Публикация и вступительная заметка И. Ивановой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2010
ВОЙНА И ВРЕМЯ
Наум Файнштейн
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ДНЕВНИК (3 июля — 4 декабря 1941 г.)
Передо мной общая тетрадь в серой обложке, потертая на сгибах, исписанная мелкими неровными буквами. Автор дневника — Наум Самойлович Файнштейн, 1907 го- да рождения, геолог по профессии, в войну — военный техник I ранга. Эти записи в июле—декабре сорок первого года он делал не для печати, а для той единственной, во имя которой жил, дышал, работал, воевал, и с которой его разлучила война.
На обложке надпись синими чернилами: “Нашедшего вернуть по этому адресу”. И два адреса: зачеркнутый ленинградский и второй, кировский, куда эвакуировались мы с мамой, Валентиной Федоровной Кольцовой, вместе с Большим драматическим театром имени Горького, где она служила. В январе сорок второго года бабушка, вывезенная из Ленинграда через Ладогу, привезла дневник дяди Наума в Киров.
Мама никогда с ним не расставалась. Много раз перечитывая его, она видела не старые тетрадные листки, а слышала живой тихий голос, рассказывающий обо всем, чего ей не довелось увидеть.
И. Иванова
3 июля 1941 года. В райвоенкомате разговор был короткий:
— Пойдете воевать сегодня?
И мы пошли. Люди разных национальностей, профессий, служебного положения.
Дома Валенька простилась со мной молодцом. Перебарывала себя. У нее сейчас много забот <…>.
Отправился на пункт. Прошли все процедуры только к вечеру. Сразу выяснилось, что мы за военные. Некоторые даже при команде “Направо!” повернули налево. Я при перекличке вместо “я” крикнул: “Здесь!” А затем поправился на “есть”. Комроты говорит:
— Надо учиться!
Он — тип профессионала-вояки, к тому же лихого. Наверное, мы на себе еще испытаем его лихость. Помощник же командира — славный парень.
4 июля. Первый раз сегодня козырял. Пока это делать приходится не так уж часто. Ноги горят от сапог, теплых портянок и с непривычки. Сразу же натер левую ногу. Невольно вспомнил свои удобные ортопедические туфли.
Команда строиться:
— Справа, по два, в столовую!
Сели по 10 человек за стол. Дали свежие щи, треску с картошкой, чай с сахаром. После обеда смотрели фильм “Если завтра война”. Картина разгрома вражеской армии. Победный фильм. Лихая атака кавалерии. Азарт заражает и сугубо мирных людей. Миуткин, инженер-электрик из Гипроцемента, заметил:
— Только бы сапоги дали другие, в наших так не побежишь с пулеметом вперед!
К концу фильма он уже забыл о сапогах.
При встрече с “новенькими” (пришедшими сегодня, а не вчера, как мы) он сказал, что “мы уже обжились!”. Так обстановка преображает не только внешний облик и поведение, но и внутреннее содержание.
На улицу выходить нельзя. Раньше, гуляя с Валенькой по Загородному, мы всегда посмеивались, глядя на молодых бойцов, головы которых гроздьями торчали из окон. Как я их теперь понимаю! Валенька сейчас, наверное, дежурит в театре. Головка ее полна забот. У меня этих забот уже нет, ибо я не в состоянии сделать ничего, не входящего в военный распорядок. За меня думают, вернее уже подумали, и поэтому мне несравненно легче.
Вечером отпустили домой. В настроении города трудно разобраться. Детишки в сандалиях носят песок. Женщины с рвением копают щели. <…> Мобилизационная готовность — когда гром грянул. Гром среди ясного неба. Чувствуется некоторая ошеломленность. И город, и люди как в маске с чужого лица.
Как обрадовалась Валенька! И вместе с тем как она озабочена! В театре все расстроились. У женщин эвакуационное настроение. Хотят ехать вместе со своими детьми. Понятное чувство матери. Много материнских слез, а впереди — еще больше.
Удастся ли Елочке с Изочкой уехать? Тогда я останусь один, и в отпуск будет некуда сходить. Но так лучше, пусть едут. Они будут в безопасности и спокойствии. Вот это и значит — защищать своих жен и детей, свой дом.
5 июля. Сегодня окончательно рассеялись последние сомнения о нашем будущем. Получили винтовки, автоматическое оружие и пулеметы. Хорошо, что я Валику не сказал, что буду командиром пулеметного взвода. Она бы обеспокоилась. Пусть спокойно уезжает, потом сообщу.
Я никак раньше не представлял себя пулеметчиком: бросаться с пулеметом в бой или лежать и строчить! Но теперь я начинаю чувствовать, что смогу. Этому способствует общий распорядок и начинающаяся подготовка.
После ужина была политинформация и концерт.
Клавдия Шульженко спела несколько песенок. “Тачанка” и “До скорого свидания!” вызвали бурю аплодисментов. Сказывается общее настроение. Правда, еще слышатся разговоры о том, что “я — такой-то специалист и вдруг — пехотинец!”. Но таких разговоров все меньше. Настроение подбадривается. Сообщили, что к 21 июля должны изучить пулемет. Это значит к концу месяца — в часть, на фронт. Какие жуткие картины разрушения в этом слове! Стараешься об этом не думать.
Нас разбили на отделения, по 12 человек. Живем в небольшой комнате с двумя окнами на улицу. Я успел занять койку у окна. Обучили заправлять койки, появляется порядок. В 7 часов подъем, физзарядка, умывание, завтрак. В 2 часа обед, до 4-х мертвый час. В 7 часов ужин, политинформация, концерт. Кормят здорово. Если бы это был простой сбор, я чувствовал бы себя как на курорте.
По улице прошла часть с песней. Наши “инженеры” заинтересовались: надо и нам заучить. Мы уже отвыкаем ходить по одному — весь день в строю, в шеренге. Внешние признаки соскабливаются. Скоро все станем похожи на Петрова — грубого, сильного, видно, лихого пехотинца. Минин, наш лейтенант, тот с подходом и шуткой и между делом старается прививать знания. Петров знает (и, видимо, понимает) только команду. Вне этого он, наверное, ничего не признает.
Скоро лягу спать. В 11 будет команда “Ложись!”.
Выяснилось, что завтра, в воскресенье, увольнения не будет. Тоскливо сделалось, но так, наверное, лучше. Видеться тяжело; сдерживаешь себя, и Валик тоже. Вчера, у Апраксина, когда она уходила, у меня в горле перехватило: ведь, может быть, это последняя встреча.
