Решено было сконцентрировать усилия на прямых разрядах в магнитном поле. Расчет был на так называемый “пинч-эффект”, заключающийся в том, что ток разряда своим собственным магнитным полем сожмет плазму и там создадутся условия для высокой температуры. Эксперименты показали, однако, что в процессе сжатия плазма оказывается неустойчивой и разваливается на куски.
В Англии в это время проводились работы по тороидальному пинчу
в магнитном поле. Там тоже столкнулись с проблемой неустойчивостей, препятствующих нагреву плазмы. В США профессор Принстонского университета Лаймон Спитцер предложил хитроумную систему под названием “стелларатор”. В ней плазма должна была удерживаться внешним винтовым магнитным полем. Правительство США решило поддержать эту работу. При Принстонском университете была организована национальная лаборатория физики плазмы, где вскоре был сооружен стелларатор (секретный проект “Маттерхорн”). Мне довелось работать в этой лаборатории в 1992—1998 годах. Там хорошо помнили Спитцера. По рассказам, это был сухопарый человек с внешностью первого поселенца, носивший ковбойку и холщовые штаны. Он жил в профессорском коттедже в лесу на берегу озера Карнеги. Принстонские коллеги рассказывали мне, что каждый день рано утром он спускался к воде, укладывал в лодку велосипед, в любую погоду пересекал километровое озеро на веслах и затем несколько километров ехал на велосипеде в лабораторию. Таким же способом он возвращался домой поздно вечером. После запуска стелларатор Спитцера также столкнулся с серьезными проблемами потерь энергии плазмой.
Все эти трудности привели к тому, что надежды на быстрое создание термоядерного реактора таяли. Возникло понимание того, что проблему надо решать общими международными усилиями. Инициатором этого выступили И. В. Курчатов, Л. А. Арцимович и А. Д. Сахаров. В 1956 году они убедили Хрущева предложить Западу начать международное сотрудничество в области мирного использования термоядерной энергии. Хрущев, увлеченный в то время идеей мирного сосуществования, согласился. Политбюро ЦК КПСС приняло решение о том, что во время официального визита Первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева и Председателя Совета министров СССР Н. А. Булганина в Англию в апреле 1956 года в состав делегации будет включен И. В. Курчатов. Ему было доверено сделать доклад в английском ядерном центре Харуэлл о советских работах по управляемому термоядерному синтезу.
Крейсер “Орджоникидзе”
Это был первый государственный визит Хрущева в капиталистическую страну. Он вознамерился поразить англичан и весь западный мир достижениями советской науки и техники и решил отправиться в Англию на сверхсовременном в то время крейсере “Орджоникидзе”. Было принято также решение обратно лететь на реактивном лайнере ТУ-104, который тогда был первым в мире реактивным пассажирским самолетом. Поэтому в состав
делегации наряду с И. В. Курчатовым был включен также и А. Н. Туполев. Испытания ТУ-104 полностью к тому времени еще не завершились. Однако самолет прилетал во время визита в Лондон якобы для доставки почты советской делегации, а на самом деле чтобы покрасоваться перед англичанами.
18 апреля 1956 года отряд советских кораблей в составе крейсера “Орджоникидзе”, эсминцев “Смотрящий” и “Совершенный” прибыл в Портсмут. На пирсе корабли встречали толпы англичан. После эффектного маневра и безукоризненной швартовки громадного крейсера к стенке советская делегация отправилась на поезде в Лондон.
