Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2011
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
* * *
Памяти Г. Шмакова
Ко мне подошел человек.
Как лучше сказать, — седовласый?
Нет, с гривою белой как снег.
Я тоже немолод — и мимо
Людей незнакомых смотрю.
Но было в нем что-то от дыма,
От снежного дня, говорю.
Какой-то оттеночек с краю
Вдруг позолотил этот дым.
Сказал, что его я не знаю,
Но друг у нас общий был с ним.
И всплыло далекое имя
Умершего за рубежом.
И словно в плохой пантомиме,
Всплеснул я рукой, поражен
Не тем, что так буднично-грустно
Раздвинулись вдруг времена,
А тем, что любителя Пруста
Мы вспомнили и Кузмина,
Стихов знатока и балета,
С его белозубым смешком,
Когда еще значило это
Так много под здешним снежком.
Когда мы не знали, кто первый,
Кто третий умрет, кто седьмой,
А жизнь представлялась то стервой,
То ласковой тенью родной.
* * *
Когда б не смерть, то умерли б стихи,
На кладбище бы мы их проводили,
Холодный прах, подобие трухи,
Словесный сор, скопленье лишней пыли,
В них не было б печали никакой,
Сплошная болтовня и мельтешенье.
Без них бы обошлись мы, боже мой:
Нет смерти — и не надо утешенья.
Когда б не смерть — искусство ни к чему.
В раю его и нет, я полагаю.
Искусство заговаривает тьму,
Идет над самой пропастью, по краю,
И кто бы стал мгновеньем дорожить,
Не веря в предстоящую разлуку,
Твердить строку, листочек теребить,
Сжимать в руке протянутую руку?
ЗАПУСТЕНИЕ
Были, были когда-то у нас на даче
И клубника, — возни с ней! и с кабачками, —
И капуста, и помнится цвет цыплячий
Огуречных цветов, их усы с крючками,
Завитушки и стрелы других посадок,
Серебристые щупальца и спирали…
Мой отец обожал на земле порядок
И усердье ценил — не любил печали.
Он вручал мне лопату, с его инфарктом
Ни копать, ни склоняться нельзя над грядкой.
Я старался, подстегнут его азартом,
Был рабочею силой, шутил: “лошадкой”,
А сейчас, в его возрасте, все забросил,
Пробираюсь меж зарослями густыми.
Только яблони все еще плодоносят,
Но давно нет приствольных кругов под ними.
Тень отца недовольна мной, бедный призрак
С офицерскою честью своей и долгом,
Не сердись на меня! Час свиданья близок,
Я чуть-чуть на пути задержался долгом,
Но люблю горицвет, полевые травы,
Белопенную сныть, молочай, люпины,
Вытесняющие стариков по праву
Равнодушной природы, без скорбной мины.
* * *
О, как бывают люди хороши,
Загадочны, задумчивы, прохожий,
Идущий, глядя под ноги, в глуши
Садовой по дорожке краснокожей;
Закатные лучи лежат на ней,
И кажется, он ищет под ногами
Случайно меж песчинок и камней
Оброненный им драгоценный камень.
Я знаю: это мысль свою найти
Забытую он пробует: пропала!
А камешков так много на пути,
И стеклышко сверкнуло вполнакала,
А мысль — отвлечься надо, о другом
Подумать — тут она и возвратится.
Сказать ему? Но я с ним не знаком,
И вряд ли я рискну, и он смутится.
* * *
Никаких предсказаний, пророчеств,
Прорицаний не жди от меня.
Приподнять эти звездные ночи
Или занавес белого дня
Не хочу — и подглядывать стыдно,
И нельзя ничего разглядеть.
Для меня это так очевидно!
То ли золото там, то ли медь?
Загляни, если хочешь, к гадалке
Или к пифии в Дельфы пойди,
Обратись к милицейской мигалке,
Обгоняющей всех по пути, —
Пусть подскажет грядущую моду
На сапожки, плащи и белье.
А стихи утверждают свободу,
А в пророчествах нету ее!
* * *
Исцелять бесноватых и на ноги ставить больных,
Что больных! — даже мертвого к жизни вернуть мимоходом,
И ходить по воде, и так сделать, чтоб ветер утих,
И учить, как легко относиться к насущным заботам,
И рассказывать притчи о злых виноградарях, как
Сговорились они и хозяйского сына убили,
О засохшей смоковнице, плевел был нужен и злак
Для примера, и невод, чтоб рыбы в него заходили.
Но и невод, и рыбы, и плевелы, и виноград,
И сучок, и бревно не имели объема и веса,
Только названы — их он как будто не видел, не рад,
Никакого к кустам, никакого к цветам интереса,
Не потреплет щенка, не подержит кленовый листок
На ладони; о детях твердя, не погладит ребенка,
Не посмотрит на женщину, — это вопрос, не упрек:
Упущенье какое-то или завеса, заслонка?
* * *
Заступаться — пожалуйста, превращать
В лавр ли, в ласточку, в кипарис —
Это сколько угодно, копьем сверкать,
Удивлять, подносить сюрприз,
Помогать героям теснить врагов,
Ободрять на крутой тропе,
Из любимчиков делать полубогов
Позволяли они себе.
Не додумались лишь воскрешать того,
Кто уже, умерев, смердит.
Не поставили на ноги никого,
Кто не ходит, чья плоть болит.
Иль противен им тот, кто покрыт паршой
И с одра самому не встать?
Или лгать не хотели, кривить душой,
Обещаний не исполнять?
Не придумали сладкую жизнь в раю,
Агамемнон у них, Ахилл
Прошлогодней листвою в ночном краю
Шелестят из последних сил.
Вот причина, единственная, беды
И крушения царства их.
Потому и засыпаны их следы,
Ноги, торсы — в слоях земных,
Потому и отбиты носы, ступни,
Потому и сданы в музей,
Где прельщают меня и влекут они,
И пленяют моих друзей.
* * *
Был бы я венецианцем —
Никуда б не уезжал,
Все смотрел бы из палаццо
На петляющий канал.
Любовался б этим глянцем:
Здесь — вода, и там — вода.
Странно быть венецианцем —
Не стремиться никуда.
Помнишь, то ли в балахоне,
То ли в кофте старичок
Путь кратчайший к Коллеони
Нам найти с тобой помог.
Не по улочкам — дворами
К кондотьеру подошли.
Он внезапно перед нами
Вырос как из-под земли.
Быть в чужих краях посланцем
Этой зыби и зеркал.
Был бы я венецианцем,
В Амстердаме б заскучал.
Петербургу островному
Мельком должное воздав,
К морем смоченному дому
Поспешил — и был бы прав.
Там, на взморье, там, на Пьяцце,
Преисполнен лучших чувств,
Подойти к венецианцу
Может Байрон, может Пруст.
Из Америки приехав,
Генри Джеймс, сюртук в пыли,
Томас Манн и даже Чехов.
Мы-то точно подошли.