Эх, Елочка ты моя зеленая! Раскидало, разнесло нашу маленькую семью. И раньше мы были мало вместе, а теперь когда еще увидимся? Увидимся ли? Иль хладные останки растопчет вражеская машина? Будем надеяться, что нет. Вообще, я замечаю, что инстинктивно стараюсь не думать о будущем. Так легче.
6 июля, воскресенье. Ужасно захотелось домой, к Валюшеньке. Подал рапорт, но отказали.
Раздали оружие. Отныне я — расчет № 2 пулемет № 81078. Расчет № 1 — Баранов, электрик-прораб, с бородкой, панибрат, но, возможно, неплохой парень, не унывает. У большинства настроение бодрое. Есть, правда, один пессимист, Калиновский. В глазах безысходная тоска, готов живым лечь в гроб. Бегает к жене, она к нему, оба паникуют.
Сказали, что к 21 июля мы должны овладеть огневой подготовкой всех видов оружия, в особенности ручного и автоматического. К концу месяца полностью отработаем подготовку бойца-пехотинца. Не исключено, что нас пошлют рядовыми. Все опечалились: никто к этому не готовился. Будет трудно, но такое уж сейчас время.
Чистили оружие. Пулемет — очень умная и вместе с тем простая вещь. Надо его одолеть в совершенстве. Это главное. Это жизнь.
Пишу на подоконнике, сидя на чемоданчике. Напротив, через улицу, несет охрану учреждения женщина в цветистом маркизетовом платье, перепоясанном ремнем. Она опирается на винтовку. Смешно и грустно!
Где-то сейчас моя Валюшенька? Удалось ли ей уехать? Если бы весь этот ужас оказался сном! Но… увы, это самая настоящая действительность.
<…> …пока наша работа заключается в еде, мытье и нерегулярной учебе. Организованности мало.
Наш командир отделения получил отпуск и оставил меня вместе себя. Придется командовать, хотя не знаю, что делать. Надо приучаться.
8 июля. Началось страдное время. Пошли строгости, в отпуск не пускают. Сегодня получил от Валеньки письмо. Не уехала! Выбраться бы к ней, но как?
Вчера подняли в 6 часов, начались занятия. Устав дисциплинарный, внутренний, строевая служба и ручной пулемет — по 2 часа. Пулемет освоил сразу. Умная, простая и смертоносная вещь.
Во время воздушной тревоги занятий не прекращали ни вчера, ни сегодня. Вчера маршировали около Семы и Ефима, а зайти нельзя. Потом отправились на склад получать фляжки, ранцы, топоры, лопатки. Пока ждали у склада, бегал звонить Валюшеньке. Ей уехать не удается. Не знаю даже, хорошо это или плохо.
Сегодня занимались огневой подготовкой (стрельба лежа и с колена). Командир сказал, что с нами заниматься хуже, чем с красноармейцами. В сущности, он прав. С нами действительно очень трудно, ибо в нас глубоко вгнездилась недисциплинированность.
Если курсам удастся привить нам дисциплину, это будет большой заслугой.
9 июля. Вчера все же был дома. Дали отпуск до 7 утра. А Вали не было: из записки на столе узнал, что она на окопах. Примирился уже с мыслью, что не увижу ее. Каким наслаждением было ходить по комнате в шлепанцах и спальном костюме! Кажется, более приятного состояния никогда не испытывал!
Лег спать. Вдруг слышу: Валик ключом пытается открыть дверь. Я откинул задвижку. Лапушка вошла и не поверила своим глазам. Но это действительно был я. Как было хорошо! Из-за этого стоит несколько ночей не спать и переносить любые трудности. Молодец, Валюшенька! Морально устойчива вполне и достаточно сильна духом. Меня это очень радует, ибо сейчас эти качества необходимы. Никогда я так ярко не чувствовал, что значит иметь свой дом, семью, любимую и любящую жену. Точно в 7 был на месте. Сегодня ходили в поход — в Озерки. Перебежки, ползание по-пластунски, занятие наблюдательного пункта и прочие, необходимые для бойца действия. На мне были: винтовка, ранец, топорик, фляжка и противогаз. При передвижении все это лезло на живот и ужасно мешало. В 4 часа ученье закончилось. У одного курсанта взял сумку с 200 патронами, ему отдал винтовку. А то он уже еле ходил. Многие натерли ноги. Ехали в трамвае грязные, мокрые, уставшие. <…>
10 июля. У нас новый старшина. Лет двадцати. Он командует 200 инженерами и пилит шею за “портфельное” настроение. Часто говорит: “Замри!” — и равнение для него — священнодействие. Он говорит, а строй ехидно посмеивается. Тем не менее, он прав. Мы — народ недисциплинированный до крайности. Все делаем нехотя, а начальство, уважая, по-видимому, наше инженерство и возраст, обходится без нарядов. Уже прошло 8 дней, а мы еще почти ничего не знаем. Сегодня учили станковый пулемет “максим”.
Все, надо отдохнуть к завтрашнему.
12 июля. Уже пару дней не писал. Было некогда, да и усталость брала верх. Вчера опять ходили в поле. Отработали действия одиночного бойца в наступлении и в обороне. С криками “Ура!” и бросанием гранат. Все как полагается.
Замечательно, какой любовью пользуется наша армия у населения, в особенности у молодежи. В поле 13-летний мальчишка с увлечением таскал гранаты, а затем прилег к Кичину в окопчик и с наслаждением щелкал затвором; глаза у него горели, щеки раскраснелись. Потом пристал к ст<аршему> лейтенанту с просьбой принять его добровольцем. Девочка несла молоко. Я был на привале и попросил кружку. Она сказала, что молоко непроцеженное, от него можно заболеть, а военным болеть никак нельзя. Попросила подождать: она процедит и сразу же вернется. Но нас вскоре подняли. Поход был легкий, однако все устали. Мучает жара. <…>
14 июля. 11 дней я уже в казарме. Вчера вечером сдали рабочее обмундирование и получили шинели. Сходил в лавку, купил соевых батончиков и коробку печения — в поход. Конфеты в кармане слиплись в сплошную коричневую массу. Вдруг оказалось, что я назначен в наряд дежурным по роте. Мигом собрал свой наряд и повел в батальон за инструкциями. Там несколько раз рапортовал:
— Дополнительный наряд прибыл!
