Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2011
ВОЙНА И ВРЕМЯ
Борис Фрезинский
Советские писатели в Испании (1929—1939)
До 1936-го
В 1918 году дипломатические отношения Испании с Россией были прерваны, и восстановились они только в 1933-м, причем обмен посольствами произошел лишь в 1936-м. К началу ХХ века Испания представляла собой отсталую феодальную страну — задворки Европы. Первая мировая война, потрясшая и сильно потрепавшая Европу, способствовала развитию техники и модернизации армий. Испанию она никак не затронула. Былое величие Испании пришло в упадок уже в XVII веке, а победа Веллингтона над французской армией была, кажется, последним событием европейского масштаба на испанских полях. Состояние испанской культуры в среднем следовало за общим положением дел в стране. Однако ослабленные ветры европейских перемен долетали до Испании, усиливая протестное чувство несправедливости бедного населения.
В 1923 году в Испании была установлена диктатура Примо де Риверы, хотя номинально власть Альфонса ХIII сохранялась. Поскольку для европейцев Испания была недорогая страна, туристы заезжали туда посмотреть старину и корриду. Однако русских это практически не касалось: с 1918-го по 1929 год им было выдано всего шесть виз (одна из них — Шаляпину). “Они не пускают русских. Ни красных, ни белых, никаких”, — говорилось про испанские консульства в европейских столицах.1 Впрочем, другой автор утверждал: “В Испанию и раньше ездили из России одиночки, чудаки, любители острой, горьковатой экзотики. Даже в голове развитого русского человека испанская полочка была почти пуста, запылена. На ней можно было найти Дон Кихота с Дон Хуаном (которого произносили по-французски — Дон Жуан), Севилью и сегедилью, Кармен с тореадором, └шумит, бежит Гвадалквивир“ да еще └тайны мадридского двора“”.2 Поэтому до 1936 года визиты советских писателей были, по существу, штучной случайностью, а после 1936-го, в пору гражданской войны, собственно литературные задачи уступили место иным. Вообще временной интервал, определяющий содержание этой статьи (даже чуть более широкий, чем эпоха Республики), к туризму не имеет никакого отношения, а попадающие в него поездки писателей настолько единичны, что поневоле каждая из них должна быть описана отдельно (имена не выбирают, их берут и излагают — то есть описывают биографически), — не думаю, однако, чтобы это чтение могло завлечь поклонников гламурных журналов и элитарных имен.
Испанская тема в русской литературе советского периода громко начинается, как известно, с легендарной “Гренады” (отметим, что спектр восторгов в ее адрес был тогда представительным — от Маяковского до Цветаевой). Потому начнем со справки: Михаил Светлов в Испании никогда не был.
Назовем далее малоизвестный очерк Ильи Эренбурга “Сео-де-Урхэль”, написанный в 1926 году.3 Тут следует заметить, что еще десятью годами раньше в Париже, увлекшись старой испанской поэзией и уже прилично владея испанским языком, Эренбург с упоением переводил неизвестных в России Гонсало из Берсео, протоиерея из Иты Хуана Руиса, Хорхе Манрике. В ранние парижские годы он познакомился с двумя испанскими писателями — Мигелем де Унамуно (о нем Эренбург потом писал) и Рамоном Гомесом де ла Серной (рассказавшим о встречах с Эренбургом в своих воспоминаниях4). В то время молодой русский поэт упивался полотнами Эль Греко, потом полюбил и Гойю, и Сурбарана, и Веласкеса.
В августе 1926 года, попав по дороге из СССР во Францию на территорию Андорры, Эренбург с женой проникли в Испанию. “Я успел побывать в Испании, — говорится в его письме Николаю Тихонову, — хотя недолго, зато вполне авантюрно, т<о> е<сть> без визы, благодаря доброте пограничника и своему легкомыслию. Будь я один, добрался бы до Барселоны. Жаль было поворачивать назад во Францию — кроме России Испания единственная страна, где └couleur local“5 — душа, а не приманка для английских туристов”.6
Описав в очерке, как он добрался от границы Андорры до Сео-де-Уржеля, Эренбург заметил: “Я увидел только два города, несколько деревень, множество офицеров в различных мундирах, мулов, небо и воздух. Это очень мало для другой страны. Это не мало для Испании”. И вывод его был грустным: “Это — не улица, это — тупик, нежный и душный, в стороне от биржевой толчеи и от механических кавалькад Европы, чулан с драгоценным хламом, жизнь вне жизни, слишком мудрая или же слишком пустая для нас”.7
Об Эренбурге в Испании здесь еще предстоит немало рассказывать. Начнем же с первой полноценной поездки по Испании писателя из СССР. Она случилась в 1929 году.
1. Первый турист Лев Никулин
Итак, начало июня 1929 года, Париж. Разговор, в котором участвуют два человека. Первый — к тому времени вполне ловкий литератор из артистической семьи Лев Вениаминович Никулин. (Он начинал в 1918-м салонно-поэтической книгой “История и стихи Анжелики Сафьяновой”, а уже в Гражданскую войну служил в культпросвете Красной Армии и писал стиховые агитки, в 1921-м ездил в Афганистан с дипломатической миссией, а с 1922-го — автор революционно-приключенческих и исторических книжек; впоследствии приобрел устойчивую репутацию человека, при котором не следует говорить лишнего.) Второй собеседник — знаменитый режиссер, руководитель московского Камерного театра Александр Яковлевич Таиров, находившийся с театром на гастролях. Никулин приехал во Францию надолго, и загранпаспорт в Москве он получил легко. Размышляя над тем, куда бы махнуть дальше, он остановился на Алжире, тогдашней колонии Франции, — времени у него было немало. Таиров, зная, что в июле в Барселоне открывается Международный театральный конгресс, собирался его посетить. По ходу разговора он заметил: “Вы в Алжир, а я, кажется, в Испанию, почему бы и вам не поехать в Испанию?” Никулин легко согласился, но вопрос о визах вызывал растерянность; все-таки решили попытаться и наутро отправились в испанское консульство. Советские паспорта даже у доброжелательного чиновника вызвали оторопь, но он предложил написать заявления, которые отправил в Мадрид, в Министерство иностранных дел. Ответа долго не было. Никулин гулял по Парижу, а Таиров, не дождавшись, уехал. Когда Никулин в конце месяца, что называется смеха ради, направился в испанское консульство узнать, как дела, оказалось, что ответ из Мадрида пришел и выписаны две визы: № 7 Таирову (она так и осталась неиспользованной) и № 8 Никулину — это был не штемпель в паспорте, а письмо с приклеенной на него фотографией Никулина: “Дон Леон Никулин, по национальности русский, отправляется в Испанию. В соответствии с чем гражданские и военные власти Испании не должны чинить ему препятствий в его путешествии. Генеральный консул Испании в городе Париже Гарсиа Муньос”.8 Не мешкая, Никулин поездом Париж—Барселона отправился в Испанию. Он стал первым литератором СССР, оказавшимся там официально.
В 1930 году в Москве вышла книжка Льва Никулина “Письма об Испании”9, через год переизданная, благодаря ей можно составить представление о его путешествии, поскольку “Письма об Испании” — своего рода дорожный дневник. Никулин пробыл в Испании месяц — 11 дней в Барселоне и 18 дней путешествовал в 38-местном удобном автокаре “Иберийской компании транспорта и туризма”. Маршрут был стандартным: Барселона — Сарагоса — Мадрид — Толедо — Мерида — Севилья — Кордова — Гранада — Мадрид — Сарагоса — Барселона (здесь нет, например, Малаги и Валенсии, не говоря уже о севере страны). Путешествовал Никулин с разноязычной туристической публикой (немцы, французы, испанцы) — случайные разговоры и встречи по дороге, посещение классических достопримечательностей, включая Эскориал. Все это подробно, живо, хотя, на сегодняшний взгляд, достаточно банально и сугубо хронологически описано в “Письмах об Испании”. Никулин в качестве своих предшественников называет Теофиля Готье, Мориса Барраса и “нескромное имя поэта Бальмонта”.10 Разговор о пейзаже и быте, увиденных из окна автокара и на прогулках, перебивается историческими справками и рассуждениями о культуре. Когда речь заходит о художниках (“Эль Греко — ключ к современной живописи, ключ к работам своего соотечественника Пабло Пикассо”11), видно, что не зря в Париже Никулин терся возле Эренбурга и Альтмана: многое воспринято, надо думать, именно от них.
В целом книжка “Письма об Испании”, сегодня, конечно, устаревшая, написана без блеска (один заголовочек — ничего: “Убой быков”). Читая ее, чувствуешь время — она написана до 1931 года. Скажем, в ней не встретишь ни слова об испанских коммунистах — Никулин писал лишь о том, что попадалось ему на глаза: он ведь оказался в Испании случайно и никаких московских поручений не имел. Переиздавая “Письма об Испании” в 1931-м, сразу после победы испанской революции, он снабдил ее вторым предисловием, целиком посвященным произошедшей революции; предисловие заканчивалось патетическим прогнозом: “Пролетариату Испании предстоят великие бои”.
В самой Испании поездка писателя из Москвы Льва Никулина осталась незамеченной, поскольку никаких контактов с испанскими деятелями культуры или политики у него не случилось.
В 1934 году Никулину захотелось съездить в Испанию снова. Но в СССР получить разрешение на поездку за границу даже “своему” писателю становилось все труднее. Потому Никулин решил использовать “допуск” в дом к Горькому, надеясь, что Алексей Максимович ему поможет. Однако из этого ничего не получилось; удалось лишь исхлопотать “добро” на переиздание “Писем об Испании”. Оно появилось в 1935 году12, дополненное пересказами казенных газетных сообщений об испанских политических событиях от 1931 года до астурийского восстания горняков (1934).
2. Так начиналась испанская миссия Михаила Кольцова
После вынужденного ухода в отставку диктатора Примо де Риверы (январь 1930) и последовавшей за тем его смертью (март 1930) 12 апреля 1931 года на муниципальных выборах, имевших значение плебисцита, неожиданно победили республиканцы и социалисты. Уже 14 апреля была провозглашена Республика и король покинул страну. Многие иностранцы тогда устремились в Испанию; среди них были и два литератора с советскими паспортами, однако визу — тут же в апреле — получил только один из них: член редколлегии “Правды” Михаил Ефимович Кольцов. В качестве корреспондента главной газеты СССР он прилетел в Испанию сразу после провозглашения Республики. Надо думать, у него было задание прощупать обстановку в стране и выяснить, как именно использует испанская компартия открывшиеся политические возможности.13 Но человек живой и инициативный, Кольцов не ограничивался конкретной инструкцией. Правда, времени у него было немного, так что, судя по всему, он побывал лишь в Мадриде и Севилье. И все-таки одной политической задачи ему было мало (иначе, вернувшись в Москву, он ограничился бы докладами кому надо) — Кольцов был безусловным литератором (хотя и перегруженным массой иных дел). А потому он немедленно по возвращении домой написал книжку “Испанская весна”, которая вышла в Москве уже в начале 1933 года, украшенная симпатичными рисунками В. М. Конашевича.14 В “Испанской весне” двадцать пять коротких главок о мадридских и севильских встречах — они написаны человеком, который точно знает, как должно быть, и видит, что, где и почему получается не так. Это короткие и логически ясные политические зарисовки, описания митингов, диалогов и встреч с испанцами.