Во время визита Курчатов держался в тени, публично почти не появлялся. Миссия, которую он на четвертый день пребывания осуществил, поначалу не рекламировалась. 25 апреля несколько машин, в одной из которых находился академик, направились в Харуэлл, где находился комплекс лабораторий, расположенный в шестидесяти милях к западу от Лондона. Это был основной английский научно-исследовательский центр, в котором велись работы по атомной энергии. Внешне поначалу все происходило без помпы. Ожидалось, что Курчатов проведет краткий ознакомительный визит и отделается формальным выступлением. Небольшой конференц-зал с рядами кресел, расположенными амфитеатром, заполнили ученые с мировыми именами. Курчатов вышел к большой доске и рассказал о работах в СССР по проблемам управляемого термоядерного синтеза, выводя мелом на доске формулы и сопровождая их краткими пояснениями. Доклад назывался:
“О возможности осуществления термоядерной реакции в газовых разрядах”. Британские газеты писали, что присутствовавшие были потрясены и, когда Курчатов закончил, в зале гремела овация. Эффект от этого выступления был поразительный. Во-первых, такой откровенности о засекреченной области физики никто не ожидал. Во-вторых, не было, пожалуй, в те времена
в Советском Союзе фигуры более секретной, чем Курчатов. Его имя не упоминалось в печати, и даже его передвижения по Москве и по стране сопровождались мерами предосторожности более строгими, чем в отношении членов Политбюро. И вот состоялось публичное явление или, вернее, предъявление Курчатова английской научной общественности и внешнему миру. Оценивая происшедшее, можно сказать, что Хрущев не просчитался, разрешив Курчатову это выступление. Сам он позже в своих воспоминаниях признавал, что визит в Англию оказался политически довольно бессодержательным. Но впечатление от речи Курчатова превысило эффект всех политических речей, светских раутов, протокольных мероприятий и даже переговоров того визита вместе взятых. Ситуация в исследованиях по управляемому термоядерному синтезу резко изменилась. Начался активный обмен мнениями и идеями между советскими и зарубежными центрами. Начали систематически проходить международные научные конференции по этой тематике и даже пусть ограниченный, но весьма полезный обмен исследователями. Ничего подобного в других областях физики в то время не происходило.
Итак, Хрущеву удалось на фоне в общем безрезультатных переговоров разыграть весьма успешный политический спектакль и удивить англичан и крейсером, и самолетом ТУ-104, и выступлением Курчатова. Но история
с крейсером на этом не закончилась. Тут возник шпионско-диверсионный сюжет, суть которого не вполне ясна до сих пор. Вот как пишет об этом Хрущев в своем характерном подкупающе лапидарном стиле: “Наш крейсер стоял в Портсмуте. Мы сказали командиру крейсера, чтобы он получше организовал охрану и делал все, что положено в таких случаях. Вдруг нам докладывают, что какой-то человек появился из-под воды у борта крейсера. Когда наши матросы его заметили, он скрылся под воду, и больше его не видели. Мы заявили нашим хозяевам, что наши матросы наблюдали такое явление,
и спросили, как это надо понимать. Не помню, какое было дано объяснение. Но мы не придали значения этому случаю, хотя не исключали, что пловцы могут прикрепить к крейсеру магнитные мины, а это может дорого нам обойтись. Так объяснили событие наши люди, которые занимались военными делами. Поэтому мы подумали о возвращении домой самолетом. Но Ту-104 только еще проходил испытания и был небезопасен, а лететь на Ил-14 после фурора, который произвел Ту-104, нам казалось неприличным. Я не верил в возможность какой-либо провокации. Взорвать крейсер с главой чужого правительства — это ведь война! Англичане никогда такого не допустят. И мы решили возвращаться домой на крейсере. В печати много сообщали об этом случае. Оказывается, это был какой-то особый их разведчик-водолаз в звании, кажется, майора. Он погиб, и в печати много писали о том, что мы его, видимо, захватили в плен и увезли в Москву. Потом было объявлено, что обнаружили его труп. Мы так точно и не знаем, кто там был. Но что это был разведчик, у нас не имелось сомнений. Его появление наша разведка объясняла тем, что англичан, возможно, интересовали винты крейсера и формы некоторых деталей корпуса корабля, которые определяют его скорость. Мы не придали особого значения этому инциденту, хотя и говорили о том, что они нас позвали в гости, а сами шарят по карманам”.18