Вернулся назад. Мне сказали, что я отвечаю за все. Но что делать, я не очень-то себе представлял. Расставил дневальных, осмотрел казарму. <…>
Зашел в библиотеку. Дежурная рассказала о своем брате: воевал на финском, сейчас записался добровольцем, но предложили ждать повестки. А он рвется на фронт: совестно оставаться!
В казарме осталось 38 человек — больные и наряд. Еле уложил всех спать. То валятся с ног, а то спать не хотят.
В 12 часов сменил дневальных. Попил чаю, почитал.
Много разговоров о фашистах. Все еще идет, подлюга. Псков многих обеспокоил. Оптимисты возлагают большие надежды на соглашение с Англией. Пессимисты считают его почти за ничто. Да и я не придаю ему большого значения. Зачем им лезть, если есть кому отдуваться?
Но дни стоят серьезные. Злость на фашистов кипит в народе, как в котле. Вчера изучал автоматическую винтовку. Комвзвода рассказал, что до войны этих винтовок в армии не было. Когда пришлось организовывать отпор Гитлеру, бойцам раздали винтовки, а те не знали, как с ними обращаться.
Скоро и мы вольемся в действующую. Что-то с нами будет? Когда смотришь на ясное голубое небо и мирно идущих людей, забываешь о своем военном костюме и о том, что с этого неба сыплются смертоносные бомбы и реками льется человеческая кровь. Но чуть завоет сирена — самый воздух пригнется, притаится, готовясь к чему-то.
Курсанты строят всевозможные прогнозы. Почти все считают, что Гитлеру скоро конец. Но в некоторых глазах тревога: Псков ╝ Ленинград.
16 июля. Вчера не писал: не хватает времени. Подряд 3 ночи выходили в поле на учения. Есть приказ полковника: “В казарме не ночевать!” Спали в лесочке, завернувшись в историческую русскую шинель, 2—3 часа, потом занимались. Все это вызвано обстановкой: вести с Псковско-Порховского направления неважные.
Удручающе действует картина эвакуации предприятия напротив наших окон. За один день подвели трамвайные пути. Без конца грузят ящики.
На стенах висит обращение к гражданам города Ленина, но прочесть его никто из роты не сумел.
Давно не видел Валеньки. Она хотела вчера прийти, но мы были на занятиях. Если придет сегодня, отдам ей зарплату и книжку. Ей деньги нужнее. Очень хочется видеть славную женушку. В отпуск попасть сейчас нечего и рассчитывать.
На полевых занятиях бросается в глаза несерьезное отношение к занятиям наших курсантов. Больше думают о своих ногах и усталости, мало — о надвинувшейся опасности. Многие прекрасно понимают, что имеют много шансов на скорую гибель в бою из-за своей неопытности, но не прилагают нужных усилий к тому, чтобы уменьшить эти шансы за счет подготовки. Курсанты еще не прониклись сознанием серьезности ближайшего будущего. По-видимому, некоторые рассчитывают даже на такое улучшение условий, при которых они смогут вернуться к прежним занятиям. Но это значит видеть то, что хочется, а не то, что есть.
Неужели отдадим Ленинград? Не может быть! Его никто и никогда не занимал, и не должен занять! Это было бы ужасно, допустить этого никак нельзя!
Вчера нам читали приказ командующего Северо-Западным фронтом. Из приказа видно, что некоторые части оказываются не на высоте положения. Для нас это явилось полной неожиданностью.
17 июля. Наконец-то наша рота дождалась благодарности от сержанта. Вчера на вечерней прогулке мы хорошо спели и дали “ножку”. Он растаял и перед строем объявил благодарность. Правда, потом опять “пилил шею” насчет уборки. Многие говорят:
— Нам нужно изучить материальную часть и приемы боя, а не как укладывать полотенце!
Но ведь сущность военного воспитания — порядок, как в бою, так и в быту. Сегодня изучали материальную часть пистолета ТТ и нагана. Затем занимались штыковым боем. Выходит это порой гротескно и опереточно. Если так будем колоть в бою, скорее нас заколют. Правда, у меня получалось ничего. Это оттого, что я видел перед собой врага, а не чучело. Во всяком случае, мне кажется, что к таким вещам наши инженеры мало приспособлены.
Вечером опять выход в поле. Но меня оставили. Кажется, я сделал почин, и теперь у многих появятся изобретения. Мой огнемет вызывает внимание. В ответ на мой доклад ротный заулыбался, записал мою фамилию и разрешил обратиться к майору. Завтра доработаю предложение и попрошу послать в штаб округа.
Погода резко переменилась: холодно, пронзительный ветер. Ох и замерзнут же наши сегодня! Вчера изнывали от жары, а сегодня на улицах все в пальто, и наши надели “шанельки”. По моим приметам, такая перемена погоды должна сопутствовать перелому на фронте. Посмотрим. Очень хотелось бы. Но, к сожалению, не похоже, что это произойдет в ближайшие дни.
Валюшенька моя не пришла. Не случилось ли чего? Занята в спектакле или опять на окопах? Завтра позвоню в театр.
18 июля. Был у майора. Он признал идею и схему огнемета приемлемыми. Но по всему видать, что он сам себе плохо представляет все это. Разрешили зайти домой. 1) Застал женушку дома. 2) Она привезла Изочку. 3) Очень обрадовалась. Валенька довольна тем, что моя творческая мысль не бездействует. Рассказала мне совершенно <с>покойно о бомбежке и библейскую притчу о победе красного петуха над черным драконом. (“Глас народа — глас божий!”) Может, и так. Сегодня она выглядела лучше, чем в последний раз. Неужели это только показалось?
20 июля. Ходил вчера к Петрову просить освобождения на 2—3 дня для оформления огнемета. Он забывает и, видимо, очень мало об этом думает. В роте заработала изобретательская мысль. Со всех сторон слышишь обсуждение самых разных предложений. Сегодня я сдал первым учебное задание и получил благодарность по роте за верное решение. <…>
21 июля. Сегодня день рождения моей лапушки, и я имел возможность рано утром, как только она открыла глазенки, ее поздравить. Вчера был вызван к полковнику. Приказано выполнить в приличном виде чертежи и завтра ехать с ними в штаб — докладывать высокому начальству. Конечно, я все это выполнил. В пути меня захватила тревога. Высадили из трамвая в Гостиный двор. Публика, не торопясь, как на прогулке, шла в убежище. К тревогам относятся как к учебным. Дежурные уговаривают, милиционер кричит, а публика делает свое. Милиционер даже не выдержал:
— Надо бросить холостую бомбу, тогда, может, вы поверите, что это серьезно!