Важная часть книжки посвящена испанским коммунистам. Прежде всего Кольцов установил, что они, догматически бойкотируя муниципальные выборы, проспали начало революции. Уже через год Коминтерн добился смены руководства испанской компартии, убрав из него неугодных лиц, и прежде всего тех, кто был не против контактов с испанскими троцкистами15 (думаю, это произошло не без наводки Кольцова). К 1936 году испанская компартия стала вполне послушным орудием Коминтерна в Испании. Для Сталина важны были не столько тамошние социальные реформы, сколько полное устранение влияния на испанскую революцию сторонников Троцкого (в 1937-м это ему удалось стандартным методом — физической ликвидацией). Умный и циничный Кольцов, в 1923-м проштрафившийся, напечатав в “Огоньке” фоторепортаж об одном дне Троцкого, с тех пор хорошо усвоил, чего не выносит “хозяин”, и новых ошибок не допускал. До 1937 года еще было не близко, и неугодных вождю лиц Кольцов в “Испанской весне” изобразил мечтателями, чурающимися кропотливой работы: “Как запылает мировой пожар — тогда и одной головешки хватит, чтобы поджечь Пиренейский полуостров, когда замарширует всемирная Красная армия — ей достаточно будет одной дивизии послать, чтобы провозгласить и укрепить ИСФСР”.16 Ирония по части Испанской Советской Федеративной Социалистической Республики направлена в тот же огород, что и издевка по части пожара мировой революции. Огород этот именовался Л. Д. Троцким, который уже четыре года жил в изгнании — его ликвидация оказалась не столь простой задачей. Единственный открытый враг Сталина именовался в СССР “злейшим врагом советской власти и советского народа” — без этого клейма его имя не упоминалось в СССР еще и в 1980-е годы. Кольцов понимал, что Троцкий обречен на гибель, и не стеснялся.
Тематическая ограниченность книги “Испанская весна” не означала, что ничего другого, кроме поставленной задачи, Кольцов не заметил, — глаз у него как раз был острый, характер ироничный, а испанские эмоции захватили его как следует, недаром, вручая книжку Эренбургу, он написал на ней, перефразировав “Онегина”: “Мы все испанцы понемногу, чему-нибудь и как-нибудь…”17 Он, конечно, еще не знал, какую роль ему предстоит вскоре сыграть в испанских событиях и чем это в итоге обернется для него лично.
3. Илья Эренбург и его “Испания”
Второй писатель с советским паспортом, устремившийся в Испанию в 1931 го- ду, в отличие от Кольцова, жил в Париже. Это был Илья Григорьевич Эренбург, и ему пришлось ждать испанской визы четыре месяца (“Консулу не нравились ни советские паспорта, ни мои книги”, — объяснял он потом столь долгую задержку18). Эренбург еще не был официальным корреспондентом какой-либо советской газеты (в штат “Известий” его зачислили в 1934-м), он печатался в СССР лишь когда это удавалось и никаких заданий ни от кого не получал. Другое дело, что журналистское чутье подсказывало ему: испанская поездка может дать такой материал, с публикацией которого в Москве трудностей не будет. Но насколько значимым окажется для него это путешествие, он, думаю, не предвидел.
Поездка Эренбурга в Испанию продолжалась полтора месяца (14 октября — 30 ноября 1931); она была им тщательно продумана и профессионально подготовлена. Эренбург объездил почти всю страну и помимо городов, куда заезжал Никулин, увидел также Валенсию, Малагу, Мурсию, Саламанку, Касерес, Бадахос и Кадис.
25 октября 1931 года он писал из Мадрида в Париж своим близким друзьям Савичам, которых весной безуспешно звал в Испанию: “Здесь была засуха. После 6 месяцев полил дождь, жнецы возрадовались, а я простудился. Сижу, чихаю, кашляю. Завтра все же удерем в Escorial, послезавтра в Toledo, а там окончательный путь из Мадрида. Адрес до 2 ноября — Salamanca Poste-restante, до 6 ноября — Sevilla posterestante… Едим чудных поросят и ягнят. Дивная ветчина (производится └Хамон“). Прибавь вино и гаваны. Все по карману. Жаль, что вы не с нами. Куда лучше, нежели переживать кризис капитализма у вас… Был в кортесах. Здесь революция это литература, адвокаты, клубы и пр. На селе не сильно иначе. Впрочем, надеюсь, увидим…”19
Помимо больших городов, соборов, дворцов и музеев, интересных ему лично, Эренбурга, уже как журналиста, занимала и жизнь простых испанцев, и он забирался во многие забытые богом края Испании — познакомился с бытом литейщиков Сагунто и батраков Эстремадуры, увидел нищету крестьян Санабрии и Лас-Урдеса. Так получалось, что в этих местах он оказывался первым “живым” русским. Простые испанцы стали главным потрясением поездки; их благородство покорило Эренбурга. Конечно, от его цепкого взгляда не укрылись прекраснодушные адвокаты и вороватые чиновники, бездельники кабальеро и католическое духовенство, обирающее нищих, — все те, кто старался под новой пышной вывеской “Республики трудящихся всех классов” сохранить уклад прежней жизни. Но патетическим образом страны стали “двадцать миллионов Дон Кихотов” в лохмотьях (Эренбург всю жизнь боготворил Сервантеса): “Здесь можно выдать мельницу за врага, и с мельницей пойдут сражаться, — это история человеческих заблуждений. Но здесь нельзя выдать человека за мельницу — он не станет послушно махать руками вместо крыльев”.20
Испанская революция 1931 года была резким контрастом бесчеловечной, кровавой Гражданской войне в России, которую Эренбург пережил в ее эпицентре.
В ходе полуторамесячной поездки рождался детальный замысел книги “Испания”, написанной Эренбургом в Париже в декабре 1931-го — январе 1932-го. Книга эта блистательная и лапидарная, когда надо — едкая, когда надо — патетичная; дающая портрет страны, ее прошлого и ее настоящего, показывающая жизнь разных слоев ее населения: чиновников и рабочих, кабальеро и крестьян, гвардейцев и священников, социалистов и анархистов, интеллигенции и молодежи. Главный вывод Эренбурга был поэтичен и емок: “Испания — это не Кармен и не тореадоры, не Альфонс и не Камбо, не дипломатия Леруса, не романы Бласко Ибаньеса, не то, что вывозится за границу вместе с аргентинскими сутенерами и малагой из Перпиньяна, нет, Испания — это двадцать миллионов рваных Дон Кихотов, это бесплодные скалы и горькая несправедливость, это песни грустные, как шелест сухой маслины, это гул стачечников, среди которых нет ни одного └желтого“, это доброта, участливость, человечность”.21 Еще ни разу Эренбурга не охватывало такое искреннее и такое сердечное волнение при общении с простыми, неграмотными людьми, как в Испании, — потому что это были не хамы, а люди по-своему благородные, достойные, не жадные (это же можно почувствовать и в его написанных тридцать лет спустя мемуарах — впечатление оказалось очень устойчивым). Именно Испания 1931 года укрепила у Эренбурга вынужденную надежду на возможность справедливого, человеческого социализма (а присягнув советскому режиму, он всю дальнейшую жизнь в таких надеждах нуждался).
Книга Эренбурга об Испании осенью 1932 года вышла в Москве, а в начале 1933-го в Париже (тоже по-русски), но еще раньше под названием “Испания — республика трудящихся” ее издали по-испански в Мадриде. Реакция испанской прессы на книгу Эренбурга была темпераментной. Газета “Либертад”, например, требовала не только конфискации зловредного издания и привлечения автора к суду, но и дипломатического давления на другие страны с целью повсеместного ее запрета.22 Дискуссия была острой — книгу критиковали как слева, так и справа. В “Письме одного республиканца великому русскому писателю Эренбургу” книга подвергалась нападкам с проправительственных либерально-демократических позиций. Автор письма протестовал: Эренбург обвиняет испанское правительство в нерешительности при решении острых социальных проблем. “Споря со мной, — отвечал Эренбург на эту критику, — вы защищаете не Испанию, а партию, стоящую у власти в настоящий момент… Я верю, что среди руководителей республики есть люди, искренне стремящиеся помочь рабочему классу. Но у истории свои законы. История не считается с добрыми намерениями того или иного мечтателя”. Отвергая обвинения в “презрении к испанскому народу”, Эренбург демонстрировал владение советской лексикой: “Все дело в том, что я называю народом рабочих и крестьян, а вы, вероятно, чиновников и адвокатов. А их я, конечно, изображаю бездельниками, невеждами, зачастую жестокими. Да, это упрек, но упрек не народу, а классу”. В “Письме Эренбургу революционного писателя Филиппо Арместо” книга “Испания” критиковалась с левацких позиций. Его автор обвинял Эренбурга в “недостаточной революционности”. Отвечая оппоненту “слева”, Эренбург заметил: “Я отнюдь не думаю, что моя книга — это книга о причинах и перспективах испанской революции. Это не социально-политический трактат. Это всего-навсего путевые очерки. Я писал о том, что видел и слышал…” Острота полемики отражала “плюрализм” в среде республиканцев — пассивность, прекраснодушие одних и догматическую непримиримость других.
Вернувшись в Париж, Эренбург много рассказывал об Испании; одного своего друга (писателя О. Г. Савича) он смог уговорить поехать туда лишь в 1937 году, а другой (парижский журналист И. Е. Путерман) отправился в Испанию в конце лета 1932 года и 8 сентября писал Савичу в очередной “бой-бычачьей” открытке из Толедо: “Здесь прелестно. Шатаюсь лениво по узким уличкам, которые неизменно приводят меня к какому-нибудь замечательному месту с видом на Тахо. Я здесь с утра, но достопримечательности еще не осматривал: даже и в этот мертвый сезон много туристов, а я последних ненавижу глубоко… ”23
В 1933 году Эренбург написал статью “Мигуэль Унамуно и трагедия ничьей земли”. Писатель Мигель де Унамуно, вернувшийся в Испанию в 1930-м после, по существу, добровольного изгнания, горячо приветствовал Республику, но, будучи избранным в кортесы, отказался поддержать ряд нововведений; в статьях он выступил против воцаряющейся в Испании, как ему казалось, анархии. Эренбург считал, что время не оставляет поэту и философу другого выбора, кроме как соединиться с фашистами или с антифашистами (“Нейтральной земли больше нет нигде, ее нет и в том, втором мире, в котором хочет жить философ Унамуно”24). Тут следует напомнить слова Андре Мальро, сказанные им в 1974 году историку испанской войны, бывшему на ней корреспондентом “Юманите”, Жоржу Сориа, об “антифашизме — движущей силе тридцатых годов”.25 Эта альтернатива: “фашизм или антифашизм”, может быть, и упрощала политическую ситуацию 1930-х годов, но, безусловно, соответствовала тогдашним взглядам левой интеллигенции Запада. Унамуно не дрейфовал за левыми; он не считал франкистов фашистами и надеялся, что они остановят вакханалию анархии, а когда увидел, чтЛ они вытворяют на захваченных территориях, отрекся от них и вскоре умер. В поздних мемуарах Эренбург о выступлении Унамуно в 1931 году упоминал: “Я был на заседании кортесов; выступал Мигель Унамуно, он красиво говорил о душе народа, о справедливости. В тот самый день в Эстремадуре гвардейцы застрелили бедняка, осмелившегося подобрать желуди с земли беглого маркиза”. 26 Давнее противопоставление красивых слов и льющейся крови сидело в голове Эренбурга, но в 1960-е годы он знал уже слишком многое о недавнем прошлом, чтобы живописать мир бинарным и делать безапелляционные выводы.
