Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2011
МНЕНИЕ
Дмитрий Травин
Когда в России будет демократия?
Как у нас в стране обращаются к незнакомцу? “Гражданин”? “Товарищ”? “Барин”? А может быть, “сударь” или “милостивый государь”, как было принято до эпохи исторического материализма? Увы, нет. Обращения традиционные были “историческим материализмом” выдавлены, тогда как обращения советские не утвердились столь прочно, чтобы пережить Советский Союз. В итоге обращаемся мы друг к другу по гендерному (чтоб не сказать по половому) признаку: “Эй, мужчина!”, “Послушайте, женщина!”, “Девушка, будьте добры!”
Возможно, потрепанному жизнью немолодому человечку приятно обнаружить, что он еще мужчина, а дородной продавщице сильно постбальзаковского возраста хочется слышать, что она девушка. Однако все это не снимает важной проблемы. Распавшаяся культурная традиция обладает порой печальным свойством не восстанавливаться. И если бы дело касалось лишь употребления отдельных слов русского языка, то сию печаль можно было бы еще как-то пережить. Однако данная проблема затрагивает некоторые принципиальные для страны моменты. В частности, формирование демократии и партийное строительство.
Виктор Черномырдин однажды справедливо заметил: “Какую бы организацию мы ни создавали — получается КПСС”. Виктор Степанович наверняка даже не подозревал, насколько важную мысль он мимоходом высказал. Ведь столь низкокачественный продукт, как КПСС, получается отнюдь не из-за плохой оргработы. Есть совершенно объективные причины того, что в сегодняшней России демократия приживается хуже, чем в других европейских странах. А следовательно, нам стоит серьезно поразмышлять на тему, почему Россия — не Америка, не Чехия, не Венгрия и не Польша. Оставим на некоторое время вопрос о том, как люди обращаются друг к другу в быту (мы к нему в конце обязательно вернемся), и совершим небольшой исторический экскурс, без которого с проблемами современности вряд ли можно будет разобраться.
Сотвори себе кумира
Начнем мы, пожалуй, с того печального факта, что народ отнюдь не всегда творит народовластие (то есть демократию). Прежде чем сотворить демократию, народ обычно творит авторитаризм. Да-да, именно народ,
а отнюдь не диктатор.
В российской традиции последних десятилетий авторитаризм трактуется примерно так же, как и диктатура. Считается, что власть, абсолютно оторванная от народа, узурпирует права, которые должны принадлежать обществу. Соответственно, общество не отвечает за власть и стремится разрушить диктатуру ради торжества демократии. Демократия же рассматривается как абсолютная противоположность авторитаризму: мол, там, где есть первая, нет места для второго.
Появление подобного подхода восходит к брежневским временам, когда власть была настолько карикатурна и настолько не соответствовала чаяниям интеллигенции, что у последней возникло представление, будто первая висит “на соплях”, не имея опоры в массах. Мы противопоставляли демократию, при которой умненький-благоразумненький народ выбирает из своей среды обладающих всеми возможными достоинствами правителей, — диктатуре, связанной исключительно с насилием партийных бонз или кровавых генералов над вскормленными в неволе несчастными массами.
Авторитаризм полностью числился по разделу диктатуры вкупе с коммунизмом, тоталитаризмом, фашизмом и прочими “измами”, взятыми вперемешку. Получалось, что демократия — это когда народ выбирает. А когда он не выбирает — это автоматически какой-то “изм”. Не очень даже понятно было какой. Но априори считалось, что ничего хорошего в нем быть не может просто по определению.
Дискуссия о том, будет ли Россия идти к рынку по авторитарному или демократическому пути, началась еще в конце 1980-х годов. Однако в качестве авторитарной модели движения к цивилизованной экономике рассматривалась преимущественно чилийская — пиночетовская, такая, при которой власть была захвачена генералом в результате государственного переворота. Когда же выяснилось, что путч у нас провалился и народ
в едином порыве избрал себе президентом Бориса Ельцина, мы подумали о том, что возможный авторитарный вариант страна проскочила и движение вперед у нас теперь будет связано исключительно с демократией.
С тех пор мы неоднократно имели возможность убедиться в том, что самые темные, самые жестокие свойства любого правящего режима покоятся как раз на симпатиях миллионов, приветствующих скорее авторитет, нежели демократов. Авторитаризм — это более сложное явление, чем диктатура. Последнюю можно навязать народу силой штыков. Но, как правило, подобная сила не слишком долго держится, если власть не имеет иной опоры — авторитета, который, кстати, может быть приобретен разными путями.
Порой, как в истории с чилийским генералом Пиночетом, авторитет диктатора покоится на традиционном авторитете представляемого им института (в данном случае армии). Порой, как в истории с французским императором Наполеоном I, — на личных заслугах героя. Порой, как в истории с хорватским лидером Франьо Туджманом, — на том, что лидер символизирует собой борьбу целого народа за свою независимость и свободу. Но
в любом случае именно авторитет, а не конкретный механизм прихода
к власти позволяет политику долгое время оставаться во главе страны и осуществлять в ней преобразования.