Приехав домой, застал лапушку с Изочкой. Она хорошо выглядит и очень миленькая. Меньше гонора и капризов. Обещает стать совсем хорошей. Валюшенька, конечно, очень обрадовалась. Лапушка была рада и польщена за меня, что голова не пустует. Обе мне не мешали, и я сел работать. Сделал ко времени. Вечером Валенька накормила меня изумительно вкусными вещами: яичница с колбасой и чай с вареньем. До чего же вкусно было! Опять, как совсем недавно, сидели мы за ужином. Я приготовлял бутерброды, был в домашнем костюме и шлепанцах. Было легко, приятно и хорошо. Утром я ушел. Прощаясь, Валенька сказала, что, когда меня отправят на фронт, она будет сильно беспокоиться. Я даже ужаснулся при мысли о том, как она будет переживать. Бедная моя, зеленая Елочка! Сколько еще тебе предстоит испытаний!
По городу ходить стало неприятно. Длинные очереди у булочных. Автомобили мчатся на больших скоростях. Заметно уменьшилось мужское население. Везде женщины и женщины. Некоторые никак не отвыкнут наряжаться и краситься. Меня злость берет на них: охота же им сейчас фуфыриться! Кому это нужно? К счастью, таких немного.
22 июля. Сплошное расстройство. Получил отпуск до 9, хотел провести день с Валюшенькой, но, увы, не суждено: ее отправили на окопы. Ох, помучается! Хоть бомб и не испугается, но неприятного хватит. Лапушка ты моя маленькая! Сегодня, когда мы занимались на стрельбище, было 3 тревоги подряд. Видимо, фашисты упорно хотели прорваться, но не удалось. Разрывы зениток рвались совсем рядом. Кто-то пустил слух, что вначале был самолет-разведчик, высмотрел наличие войск и привел свору. Но ничего, все обошлось.
Зашел к Лиде1. Ей очень тяжело одной. И Юрка и тревога — она очень нервничает. Молока не хватает. Юрка плачет. Смешной маленький комочек, а выразителен: что-то понимает, чего-то хочет. Забавно.
Вчера ходил по поводу своего огнемета. Полковник просто приказал сдать в часть для отсылки в округ. Отношение не то, которого я ожидал.
Сегодня ездили на стрельбище. Огневая практика — боевыми. Хорошо, когда цепь открывает беглый огонь, а “максимы” строчат. Впереди — минометы и гранаты. По стрельбе из боевой на 100 метров — посредственно (из трех — одно попадание). Подучусь.
Сводка сегодня скверная. Новые направления. Бомбили Москву. Плохие дела. Лучше об этом не думать. Пришел лейтенант и объявил: завтра выход в поле на тактические учения “Взвод в наступлении”. Надо учить устав.
26 июля. Несколько дней не писал. Был тяжелый поход. 200 метров бегом до противника и атака взводом. Я — командир отделения. Думал, что не добегу — ноги подкашивались. Но вдруг ощутил какой-то внутренний подъем и добежал легко, ничего не чувствуя. По-видимому, и в бою так же. Плохо уже потом.
Состоялась инсценировка наступления пехоты вслед за танками. Ухали минометы, рвались гранаты с сухим треском, мины лопались, как бутылки, строчили пулеметы и беглый винтовочный огонь. Крики “Ура!”. Затем под танк бросали связки гранат и бутылки с бензином. От первой бутылки фанерный танк вспыхнул.
Потом опять пшенная каша в столовой и горох, от которого ночью идет перекличка по всей казарме на все голоса, лады и мотивы.
Получил карточки. В 7 часов послали в караул. Схватил чужую винтовку, подсумок и — бегом! Нестеренко, проверяя потом, выбросил учебную обойму.
— Чему вас только учат? — говорит.
Резонно было бы ответить:
— Чему-нибудь и как-нибудь…
Ералаш, неразбериха. Только в 9 попал на пост у наших ворот. На улице уже собрался базар: куча жен, с одной стороны, и мужья — с другой. Курсанты хотят выйти все сразу. Но все время подходит кто-нибудь из начальства и требует никого не пропускать. Я крутился, как между молотом и наковальней. Все же всех потихоньку выпустил, и все были довольны. Жены говорили:
— Какой сегодня добрый часовой!
А одна подвела мальчишку и настропалила его сказать “спасибо” за свидание с папой. Сама же говорит:
— Не знаю, чем и отблагодарить! Сейчас куплю вам папирос.
Чудачка! Ну как не пропустить? От хорошей жизни и с радости не пришли бы. Люди ведь… Сам в таком же положении. Второй часовой, боец автороты, сказал:
— Такого командира бойцы любить будут!
Но мне-то их жалко: ведь я под огонь подведу своей неопытностью — сам ничего не знаю. Чудак этот часовой! Молодой, здоровый, простой парень — от земли. Кроме как о женщинах и строе, он ни о чем не может говорить. Но выходит это у него хорошо, без похабства, хоть и рассказывает не без хвастовства, свойственного этому возрасту.
Кое-кто из наших тоже старается показать себя “гоголем”. Лев клянчил увольнительную, чтобы пойти к знакомой. Я его пристыдил. А он говорит:
— Я — верный муж, но почему не взять от жизни…
И т. д. Обычные рассуждения! Я на него немного взъелся и сказал про себя. Не поверил. Бог с ним. Каждый живет по-своему. <…>
28 июля. Вчера был особенный день: приняли присягу. Все было обставлено очень торжественно. Вынесли знамя. Полковник поздравил нас, пулеметчиков, и сказал, что это грозное оружие — пулемет — в наших умелых будет беспощадно разить врага. Мы, конечно, гаркнули. Вышло дружно, даже не верилось.
Каждый из нас, уж если в руках у него окажется стреляющий пулемет, действительно будет лупить бандитов с величайшим усердием. Самое важное и тяжелое — дойти до этого состояния. Оно очень трудно для нас. Каждый (я сужу по себе) сознает, что сейчас надо служить в армии и бить бандитов. Но вместе с тем мы знаем свои возможности, и всех беспокоит судьба тех людей, которые будут нам поручены. Наша неопытность будет стоить не только нашей, но и их жизни, и мы можем погибнуть, не принеся никакой пользы.