МЯТЕЖ И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
В феврале 1936 года в Испании победил левый Народный фронт. В апреле это повторилось и во Франции. В Европе создавалась возможность противостоять фашизму.
Однако в Испании политическая поляризация стремительно нарастала: противники Республики наращивали военные силы. В середине апреля в Испании снова побывал Эренбург; по возвращении в Париж он поделился своей тревогой на закрытой встрече с левыми французскими интеллигентами. На ней присутствовал поэт и будущий участник Испанской войны Алексей Эйснер. Вот его рассказ о докладе Эренбурга: “Сидя за столиком на эстраде банкетного зала ресторана, где собралось около ста человек, он, заложив руки в карманы, раскачиваясь на стуле, с убийственным сарказмом обрисовывал типы титулованных контрреволюционеров мадридских салонов. С грустной иронией он рассказывал о мягкотелости правительства, о разброде среди интеллигенции, о белобородых старичках, проповедующих Бакунина и Кропоткина в портовых тавернах. Он говорил о голодающем народе и о широкоплечих контрабандистах в черно-красных шарфах, проносящих через границу французский коньяк и парижские духи. Насмешливая улыбка постепенно сползала с его губ. Стул под ним перестал раскачиваться. Тонкий голос звучал все громче, в нем зазвучали металлические нотки. Он предупреждал. Народный фронт Испании в опасности. В стране, где на шесть солдат приходится генерал и на десять человек — сутана, попы и генералы готовят мятеж. Министры из профессоров ничего не видят и ничего не делают. Полиция на стороне заговорщиков. Народ безоружен. Рабочие разъединены. Крестьяне не организованы. Армия в руках аристократического офицерства. Зреет международный заговор против Испанской республики. Фашизм точит нож. Ликторский пучок и паучья свастика плывут в грозных облаках над оливковыми плантациями Андалусии и виноградниками Кастилии. С красноречием влюбленного говорил Эренбург о гордости и любви к свободе испанского народа, о его внутреннем благородстве. Он говорил о самобытности испанской культуры, о том, что она своеобразно перекликается с русской культурой, о духовной связи всех культур и всех народов. Он читал ставшие потом с его легкой руки популярными и за границей стихи Михаила Светлова, тут же переводя их на французский язык:
Гренадская волость в Испании есть…
…Я хату покинул. Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…
— Над Гренадской волостью нависла опасность. Враг приближается. Бейте тревогу! └Aux armes, citoyens!“.27 — Расходясь, взбудораженные слушатели обменивались недоуменными репликами:
— Откуда он взял это?.. Почему молчат наши газеты?”28
Должен был начаться мятеж испанских генералов, чтобы в головах тогдашних слушателей Эренбурга легкомысленное недоумение сменилось осознанной тревогой.
Военно-фашистский мятеж вспыхнул 18 июля 1936 года в испанском Марокко и тут же перекинулся в Испанию; уже 19 июля мятеж непосредственно возглавил прилетевший в Тетуан с Канарских островов генерал Франко. Примерно в половине страны мятеж, в котором принял участие едва ли не весь офицерский корпус, был подавлен. Началась почти трехлетняя гражданская война. Ее ход с двух сторон освещали многочисленные корреспонденты из разных стран мира (среди них было немало мировых знаменитостей; их книги об Испанской войне — значимая часть мировой литературы ХХ века). Советские корреспонденты были только на фронтах республиканцев. Их было трое — все писатели.
А в июле 1937-го в Испании высадился целый десант писателей из СССР. Они прибыли на писательский антифашистский конгресс. Эта история имела свою предысторию.
1. Конгресс писателей в Испании29
Первый международный антифашистский писательский конгресс состоялся в Париже в 1935 году. На нем была создана Международная ассоциация писателей в защиту культуры, а также ее бюро, президиум и секретариат. В президиум вошли А. Жид, А. Барбюс, Р. Роллан, Г. и Т. Манны, М. Горький, О. Хаксли, Б. Шоу, С. Льюис, Р. Валье-Инклан и С. Лагерлеф; в секретариат, который вел все оргвопросы, Ж.-Р. Блок, А. Мальро, А. Шамсон, Л. Арагон, И. Бехер, Г. Реглер, М. Кольцов, И. Эренбург и Р. Альберти. В резолюции, принятой на последнем заседании, было обещано: “Бюро подготовит в момент, который оно найдет подходящим, второй международный конгресс писателей”.
В 1937-м бюро сочло, что такой момент наступил, и решило, что второй конгресс эффектно будет провести в воюющей Испании. Республиканское правительство также сочло это полезным для Республики. 21 марта 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) (оно утверждало финансирование работы конгресса) приняло постановление “О международном антифашистском конгрессе писателей”30 из трех пунктов:
“1) Согласиться с предложением испанских антифашистских писателей о созыве в Испании международного антифашистского конгресса в текущем 1937 году.
2) Для организации и созыва конгресса создать организационную комиссию по созыву антифашистского конгресса, состоящую из строго проверенных антифашистских писателей.
3) Предусмотреть введение в состав организационной комиссии от СССР т. т. Кольцова, Эренбурга, Алексея Толстого и Вишневского”.31 Фактическим руководителем всей работы по подготовке конгресса был утвержден М. Кольцов.
Вопрос о конгрессе Политбюро обсуждало трижды.
17 апреля оно постановило “Отпустить в качестве помощи от СССР Международной ассоциации на проведение Конгресса и проезд иностранных делегатов 20 000 долларов”. На расходы советской делегации из 15 человек было ассигновано 15 000 долларов (весьма значительная по тем временам сумма), а 19 апреля 1937 года приняло решение о советской делегации: “Членам делегации выехать по вызову т. Кольцова, в зависимости от точного начала конгресса”.32
22 мая 1937 года Кольцов из Парижа сообщал Сталину:
“Есть немало желающих поехать на конгресс писателей в Испанию, но мы отбираем твердых антифашистов. Жид не поедет, его отговорил Мальро, который встречается и, по-видимому, потихоньку дружит с Жидом (сейчас Мальро в Испании). Эренбург просил меня освободить его от работы по подготовке к конгрессу, ссылаясь на усталость и порчу своих отношений с французами. В чисто личном плане он мне сказал, что по-прежнему не верит в возможность при нынешнем положении в Испании провести там конгресс, а кроме того, он после истории с Жидом боится второй раз влипнуть. В этих условиях без Мальро и Эренбурга руководство подготовкой конгресса взяли на себя Арагон и Блок, которые надеются справиться с этим делом. Фейхтвангер несколькими телеграммами потребовал встречи со мной. Я остановлюсь у него по пути в Испанию”.33
1 июня 1937 года Кольцов отправил назначенному после смерти Горького генсеком Союза писателей В. Ставскому инструктивное письмо, в котором конгресс конспиративно именовался “спектаклем”:
“Спектакль состоится, очевидно, в начале июля. Масса трудностей — и с отдельными участниками, и с гостеприимными хозяевами, и с организаторами. Мальро разъезжает из страны в страну, но по другим делам. Илья Григорьевич <Эренбург>, вначале отдыхавший на курорте, прибыв в Париж, просил меня освободить его от работы по подготовке спектакля, — как в Париже, ибо у него портятся отношения с франц<узскими> писателями, так и в Валенсии, т. к. у него испортились отношения с испанскими, особенно с Марией Тересой и Альб<ерти> (Марии Тересе, оспаривая ее слишком восторженные оценки Москвы, он сказал: └Ну, теперь в Москве так настроены, что если из Испании приедет даже корова, то ее примут за быка и будут чествовать“. Конечно, женщина смертельно обиделась. Об этом случае рассказал мне он сам, объясняя, что эти слова у него вырвались случайно…). Подлинная причина самоустранения И. Г. — 1) его неверие во все предприятие, 2) боязнь ответственности, особенно после истории с Жидом, 3) недовольство тем, что наши разногласия и конфликты, например, с тем же Жидом, портят его связи и └положение“ в Париже, т. е. возможность дружить с французами и издаваться у них. При этом положении вся тяжесть подготовки легла на Арагона и Блока. Люди они, несомненно, хорошие и честные, но им очень трудно в такой обстановке. Я специально задержался в Париже, чтобы с ними поработать. И отсюда говорю с ними по телефону. У Фейхтвангера я был. Он и Генрих Манн обещают быть, если спектакль будет в июле. <…> Нужно приготовить речи, примерно распределив их так: соц<иалистический> реализм — Фадеев, пролет<арский> гуманизм и демократия — Ставский, Вишневский, проблемы лит<ературного> творчества — Толстой, Шолохов, нация и культура — Микитенко, писатели, дети, молодежь — Барто (мне намечена тема — роль писателя и общество). М. б., Вишневский возьмет тему об индивидуальности? Если не он, то Толстой. Это наметки и пожелания последнего заседания генсекретариата. Каждая речь — не больше (лучше меньше) 15 минут! Это строгое правило, особенно для тех, кто будет говорить по-русски, ибо перевод удваивает время. Кельин должен приготовить речь на чисто испанскую тему (желательно, историко-литературного порядка о каком-нибудь исп<анском> классике, но не Сервантесе, о котором будут говорить все). Кроме того, надо быть готовым к маленьким агитвыступлениям по 5 минут и к полемическим, в случае появления где-нибудь врагов народа. Вот пока все. <…> Речи должны быть непременно заранее написаны. Крайне желателен также готовый перевод на франц<узский> язык, в 2—3-х экземплярах. Учтите опыт первого конгресса, не делайте сухих, на газетном языке, выступлений. Учтите, аудитория — Испания! Меньше схемы, больше мыслей, образности”.34
10 июня посредственный литератор В. Ставский, по иронии судьбы оказавшийся в кресле Горького, переслал это письмо лично Сталину, сопроводив его такими словами: “Сегодня мною получено письмо от тов. Михаила Кольцова из Байонна-Тулузы, датированное 1 июня сего года. Из этого письма, прилагаемого при этом, вытекает, что: 1) срок созыва конгресса — начало июля — подтверждается, 2) на Илью Эренбурга надежда плохая, 3) конгресс готов более или менее, в частности — Фейхтвангер и Генрих Манн будут — о других участниках тов. Кольцов не сообщает, 4) срок выезда советской делегации тов. М. Кольцов считает около 22 июня, 5) выступления советских делегатов должны быть заранее написанными, тщательно и глубоко продуманными. Соображения т. Кольцова надо принять за основу. В связи с этим считаю крайне целесообразным: выезд части советской делегации (Вишневский, Толстой, Ставский) не позднее 20 июня с. г. с тем, чтобы в Париже провести ряд встреч и бесед с литераторами-антифашистами — участниками конгресса, а также проверить всю подготовку к конгрессу. Остальная часть советской делегации должна выехать не позднее 25 июня с тем, чтобы побывать на Парижской Выставке. <…> Прошу указаний!”35