Если есть авторитет, есть и авторитарная власть. Установилась ли она посредством переворота или выборов? Зажимает ли она прессу или та сама ложится под нее? Наполняются ли тюрьмы бунтовщиками или смутьяны внезапно перевоспитываются? Все это частные моменты, зависящие от конкретной политической обстановки, силы авторитета лидера и длительности его пребывания у власти. Общим же моментом является то, что сам народ хочет сотворить себе кумира, вместо того чтобы выбирать власть, нудно взвешивая плюсы и минусы кандидатов.
Великое творчество масс
Демократия, в отличие от авторитаризма, не боится этой нудной работы. Демократия четко отличает личные заслуги человека в сражениях, культуре
и спорте от его способности вести государственный корабль. Ты можешь быть героем и получить от народа десяток-другой орденов, но президентом изберут не тебя, а того, кто представит внятную программу своих действий. Однако стоит лишь перенестись в авторитарное общество, как всякие программы можно будет выбросить на помойку, поскольку главное там — вовремя потрясти перед носом избирателя блестящими побрякушками.
В западной науке понимание того, как все обстоит на самом деле, начало появляться уже с 1930-х годов, то есть с эпохи, когда авторитарные режимы стали один за другим утверждаться по всей Европе, причем часто приходя на плечах демократии. Вопрос о том, почему народ так жаждет авторитета, подвергся исследованиям целого ряда ученых.
Концепции были принципиально различны, но многие из них объединяло осознание того, что корни трагедии надо искать не столько в политике, сколько в менталитете.
Философ Хосе Ортега-и-Гассет, еще в 1930 году зафиксировавший вторжение толпы в политику (см. его книгу “Восстание масс”), полагал, что народ излишне раскрепостился, сбросил с себя давление мудрых, либеральных авторитетов и в своем безответственном, гедонистическом угаре оказался опасен для цивилизации. Однако вскоре психологи встали на принципиально иную точку зрения, доказывая, что восставшие массы глубоко несчастливы в своей кажущейся эйфории, а потому на самом деле ищут авторитет, которому готовы отдаться с потрохами.
Например, фрейдист с марксистской закваской Вильгельм Райх уже
в 1933 году (см. его книгу “Психология масс и фашизм”) пришел к выводу, что авторитарное сознание масс есть следствие подавленной сексуальности, столь характерной для мелкобуржуазной среды с ее консерватизмом, отрицающим свободу самовыражения личности. Данный подход обратил внимание на принципиально важную вещь — на связь авторитаризма с несформировавшейся индивидуальностью. Но вряд ли он объяснил, почему подавленная сексуальность не приводила к таким последствиям ранее.
Эрих Фромм, тоже воспитанный во фрейдистской традиции, но предпочитавший более широкий философский анализ, в 1941 году (см. книгу “Бегство от свободы”) утверждал, что авторитаризм связан с глубоким чувством человеческого одиночества. Оно возникает в связи с распадом традиционных связей (родовых, общинных, подданнических и т. д.), а потому попробовавший свободы человек ради обретения психологической устойчивости готов бежать от своего “я” к авторитету, вовлекающему его в новую общность, где можно ощущать патернализм вождя и плечо соседа.
Экономист Фридрих фон Хайек в 1944 году (см. его книгу “Дорога
к рабству”) подошел к проблеме с несколько иной стороны. Он проследил, каким образом идеи коллективизма стали постепенно доминировать
в интеллектуальной атмосфере Европы, вытеснив столь существенные для XIX века ценности индивидуализма. Он показал, как либерализм с его опорой на зрелость человеческой личности оказался неконкурентоспособен в условиях, когда не склонные к критическому анализу реальности массы требовали для себя немедленного счастья.
К 1950 году Теодор Адорно с группой коллег завершил первый в мировой практике социологический анализ данной проблемы (см. его книгу “Исследование авторитарной личности”). Проведя глубинное интервьюирование нескольких групп американцев, он доказал, что значительная склонность к авторитаризму имеется даже у граждан страны, отличающейся наиболее устоявшимися демократическими традициями. Адорно определял авторитаризм через целую совокупность переменных, каждая из которых отражала некую психологическую или социальную черту.
Уменьшить потери в живой силе и технике
В России существует не гражданское общество, управляемое посредством демократических институтов, а именно авторитарное. Россия вовсе не движется от демократии к авторитаризму, как может показаться на первый взгляд, она пребывает в этом состоянии уже достаточно долго. И лишь эйфория первых пореформенных лет не давала нам трезво взглянуть на суть сложившейся в стране политической системы. Теперь же наступает время взвешенных оценок.
Трезво взглянув на наше недавнее прошлое, мы обнаружим, что каждый раз голосовали за человека, которому по каким-то причинам верили, а не за того, кто убедил нас в истинности предлагаемого им пути. Путин лишь подхватил знамя авторитаризма, выпавшее из ослабевших рук его предшественника, и снова замахал им у нас перед носом.