Несомненно, что служить в технических частях нам больше по плечу и даст бЛльшую пользу. Поэтому подал рапорт о переводе в саперную часть. Сомневаюсь в положительном исходе. Ну что ж, откажут — буду пулеметчиком. Необходимость есть закон, а сейчас это необходимо. <…>
Какие все же молодцы наши летчики! Действительно соколы: из 46 налетов в город не прорвался ни один самолет! Со всех сторон ползут слухи, что война должна окончиться в первой декаде августа нашей победой.
Сегодня в поле Юрченко признавался, что наши, к стыду, вначале изрядно отступали. Сейчас уже этого нет.
Юрченко — хороший парень; дает и посидеть и полежать; особенно не гоняет — понимает. Сегодня была исключительная жара, и мы напоминали разваренную рыбу. Троим стало плохо. На обратном пути пели песни, хоть и обливались потом, вернее, грязью, которая текла с наших лиц. Купались, это освежило и взбодрило.
На трамвае мы с Добрицким вырвались вперед и на Бассейной выпили по кружке холодного пива. Пока пили, рота проехала. Пошли вдогонку.
В городе преобладают женщины: нарядные и выглядят как в мирное время, но… “Но” — это то, что Валюшка уже 5 дней копает окопы; “но” — это то, что я здесь; “но” — это то, что многие тысячи наших людей погибают, и еще многое…
Сколько злости в народе на этих извергов! Я думаю: попадись пленные в руки населения — разорвут на части. Пожалуй, я бы принял участие в подобном, да и многие другие. Такие неслыханные зверства! Беляки даже лучше поступали, чем они. Самые простые вещи теперь приобретают для нас особую значимость. Кусок хлеба с маслом и сыром, кружка пива, сон вдоволь, возможность свободно ходить… Как мы этого раньше совсем не ценили! Впрочем, в жизни всегда так бывает: не ценишь того, что имеешь. <…>
Отбой… Где-то моя любушка? Спокойной ночи, моя родная, скорее приезжай! Мучается, наверное, бедная; ей ведь непривычно, жара ужасная, а сдаваться тоже не хочется…
29 июля. Сегодня нас вывели в Таврический на строевую и штыковую тренировку перед полковником. За штыковую получил “отлично”.
Затем — строй: муштра, и серьезная. У меня даже ноги заболели. Зачем? Нужна ведь боевая, а не парадная подготовка! С Коваленко сделалось плохо. Я ему помог. Петров меня же послал в санчасть. Там я превратился в “медбрата”.
Позвонил в театр по телефону. Валюшенька еще не вернулась. Это меня беспокоит серьезно. Что с ней? Где она? Ничем не поможешь и ничего не узнаешь…
Вчера зачитывали приказ командующего фронтом о дезертирах. Думаю, что в нашей роте дезертировать никто не станет. Мы не умеем воевать и в первых боях будем, наверное, бояться, но бросать оружие и прятаться до боя — нет! Хотя кто знает? Для того чтобы утверждать, надо самому пережить. У меня наблюдается острое любопытство к бою. Лежать за пулеметом, прижавшись к ручкам, — и водить, водить, а главное — видеть, как падают подкошенные бандиты! Это, должно быть, хорошо! Наверное, придется увидеть: думаю, что на мою долю еще останется.
Вчера вечером, возвращаясь из городка, я, к своей несказанной радости, увидел на “базаре” мою милую женушку. Загорелую, но живую, невредимую и сравнительно бодрую. Как я и полагал, она изрядно натерпелась. Бабушка ей сказала, что меня отправляют, и Валюшка расстроилась.
Я ведь подавал рапорт о перечислении меня в действующую армию сапером. Вчера всех выстроили и объявили, что саперы, электрики и другие пойдут по своей специальности. Все, и я в том числе, очень обрадовались: исправлена тяжелая ошибка (хотя действия командования не подвергаются критике). Возможно, что пошлют опять в школу — специальную. Это было бы совсем хорошо. Но только дали бы поспать и не давали больше пшенной каши и гороха. Сегодня я высказал предположение, что, кроме горохового, повар иного супа приготовить не может. Ряды ужинающих и обедающих неуклонно редеют. Последние дни прямо голодаю. Валюшенька обещала принести поесть. Это было бы прекрасно!
Всем электрикам предложили все сдать и уйти в стройотдел. У нас в отделении остаются я, Кичин и Плисс. Говоря, что саперная комиссия еще не приезжала. Начинается неопределенное ожидание, которого я не терплю. Надеюсь, что оно продлится недолго.
Сейчас прощался с уходящими. Только начали свыкаться и узнавать друг друга… Где-то мы встретимся и увидимся ли когда-нибудь <…>? Месяц жизни, совершенно непохожий на все предыдущие 33 года (396 месяцев!), 1 из многих, что ждут впереди… Сегодня первый раз под легким нажимом пальца послушный мне “максим” прострочил свой смертоносный шов. Так или иначе, та подготовка, которая нам здесь дана, несомненно, полезна и нужна для предстоящей боевой жизни. Пока следует рассчитывать только на нее.
3 августа. Всех электриков отобрали в школу связи. Они устроились неплохо. Нас, “шаперов”, оставили. Был дома на пару часов. Вместе с Валюшкой пообедали. Худеет. Понятно.
Вернувшись, попал к переселению на новое место. В 5 часов — подъем:
— Сдать все!
Вначале я обрадовался, полагая, что дошла очередь до саперов. Но постепенно начал понимать, что нас всех отправляют.
Куда? По слухам, в Детское. Отправил Валюше письмо — с трудом, но успел. Сели в поезд на Пушкин. Поместили в казарму, по сравнению с которой прошлая — Монплезир. Народ приуныл. Попали в минометный запасной полк. Нам объяснили, что сначала нас обучат, а потом мы будем обучать и останемся здесь. Говорят, что немецкие самолеты сюда свободно попадают. Бомбят аэродром в 200 м от нас.