О том, что же произошло на самом деле, в 2009 году более подробно рассказал очевидец и участник событий капитан I ранга в отставке Виктор Мухортов: “Рано утром 19 апреля (1956 г.) вахтенный одного из эсминцев заметил, как
у борта крейсера кто-то всплыл и тут же погрузился. Об этом немедленно было доложено командиру корабля, а тот передал на крейсер. Возникло подозрение, что английские разведчики пытаются провести тайное обследование днища корабля и винтов, поскольку крейсер имел большую скорость — 32 узла и очень хорошую маневренность. Не исключалась и диверсия — установка мины под днищем, чтобы, когда крейсер выйдет в Северное море, она взорвалась. Гибель корабля с правительственной делегацией можно было бы объяснить тем, что крейсер подорвался на мине военного времени. Были приняты соответствующие меры безопасности, поставлены в известность английские власти. Вскоре на одном из островов вблизи Портсмута обнаружили труп в легководолазном костюме, в котором опознали капитан-лейтенанта Лайонеля Крэбба, в прошлом прославленного подводного пловца. 19 апреля 1956 года командование британских ВМС заявило, что Крэбб └не возвратился после экспериментального погружения на дно, имевшего своей целью испытание некоторых подводных аппаратов в бухте Стоук Портсмутского района“. Только совсем недавно появилось прояснение того события, которое происходило 19 апреля 1956 года в Портсмуте под крейсером └Орджоникидзе“. По каналу └РенТВ“ был показан документальный фильм └Откровение морского дьявола“, в подготовке которого принял участие и я. Главным же его героем стал Эдуард Кольцов. В своем интервью Кольцов рассказал, что в то время в возрасте двадцати трех лет он был подводным разведчиком. Когда акустик крейсера обнаружил подозрительный объект под днищем корабля, руководитель разведгруппы вызвал Кольцова и поручил ему спуститься под воду и действовать по обстоятельствам. Кольцов так и сделал. Вскоре он заметил силуэт человека в легководолазном костюме, который устанавливал мину на правом борту, именно там, где находятся зарядные погреба. Соблюдая осторожность, наш разведчик приблизился к диверсанту, схватил его за ботинки и дернул на себя. Когда тело диверсанта проплывало рядом
с ним, Кольцов ударом ножа перерезал дыхательное устройство, а затем и горло врага. Труп пловца отпустил по течению, снял с борта мину и оттащил ее в угол пирса, где не было людей, скопилось много ила и всяких отбросов. За этот подвиг Эдуард Кольцов получил орден Красной Звезды. Вот так мы узнали, что произошло на самом деле. Что же касается Лайонеля Крэбба, то английские архивы о нем засекречены до 2057 года. Почему? Видимо, это на его совести и на совести английского правительства”.19
Вот такие дела! Если интервью “морского дьявола” Эдуарда Кольцова соответствует действительности, то мы могли бы потерять в морских пучинах и Хрущева, и Курчатова, и Туполева, и вдобавок еще и Булганина. Но
в это трудно поверить. Совершенно невероятно, чтобы английский премьер Антони Иден мог отдать приказ минировать советский крейсер. Ходили слухи, что Крэбб действовал по собственной инициативе. Возможно также, что он устанавливал не мину, а некое мониторирующее шпионское устройство. В общем, темное дело!
Снова Арцимович
Весной 1956 года сразу же после выступления Курчатова в Харуэлле руководимый им институт впервые посетила иностранная делегация. Это были члены Шведской академии наук. В ответ Арцимович был приглашен в Стокгольм на Астрофизическую конференцию, где он представил доклад об исследованиях по физике плазмы в тороидальных системах. Это была его первая поездка за границу. Здесь он познакомился с уже известным нам Л. Спитцером и Р. Пизом, лидером английской программы по термоядерному синтезу. Началось интенсивное международное сотрудничество. Арцимович становится известным как руководитель исследований по термоядерному синтезу в СССР. Под его руководством постепенно в лидеры международной гонки за “небесным огнем” выходят установки типа “токамак”. Напомню, что токамак (ТОроидальная КАмера с МАгнитными Катушками) — тороидальная установка для магнитного удержания плазмы. По сравнению с другими установками, использующими магнитное поле для удержания плазмы, особенностью токамака является использование вдобавок и электрического тока, протекающего через плазму. Он необходим для разогрева и удержания равновесия плазмы. В сущности, токамак является развитием идеи тороидального магнитного термоядерного реактора, проект которого разрабатывался
А. Д. Сахаровым.