Через авторитаризм прошли в разное время самые разные народы.
В том числе и те, которые имеют сегодня развитую демократию и эффективно работающий рынок. Смущаться этого этапа взросления нашего общества не стоит: пройдем через него — доберемся до демократии. Однако нам не может быть безразлично то, каким конкретно образом проходит страна через систему авторитарной власти.
Если в стране типа современной России, где еще не сформировалось гражданское общество, отсутствует авторитаризм, то пустоту заполняет отнюдь не демократия, а борьба слабеньких, “недоношенных” властей, каждая из которых претендует на то, чтобы вырасти в авторитарную. Фактически подобная ситуация оказывается ситуацией двоевластия или даже троевластия, что тождественно безвластию. Когда силы участников схватки оказываются примерно равны, их “разборка” может перерасти в гражданскую войну. Или, по крайней мере, в массовый террор. История знает множество подобных примеров.
В конечном счете победитель приобретает все. И его навязанная обществу в кровавой схватке власть чуть раньше или чуть позже становится авторитарной. Таким образом, проблема современной России со времен горбачевских реформ состояла отнюдь не в том, чтобы избежать авторитаризма. Сделать этого мы все равно не смогли бы. Проблема была в том, чтобы построить авторитарную власть с наименьшими потерями в “живой силе и технике”, ведь механизм установления авторитаризма Ельцина существенно отличался от механизма установления авторитаризма Ленина. Да и переход от Ельцина к Путину никак не напоминал переход от Ленина к Сталину.
Авторитаризм в демократической шкуре
Если мы признаем, что авторитарная власть имеет в своей основе народные чаяния, а не просто злую волю правителей, то принципиально иным образом придется взглянуть на вопрос о переходе к демократии. Бессмысленно ругать, скажем, президента за то, что он не доверяет парламенту и тянет “одеяло” власти на себя. Парламент в авторитарном по своему менталитету обществе все равно не может быть инструментом демократии. Он станет либо послушным слугой авторитаризма, либо механизмом расшатывания государственной власти с последующим формированием на ее руинах нового авторитаризма, представленного уже иной командой.
Это, впрочем, не означает, что между гражданским обществом и авторитарным существует “китайская стена”. На самом деле они проникают друг в друга. В авторитарном обществе всегда есть элита, мыслящая ценностями общества гражданского. А в странах победившей демократии сохраняется немало людей, постоянно стремящихся сотворить себе кумира. Движение от авторитаризма к демократии — это медленный процесс, в ходе которого уменьшается число представителей старого менталитета и увеличивается число представителей менталитета нового.
Поскольку авторитаризм в разных обществах имеет различную базу, постольку он сам оказывается вынужден приспосабливаться к меняющимся условиям, постепенно “обволакивая себя” все более ярко выраженными демократическими формами. Можно выделить несколько различных типов авторитаризма, известных истории.
Во-первых, это авторитаризм короны. Целый ряд реформ в прошлом был осуществлен под прикрытием королевской (царской, императорской) власти. Среди них — аграрные реформы Иосифа II в Габсбургской монархии и Александра II в российской, комплекс аграрных, финансовых и
таможенных преобразований в Пруссии при Фридрихе Вильгельме III,
а также революция Мейдзи в Японии.
Во-вторых, это авторитаризм вождей, захвативших власть не вполне конституционным путем (порой посредством переворота), а затем использовавших ее для коренного реформирования своих стран. Так поступали, например, Наполеон I и Наполеон III во Франции, Пиночет в Чили, Ататюрк в Турции. Характерно, что это был именно авторитаризм, поскольку реформаторы не просто удерживались с помощью штыков, а пользовались поддержкой значительной части общества.
В-третьих, это авторитаризм политиков, пришедших к власти абсолютно законным путем, но использовавших свою харизму для того, чтобы провести болезненные реформы, не осуществимые при слабом режиме. Среди многочисленных примеров — правление Бориса Ельцина в России, Леха Валенсы в Польше, Альберто Фухимори в Перу, Карлоса Менема
в Аргентине, Ли Куан Ю в Сингапуре.
В-четвертых, это авторитаризм партии, которой удается в условиях конституционного правления десятки лет сохранять монополию на власть. Она передается от одного лидера к другому, но благодаря особым механизмам работы с избирателями не уходит из рук данной политической структуры. Именно этот тип авторитаризма, внешне представляющегося демократией, особо интересует нас в данном случае.
Полуторапартийность как школа демократии
Данный тип авторитаризма является в основном детищем второй половины ХХ века. Используем три наиболее ярких примера, взятых из разных стран (можно даже сказать, из различных цивилизаций).
Жесткий авторитарный режим в Японии, приведший к эскалации милитаризма, завершившегося трагедиями Хиросимы и Нагасаки, не мог быть полностью демонтирован после Второй мировой войны. Хотя генерал Макартур, возглавлявший американскую администрацию, стремился внедрить
у японцев демократию, ему удалось построить лишь парламентарный каркас. В рамках этого каркаса на протяжении послевоенного периода (с небольшими перерывами) у власти находилась либерально-демократическая партия (ЛДП), которая, как правило, имела в парламенте абсолютное большинство, а иногда использовала союз с младшими партнерами. Социалисты оказались практически отстранены от власти, что, по всей видимости, стало одной из важнейших причин поддержания низкого уровня госрасходов, сохранения патернализма в бизнесе и в конечном счете достижения японского экономического чуда.