Главное, я теперь далеко от Вали и совсем ее не увижу. Хотя и в Ленинграде не удавалось часто видеться… <…>
6 августа. Нового мало. Изучаем минометы. На материальную часть — два дня. Циклы обучения — по пятидневкам. Пробудем здесь максимум 10—15 дней. Минометы с завода от 2 августа — свеженькие. Здесь нет муштры, только изучаем минометы. Вчера отчислили в Фонд обороны двухдневный заработок. В командирской столовой кормят вполне прилично и сытно. Нацепил 3 кубика.
Занимаемся в сарае и в парке. Занятия проходят лучше, чем в пулеметной роте. Произвели запись по саперной специальности. Но я, по-видимому, зря трудился над составлением списка — похоже, что останемся минометчиками. Большой разницы нет, а учиться уже надоело.
8 августа. Сижу в канцелярии. Должность писаря-бумагомарателя, брюкопросиживателя. Заперли в эту должность, где делать особо нечего. От занятий пока освободили: материальную часть я изучил, а остальное, как нам объяснили, дело второстепенное. Зато я имею теперь возможность писать, сидя на стуле и за столом, а не за разными заменителями, вплоть до собственного колена.
Из общего списка саперов вчера опрашивали только троих. Определенно испытываю тягу к саперному делу, хотя оно вряд ли лучше или хуже минометного, просто мне больше по душе. Но я сильно сомневаюсь в благополучном исходе рапорта.
Сводки поступают такие же. Лежа на нарах, слышишь иногда приглушенный разговор, как, например, сегодня утром:
— Бьем полками и дивизиями, а немец все прет. Непонятно…
Когда объявляется запись специалистов, создается полный ажиотаж: все становятся спецами. Смешно, что Кичин, считающий, что и метелка может выстрелить, оказался артиллеристом. Но благодаря этому он стал начальником боепитания полка. Нехорошо только, как кто-нибудь становится хоть маленьким начальником, так сразу повышает тон.
Многие из наших при изучении оружия начинают прекословить:
— Почему? Зачем?
Это меня раздражает. Сказано ясно: изучить то-то и то-то, то есть знать, как наводить, стрелять и командовать. Вчера вечером слышу:
— Ну, надо приниматься за дело! (Это — о строевых записках, личных списках и прочей макулатуре.)
Создается впечатление, что половину времени публика расходует на писание рапортов. Темы две: отпуск и использование по специальности. И я в том грешен. По совести, так мне неудобно, стыдно на этой инвалидной должности. Валюшка меня засмеет, но что сделаешь?
12 августа. Дали увольнительную — оформлять огнемет. Направили к академику — поеду завтра. Сегодня был дома. Лучшие минуты. Но они скоро кончились.
Приехал в казарму в отличном настроении, но тут услышал об эвакуации Ленинграда. Не хочется верить! Сколько горя и страданий! Написал заявление на аттестат на 350 рублей.
Валенька хоть будет обеспечена на первое время, а другие? Она эвакуируется, и я могу не узнать куда? Я могу уехать на фронт, и она не будет знать, где я. Неужели может случиться, что моя лапушка потеряется и я ее не найду? Не хочется в это верить… Может, ей лучше никуда не уезжать? При известной осторожности она не будет подвергаться особой опасности. Хотя… Нет, только не это! Настроение скверное.
Назревают грозные события. Полковник сказал:
— Очень скоро приступите!
У меня опять зреет решимость к бою. Надо бить гадов! Первый раз видел вчера пленных немцев. Действительно, бандиты! Правильно заметил один прохожий:
— Надо их там смотреть, а не здесь. Тут смеется, а там — нож в спину!
Пожалуй, верно. Как-то мы там будем с нашими самоварными трубами? Изобретательство мое провалилось, на саперное дело надежд тоже нет. Придется стрелять! Значит — надо! Значит, будем.
Валюшка уже сейчас думает о боях, ранах и прочих прелестях. Сколько нежности вызывает во мне взгляд ее грустных глаз! А как я радовался, видя, что при мне ее глаза сияют счастьем! Бедная, любимая моя лапушка! Письма идут 3—4 дня…
13 августа, 2030. Отдневалил. “Припухать” не хочется. Немного позанимался минометом. Беседовал с людьми с фронта. Неутешительно: скверная организация при наличии большой силы. Сегодня получил командировку к академику Семенову. Выписал аттестат на Валюшку и подъемные на эвакуацию.
18 августа. Не писал 5 дней. Провел их в Ленинграде в хлопотах по “огнеметному” делу. Одновременно устраивал Елочку. Вместо Омска — Вятка. Близковато и глуховато. Но не выберешь ведь сам. Хорошо, что едет с театром: удалось взять мягкие вещи. В квартире хаос. Дыхание войны сказывается все сильнее. С трудом удержался, чтобы не заплакать самому, когда прощались с Елочкой. Надолго ли? Может быть, навсегда… На душе все так же сложно: приливы и отливы. В городе настроение тяжелое. Он приобретает суровый вид. Окна магазинов зашиваются досками и засыпаются песком.
Немец, по сводкам, идет, и здорово. Взял Кривой Рог, где мы с Валюшкой так славно пожили. Пал Николаев. Выход к Черному морю и Одесса с Бессарабией отрезаны. Что-то будет дальше? Союзники говорят хорошо, но действенной помощи от них не видно. Просачиваются слухи, что немец душит авиацией и танками, не давая нам развернуться. Пока противник сильнее. Откуда только берется сила? Валюшка страшно беспокоится за меня; говорит, что была бы очень рада, если б я вернулся без руки или ноги, только б живой. Родная лапушка! Единственная отрада — это наши отношения. Мне было и больно и приятно видеть ее слезы. Сколько ласки и нежности!
Боюсь, что мне не удастся проводить Валюшку. С одной стороны, это лучше: и ей и мне легче без прощания. Но как она сама со всем управится и уложится? Хорошо, что многое я уже сделал.
По приезде сразу попал в дневальные. Отстаиваю. <…>
Взят Кингисепп. Никто ни о чем не спрашивает. Ни шуток, ни разговоров. Скупые слова об оружии: нет пулемета, гранат и прочее.
19 августа. Ночь прошла спокойно. Днем изучали винтовку и бежали по тревоге из парка.