Второй Международный конгресс писателей против фашизма открылся в Валенсии 4 июля 1937-го. Советская делегация в составе А. Барто, Вс. Вишневского, Ф. Кельина, И. Микитенко, В. Ставского, А. Толстого, А. Фадеева и В. Финка прибыла из Франции в пограничный город Порт-Бу и, так как поезда не ходили, далее добиралась на машинах и автобусах. В делегацию были включены также находившиеся в Испании М. Кольцов (глава делегации) и И. Эренбург — они присоединились ко всем 3 июля утром неподалеку от Валенсии. Проведением конгресса занималось несколько испанских министерств — прием писателей считался для Республики делом престижным, из последних сил были организованы места ночлега и еда, запланирован и кое-какой отдых (рыбная ловля и т. д.). Правительство категорически не хотело, чтобы конгресс посетил Мадрид, возле которого шли бои, но Кольцов на этом настоял. Конгресс открылся в здании муниципалитета, где заседали кортесы; его приветствовали речами премьер-министр Хуан Негрин и министр иностранных дел Альварес дель Вайо (он выступал и на конгрессе 1935 года как писатель-эмигрант). 6 июля конгресс перебрался в Мадрид. По дороге машина, в которой ехали Мальро, Эренбург и Кельин, наскочила на грузовик со снарядами — чудом не произошла катастрофа (Кольцов пишет об этом в “Испанском дневнике”36). 7—8 июля заседания конгресса продолжились в зале “Аудиториум”, а затем в уцелевшем кинотеатре. Франкисты по случаю конгресса все ночи яростно обстреливали Мадрид, и делегаты перебирались в бомбоубежище. После этих “приключений” конгресс вернулся в Валенсию, где его приветствовал президент Республики писатель Мануэль Асанья, затем перебрался в Барселону, а завершил работу в мирном Париже. По ходу конгресса выступили почти все советские делегаты. Их речи помимо понятных слов в поддержку Испанской республики непременно содержали еще два “тезиса”: 1) грозные выкрики в адрес советских военных, расстрелянных по делу Тухачевского, и обещание покончить со всеми предателями (Эренбург наивно пытался выяснить, почему все советские делегаты говорят об этом на конгрессе писателей, но Кольцов его оборвал: “Так нужно”37) и 2) гневную отповедь Андре Жиду, написавшему критическую книгу об СССР38 (понятно, что большинство советских делегатов эту книгу, вышедшую в Париже по-французски, в глаза не видело). В речи Кольцова, включенной им в “Испанский дневник” (в издании 1958 года — после реабилитации как автора, так и Тухачевского с товарищами — пассаж против Жида оставили, а слова о Тухачевском изъяли), о Жиде было сказано так: “Выпуская свою книжку, полную грязной клеветы на Советский Союз, этот автор пытался сохранить видимость нейтралитета и надеялся остаться в кругу └левых“ читателей. Напрасно! Его книга сразу попала к французским фашистам и стала, вместе с автором, их фашистским знаменем. И это особенно поучительно для Испании, — отдавая себе отчет в симпатиях масс к Испанской республике, опасаясь навлечь на себя гнев читателей, Андре Жид поместил в глухом уголке своей книги несколько невнятных слов, одобряющих Советский Союз за его отношение к антифашистской Испании. Но эта маскировка не обманула никого. Книга перепечатана целиком в ряде номеров главного органа Франко └Диарио де Бургос“. Свои узнали своего!”39 Замечу, что все испанцы, выступая на конгрессе, тоже произносили одно и то же имя, но это было имя растрелянного франкистами Лорки; только под конец конгресса Хосе Бергамин публично осудил А. Жида…
Наиболее пылко конгресс принял выступления писателей, сражавшихся в Испании, — Андре Мальро, Людвига Ренна, молодого испанского поэта Антонио Апарисио. Особенно взволновало конгресс выступление раненного под Уэской немецкого писателя Густава Реглера — политкомиссара 12-й интербригады (“Привезли из госпиталя Реглера, — вспоминал Эренбург, — он шел, опираясь на палку, не мог говорить стоя, попросил разрешения сесть, и зал встал из уважения к ране солдата”40).
Конечно, советские писатели, выпущенные в Испанию, смотрели на все вокруг с напряженным вниманием, но вот что любопытно: ничего значительного они об Испании не написали, да и не могли этого сделать. Савич вспоминал, как Толстой, которого поселили у него на квартире в Валенсии, говорил ему: “Испания… Ничего я о ней не буду писать. Не умею я так: приехал, увидел, написал. Жить тут надо, а не гастролировать…”41
Вообще же в советской писательской делегации царили те же порядки, что и дома — одни барствовали (скажем, Толстой приехал с молодой женой — без нее он не ездил никуда, Ставский и Вишневский пили и куролесили), другие же знали свое место рядовых: ведь желающих съездить в Испанию было хоть отбавляй.42
Только трое советских писателей не уехали из Испании после конгресса — они остались в качестве военных корреспондентов центральных газет. Каждый из них писал об Испании…
2. Корреспондент “Правды” Михаил Кольцов
Редактор “Правды” Мехлис, посылая в Политбюро бумагу с просьбой утвердить направление Кольцова в Испанию (это было сразу после начала мятежа Франко), скромно приписал: “Согласие товарища Сталина имеется”.43 И хотя мысли Сталина были заняты совсем другим (завершалась трудная подготовка расстрельного процесса “троцкистско-зиновьевского центра”, открывшегося через месяц), задание Кольцову было дано, и, понятно, не вполне журналистское. Кольцов прибыл в Париж и там договорился о полете в Барселону с писателем Андре Мальро, который формировал французскую эскадрилью в помощь испанским республиканцам. 8 августа 1936 года Кольцов тайно прилетел в Барселону на самолете, который пилотировал знаменитый француз Абель Гидес.
Первая его задача на месте — разобраться в обстановке. На это ушло несколько дней (в Барселоне готовили наступление на занятую мятежниками Сарагосу). Вникая в детали, Кольцов не забывал главного и уже 9 августа выявил основную “опасность” для республики, сообщив о “провокационной и деморализующей роли”, которую играет троцкистская организация ПОУМ.44 11 августа Кольцов вылетел в район Лериды на реку Эбро, 19-го он в Мадриде общался с премьер-министром Хиралем, со всеми министрами и с руководством испанской компартии. Сообщая о силах, которые поддерживают тылы Франко, он перечисляет ожидаемое от него: “гестапо, Троцкий с его шайкой и исступленный бред Унамуно”.45 Отель “Флорида”46 становится штаб-квартирой Кольцова; потом его заменит легендарный “Гайлорд”.47 С начала сентября Кольцов участвует в боях под Талаверой и у Толедо, анализирует ошибки военных, понимает, чего может стоить им отсутствие опыта и дисциплины. Потом возвращается в Мадрид, беседует с Ларго Кабальеро, который вскоре станет премьером и военным министром (в “Испанском дневнике” Кольцова есть запись 8 сентября о старике Кабальеро: “Клемансо или Горемыкин?” — в живом и остром уме Кольцову не откажешь). В октябре 1936 года главной заботой Кольцова становится оборона Мадрида. Разумеется, все это время он исправно передает для “Правды” испанские корреспонденции (в то не телевизионное время газетные репортажи были единственным источником информации в СССР об Испании, за которой следили миллионы “болельщиков”).
Кто только не попадал в круг интересов Кольцова в Испании — политики, военные (испанцы и советники из Москвы), журналисты и писатели, интербригадовцы, деятели культуры, просто рядовые бойцы. На все у него хватало времени, все он удерживал в голове. Узнав о выходе книги А. Жида “Возвращение из СССР”, он организовал в Испании резко враждебную Жиду кампанию и сорвал его планировавшуюся туда поездку.48 Кольцов помнит всех, расставляя нужных людей на нужных постах; понятно, что и придуманного в “Испанском дневнике” Кольцова образа “мексиканского коммуниста” Мигеля Мартинеса (на него Кольцов возложил свою нежурналистскую работу) не хватило, чтобы рассказать обо всей своей деятельности. Но о многом мы все-таки узнаем (например, о том, как Кольцов проник в помещение мадридского комитета ПОУМ49, что потом не упустил в доносе Сталину ненавистник Кольцова руководивший всеми интербригадами влиятельный деятель Коминтерна и французской компартии А. Марти50). Суждение о Кольцове в романе Хемингуэя “По ком звонит колокол” выносит главный герой: “Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие”51; это суждение, что и говорить, впечатляет, хотя оно и не исчерпывает Кольцова (сошлюсь, например, на характерное суждение Эренбурга о том, что инакомыслящих друзей Кольцов боялся пуще врагов52).
В “Испанском дневнике” есть перерыв — с 10 апреля по 23 мая 1937 года. В это время он ездил в Москву докладывать Сталину о проделанной работе и о положении дел. После этого доклада, на котором присутствовали только Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов, когда Кольцов уже направился к дверям, Сталин остановил его вопросом: “У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?” Последовал диалог, все более удивлявший Кольцова. “Есть, товарищ Сталин”. — “Но вы не собираетесь из него застрелиться?” — “Конечно, нет и в мыслях не имею”. — “Ну вот и отлично! Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свиданья, дон Мигель!”53 Рассказывая об этом брату, Кольцов заметил, что прочел в глазах Сталина: “слишком прыток”, но он не осознал тогда, что это был дельный совет, избавлявший его от последующих пыток… (В “Испанском дневнике” есть запись от 20 июня 1937-го, в которой приводится диалог Кольцова с генсеком испанских коммунистов Хосе Диасом о встрече в Кремле, где, понятно, ни слова нет о последних вопросах Сталина. В изданиях 1957 и 1958 годов из этого диалога убрали всякое упоминание о Сталине вообще.54)
После доклада Сталину Кольцов вернулся в Испанию. Помимо журналистских дел он много занимался подготовкой писательского конгресса, был главой советской делегации на нем, а в ноябре 1937-го его отозвали в Москву уже окончательно.