Здесь я обращаюсь к личным воспоминаниям. Выше я уже писал, что
в 1962 году оказался вовлечен в исследования на токамаках в Курчатовском институте под руководством Арцимовича. Это произошло благодаря следующему обстоятельству. К тому времени у нас в Ленинградском физтехе был разработан новый многообещающий метод измерения ионной температуры горячей плазмы, основанный на анализе потока выходящих из плазмы атомов. Плазма, как уже указывалось, состоит из электронов и ионов. Ионная и электронная температуры не всегда одинаковы, но связаны между собой определенными физическими соотношениями. Практически наиболее важно знать ионную температуру, так как в термоядерные реакции вступают именно ионы. Надо заметить, что проблема измерений ионной температуры плазмы в то время стояла очень остро. Практических решений ее не просматривалось. У нас в Ленинградском физтехе в 1958—1960-х годах была создана аппаратура для регистрации атомов, испускаемых плазмой (так называемые атомные анализаторы), и возникла мысль использовать новую методику на токамаках, исследования на которых начали бурно разворачиваться тогда под руководством Арцимовича в Москве. Предложение ФТИ было с готовностью принято, и я оказался в отделе у Арцимовича для его осуществления.
Отношение Льва Андреевича к ленинградцам определялось в основном двумя факторами. Во-первых, это был большой интерес с его стороны к новому методу диагностики плазмы. Во-вторых, Лев Андреевич сам был в прошлом физтеховцем. Именно в Ленинградском ФТИ он сформировался в крупного ученого-физика. Поэтому все, связанное с нашим физтехом, вызывало априори его живейший интерес. К тому же данный случай способствовал помимо административно-организационных связей (Лев Андреевич был уже тогда академиком-секретарем Отделения общей физики и астрономии АН СССР) установлению прямого научного сотрудничества с ФТИ, что он очень ценил.
Впервые я встретился с Львом Андреевичем в Москве осенью 1962 года на семинаре в секторе токамаков. Я увидел, как в комнату быстро вошел невысокого роста, спортивно сложенный элегантный человек и сел в приготовленное для него потертое дубовое кресло с жестким сиденьем. Кстати, это кресло, вывезенное после войны при участии самого Арцимовича из Института Кайзера Вильгельма в Берлине по репарациям вместе с физической аппаратурой, по преданию принадлежало знаменитому физику Вернеру Гейзенбергу, работавшему во время войны над немецким атомным оружием. Мне бросилось в глаза, как остро и живо Арцимович реагировал на все, что говорилось на семинаре. Видно было, что он мгновенно схватывает суть, быстро находит главные болевые точки в материале и тут же ставит острые вопросы докладчику. Иногда он даже объясняет аудитории, что хотел сказать докладчик, но не смог этого ясно выразить. Кстати, позже он сказал мне, что почти ничего не читает из научной литературы, а лишь бегло просматривает тексты. “Слишком много воды в статьях, а смысл содержится в двух-трех фразах, все усваивается гораздо эффективнее на семинарах”, — говорил он. После семинара присутствующие столпились у доски, продолжая обсуждать только что услышанное. Арцимовича окружила еще мало мне знакомая научная молодежь. Меня тогда поразила полная непринужденность и демократичность всего происходившего. С Арцимовичем бурно спорили, ему возражали, при этом его чуть ли не дергали за рукав, то есть вели себя абсолютно по-семейному, с полным отсутствием какой-либо учтивости. Для меня же, новичка в этой среде, Арцимович был легендарной личностью, одним из создателей атомного оружия, Героем Социалистического Труда, академиком-секретарем и т. д. Со всем этим как-то не вязалось такое фамильярное обращение с ним “токамачной” молодежи. За глаза все сотрудники сектора токамаков называли его “Лев”, это произносилось не просто фамильярно, но и
с заметным оттенком почитания. К большому для меня счастью, я вскоре был включен в члены этой замечательной семьи, и мне тоже стало доступно участие в таких живых и временами весьма темпераментных спорах с ним.
Довольно скоро я получил возможность непосредственно общаться со “Львом”. Дело в том, что он начал проявлять живой интерес к нашим экспериментам по измерению потоков атомов из плазмы токамаков. Его отношение к экспериментальному материалу заслуживает особого внимания. Он умел замечательно глубоко анализировать сырые экспериментальные данные, понимал их физическую основу, быстро оценивал степень их надежности и диапазон применимости. Эта редкая способность позволяла ему тут же, в процессе обсуждения, сопоставлять результаты эксперимента и предсказания теории, в которой он тоже был весьма силен.