Беспокоит неотступная мысль о Елочке. Как трудно ей будет уезжать одной! Любимая лапушка! А каково будет мне в день ее отъезда! <…>
В казарме общее развлечение — два котенка. Смешные, гоняются друг за другом как ни в чем не бывало: для них нет войны! <…>
20 августа, 1340. Ночь прошла спокойно. С утра — 3 тревоги. Сейчас — четвертая. Стрельба, осколки и разрывы. Кое-где дым. Утром над сараем пронеслись два самолета. Короткая очередь, миг — и немецкая машина врезалась в землю. Глухой взрыв, облако черного дыма, разрывы лент и все… <…>
21 августа. Вчера была моя женушка. Ее привело беспокойство за меня. Как много это значит, и как хорошо становится на душе! Провели с ней весь вечер до 9 часов. Гуляли по парку, сидели в киоске на прилавке, а уезжающие авиаторы шутя спрашивали нас:
— Нет ли пива?
Много смеялись, мечтали и гадали. Она не уехала из-за того, что взорван Волховский мост. Поужинали в кафе, и я проводил ее пешком до вокзала.
Говорят, немцев здорово стукнули под Волосовом, а сегодня слышал, что и под Кингисеппом. Бойцы-ленинградцы говорят:
— Вы только управляйте хорошо, а мы с поля не уйдем! Питера ему не видать!
Говорят, что вражеских танков уже 3 дня не видели: кладут их под Лугой горой.
Сегодня хорошо занимались у аэродрома. С утра постоянно патрулировали ястребки. Только они сели, из-за леса вырвались 12—15 двухмоторных Ю-88 и давай очередями расстреливать аэродром и бросать зажигательные бомбы. Они сделали 3 захода. В первый заход самолет спустился совсем низко, бил очередями. Я подумал, что немец заметил нас. Наша пятерка осталась в той же ямке. Влезли в землю. Но голова все равно высовывалась, чтобы посмотреть. Налет прошел для них совсем безнаказанно. Все об этом очень жалеют. Ужасно обидно! Так прошло первое воздушное “крещение”. Впереди еще много будет.
22 августа. 2 месяца войны. Ночью была учебная тревога. Спали не разуваясь. Шел дождь, промокли.
Чувствуется, что фронт рядом. Канонада, тревоги, машины. Немец долбал Гатчину, здесь поджег 18 самолетов. Читали обращение Ворошилова защищать Ленинград. Дела серьезные и тревожные. <…>
24 августа. Тревоги начинаются, не кончаясь, и кончаются, не начинаясь. Канонады не слышно. По слухам, немцев отогнали от Кингисеппа, Пскова, Старой Руссы. Но подтверждения по сводке нет.
Занятия идут расстроенно. Наши преподаватели — лейтенанты — очень мало нам дают. Сами путаются, авторитета не имеют. Фронт, по-видимому, отодвинулся, и опять состояние не мобилизационное. Нет готовности. Когда шли на ужин, остановил помощник по хозчасти:
— Есть ли строители? Нужно строить землянки.
Как горняк, я попал в руководители. Сколотил группу в составе 5 человек и начал действовать.
От Вали ничего нет. Где она? Лишь бы не растеряться! Получил от Бори письмо. Лиду он решил не отправлять. Возможно, это и к лучшему: Юрка уж очень маленький.
26 августа. Вчера переехал в Юкки, где будет расположена наша часть. По дороге — укрепления, процессии окопников, надолбы, кресты… В Ленинграде все первые этажи заколочены. В театре сказали, что Валенька уже уехала. Может быть, она застряла на сортировочной? Письма от нее нет. От меня тоже не скоро получит. Отсюда, пожалуй, и не пошлешь. <…>
Здесь воздух фронтовой, но пока тихо. Только раз неожиданно над городком появились немецкие истребители и пульнули. Утром ко мне пришел полковник с помощником. Поговорили, выбрали тип землянок, ознакомились с расположением и начали действовать. Думу и Соколова направил на участок для съемки и разбивки. Подали строевую записку. Уже выступаем под вывеской инженерно-строительной группы, я в ней начальником. Конкретное, живое, знакомое и близкое мне дело.
С фронта тревожные новости. Оставили Новгород. На Финском что-то неладно: из-под Выборга тянутся толпы беженцев со скарбом. Едут на лошадях, со скотом и бедным имуществом.
27 августа. Развиваю бурную деятельность. Стягиваю в свою группу подряды на все работы. В 3-м батальоне начали копать сами. Это увидел командир полка и его помощник и приказали без меня ничего не начинать. Ездил с командованием по участкам. Велико было изумление группы школы, когда из остановившейся перед строем М-1 вышли командование и я. <…>
По дороге бредут беженцы. Идут и идут, с коровами и овцами, ведрами и половиками, с босыми, плохо одетыми детишками. Деревенский котомочный люд… Все — с Карельского перешейка.
Мы устроились в комнатке 2,5 ╢ 5 м впятером. Спим на полу. Едим из походной кухни. Сухари, с едой хуже, чем в Пушкине. Втягиваемся в походную жизнь.
Где-то сейчас моя лапушка? Едет ли? Не застрял ли эшелон в пути? Наверное, вспоминает обо мне и грустит; вздохнет и проглотит слезу. А я как подумаю о том, что доставляю ей наибольшее беспокойство, то становится очень и очень горько. Ох, не скоро я получу от нее письмо! <…> Ничего, все переживем, потом будет хорошо.
29 августа. Опять моросящий дождь. Не высохли после вчерашнего. Пилотки намокают быстро, вода течет по носу, по щекам, за уши. Неприятно. Плащей-палаток или брезентовых — нет. Люди ночуют в шалашах. Бедные беженцы! Часто слышишь мурлыканье песни “Родимый город”. У многих те же мысли. Самая близкая песня!
Шел по лесу. Ели высокие, густые, зеленые и на лапках — дождевые капли. Получить бы от моей Елочки хоть два слова! Может быть, и моя лапушка льет сейчас слезы, вспоминая своего Умку? Увидимся ли и когда? Об этом лучше не думать…
Самое главное — работа. Кажется, начинают прибывать материалы. Получили 4 тыс. м3 — уйма! Наша работа в нормальных условиях протянется месяца 1,5. <…>
2 сентября. Сижу на почте в ожидании телефона. Хочу дозвониться в театр. Дума меня вчера сильно встревожил сообщением о бомбардировке во Мге эшелонов, вышедших 22 и 23 августа, есть жертвы.
Ночью была боевая тревога. Бухали со стороны Териок. Наши были в дозоре. Батальоны ушли, по слухам, расположились недалеко. Положение усложняется. Работы мои прекращаются, остаемся на птичьих правах.