Предчувствовал ли он уже тогда, что его ждет дома? Есть свидетельство Густава Реглера, который после пакта Молотова—Риббентропа порвал с СССР; оно сделано в поздней его книге, вышедшей в Западной Германии, “Das Ohr des Malchus” (“Ухо Малха”)55, которая не переведена на русский; я ее не читал, но этот эпизод в сентябре 1986 года записал со слов профессора-испаниста, участника испанской войны Д. П. Прицкера, назвавшего книгу Реглера очень интересной: “Когда Реглер вместе с Кольцовым однажды выходил из └Гайлорда“, неожиданно погас свет, и Кольцов, носивший очень сильные очки, уже ничего не мог разглядеть. Неожиданно он сказал Реглеру: └Зато, когда меня будут расстреливать, а ведь меня, конечно, расстреляют, я буду без очков и ничего не увижу…“”.
Эренбург вспоминал о своей последней встрече с Кольцовым в Москве в апреле 1938 года: он зашел в “Правду” сообщить Кольцову, что наконец-то получил заграничный паспорт и возвращается в Испанию: “Он сказал: └Кланяйтесь моим, да и всем“, потом добавил: └А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего нельзя понять…“ Пожал руку, улыбнулся: └Впрочем, отсюда тоже трудно понять“”.56
Приведу также существенное суждение Эренбурга — оно касается не только Кольцова: “Историку трудно положиться на его статьи (как и на мои статьи того времени) или даже на книгу └Испанский дневник“: она слишком окрашена временем, а рядового читателя куда больше растрогают воспоминания о Кольцове, чем его фельетоны, — он ищет всех тонов, расположенных между белым и черным, — а Михаил Ефимович был куда сложнее, чем его памфлеты или корреспонденции”.57
Книгу “Испанский дневник” Кольцов, как бы предчувствуя, что его ждет, лихорадочно диктовал своей стенографистке в Москве начиная с декабря 1937-го.58 Первую книгу “Испанского дневника” напечатал в № 4 “Нового мира”, и 20 мая ее сдали в набор отдельной книгой, а 2 сентября подписали в печать. Вторая книга напечатана в № 5 и 6 “Нового мира”, а в № 7 и 8 начали печатать третью книгу (напечатали записи от 23 мая по 8 июля 1937 года). Однако в № 9 продолжения, обещанного в № 8, не последовало. Вместо него в конце номера сообщили: “Продолжение └Испанского дневника“ Михаила Кольцова будет напечатано в 10-й книге └Нового мира“”. № 10 был сдан в набор 25 сентября и подписан к печати 14 октября, но продолжения “Испанского дневника” в нем также не оказалось.59 Не оказалось его и в № 11 “Нового мира”, подписанном в печать 31 октября.60 Зато 4 ноября 1938-го “Правда” напечатала восторженную рецензию А. Толстого и А. Фадеева на первую книгу “Испанского дневника” (авторы ее ничего не подозревали о том, что ожидает Кольцова, а вот имеющий на этот счет острый нюх, а может быть, и некоторую информацию редактор “Правды” Л. З. Мехлис напечатал их рецензию крайне неохотно; не знаю, рискнул ли он продемонстрировать свой нюх “хозяину” и запросить совета по части публикации этой рецензии).
В ночь на 13 декабря 1938 года М. Е. Кольцов был арестован в редакции “Правды”… А днем 13 декабря подписали в печать № 12 “Нового мира”, содержавший перечень публикаций журнала за 1938 год. Обнаружить в этом перечне печатавшийся в четырех номерах “Испанский дневник” Кольцова читатели, увы, не смогли.61
19 декабря 1938 года еще ничего не знавший обо всем этом корреспондент ТАСС в Барселоне О. Г. Cавич писал жене в Москву: “Здешние газеты напечатали корреспонденцию из Москвы, в которой написано: └Самая читаемая книга — “Дневник” Кольцова“”.62 А через некоторое время, читая секретный испанский бюллетень фашистских радиоперехватов, Савич наткнулся на сообщение: “В Москве арестован известный советский журналист Кольцов”. “Бросив работу, — вспоминал он потом, — я побежал в полпредство, ворвался в кабинет полпреда, которым тогда был С. Г. Марченко, и крикнул: └Это правда?“ Марченко тотчас догадался, поднял на меня печальные глаза и тихо ответил: └Правда…“”.63
3, Корреспондент “Известий” Илья Эренбург
В конце июля 1936-го рвавшийся из Парижа в Испанию Илья Эренбург мог запрашивать о разрешении только “Известия”. В ту пору редактор газеты Бухарин уже был практически в “положении вне игры” и всеми международными вопросами в газете ведал Я. Г. Селих. Он и обращался в ЦК об отправке парижского корреспондента газеты в Испанию. Похоже, однако, что на запросы Селиха оперативного ответа не поступало. Наконец 17 августа — через месяц после начала мятежа — Оргбюро ЦК довело заявку Селиха до Политбюро, и 1 сентября Политбюро рассмотрело ее и приняло решение “о временном командировании в Испанию парижского корреспондента └Известий“ т. Эренбурга”.64 Кольцов прилетел в Барселону 8 августа 1936 года, а Эренбург, так и не дождавшись окончательного решения в Москве, приехал в Испанию 27 августа.
В последние дни перед отъездом в Испанию он много работал: посылал в газету отчеты на основе сообщений об испанских событиях, поступав- ших в Париж (в Испании уже находились его друзья и знакомые А. Мальро, Ж.-Р. Блок, П. Низан, А. де Сент-Экзюпери), подготовил и отправил в московское издательство рукопись и снимки, составившие фотоальбом об Испании по материалам его весенней поездки.
Первые десять дней Эренбург провел в Каталонии в условиях полной неясности, что творится. “Не только крестьяне не знали, что происходит в соседней деревне, — вспоминал он, — в Барселоне никто не мог ответить на вопрос, в чьих руках Кордова, Малага, Бадахос, Толедо”.65 Вместе с кинооператорами Карменом и Макасеевым он совершил пятидневную поездку на Арагонский фронт, познакомился с авиачастью “Красные крылья”, побывал под Уэской, где оборону держали знакомые ему анархисты Дуррути. Затем — Мадрид; встречи с советским послом М. И. Розенбергом, военным атташе В. Е. Горевым, с М. Е. Кольцовым (все трое были потом расстреляны), с лидерами коммунистов Хосе Диасом и Пассионарией; посол рекомендовал все предложения о том, как помочь срочному сближению Каталонии с Мадридом, телеграфировать в Москву.
Реакция Москвы была на удивление быстрой: Антонова-Овсеенко направили консулом в столицу Каталонии, Эренбургу выделили средства для закупки в Париже агитгрузовика с типографией и кинопередвижкой (прислали и фильмы: “Чапаев” и “Мы из Кронштадта”, он сам купил еще “Микки-Мауса”). С начала октября этот фургон стал квартирой Эренбурга на Арагонском фронте (по его отчету, уже за первые четыре дня было выпущено для позиций и ближайших деревень семь газет и устроено семь кинопоказов66). Работа с агитфургоном продолжалась три-четыре месяца, и все это время “Известия” регулярно получали статьи Эренбурга из воюющей Испании (а первое телеграфное сообщение в газету он отправил еще 4 сентября: про обстрел испанской деревни семью “юнкерсами”, которые предоставили мятежникам немцы; Эренбург видел обстрел своими глазами.)
Жанр его первых корреспонденций был найден практически сразу — не аналитические обзоры, а очерковые зарисовки, описания конкретных эпизодов; они печатались под шапкой “Письма из Испании”. Такой характер газетного материала объяснялся желанием войти в курс дел, как можно больше увидеть своими глазами, а также неуемной непоседливостью Эренбурга (“письма” писались между фронтовыми поездками).
Постепенно из “Писем об Испании” складывалась мозаичная картина первых месяцев испанской войны. Первое “письмо” появилось в газете 23 сентября (“Ночью на дороге”). Многие из них вошли во второй фотоальбом Эренбурга “No passaran!”, напечатанный в Москве в конце 1937-го. Но еще в ноябре 1936-го первые девятнадцать “Писем из Испании” вышли книжкой в Париже — их перевел на французский и издал приятель Эренбурга Путерман. Популярность Эренбурга в Испании была такова, что одну из рот “Колонны 19 июля” назвали “Центурия Илья Эренбург”…
Отказавшись участвовать в подготовке конгресса писателей в Испании, о чем Кольцов докладывал Сталину, Эренбург, тем не менее, присутствовал на заседаниях конгресса и регулярно посылал в “Известия” отчеты о них. Текст своей речи он написал, но зачитывать его на конгрессе не стал, чтобы не создавать впечатления, будто он находится в оппозиции к советским делегатам (в его речи не было ничего ни о Тухачевском, ни об А. Жиде). Эта речь была напечатана в Испании под заголовком “Непроизнесенная речь”, а в “Известиях” ее назвали “Наступление” (12 июля)…
Участвуя в работе конгресса, Эренбург не оставлял корреспондентской службы, продолжал ездить на фронт. Он не раз мог попасть под обстрел, но случилось это с ним именно в пору писательского конгресса, на второй день после удачно начавшегося наступления республиканцев у Брунете (в 26 км от Мадрида). Ему пришлось поехать в район Брунете не одному, а с делегатами конгресса Вишневским67 и Ставским, которых прежде он мало знал. Вот его воспоминания: “Наступление на Брунете началось 6 июля утром. Вечером В. В. Вишневский отвел меня в сторону: └Давайте поедем в Брунете! Возьмем Ставского, он просится. Мы — старые солдаты. А я для этого и приехал…“ Я пошел к испанцам. (Эренбургу сказали, что положение неустойчивое, Брунете в └мешке“, фашисты могут перерезать дорогу. — Б. Ф.) Вернувшись, я сказал Вишневскому: └Ничего не выйдет — не советуют“. Он совершенно потерял голову, кричал: └А я думал, что вы смелый человек…“ Я рассердился и ответил, что лично я поеду в Брунете, мне нужно передать в газету, что там происходит; у меня есть машина; испанцы просили меня не брать с собой писателей, приехавших на конгресс, но если он настаивает, то пожалуйста: завтра в пять утра поедем. Жара в те дни стояла невыносимая”.68 Дальше рассказывается, как ехали до Брунете, как оба спутника сразу же опустошили его фляжку, а потом клянчили воду у бойцов, как собирали военные трофеи: “Ставский нашел фашистский шлем, надел на голову и обязательно захотел, чтобы я сфотографировал его и Вишневского. Мы возвращались назад. Дорогу сильно обстреливали. В. П. Ставский крикнул: └Ложись! Я говорю вам как старый солдат!..“ Вишневский полз и с восторгом вскрикивал: └Ух! Ну, это совсем близко! Черти пристрелялись!..“ Когда мы вернулись в Мадрид, они стали рассказывать Фадееву, как мы замечательно съездили. А я пошел передавать отчет в газету. За эту экскурсию мне влетело. Один из наших военных кричал: └Кто вам дал право подвергать наших писателей опасности? Безобразие!..“ Я смущенно заметил, что я тоже писатель…”69
По окончании конгресса Эренбург вручил М. Кольцову письменное заявление: “Я не был согласен с поведением советской делегации в Испании, которая, на мой взгляд, должна была, с одной стороны, воздерживаться от всего, что ставило ее в привилегированное положение по отношению к другим делегациям, с другой — показать иностранцам пример товарищеской спайки, а не делением делегатов советских по рангам… <…> Михаил Ефимович, прочитав заявление, хмыкнул: └Люди не выходят, людей выводят“”.70
Голос эренбурговских статей 1937 года становится более звучным, это уже не просто зарисовки фронта и тыла.71 С августа 1937 года Эренбург получает отпуск и уезжает на юг Франции, где напряженно (иначе не умеет) работает над повестью об испанской войне “Что человеку надо”72 (сам он называл ее “записями о событиях и людях” — его почерк в ней, конечно, узнаваем, но это действительно скорее страницы лирического дневника, не содержащие того, что не могло пройти через цензуру). Проведя осень в Париже, Эренбург на короткое время собрался в Москву.