Лишь в 2009 году ЛДП проиграла парламентские выборы и уступила место у власти конкуренту. Да и то пока не ясно надолго ли.
Режим Муссолини в Италии тоже не мог быть просто отправлен на свалку истории вслед за своим основателем. Итальянцы были не слишком-то ориентированы на либеральные ценности. Коммунисты и социалисты набирали там на выборах порой более 40 % голосов. Но реально власть на протяжении десятилетий не уходила из рук христианских демократов, которые, правда, в отличие от японских либерал-демократов не имели абсолютного парламентского большинства, а потому постоянно вступали в альянсы. В итоге темпы экономического роста в послевоенной Италии уступали лишь темпам роста немецкой экономики.
Система доминирования христианских демократов рухнула лишь в 1990-х годах, когда выяснилось, насколько сильно эта партия коррумпирована.
Менее удачливым, хотя чрезвычайно похожим по форме, был режим
в Мексике, установившийся еще на рубеже 1920—1930-х годов после тридцати пяти лет жестокой диктатуры генерала Диаса и долгих, кровопролитных революционных сражений. Президенты с тех пор представляли только одну, революционно-институционную партию. Внешне она демонстрировала чуть ли не марксистскую ориентацию, тогда как на практике обеспечила стране стабильное капиталистическое существование. Правда, в отличие от Японии и Италии, экономического чуда не получилось, поскольку финансы страны долгое время пребывали в ужасающем состоянии. Тем не менее Мексика оставалась, пожалуй, наиболее удачливым из всех латиноамериканских государств, что позволило в конечном счете привлечь крупный капитал из США и образовать со своими северными соседями зону свободной торговли.
Сегодня мексиканская система тоже демократизировалась. Политические партии соревнуются там так же, как у северного соседа, с которого Мексика во многом берет пример.
Для обеспечения авторитарного правления одной партии в Японии, Италии и Мексике использовались различные методы, но все они так или иначе были связаны с воздействием на традиционное сознание значительной части общества.
В Италии огромную поддержку христианским демократам оказывали католические священники, пользовавшиеся на юге непререкаемым авторитетом. В Японии с феодальных времен сохранилась жесткая система личных связей, которая позволяла шести-семи договорившимся между собой группировкам собирать миллионы голосов, сильно зависимых от своих патронов-избирателей. Что же касается Мексики, то трудно переоценить роль поддерживающейся там десятилетиями квазиреволюционной мифологии.
Все эти режимы отличались разгулом мафии и чудовищной коррупцией, которая неизбежно возникает при всякой монополизации власти. И тем не менее трудно отрицать тот факт, что они добились успехов,
а также служили на протяжении десятилетий своеобразной школой демократии для народов, долгое время вообще не знавших, как можно править посредством проведения выборов, а не посредством использования кнута и пряника.
“Полуторапартийные” модели (как принято их иронично называть, поскольку все остальные партии, кроме правящей, тянут в совокупности лишь на половинку серьезной политической силы) во многих отношениях проявили себя лучше, нежели откровенные диктатуры. В определенном смысле можно, наверное, говорить о том, что полуторапартийная форма авторитаризма является высшей его стадией, непосредственно предшествующей переходу к демократии и гражданскому обществу.
Полуторапартийность не сложилась
Мысли, изложенные выше, пришли мне в голову не сегодня, а еще
в начале 2000-х годов. Я неоднократно излагал их в прессе, включил в одну из своих книг. При написании тех, уже довольно давних текстов мне представлялось, что в России постепенно формируется полуторапартийный режим, который со временем станет напоминать политические системы, существовавшие в свое время в Мексике, Италии и Японии. Сегодня я по-прежнему убежден в том, что авторитаризм в целом и полуторапартийность в частности суть порождение воли народных масс, но вот вопрос
о развитии полуторапартийности в сегодняшней России, похоже, приходится коренном образом пересмотреть.
Если бы мои старые представления действительно подтвердились, то можно было бы сказать, что Россия в целом движется по тому же пути, по которому проходили к демократии другие страны. А наше отставание связано с тем, что мы позже начали, да к тому же столкнулись с особенно сложными препятствиями, такими как многолетнее господство тоталитарной коммунистической идеологии.
Однако похоже, Россия сегодня не приближается даже к полуторапартийной модели. То, что мы видим наверху, напоминает скорее КПСС (по мудрому замечанию Черномырдина), чем христианско-демократическую партию Италии, революционно-институционную партию Мексики или либерально-демократическую партию Японии. Сразу оговорюсь, напоминает не идеологически (тоталитаризма в сегодняшней России нет), а организационно.