Запомнилась еще одна свойственная Арцимовичу черта, проявлявшаяся в непосредственном общении с ним. Это была его феноменальная способность к быстрым численным оценкам результатов теории. На моих глазах он брал некое совершенно неподъемное математическое уравнение или формулу, что-то упрощал, чем-то пренебрегал и, как фокусник, достающий из рукава голубя или кролика, преподносил нам ответ. И этому можно было беспрекословно доверять. Мы несколько раз проверяли его расчеты на тогдашних громоздких компьютерах, и все сходилось с точностью до 10—15 %.
Он любил непосредственно повозиться с сырыми экспериментальными данными. Вспоминается случай из середины 1960-х годов, который произвел на меня сильнейшее впечатление. Я тогда много времени проводил в Москве из-за работы на токамаках и жил у своих друзей. Как-то в субботу или в воскресенье мы болтались с ними весь день по Москве, а вечером собрались дома большой компанией, выпивали и танцевали. В разгар веселья вдруг меня позвали к телефону. Я был очень удивлен, казалось, что звонить мне сюда было некому. Еще более я удивился, когда в трубке услышал голос “Льва”. “Миша, — сказал он, — извините, что я вас беспокою в выходной день. Но я вот тут перестраиваю ваши данные. Скажите, вы делите показания на корень из энергии, чтобы была размерность плотности, или нет?” Остолбенев оттого, что мне, совсем зеленому мэнээсу, звонит домой светило советской науки, я пробормотал: “Да, я делю…” — “Ну, хорошо, — сказал “Лев”, — в понедельник сравним наши графики…” Я долго не мог прийти в себя после этого звонка. Я был ошеломлен громадным диапазоном активности этого человека, с одной стороны, занимавшегося проблемами организации науки и стимулирования ее новых отраслей, а с другой — строившего карандашом на миллиметровке экспериментальные точки по скомканной записочке, которую я по его просьбе оставил его секретарше в пятницу. Кроме того, мне было ужасно стыдно, что вот я гуляю и веселюсь в выходные дни, а он, сидя на даче, строит за меня графики и пишет формулы.
В 1968 году в Новосибирске состоялась международная конференция по управляемому термоядерному синтезу. На ней “Лев” сделал доклад о замечательных результатах на токамаках в Москве. Температура плазмы, измеренная атомным анализатором и подтвержденная косвенными измерениями, достигла нескольких миллионов градусов. Этот успех был столь радикален, что он вызвал сомнения у американцев и англичан. Тогда Арцимович сделал смелый и рискованный ход. Англичане тогда только что разработали новый метод измерения электронной температуры плазмы на основе просвечивания ее лучом лазера. Метод считался очень надежным и точным. Лев Андреевич пригласил английских физиков приехать в Москву вместе с их аппаратурой и поставить совместный эксперимент по измерению температуры плазмы в самом большом в то время в мире токамаке Т-3. Англичане согласились, и в начале 1969 года группа из четырех английских физиков с женами (а кое-кто и с детьми) прилетела в Москву. Следом за ними спецрейсом прибыли пять тонн аппаратуры. Это мероприятие было столь необычным для чиновников и службы режима Минатома, в чьем ведении был Курчатовский институт, что повергло их в шок. В секретный институт на много месяцев прибыла работать группа иностранцев, и Минатом должен был обеспечить их работу одновременно с соблюдением строжайших мер секретности.
Доходило до курьезов. Для англичан построили отдельную проходную, из которой от улицы до лаборатории вел коридор, огражденный высоким забором. Сделано это было для того, чтобы иностранцы не могли попасть
в другие секретные лаборатории института и даже не проходили бы мимо них. Все это сооружение охранялось группой спецохраны. Первоначально охранникам было предписано дежурить только до шести вечера. Однако
в первый же день англичане, увлеченные наладкой аппаратуры, не проявили намерения уходить домой в шесть. Но вечерняя смена охранников не была предусмотрена. И тогда начальник караула предпринял решительный шаг. Он отключил освещение во всей лаборатории. Англичанам сказали, что произошла авария. Разразился скандал. На следующие дни, мысленно проклиная академика Арцимовича, служба режима увеличила штат охранников.