Когда в конце 1937-го Эренбург уезжал из Испании в Москву, он думал, что едет на две недели. Перед отъездом он побывал под Теруэлем, где готовились большие сражения, и вернулся в Барселону. В его гостиничный номер зашел спросить о боях и попрощаться Хемингуэй, который тоже собирался отправиться в район Теруэля — вместе с фотографом Р. Капа, заснявшим тогда обоих писателей в номере Эренбурга.
Теруэль взяли 9 января 1938-го, но долго удержать не смогли — 22 февраля он пал: “Всякий раз первые дни приносили успехи республиканцам; но Франко быстро подтягивал резервы; немецкая авиация, куда более многочисленная, чем наша, бомбила дороги, и очередное наступление выдыхалось”.73
В Москве Эренбург был лишен загранпаспорта; его судьба висела на волоске — пять месяцев он провел дома, и это было пострашнее, чем в Брунете под обстрелом. Шел процесс по “делу” друга его юности Н. И. Бухарина, посетить который его обязал Кольцов (на процессе Эренбург просидел целый день — его посадили рядом с братом Кольцова Б. Ефимовым); внятно объяснить себе, почему подсудимые признаются в несовершенных преступлениях, он не мог и писать о процессе для “Известий” отказался. После двух рискованных обращений к Сталину ему было позволено вернуться в Испанию — видимо, диктатор счел, что Эренбург еще пригодится…
Приехав в Барселону в мае 1938-го, Эренбург увидел, что война проиграна: еще в апреле войска Франко, выйдя к Средиземному морю в районе устья Эбро, разрезали силы Республики на две части.
Военкор Эренбург продолжал ездить по фронту, писал, снимал. Только за июнь 1938-го он написал для “Известий” одиннадцать статей; послал в Москву более двадцати снимков… Дважды Эренбург был на правом берегу Эбро, где республиканцы захватили плацдарм, — “когда я снимал мост, чтобы послать фотографию в └Известия“, один понтонер сказал мне: └Только без выдержки, а то упадет бомба и пропала твоя фотография…“”.74
Летом 1938 года Испанская республика уже агонировала. Сталин в республиканцах фактически разочаровался и в итоге их предал, западные демократии из страха быть втянутыми в войну строго держались нейтралитета, Гитлер и Муссолини оказывали Франко неприкрытую мощную поддержку.
Бывало, что Эренбург откровенно рисковал, — так, в июле он проник на захваченную франкистами территорию: очень хотелось увидеть франкистскую Испанию своими глазами. Очерк “В фашистской Испании” был напечатан в “Известиях” 9 августа 1938-го.
Среди наиболее дорогих для Эренбурга испанских страниц его жизни были те, что связаны с Антонио Мачадо, которого и тогда и потом он считал самым крупным в Испании поэтом ХХ века. Эренбург познакомился с ним в апреле 1936-го в Мадриде, потом встречался в Валенсии и Барселоне. “Вскоре после приезда в Барселону, — кажется, это было под Новый год, — я пошел к поэту Антонио Мачадо — привез ему из Франции кофе, сигареты. Он жил на окраине города в маленьком холодном доме со старой матерью; я там довольно часто бывал летом. Мачадо плохо выглядел, горбился; он редко брился, и это еще больше его старило; ему было шестьдесят три года, а он с трудом ходил; только глаза были яркими, живыми”.75 Именно тогда Эренбург сделал фотопортрет поэта, который оказался последним его снимком (после поражения Республики Мачадо перешел границу с Францией, поселился там неподалеку от своей родины и через три недели умер).
Статьи Эренбурга 1938 года трагичны; они сочетают гнев и желчь, пафос и иронию, элементы очерка, репортажа и памфлета. Это вершина его испанской публицистики.
Корреспондент “Известий” отступал вместе с республиканской армией, вместе с ней он перешел французскую границу (у него была журналистская карточка, и он ее использовал, чтобы помогать испанцам)…
В сырую ночь ветра точили скалы.
Испания, доспехи волоча,
На север шла. И до утра кричала
Труба помешанного трубача…76
4 февраля Эренбург передал по телеграфу из Фигераса последнее сообщение (“Борьба до конца” — “Известия”, 5 февраля 1939), а 5 февраля (тоже по телеграфу) писал уже из Перпиньяна, то есть из Франции (“Исход” — “Известия”, 6 февраля 1939)…
Подготовленную Эренбургом книгу “В Испании. 1936—1938” после массы цензурных вымарок 25 февраля 1939 года разрешили печатать, но вскоре набор рассыпали. В пору, когда Сталин замышлял пакт с Гитлером, антифашистская книга о проигранной испанской войне ему была не нужна.
Испанские статьи Эренбурга для “Известий” впервые были собраны в книгу в 1986 году.77 Разумеется, они не могут дать сколько-нибудь полной картины испанской войны — слишком о многом в них сказано глухо, а то и не сказано вовсе. Это и не могло быть иначе: журналисты, освещающие войну с одной стороны, — тоже бойцы. Даже об участии в войне советских военных писать было запрещено — только в лирических стихах Эренбург мог написать о похоронах русского в Андалусии, об оливе, посаженной на его могиле:
Может быть, ему милей оливы
Простодушная печаль березы!
В темноте все листья пахнут летом,
Все могилы сиротливы ночью.
Что придумаешь просторней света,
Человеческой судьбы короче?
Эренбург старался уберечь свои корреспонденции от явной лжи — он был куда меньшим циником, чем Кольцов, который обязан был информировать читателей “Правды” об острых политических событиях с официальных советских позиций. Корреспонденту “Известий” не раз удавалось обойти молчанием то, о чем нельзя было написать без заведомой лжи…
В знаменитых в 1960-е мемуарах “Люди, годы, жизнь”, где немало прочувствованных страниц посвящено Испании и откуда о многом и многом советские читатели узнали впервые, преодолеть цензурные запреты Эренбургу зачастую не удавалось и он ограничивался только глухим намеком, а подчас предпочитал не писать вовсе…
4. Корреспондент “Комсомольской Правды” и ТАСС Овадий Савич
Овадий Герцович Савич (1896—1967), зная только французский и немецкий, приехал в Испанию из Парижа вместе с Эренбургом в феврале 1937-го и пробыл там безвылазно два года. Сначала как корреспондент “Комсомольской правды” (эти обязанности он выполнял и в Париже), затем, после ареста корреспондента ТАСС Е. Г. Мировой, был утвержден на освободившееся место (это его огорчало, поскольку существенно ограничивало и его подвижность, и литературные интересы). “Быть корреспондентом ТАССа очень легко и очень трудно, — утверждал Эренбург. — Полгода спустя я сосватал Савича с └Известиями“, и появился новый корреспондент с испанским именем Хосе Гарсия. Савич мог описывать людей, говорить о том, что его волновало, немного фантазировать, немного вспоминать милую его сердцу литературу — так писал Хосе Гарсия. А корреспондент ТАССа должен описывать политическую и военную обстановку, борьбу внутри антифашистской коалиции, действия анархистов и поумовцев (испанских троцкистов) — словом, быть информатором”.78
К тому времени Савич давно уже был автором напечатанных стихов, нескольких изданных книг рассказов и повестей, а также замечательного романа “Воображаемый собеседник”.79 Он довольно быстро овладел языком (кастильским, а потом и каталонским), подружился с молодыми испанскими поэтами и понемногу, в редкое свободное от корреспондентской работы время, стал переводить их стихи и помогать им переводить на испанский русских авторов.
Вот строки из его писем жене в Москву.
Июль 1937:
“На днях я говорил в городе Кастельоне в театре речь по-испански (конечно, заранее переведенную не мной) о Гарсиа Лорке, расстрелянном фашистами поэте. Т. к. от Союза я был один, то все вставали, кричали: └Да здравствует Союз!“ — и пели └Интернационал“. Речь, впрочем, вышла удачная, ее прерывали аплодисментами и кричали: └Очень хорошо!“ Это мой единственный литвыезд. По-испански я говорю мало и варварски, но газеты понимаю. Язык очень красив. Да и вообще я до сих пор влюблен в эту страну”.
18 сентября 1937:
“Еще изредка читаю испанские стихи — потрясающие… Читаю урывками. Теперь я наладил службу агентств, получаю тьму сообщений и все надо просмотреть. Мечтаю о поездках, но это невозможно, я из дому-то не выхожу по неделям <…>. Первое время я работал по 16 часов и еще находился в вечном страхе и непонимании, хорошо ли я работаю и т. д. Теперь все налаживается. Жаль, что жизни не вижу… Был два раза на бое быков, но здесь плохо это, да и когда война, это скучно”.
24 ноября 1937:
“Барселона большой город, не чета дыре Валенсии… Тут еще один язык — каталонский, и я ничего не понимаю. Хорошо, что секретарша знает. А наш кастильский я очень люблю, читаю легко и только говорю плохо, потому что мало. <….> В доме холодно, печки еще нет. Вообще в Испании зимой совсем не так тепло. Страна изумительная, и мне больно, что ты ее не знаешь”.
Декабрь 1937:
“Думаю иногда над испанским романом, но сейчас это так далеко еще…”
31 декабря 1937:
“Многое дал мне этот год, я узнал Испанию так, как из чужих стран знаю, м. б., только Францию, да и вряд ли. Узнал сконцентрированно и широко. Я понял, что такое война, видел ее вблизи и притом — современную — и на фронте и в тылу. <…> Узнать Испанию теперь — это тоже счастье”.
8 февраля 1938:
“Из испанцев встречаюсь с поэтами и с небольшой компанией вокруг них. Альтолагирре перевел └с моих слов“ 3 драмы Пушкина, которые собирается ставить, и хочет, чтобы я помог. <…> Через пять дней год, как я в Испании. Это замечательный народ, с ними очень легко и просто. Когда они не говорят по-французски, я с ними говорю по-испански”.