Уже сейчас видно, что Путин не передал власть ни Медведеву как президенту, ни “Единой России” как доминирующей в парламенте партии. Тандемократия на деле является все же персоналистским режимом.
Можно спорить о том, пытается ли Медведев развернуть Кремль “к себе передом к Путину задом” или же президент является послушным исполните-лем воли премьер-министра. А можно даже и не спорить об этом, посколь-
ку в любом случае ни Италию, ни Японию, ни Мексику 1940—1990-х годов
ХХ века наша политическая конструкция не копирует.
Во всех полуторапартийных режимах власть восходила снизу вверх. Политический лидер опирался на партию власти и управлял страной с ее помощью. Пусть даже политических конкурентов там маргинализировали, но маргинализировать собственных партийцев было нельзя. Без них система теряла управляемость.
У нас же система существует благодаря личной харизме Путина. Оставим сейчас в стороне вопрос о том, чем он ее нажил. Применительно
к нашим рассуждениям важно другое: как преемник, так и партия власти абсолютно ничего собой не представляют без вождя, или, как его стали
у нас называть, национального лидера. Ни одна проблема страны, хоть сколько-нибудь угрожающая стабильности режима, не решается с помощью функционеров “Единой России”. Она либо решается самим Путиным, либо его светлым образом, либо не решается вообще.
Хочешь порулить — работай на систему
Настоящий режим с доминированием одной партии функционирует совсем по-другому. Партия власти становится инструментом разрешения или смягчения противоречий, объективно существующих в обществе. Пусть это разрешение или смягчение не столь эффективны, как при многопартийности, но все же они имеют место. Партия власти вбирает в себя представителей различных социальных сил, переваривает их и создает механизмы, предохраняющие общество от острых, кровопролитных конфликтов.
В любом обществе существуют работники и предприниматели, либералы и клерикалы, регионалы и федералы, студенты и силовики, аграрии
и промышленники, производители и потребители, националисты и глобалисты, экологисты и матерые товаропроизводители, загрязняющие природную среду всякой дрянью в интересах роста валового продукта. Внутри отдельных групп всегда есть подгруппы. Среди регионалов имеются представители различных регионов. Среди клерикалов встречаются представители различных конфессий. Среди силовиков существуют представители армии, полиции, спецслужб.
Во всей этой пестрой компании постоянно возникают противоречия. И чем более развито общество, тем больше в нем существует групп интересов, а значит, тем более сложной является картина постоянно переплетающихся друг с другом противоречий.
В многопартийных системах партии и общественные организации представляют все эти интересы и согласуют их тем или иным образом в парламентах. Если же вместо многопартийной системы сложилась полуторапартийная, парламент перестает быть местом для дискуссий, но задача согласования интересов отнюдь не снимается с повестки дня. Она просто переносится внутрь партии власти. Или, точнее, одна из партий становится партией власти именно потому, что вбирает в себя те элиты, которые выражают общественные интересы.
С одной стороны, партия дает представителям элит порулить страной
и получить некоторую долю ресурсов для использования в собственных интересах. С другой — партия требует от инкорпорированных элит обеспечения лояльности тех общественных групп, которые они представляют. Проще говоря, хочешь порулить — поработай на систему. Не будешь работать — система развалится и рулить на твое место придут другие. Эти другие в итоге и станут элитой, тогда как люди, неспособные никого представлять, элитой быть перестанут.
Наша “Единая Россия” является чем угодно, только не представителем многочисленных интересов общества. Она относительно честно пыталась им стать, но не сумела. Владислав Сурков — первый заместитель главы администрации президента — постоянно в той или иной форме призывает эту партию стать партией в полном смысле данного слова: идти в народ, спорить с оппонентами, отстаивать свою идеологию. Но все призывы разбиваются о принципиальную неспособность “Единой России” куда-либо идти, с кем-либо спорить и что-либо отстаивать.
Формально в нашей условной “партии власти” есть “каждой твари по паре”: профсоюзники и предприниматели, православные и мусульмане, ветераны и молодежь. Почти все губернаторы туда записались. Однако влиятельных вождей, способных при необходимости разрешить конфликт и, соответственно, твердо отстаивающих интересы доверяющих им граждан, там почти нет. Возможно, за исключением пары-тройки региональных лидеров, находившихся на своих постах с незапамятных времен, а в последнее время отправленных в отставку.
Что же пошло не так?
В общем, выходит, что даже полуторапартийную демократию по-настоящему строить не с кем. Неудивительно, что правительство у нас с “Единой Россией” совершенно не считается. Ключевые министры согласуют свой курс с Путиным, а парламентариев лишь ставят перед фактом и для видимости принимают во внимание их мнение по мелочам. Так не было бы, если бы национальный лидер зависел от партии власти. Но когда партия является лишь приложением к национальному лидеру, именно так и получается.