Был еще один забавный случай. Трое англичан быстро получили пропуска в лабораторию, но оформление одного из них было задержано, и он несколько дней не мог попасть на работу. Наши научные сотрудники, работавшие с англичанами, пожаловались “Льву”. Он немедленно позвонил начальнику режима генералу Т., и тот сказал следующее: “Лев Андреевич, по нашим сведениям, трое англичан имеют допуски в Харуэлл (уже упоминавшийся Британский секретный ядерный центр), а один — нет. Мы выясняем, в чем дело”. Такая вот любопытная солидарность враждующих спецслужб! Вскоре виновник инцидента получил пропуск. То ли наши по своим каналам выяснили, в чем дело, то ли давление “Льва” оказало свое действие.
Меньше чем через год совместный эксперимент увенчался полным успехом. Газета “Интернэшнл геральд трибюн” писала в октябре 1969 года: “Английские ученые, которые привезли в Москву пять тонн оборудования для проверки советского заявления, встреченного со скептицизмом на Западе, обнаружили, что русские даже недооценили свой успех”.
Тот факт, что температура ионов в токамаке Т-3 достигает нескольких миллионов градусов, позволил доказать термоядерную природу нейтронов, зарегистрированных на Т-3 в том же, 1969 году. Наблюдался первый случай реализации управляемого термоядерного синтеза. Реакция была еще очень слабая, но, несомненно, это был результат достаточно высокой температуры плазмы, а не каких-нибудь побочных процессов.
Помню, в 1970 году Арцимович предложил мне проанализировать динамику процессов нагрева ионов на основе измеренной мною ионной температуры в токамаке. “Если у вас получится, профессор, — сказал “Лев” со свойственной ему иронией, — напишите заметку для └Писем в ЖЭТФ“”. Он мог бы гораздо быстрее провести такой анализ и написать заметку сам. Но по сути своей натуры он был не только выдающимся ученым, но замечательным учителем. Он подвел меня за руку к такому анализу явно из педагогических целей, а также из желания выдвинуть своего молодого ученика. Я уехал в Ленинград и вскоре привез ему оттуда текст заметки. Осознавая меру ответственности, я старался сделать эту работу как можно лучше, и мне казалось, что я написал заметку хорошо. “Лев” не нашел в ней ошибок, но испещрил весь текст правками стиля. Отдавая мне правленый текст, он произнес запомнившиеся мне слова. Он сказал: “Миша, надо писать мужественно и элегантно…” Заметка с его правкой была затем нами опубликована и представлена в виде доклада на международной конференции в Риме в 1970 году.
Надо заметить в связи с этим, что сам он обладал замечательным литературным стилем. Достаточно прочесть его книгу “Управляемые термоядерные реакции”, чтобы убедиться в этом. Вот, например, он так пишет о плазменном сгустке: “…этот сгусток отнюдь не радует глаз очертаниями своих границ. <…> он скорее напоминает чернильную кляксу, чем ровный кружок”. И подобных примеров метафорического и несколько ироничного описания явлений в книге немало.
Незадолго перед смертью Лев Андреевич показал, что с увеличением тока через плазму в новом Токамаке-4, введенном в строй в начале 1970 го-да (последний прижизненный токамак Арцимовича), ионная температура перейдет в некий особый режим усиленного роста. Если бы удалось тогда получить этот эффект, это было бы очередным грандиозным успехом токамаков. Такая задача была поставлена нам Арцимовичем в 1972 году. Эксперименты на Т-4 по подъему тока и параллельным измерениям ионной температуры стали настоящей страстью Льва Андреевича, причем последней его научной страстью, ибо проходили они всего за два-три месяца до его смерти. Эта зима 1972—1973 годов навсегда врезалась в мою память. Тогда впервые мы применили для измерений ионной температуры новую модель атомного анализатора — пятиканальный анализатор, способный измерять ионную температуру гораздо быстрее и точнее, чем раньше. Это сильно экономило время экспериментов, но работа по подъему тока шла тяжело. Различного рода неисправности появлялись одна за другой. Лев Андреевич уже плохо себя чувствовал, но звонил нам из дома в пультовый зал по нескольку раз в сутки. Как это часто бывает на больших экспериментальных установках, работа после многочисленных наладок и настроек разворачивалась обычно к вечеру и продолжалась до глубокой ночи. Но, увы, напряженная работа на Токамаке-4 в течение нескольких недель не дала ожидаемых результатов. Несмотря на то что удалось повысить ток плазмы почти вдвое по сравнению с прежними экспериментами, ионная температура значительно не увеличилась. Это свидетельствовало о том, что плазма не перешла в предсказанный Арцимовичем режим. “Лев” не скрывал разочарования. Его последняя научная страсть окончилась отрицательным результатом. Разочарование было, правда, смягчено тем, что он понял, в чем была проблема. В одном из последних телефонных разговоров, когда ему сообщили, что даже при максимальных токах температура плазмы не поднимается должным образом, он высказал предположение, что, по-видимому,
в напряженных режимах много примесей поступает в плазму и примеси не дают плазме выйти в ожидаемый режим. Это было последнее, что я от него услышал. Буквально через несколько дней он умер, оставаясь до самой смерти подвижником науки.