7 мая 1938:
“Доклад мой о Пушкине (29 апреля в Доме культуры в Барселоне. — Б. Ф.) прошел с большим успехом. 4 газеты дали о нем восторженные отзывы с длинными цитатами, и он будет напечатан в виде предисловия к переводу пушкинских драм, предназначенных для фронта. <…> Если бы не интерес к происходящему и не желание довести до конца, я бы не выдержал”.
16 мая 1938:
“Записываю кое-что для романа — но мало. Кое-что вижу, но не тороплюсь. Хочется очень, чтобы роман во всяком случае назывался └Победа“, потому что я так вижу Испанию и себя. Снова помогаю переводить русские стихи на испанский. Есть у меня несколько хороших друзей испанцев. С Мальро встречаюсь, хотя он очень занят. Он почему-то очень хорошо относится ко мне. Я слегка обругал его роман (└Надежда“. — Б. Ф.), и он частью согласился со мной”.
9 декабря 1938:
“Я влюблен в испанцев за их абсолютное презрение к опасностям и лишениям, соединенное с удивительной человечностью. Если бы ты видела, как они веселятся, когда хорошо себя чувствуют, ты бы и не подумала, что идет война, что у каждого близкие на фронте, что город бомбят без конца, что есть нечего и т. д.”.
22 февраля 1939, Париж:
“Вообще нервы сдали сразу, и в Перпиньяне я при всех два раза разревелся, да и теперь слезы навертываются, когда начинается разговор о моей несчастной Испании. В Париже очень неприятно, просто трудно узнать…”80
Очень деликатный и мягкий Савич оказался человеком исключительного мужества и верности. Он дружил с военными и память о погибших в Испании и в советском ГУЛАГе считал для себя священной81; военные платили ему глубоким уважением и доверием. В Испании его хорошо знали не только военные, но и писатели — Мальро и Хемингуэй, Залка и Реглер, Мачадо…
Адъютант командира 12-й интербригады генерала Лукача А. Эйснер вспоминал: “Савич сразу покорил Лукача, не слишком охотно допускавшего в штаб посторонних, и дело специального корреспондента └Комсомолки“ было в шляпе: командир бригады предложил ему приезжать к нам, └как к себе домой“. <…> Савич служил для нас главным источником правдивой информации обо всем, что происходило вне границ занимаемого бригадой участка, потому что газеты доходили до нас с большим опозданием, да и не всегда удавалось выкроить время для чтения. Савич же ежедневно прочитывал их на четырех языках килограммами, так что на всесторонность и объективность его сведений можно было положиться”.82
Вспоминал Эйснер и о том, как однажды в Барселоне зашел к Савичу в корпункт ТАСС и застал его за диктовкой по телефону сообщения в Москву. В этот момент на город обрушилась массированная бомбардировка, но Савич продолжал диктовать, а потом так объяснил это: “Поймите: в Москве меня записывают хорошие, старательные девушки. Очень трогательно ко мне относятся. Прервешь диктовку из-за бомбежки — будут переживать. Стоит ли волновать их понапрасну”. И последнее из воспоминаний Эйснера. Узнав о кончине Савича и не умея удержаться от слез, он позвонил в Министерство обороны, своему другу по Испании легендарному подрывнику Ксанти83 — генерал-полковнику Хаджи Мамсурову: “Хаджи, дорогой, я сейчас узнал, что умер Савич, — сказал я, услышав его └слушаю“. Трубка долго молчала. — Я думаю, — начал я только, чтоб прервать тяжкое молчание, — что это был один из самых лучших людей среди тех, кто был с нами в Испании. — Cамый лучший! — негромко, но неколебимо отозвался Хаджи”.84
Вернемся к 1939 году.
В книге “Люди, годы, жизнь” есть рассказ о том, что при эвакуации Барселоны сотрудники советского посольства забыли снять флаг и герб и кто-то, спохватившись, сказал Савичу: “Может быть, вы снимите?..” Савич вернулся в Барселону, где шла стрельба на улицах, вместе со своим шофером, бравым Пепе, влез на крышу, снял герб и флаг. Этот рассказ Эренбург комментирует репликой: “Все-таки Савич странный человек: преспокойно вернулся в Барселону, когда в город входили фашисты, писал отчеты для ТАССа под бомбежками… а неделю спустя в Париже умирал от страха: у него не было разрешения полиции…”85
В 1939 году пьесой Савича “Испанцы” собирался открыть сезон один из московских театров, но спектакль не разрешили. К десятилетию испанской войны Савич пытался издать свою книгу об Испании, и, хотя его рукопись горячо рекомендовали издательству высокочтимые тогда К. М. Симонов и И. Г. Эренбург, издательства от нее отказались; потом, уже в оттепельные годы, Савич ее переписал заново, и книга “Два года в Испании” за двадцать лет выдержала в Москве четыре издания.86 Написанная по-настоящему интеллигентно, с не аффектированной любовью к Испании и ее людям, она включает и связное повествование, и вставные новеллы (некоторые написаны еще в Париже и в Испании), и портреты — военных, советников, политических и общественных деятелей, интербригадовцев, писателей, поэтов; в книге есть важные свидетельства и заблуждений и прозрений того времени.
После войны Савич стал выдающимся переводчиком испаноязычной поэзии (по мнению специалистов, его переводы из Г. Беккера, А. Мачадо, Х. Хименеса, Г. Лорки и Р. Альберти отличает удивительная точность и высокое мастерство; они стали явлением русской поэзии).87 При этом Савич, по существу, создал школу поэтического перевода с испанского. “То место в жизни, которое он нашел весною 1937 года в Мадриде, — писал Эренбург, — осталось под ногами — испанская речь и поэтическая настроенность, укрепившаяся в нем за годы Испании”.88
1 Л. Никулин. Письма об Испании. М.: “Федерация”, 1930. С. 10.
2 М. Кольцов. Испанский дневник. М., 1958. С. 224. Отсылаю здесь читателя к блестящей и емкой статье Всеволода Багно “Русские маршруты в Испании” (Библиограф. Вып. 17. Издание Ассоциации “Русский институт в Париже”, 2004).
3 См.: И. Эренбург. Белый уголь, или Слезы Вертера. Л., 1928. С. 223—229.
4 Ramon Gomez de la Serna. Retratos contemporaneous. Buenos Aires, 1941. P. 341—356.
5 Местный характер (фр.).
6 И. Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908—1930. М., 2004. С. 504.
7 И. Эренбург. Белый уголь, или Слезы Вертера… С. 223—224, 228.
8 Л. Никулин. Цит. соч. С. 13.
9 Всего за год до этого, в 1929-м, Никулин выпустил книжку путевых очерков “Вокруг Парижа” — он быстро осваивал новый для него жанр. “Письма об Испании” в СССР понравились; критика писала, что он “сумел со страны └плаща и шпаги“ снять условную оперную маску, в самом пресловутом бое быков увидеть особую отрасль чисто испанской промышленности” (см. заметку Е. Тагера в т. 8 “Литературной энциклопедии” (М., 1934)).
10 Л. Никулин. Цит. соч. С. 123—124.
11 Там же. С. 133.
12 См. об этом: Л. Никулин. Годы нашей жизни. М., 1966. С. 108. Отмечу, что в этом месте Никулин ошибочно утверждает, что, когда в Испании началась гражданская война и интервенция, Горький настойчиво посоветовал ему съездить туда и дал письмо к Постышеву, но Горького-де уже не слушали. Однако Горький до мятежа в Испании не дожил, и речь может идти только о событиях 1934 г., когда он был еще весьма влиятелен. (Впрочем, это не единственная ошибка в сочинении Никулина 1966 г. — так, страницей раньше он упорно называет Андре Мальро — Анри, подобно нынешнему автору Д. Быкову в его биографии Пастернака.)
13 Правда, брат Кольцова, Б. Ефимов, даже про поездку 1936 г. пишет, что “функции политического советника Кольцову никто не поручал” (Б. Ефимов. Судьба журналиста. М., 1988. С. 4).
14 Особенно хороши двуплановые рисунки с портретами политических деятелей Альвареса, Асаньи, Мауры.
15 Здесь следует оговориться, что это, по существу, советское клише применительно к не подчинявшимся Коминтерну испанским левым. Литературная тема статьи не позволяет сколько-нибудь серьезно внедряться в этот сюжет. Потому отсылаю читателей к вышедшей в московском издательстве “Алгоритм” замечательно интересной и поучительной книге “Антология позднего Троцкого”. Второй раздел этой книги называется “Революция и контрреволюция в Испании”; вошедшие в него четыре тогдашних статьи Троцкого (“Коммунисты и синдикализм”, “Испанская революция”, “Возможна ли победа в Испании?” и “Испанский урок — последнее предостережение”) содержат серьезные и не утратившие актуальности анализ и характеристики испанских событий 1936—1939 гг. (в частности деятельности ПОУМ и ее расхождений с IV Интернационалом, а также сталинского беспардонно преступного вмешательства в испанские события).
16 М. Кольцов. Испанская весна. М., 1933. С. 82.
17 Ксерокопия, собрание автора.
18 И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. В 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 588. (Далее при ссылках на это издание указывается только номер тома и страницы.)
19 И. Эренбург. На цоколе историй. Письма 1931—1967. М., 2004. С. 48.
20 И. Эренбург. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. М., 1991. С. 425.
21 Там же. С. 358.
22 Цитирую, как и последующие высказывания, по русскому переводу в журнале “Интернациональная литература” (1933, № 1).
23 Б. Фрезинский. Все это было в ХХ веке. Заметки на полях истории. [Винница], 2006. С. 374.
24 И. Эренбург. Затянувшаяся развязка. М., 1934. С. 216.
25 Ж. Сориа. Война и революция в Испании. 1936—1939. Т. 1. М., 1987. С. 18.
26 1, 589.
27 “К оружию, граждане!” — слова “Марсельезы”.
28 А. Эйснер. Писатели в интербригадах // Иностранная литература. 1957. № 6. С. 251—252. У самого Эйснера доклад Эренбурга вызвал такие же недоумения. В написанной позже книге “Двенадцатая Интернациональная” он объяснял их не только молчанием коммунистической печати Франции о том, что происходит в Испании, но и литературным качеством эренбурговского доклада: “Однако, как ни убедительно было его взволнованное красноречие, то пронизанное уничтожающим сарказмом, то поднимающееся до неподдельного пафоса, насыщенное остроумными сопоставлениями, парадоксальными сравнениями, лирическими набросками пейзажей и мгновенно, словно при вспышке магния, сделанными портретами, — возможно, именно из-за этого литературного блеска, именно из-за инстинктивного недоверия к └красному словцу“, обильно украшавшему излагаемые факты, к тому самому └красному словцу“, ради которого любой писатель не пожалеет не то что мать и отца, но подчас даже самое (излишне серую) истину, — я с предвзятой осторожностью отнесся к предостережениям Эренбурга: ну откуда он, в самом деле, взял, если в └Юманите“ об этом ни звука?” (А. Эйснер. Двенадцатая Интернациональная. М., 1990. С. 54).