Может, проблема в том, что настоящие демократические политики не нашли общий язык с Кремлем и вышли из игры? Увы, если бы они в свое время предпочли политическую проституцию политической смерти, то по большому счету ничего бы не изменилось. Немцова или Явлинского можно было бы интегрировать в систему, однако беда в том, что они, как, впрочем, и Грызлов с Мироновым, никого не представляют. А значит, уволить любого из них или же оставить в элите — это вопрос личных взаимоотношений страдальца с Владимиром Владимировичем, но отнюдь не вопрос национальной политики.
Вот здесь мы вплотную подходим к вопросу о том, почему же в России не сложилась демократия, хотя бы в урезанной, переходной, полуторапартийной форме. Вопрос о демократии — это на самом деле вопрос о том, почему у нас никто никого не представляет? Почему элита — сама по себе, а народ — сам по себе? Почему для успешной политической карьеры требуется не интересы низов отражать, а вылизывать соответствующие места
у верхов?
Ответ на этот комплекс взаимосвязанных вопросов можно дать различными способами. На каждых двух политологов есть по меньшей мере три мнения.
Сразу откинем в нашем анализе все персональные обвинения: виноват Путин, виноват Ельцин, виноваты Гайдар, Чубайс, Явлинский и т. д.
Не потому откинем, что они не виноваты, а потому, что это все же частности. Субъективная вина лидеров, увы, накладывается на какую-то объективно сложившуюся особенность России, делающую нашу страну еще менее приспособленной к демократии, чем страны с неплохо работавшими совсем недавно полуторапартийными режимами.
Какова же наша особенность? Опять-таки откинем сразу целый ряд популярных в некоторых кругах объяснений, таких как широта российских просторов и широта российской души. Не потому откинем, что они у нас не широки, а потому что во многих других странах они столь же широки, но политические результаты оказываются совершенно иными.
На деле обычно самые простые объяснения оказываются самыми верными. Нужно лишь увидеть эту простоту. В нашем случае следует понять, что же на протяжении последнего столетия могло качественным образом развести исторический путь России с историческими путями других европейских стран? Что в нашей истории было сделано совершенно не так, как у соседей? Что прервало нормальный ход развития?
Революция? Но революции так или иначе сыграли большую роль и в жиз-ни других крупных европейских стран.
Административная экономика? Возможно. Но ведь как раз задачу возврата к рыночному хозяйству мы худо-бедно решили. Во всяком случае
с ним у нас меньше проблем, чем с абсолютно неформирующейся демократией.
Что остается? Ответ напрашивается сам. Массовые репрессии. Причем, что особенно важно, массовые репрессии среди элит.
Что отрубил “карающий меч революции”?
Предвижу, что многие назовут меня русофобом, даже не дочитав до конца эту статью. Мол, из всех стран лишь в России автор нашел некую ущербность.
Нет, ущербности много было в разных государствах Европы: геноцид
в Германии и Турции, инквизиция в Испании, жестокость религиозных войн во Франции и т. д. Но, перефразируя Толстого, можно сказать: каждая несчастливая страна несчастлива по-своему. Иначе говоря, последствия геноцида, инквизиции и религиозных войн были не такими, как последствия массовых репрессий. В Советском Союзе “карающий меч революции” несколько раз обрушивался именно на элиту общества. Он отрубал голову всем партиям и общественным организациям — как зародившимся до революции, так и сформировавшимся уже в недрах большевистской системы. Разрушалось все, вплоть до структур, которых на самом деле даже не существовало, поскольку их нафантазировали следователи НКВД.
Профсоюзы перестали быть профсоюзами. Церковью стало управлять митрополитбюро. Армия потеряла даже остатки корпоративного духа. Народы, проявлявшие вольнолюбие, были переселены. А с ликвидацией частного бизнеса автоматически оказался снят с повестки дня вопрос о предпринимательских организациях и обществах потребителей.
При всех очевидных ужасах тоталитаризма и авторитаризма в других странах Европы, таких целенаправленных разрушений социальных структур не имелось нигде. И такие разрушения, естественно, никак не могли пройти бесследно. Слабость демократических институтов в России связана отнюдь не с тем, что русские, мол, не предрасположены к демократии, а с особенностью исторического пути страны, с тем, что на определенном этапе развития именно по зарождающимся демократическим институтам был нанесен особо жестокий, целенаправленный удар, от которого невозможно быстро оправиться.
Многопартийная или даже полуторапартийная системы должны согласовывать различные интересы общества. Но их невозможно согласовать, если нет структур и элит, которые их выражают. Как ни строй партию — получится КПСС, то есть организация, состоящая, с одной стороны, из номенклатуры, не выражающей ничьих интересов, а с другой — из простых партийцев, на жизни которых наличие партбилета в кармане почти никак не сказывается.
Вообще следует заметить, что значение такого явления, как номенклатура, у нас в стране сильно недооценивается. Это ведь не просто верхушка общества, использующая свое привилегированное положение для получения благ через систему номенклатурных распределителей. Это прежде всего элита, переставшая выражать чьи бы то ни было интересы и замкнувшаяся в своеобразную касту. Весьма характерен в этом смысле старый анекдот:
— Может ли сын генерала стать маршалом?
— Нет. У маршала есть собственный сын.