Характерно то, что он оказался прав в своем последнем в жизни научном выводе. Позднейший подробный анализ, проведенный нами, показал, что есть много данных, свидетельствовавших об интенсивном поступлении примесей в плазму Т-4 при больших токах разряда. Эти результаты были опубликованы нами через четыре месяца после смерти Арцимовича.
Заключение: ждать осталось недолго!
Можно смело сказать, что Арцимович в течение более двадцати лет был лидером мирового масштаба в области управляемого термоядерного синтеза. В результате исследования на установках типа токамак, изобретенных советскими физиками, стали основным путем приближения к управляемому термоядерному синтезу. В 1975 году был запущен крупнейший в то время токамак Т-10. Если Т-3 и Т-4 можно считать токамаками первого поколения, Т-10 являлся представителем следующего, второго поколения. Его проект создавался под руководством Арцимовича. Размеры и другие параметры Т-10 существенно превосходили параметры предыдущих токамаков. В 1970-е годы вслед за Т-10 были построены установки такого же масштаба в США, Германии, Франции, Японии и др. Начался настоящий бум, пиршество токамаков во всем мире. Наш “Лев”, архитектор и вдохновитель этого бума, его уже не застал. Все остальные направления, в том числе американские стеллараторы Лаймана Спитцера, отошли на второй план. Температура плазмы в токамаках второго поколения достигла десятков миллионов градусов. Для этого пришлось применить новые методы нагрева плазмы, такие, как инжекция пучков атомов или мощного электромагнитного излучения в плазму. В начале 1980-х годов в строй вошло третье поколение токамаков с еще более высокими параметрами. Были построены пять таких машин в Англии, Японии, США и в СССР. Т-15, сооруженный
в СССР, был первым токамаком, снабженным сверхпроводящими катушками магнитного поля. Однако эта установка так и не была по-настоящему пущена в ход из-за крушения Советского Союза. До сих пор она остается законсервированной.
Основная физическая задача машин этого поколения заключалась в исследовании удержания плазмы с параметрами, близкими к термоядерному реактору. В конце прошлого века на токамаках JET (Англия) и TFTR (США) была впервые получена термоядерная мощность, выделяемая плазмой, которая близка к мощности, вкладываемой в ее получение и нагрев. На основе этих экспериментов был разработан проект международного токамака-реактора ИТЭР. Проектные работы проводились совместными усилиями четырех сторон: Европы, России, США и Японии. Недавно во Франции на основе международного соглашения началось сооружение этой грандиозной машины высотой в 40 метров и внешним диаметром в 30 метров. Ее стоимость в теперешних ценах достигает 15 миллиардов евро. К четырем разработчикам проекта ИТЭР теперь присоединились Китай, Индия и Южная Корея. Таким образом, сейчас в строительстве ИТЭРа участвуют страны, объединяющие в общей сложности больше половины населения Земли. Стоимость ИТЭРа распределена поровну между странами-участниками, причем взносы учитываются “натурой”. Это означает, что участники берут на себя обязательство изготовить определенные элементы реактора и затем совместно его смонтировать. Основная задача ИТЭРа будет заключаться в демонстрации возможности использования реактора-токамака для производства электроэнергии с мощностью современной крупной электростанции.