29 Подробнее см. в главе “Международное антифашистское писательское представление в 3-х актах (продюсер И. Сталин)” книги: Б. Фрезинский. Писатели и советские вожди. М., 2008.
30 Заголовок написан рукой Сталина.
31 Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917—1956. Документы / Под ред. акад. А. Н. Яковлева. М., 2005. С. 470.
32 Там же. С. 470—471.
33 Там же. С. 468.
34 Там же. С. 469—470.
35 Там же. С. 471.
36 См.: М. Кольцов. Испанский дневник. М., 1958. С. 526.
37 По свидетельству Эренбурга: “Выступления многих советских писателей удивили и встревожили испанцев, которые мне говорили: └Мы думали, что у вас на двадцатом году революции генералы с народом. А оказывается, у вас то же самое, что у нас…“ Я старался успокоить испанцев, хотя сам ничего не понимал. Кажется, только А. Л. Барто, говоря о советских детях, не вспоминала про Тухачевского и Якира; другие, повышая голос, повторяли, что одни └враги народа“ уничтожены, другие будут уничтожены” (2, 177).
38 См.: А. Жид. Возвращение из СССР. Л. Фейхтвангер. Москва, 1937. М., 1990.
39 М. Кольцов. Испанский дневник. С. 531—532.
40 2, 176. Это написано и напечатано в пору, когда в СССР Г. Реглер значился в списке ренегатов (он перестал выступать в поддержку СССР в 1939 г.). Переиздавая “Испанский дневник” Кольцова в 1957 и 1958 гг., издательство “Советский писатель” предупреждало читателей, что в книге “встречаются имена и таких лиц, которые были в те годы участниками антифашистской борьбы, но впоследствии оказались ренегатами, как, например, имена Мальро, Реглера и им подобных”. При изданиях мемуаров “Люди, годы, жизнь” обошлось без таких ремарок.
41 О. Савич. Два года в Испании. М., 1966. С. 181.
42 Скажем, Л. А. Кассиль смог получить разрешение на поездку в Испанию только на борту советского судна “Комсомол”, доставившего военные грузы.
43 Б. Ефимов. Десять десятилетий. М., 2000. С. 252.
44 Рабочая партия марксистского единства; принимала активное участие в войне против франкистов (в рядах ПОУМ сражался и английский писатель Дж. Оруэлл, написавший потом книгу “Памяти Каталонии”). Лидер партии Андреас Нин, работавший раньше в Коминтерне, был в 1927 г. выслан из СССР как сторонник Троцкого. В 1937 г. cотрудники НКВД, свободно орудовавшие в Испании, арестовали и расстреляли Нина и его товарищей. Испанское правительство смотрело на это сквозь пальцы; уступило оно и требованию ликвидировать ПОУМ — все это в обмен на поставки из СССР устаревшего вооружения (Франция, обещавшая первоначально военную помощь Испанской республике, отказала в ней).
45 М. Кольцов. Испанский дневник. С. 56.
46 Прославленный тем, что впоследствии там жил Хемингуэй, писавший под обстрелами пьесу “Пятая колонна”.
47 Знаменитый мадридский отель, где жили Кольцов и самые важные советские советники; описан в романе Хемингуэя и в мемуарах Эренбурга.
48 Тут тоже имелся личный интерес: Кольцов был причастен к организации поездки А. Жида в СССР, и об этом помнил Сталин. Брат Кольцова карикатурист Б. Ефимов рассказывает в мемуарах, как во время выступления Жида с трибуны Мавзолея Ленина на похоронах Горького Сталин подозвал Кольцова и спросил, пользуется ли Жид на Западе достаточным авторитетом. Кольцов ответил, что авторитет Жида весьма высок и с его мнением очень считаются. Сталин выслушал это молча и после паузы заметил: “Ну, дай боже. Дай боже” (Б. Ефимов. Десять десятилетий. С. 267).
49 М. Кольцов. Испанский дневник. С. 377—382.
50 О доносе Марти Сталину см.: Б. Ефимов. Десять десятилетий. С. 257—258. Одно из резких столкновений Кольцова с Марти выразительно описано Хемингуэем в романе “По ком звонит колокол”.
51 Э. Хемингуэй. Собр. соч. В 4 т. Т. 3. М., 1968. С. 356.
52 2, 135.
53 Воспоминания Б. Ефимова // Михаил Кольцов, каким он был. М., 1989. С. 95.
54 Восстановлено в издании “Испанского дневника” в 1988 г.
55 Название относит нас к Евангелию от Иоанна (18, 10) — где Симон-Петр отсекает мечом правое ухо рабу первосвященника Малху, когда Иисуса забирали люди первосвященника, на что Иисус (уже в Евангелии от Матфея — 26, 52 ) сказал Симону-Петру: “Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут”.
56 2, 138.
57 2, 136.
58 Стенографировала Кольцова Н. П. Гордон; она вспоминала, чем кончилась эта работа: “Помню, как я бегала в └Новый мир“, который тогда редактировал Ставский, и кусками сдавала в набор продолжение книги. Помню правленные гранки, верстку, помню, как номер сдали в печать… Но журнал не успел выйти, все пошло └под нож“… Все рукописи, гранки, верстку книги забрали дома у Михаила Ефимовича при обыске. До сих пор найти последнюю часть └Испанского дневника“ не удалось…” (Михаил Кольцов, каким он был. М., 1989. С. 397).
59 Когда в 1957 г. впервые после реабилитации Кольцова переиздали его “Испанский дневник”, в нем оказалось четыре книги: третья завершалась напечатанной в 1938 г. в “Новом мире” последней записью от 8 июля 1937 г., а четвертая была составлена из корреспонденций Кольцова в “Правде” с 26 июля по 6 ноября 1937-го. Машинопись окончания третьей книги, как и новомировскую его верстку, изъятые при аресте Кольцова, разыскать в архивах НКВД не удалось, хотя часть полученных Кольцовым писем сохранилась и наследники НКВД передали их в Институт мировой литературы.
60 Причины этой задержки остаются неизвестными, и нигде в отечественных изданиях никаких комментариев на сей счет я не встречал.
61 Скорее всего, это изъятие было произведено уже в типографии — вряд ли такие меры были приняты до ареста Кольцова.
62 “Я до сих пор влюблен в эту страну…”. Письма О. Савича из Испании / Публикация, предисловие и примечания Б. Фрезинского // Литературное обозрение. 1986. № 7. С. 108.
63 О. Савич. Два года в Испании. C. 222—223.
64 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Ед. хр. 980. Заседание Политбюро от 1 сентября 1936, № 278.
65 2, 104.
66 Вопросы литературы. 1973. № 9. С. 211—212.
67 В начале 1939 г. Вс. Вишневский написал сценарий и дикторский текст фильма “Испания”, смонтированного Э. Шуб на основе хроники Кармена и Макасеева, а также иностранных съемок; в июне 1939 г. фильм вышел на экраны, но с подписанием пакта Молотова—Риббентропа был изъят.
68 2, 177—178.
69 2, 179.
70 2, 135—136. Отметим, что среди массы вымышленных показаний, данных после пыток М. Е. Кольцовым (на кратком судебном процессе он от них решительно отказался), встречаются и достаточно правдоподобные высказывания. Таковы, например, его личные показания 31 мая 1939 г.: “Вишневский Всеволод: В Испании во время конгресса вел себя провокационо-хулигански, подчеркивая пред писателями-делегатами других стран особую роль русских в испанской гражданской войне. Ставский: Человек в литературном отношении бездарный и беспомощный, возмещает отсутствие дарования и знаний безудержным интриганством и пролазничеством” (В. Фрадкин. Дело Кольцова. М., 2002. С. 245). Сохранилось свидетельство зав. отделом печати НКИД Е. А. Гнедина об очной ставке с Кольцовым в августе 1939 г.: “Когда конвоиры ввели Михаила Ефимовича, он кинул испуганный взгляд в сторону следственного стола, потом повернулся лицом ко мне, и на мгновение мне почудилось, что я вижу прежнего Михаила Кольцова, только бесконечно усталого. В самом деле он, казалось, не потерял чувства юмора, ибо с грустной улыбкой проговорил, глядя на меня: └Однако, Гнедин, вы выглядите… (пауза и усмешка) ну, совсем, как выгляжу я“. Этим было сказано очень много и в переносном, и в прямом смысле, ибо, приглядевшись, я заметил, что у Михаила Ефимовича — вид тяжело больного человека. <…> М. Е. Кольцов изменился сильнее, чем даже можно было судить по наружному виду… Теперь передо мной был сломленный человек, готовый к безотказному подчинению… Он говорил не очень длинно, но обстоятельно, и, как мне кажется, точно в тех выражениях, в каких эта выдумка была записана в протокол следователем, то есть Кольцов как бы повторял ее наизусть” (Е. Гнедин. Выход из лабиринта. М., 1994. С. 47—48).
71 Статьи февраля—июля 1937 г. составили сборник: И. Эренбург. Испанский закал. М., 1938.
72 Повесть была опубликована в № 11 “Знамени” за 1937 г.
73 2, 174.
74 2, 213.
75 2, 227.
76 Начало стихотворения Эренбурга “В январе 1939”.
77 И. Эренбург. Испанские репортажи. 1931—1939 / Составление, послесловие и комментарии В. Попова и Б. Фрезинского. М., 1986.
78 2, 150.
79 Роман Савича был издан в Ленинграде в 1928 г., лишь под занавес СССР его удалось переиздать: О. Савич. Воображаемый собеседник. М., 1991.
80 См.: Письма О. Савича из Испании / Литературное обозрение. 1986, № 7. С. 102—108.
81 Скажем, о его близком друге военном советнике Лоти (Д. О. Львовиче), погибшем в 1942 г. в лагере на Колыме.
82 А. Эйснер. Камарада Савич // Журналист. 1968. № 7. С. 40.
83 Э. Хемингуэй много беседовал с Ксанти в Испании — это было ему необходимо для романа “По ком звонит колокол”.
84 А. Эйснер. Камарада Савич. С. 41.
85 2, 233—234.
86 Самое полное из них (с наименьшими цензурными потерями): О. Савич. Два года в Испании. 1937—1939. М., 1966; оформление Б. Мессерера. Помню, как в начале 1980-х переводчик П. М. Карп рассказывал вдове Савича про то, что, прочитав эту книгу, где описывалось бурное обсуждение в Испании советскими военными сообщения о расстреле Тухачевского и их подавленное состояние, он спросил ее мужа: “И вы хотите сказать, что все это понимали тогда?” — на что Савич ответил встречным вопросом: “А вы думаете, что мы были дураки?”
87 Избранные испанские переводы см. в книге: О. Савич. Поэты Испании и Латинской Америки. М., 1966.
88 2, 150.