Нефтедоллары в обмен на демократию
Стабильность общества существует отнюдь не благодаря номенклатуре. Наоборот, номенклатура смогла обособиться, поскольку стабильность поддерживается иными методами — идеологическими, силовыми или нефтедолларовыми.
Номенклатура быстро рухнула в 1991 году по той простой причине, что для существования общества была совершенно не нужна. Но затем она столь же быстро возродилась, поскольку другой политической элиты
в стране с разрушенной системой представительства интересов возникнуть не может.
То есть, конечно, некий человек — Иванов, Петров или Сидоров — может попытаться стать настоящим профсоюзным, религиозным или молодежным лидером. И может даже добиться некоторого успеха. Но в какой-то момент он окажется перед выбором. Либо власти его маргинализируют, используя все имеющиеся в их распоряжении административные, “басманные” и пиаровские рычаги, либо он войдет в состав номенклатуры, станет играть по правилам, предписанным Кремлем, и перестанет отражать чьи-либо интересы. В этом смысле политическая система действует сегодня примерно так же, как в последние десятилетия советской власти, хотя, бесспорно, менее жестоко. Головы не рубят, но структурам, уже разрушенным в годы репрессий, просто не дают восстановиться.
Вспомним, с чего начиналась статья. “Милостивым государям” никак не удается вернуть свои дореволюционные позиции. А ведь с ними власть не борется, не навязывает своих “мужчин” и “женщин”. Насколько же тяжелее вернуть утраченные позиции той системе представительства общественных интересов (на которой только и может строиться демократия), если власть аккуратно отсекает от масс (кнутом или пряником) всех работающих в этой сфере представителей элиты.
В принципе система, в которой есть сложный клубок общественных интересов, но нет механизма их согласования, долго существовать не может. Она рассыпается и уступает место либо череде революций, либо череде военных переворотов, после которых система согласования интересов худо-бедно формируется.
Однако в наших сегодняшних условиях действуют два фактора, смягчающих остроту проблем. Во-первых, это приток нефтедолларов, позволяющий подкармливать всех тех, кто начинает выражать недовольство. Во-вторых, это телевизионная машина по промыванию мозгов, дающая власти возможность напрямую работать с обывателем, минуя посредников, которыми исторически во всех демократических странах были представители элит. Проще говоря, как только возникает некая проблема, власть вместо переговоров сразу лезет в кошелек (вспомним, например, монетизацию 2005 года), а затем проводит сеанс групповой психотерапии.
Если при такой ситуации всю “Единую Россию” посадить в космический корабль и отправить на Луну, в стране ничего ровным счетом не изменится. Тогда как в классических полуторапартийных системах общество без “партии власти” быстро начнет путаться в сложном клубке противоречивых интересов.
Похоже, вероятность реальной демократизации у нас в ближайшей перспективе не слишком велика. Разве что власть вдруг начнет сама выращивать элиту, представляющую чьи-либо интересы, а не замыкающуюся в номенклатурную касту? Или, может быть, кончатся нефтедоллары?
Перевернутая пирамида власти
При отсутствии системы выражения интересов механизм правления остается чисто персоналистским. Любит народ национального лидера — система стабильна, разочаровывается — наступают смутные времена. Формально наша политическая жизнь напоминает демократию, поскольку мы ходим на выборы и голосуем, но реально внешняя форма скрывает совершенно иное содержание. Страна представляет собой как бы перевернутую пирамиду: вместо опоры на широкие слои общества, имеющие свое представительство во власти, нынешняя Россия опирается на харизму одного человека.
Любовь народа к Владимиру Владимировичу Путину стала быстро расти буквально с самого первого дня его прихода к власти. Все те годы, что он правит Россией (как премьер, как президент и снова как премьер), В. В. П. демонстрирует чудеса популярности. Успех этот объяснялся и притоком нефтедолларов, и мощным пиаром, и личной харизмой, и силовым устранением оппозиции, и наивностью обывателя, и массой других, более частных причин, каждая из которых в той или иной степени имеет место. Однако наряду с объяснением личного успеха Путина, существует еще проблема интерпретации самого явления столь горячей любви широких масс к своему вождю.
Наш национальный лидер — далеко не первый в мировой истории вождь, сумевший снискать любовь миллионов на долгие годы. Однако
в Европе феномен вождизма фактически уже сошел на нет. Быстрое развитие экономики оказывается самым непосредственным образом связано
с трансформацией политической культуры. При высоком ВВП (валовом внутреннем продукте) на душу населения обыватель перестает быть однолюбом и начинает все чаще выбирать себе кумира в соответствии с сиюминутными предпочтениями. Заповедь, согласно которой его не следует “сотворять”, нарушается в современном демократическом обществе, наверное, столь же часто, как в авторитарных системах. Однако процесс сотворения построен совершенно по-иному.