Как указывалось в начале статьи, термоядерный реактор-токамак принципиально отличается от существующих ядерных реакторов двумя факторами — наличием для него неограниченных запасов топлива и экологической безопасностью. О топливе уже было сказано выше. Что касается безопасности, то тут надо учитывать следующее обстоятельство. Ядерный реактор для нормального функционирования должен быть загружен десятками тонн радиоактивного топлива, которое в нем постепенно расходуется. Поэтому, если по каким-то причинам происходит разрушение реактора, все топливо выбрасывается наружу. Именно это и произошло в Чернобыле и недавно в Фукуоке в Японии. В термоядерный реактор топливо поступает малыми порциями. Одномоментно в нем находится всего около 300 граммов наиболее опасной части топлива — радиоактивного трития. Это очень немного. И если термоядерный реактор почему-либо разрушится (взрыв, землетрясение, падение на него самолета и т. п.), то никакой экологической катастрофы не будет. Это принципиальное различие должны учитывать разного рода “зеленые”, которые часто борются против любой ядерной энергетики, не разбираясь в деле по существу.
ИТЭР будет в основном построен к 2016 году. Проблемы, которые он должен будет решить, заключаются в следующем. На токамаках JET и TFTR, где была получена большая термоядерная мощность, она выделялась всего пару секунд. После этого стенки плазменной камеры начинали интенсивно испаряться. Плазма моментально гасла из-за поступления в нее примесей. Одна
из главных задач ИТЭРа — получить постоянное горение плазмы. Для этого на нем в первую очередь будут исследованы новые стойкие к излучениям плазмы материалы. Кроме этого надо испытать огромную сверхпроводящую магнитную систему, устройства для мощного нагрева плазмы, систему дистанционного обслуживания установки и многое другое. ИТЭР, по оценкам специалистов, является сложнейшим технологическим комплексом, превосходящим
по сложности даже космические системы. Но государства, объединяющие более половины человечества, полны решимости его создать. Это вселяет надежду, что скоро “земным огнем пробудится огонь небесный” и управляемый термоядерный синтез навсегда обеспечит нас теплом и светом.
1 Гамов Дж. Моя мировая линия: неформальная автобиография. М., 1994. С. 102.
2 Сарданашвили Г. А. Дмитрий Иваненко — суперзвезда советской физики. Ненаписанные мемуары. М., 2010. С. 44.
3 Иваненко Д. Д. Эпоха Гамова глазами современника в кн. Дж. Гамова “Моя мировая линия”. С. 235.
4 Газета “Правда”. 25 июля 1928 г.
5 Халатников И. М. Кентавр, Дау и другие. М., 2007. С. 57.
6 Там же. С. 60.
7 Гамов Дж. Указ. соч. С. 91—99.
8 Френкель В. Я. Профессор Фридрих Хоутерманс. СПб., ОНТИ ФТИ им. А. Ф. Иоффе. 1997.
9 Пайерлс Р. Перелетная птица (воспоминания физика). Природа, 1993. № 12. С. 83—98.
10 Халатников И. М. Указ. соч. С. 59.
11 Бондаренко Б. Д. Роль О. А. Лаврентьева в постановке вопроса и инициировании исследований по управляемому термоядерному синтезу в СССР // Успехи физических наук. М., 2001. Т. 171. С. 888.
12 Там же. С. 889.
13 Гончаров Г. А. К пятидесятилетию начала исследований в СССР возможности создания термоядерного реактора // Успехи физических наук. М., 2001. Т. 171. С. 897.
14 Сахаров А. Д. Воспоминания. М., 1996. Т. 1. С. 197.
15 Ortiz Alicia Dujovne. “Eva Peron”. New York. St. Martin’s Press.
Цит. по: http://en.wikipedia.org/wiki/Ronald Richter.16 Сб. “Лев Андреевич Арцимович”. М., 2000. С. 391.
17 Там же. С. 399.
18 Хрущев Н. С. Время, люди, власть. Воспоминания. Интернет-библиотека “Хронос”. Ч. I. Визит в Великобританию. Цит. по: http: //www.hrono.ru/libris/lib_h/hrush55.php.
19 Свободная пресса. Подводное покушение на Никиту Хрущева. Цит
. по: http://sv- pressa. ru/society/article/2503/.