В авторитарных системах кумир — это символ единства нации, это
мудрый правитель, это спаситель, которого миллионы граждан (а вернее сказать — подданных) наделяют идеальными качествами. Прямо как в популярной лет пять назад песенке двух девчушек, которые хотели иметь парня такого, как Путин: “Такого, как Путин, полного сил, / Такого, как Путин, чтобы не пил, / Такого, как Путин, чтоб не обижал, / Такого, как Путин, чтоб не убежал”.
Естественно, такое “чудо” как символ, правитель и спаситель в одном лице не подлежит регулярной замене в соответствии с политическим, экономическим или природным циклом. За вождя голосуют не руками, не головой и не желудком, а сердцем и удерживают светлый образ героя в этом нашем самом аполитичном органе до тех пор, пока он (орган) не разорвется от огорчения. А разрывается сердце от огорчения не в связи с падением ВВП на энное число процентных пунктов, а по причине разочарования в той картине мира, которую символизировал правитель и спаситель.
Проще говоря, если в душу народную закрадывается представление, будто “царь-то ненастоящий”, кумир мигом свергается с пьедестала.
Ельцин, хоть и избран был сердцем, но в с силу известных особенностей своей широкой, неспокойной натуры не выдержал испытания, а потому был признан ненастоящим. Путин же ведет себя вполне по-царски. Отсюда и результат.
А как обстоит дело с кумирами в современном обществе потребления? Да в принципе так же, как с костюмами или автомобилями. Их потребляют. Их перестают рассматривать в качестве непреходящих символических ценностей, объединяющих и цементирующих общество. Их подбирают
в соответствии с индивидуальным вкусом и велением моды, используют годик-другой-третий, а затем выбрасывают или превращают в секонд-хенд.
В стабильном обществе, с социальными гарантиями и без серьезных потрясений, где блеск в глазах обретается посредством шопинга, а не
с помощью построения баррикад, потребление кумиров становится процессом будничным, стандартным, полусонным. В этом сезоне кумир должен быть розовый в полоску. А в следующем — голубой в крапинку. Муж потребляет своего кумира при просмотре футбольного матча с пивом,
а жена — за бокалом мартини во время демонстрации мод. Тинейджер
в поисках кумира сбегает из дома на концерт, фанатирует и думает по молодости лет, будто обрел счастье на века. Старушка же сидит тихонько
у камина с детективом и прекрасно понимает, что, как бы ни боготворила она сегодня автора, завтра десятки дешевеньких томиков пойдут на растопку, а их место в библиотеке займут книжки с сюжетом, закрученным принципиально по-иному. Ведь только новый кумир сумеет покорить ее сердце и разогнать скуку однообразного, унылого существования.
Кумир политический, бесспорно, имеет свое законное место в обществе потребления. Но, как любой другой товар, он знает свое место и не претендует на тотальность. Политик эффективно “продает себя” избирателю, но не надеется стать ни символом нации, ни властителем дум, ни спасителем гибнущего человечества. В период предвыборной кампании он доминирует на рынке нематериальных ценностей, но после ее окончания быстро уступает место приехавшему на гастроли тенору. А дальше стартует Кубок мира, и внимание переключается на футболистов. К Рождеству эстафету принимает Санта-Клаус. К концу зимы уходит в мир иной великий артист, и общество на недельку реанимирует идола далекого прошлого. Но вскоре начинаются опять какие-нибудь выборы, и политический кумир занимает на месяц-другой свое законное место. Хотя, естественно, лишь в том случае, если вовремя меняет “розовое в полоску” на “голубое в крапинку”.
В обществе потребления есть объективная основа для сотворения кумиров, но нет объективной основы для монополизации пьедестала. Это не значит, естественно, что тот или иной кумир будет обязательно поощрять конкуренцию за свой пЛтом, кровью и пиаром завоеванный пьедестал. Попытки монополизации время от времени имеют место даже в обществе потребления. Однако сбывать потребителю залежалого кумира столь же сложно, как советскому человеку — продукцию 25-й швейной фабрики имени кепки Ильича.
Нет-нет, человек общества потребления не выйдет на праведный бой за свое право выбора, не станет перекрывать баррикадами Латинский квартал. Он просто начнет приобретать кумира на черном рынке из-под полы. И в рыночной экономике именно этот кумир вскоре станет наиболее востребованным.
А теперь вернемся от этих общих размышлений непосредственно к России. Эпоха “путинского процветания” резко сдвинула нас из мира отчаяния и поиска спасителя в мир довольства и потребления. Более того, власть продолжает сама толкать нас в сторону активного потребления, поскольку довольство жизнью — это одно из условий довольства национальным лидером. Таким образом, ради своего самосохранения власть активно толкает нас к системе дифференциации кумиров и к максимизации сиюминутного удовольствия.
В итоге создается чрезвычайно опасная для России ситуация. С одной стороны, объективно исчезают механизмы монополизации кумира, благодаря которым наша пирамида пока держится в перевернутом виде. Но,
с другой стороны, не создаются системы представительства, способные поставить пирамиду в нормальное положение. Как сможет существовать страна, утратив одну систему, но так и не обретя иную? Не пора ли задуматься об этом тем людям, от которых зависят все эти “пирамидальные” процессы?