Дозвонился-таки в театр! Теперь я могу быть спокоен. Валюшка благополучно доехала. Думаю, что с ней-то одной ничего не случилось… <…>
Дума настроен мрачно. Говорит:
— А что если пошлют партизанить? Умрем на баррикадах Ленинграда!
Идут танки и части. Взад и вперед.
4 сентября. События мелькают. 3-й батальон переместился ко второму. Приказ: отставить землянки, ставить палатки. Палатки расставили быстро, обслуживание разместили. Помощник по хозчасти приказал построить 1 показательную палатку и 1 показательный блиндаж-землянку на 10—12 человек. Исполним. Говорят, что фронт — на Черной речке. Во всяком случае, тыл уже у нас, это ясно. Двигаются обозы, медицина и пр.
Сегодня поступило сообщение об успешном наступлении на Западном фронте и доблестных действиях нашего 1-го батальона под Колпиным и Тосно. Молодцы! Превзошли все ожидания!
Вчера ходил за глиной, исходил около 20 км, но не нашел. Одна финка из-за расспросов приняла меня за шпиона.
Со вчерашнего дня почти непрерывно доносится с севера канонада. Бьют здорово, мы к этому уже привыкли.
5 сентября. Фронт от нас в 10—12 км. Частые тревоги. Бомбили Парголово. Непрерывное воздушное патрулирование (а может, погоня?). Оживленный орудийный и зенитный разговор. <…>
Шестаков рассказал, как погиб, подорвавшись на мине, командир 1-го батальона. Но немцев они побили здорово.
6 сентября. Канонада не прекращается. Я ее даже не замечаю. Ночью полупроснулся от особенного грохота. Утром выяснилось, что финно-немцы были в 6 км. Взяли медный завод. Отогнали, но снова что-то тарахтит. Похоже, что бьют дальнобойные.
Снарядил машину для отвозки леса, но командир полка запретил.
— Мы, — говорит, — можем перевернуться вверх ногами, а вам землянки! Не до них!
Батальонный командир сообщил об освобождении Кингисеппа, Пскова и Острова! Это было бы замечательно! А что у нас тут — не понять. Как будто отогнали, но опять слышим грохот орудий. Летают самолеты; кто говорит — наши, кто говорит — нет. Пока не бомбят.
Судя по газетам, чувствуется перелом в войне. Если только начнем, то уж точно добьем.
Получил открытку от Валюшки из Мги—Бабаева: долго шла. Теперь она, слава богу, в безопасности. Но как ей там без меня скучно! И беспокоится ведь. Написал ей большое письмо, завтра пошлю. Она поймет, на какой я работе, и успокоится. Роднуля моя худенькая! И утром и вечером я мысленно здороваюсь с ней и прощаюсь, совсем как в мирное время, когда мы были вместе. Только теперь по-настоящему чувствуешь, что значит “вместе”. Будем надеяться, что это опять когда-нибудь наступит. Жалобно качают своей листвой парковые деревья. Это напоминает мне тоскующую Валюшеньку с тихими, беззвучными слезами, катящимися по щекам. Родная и любимая, лучше бы ты не расстраивалась. <…>
7 сентября. На старом полуразрушенном ящике лежит верх хорошего письменного стола с целым, как это ни странно, сукном. Пишу на этом сооружении в угловой комнате 3-го этажа. Сквозь выбитые стекла окон комната обдувается всеми ветрами. Тянет холодом от цементного пола и от бездействующих радиаторов парового отопления. Когда-то в этом доме бегали и учились детишки. Здание расположено на фронтовой дороге и представляет собой прекрасный объект для бомбометания. Ультрамарин, которым закрасили стекла окон, высох, облупился и демаскирует его ночью. Батальоны размещены в 2 км в лесу на высотках, в палатках и землянках, построенных при нашем участии. Ясности положения нет. Батальоны меняются, уходят на фронт. Им землянки не нужны, поэтому у них и нет желания строить. У меня это желание есть, у командования — тоже. Но нет возможности обеспечить лесом. Кроме того, возник вопрос: нужны ли они ввиду близости фронта и возможного отъезда? Определенно говорят о нашем возвращении в Ленинград. Меня заботит мысль о том, что в связи с нашим переездом надобность в нашей группе может отпасть. Ох, как не хочется опять в школу!
Идет генеральная уборка здания и расположения: ждут приезда Ворошилова. Ночь сегодня была беспокойной. Проснулся от грохота и молний разрывов. Вскочил одеваться, предполагая близкую бомбежку. Остальные также вскочили и, как потом справедливо заметил С., удивительно быстро и деловито стали одеваться. Но оказалось, что это била наша зенитная батарея по одиночному самолету. Канонада с утра стала глуше, с полудня прекратилась. Либо там обед (“перекурка”, как шутят бойцы), либо отогнали. Желательно последнее. Сведения самые разноречивые: то немец отогнан, то он близко. Опять донеслась канонада, правда, заметно тише: видимо, все же немного отогнали.
Невзирая на паршивую осеннюю погоду, из Ленинграда приезжают жены. Сообщают невеселые новости: впечатление осажденного города.
Д., по-видимому, попал под плохое влияние: мне не нравится его пессимизм. Мысли о будущем у него только черные; он называет это здоровым взглядом. В такое время так не годится! Он еще не отрешился от работы на гражданке в мирное время: то подай ему знающих людей, то нужные материалы. Нужно работать с тем, что есть, и не спрашивать большего. Мимо нас вереницей идут на фронт противотанковые пушки.
8 сентября. Начался переезд в Ленинград, в казармы. Завтра и мы тронемся. Что мы там будем делать? Неизвестно. Недавно из-за кучевого облака выскочило 6 стервятников. Мы не обратили на них внимания, а теперь над Ленинградом — огромное зарево пожара: бомбили, сукины дети. Дума говорит о гибнущих миллионах и придумывает всевозможные проклятия на голову Гитлера. Я счастлив, что Валюшки нет в городе.
10 сентября, 10 часов вечера. Итак, я снова в Питере. В городе стало еще хуже. Все-таки дорвались, сволочи. Бомбили в ряде мест и везде — жилые дома. Люди стали испуганными. При тревоге уже не надо уговаривать их прятаться. Маленькие дети говорят: “Тревога”, “Отбой”. В момент отбоя я слышал, как детишки у нас на площадке радовались:
— Теперь опять спустимся вниз играть!
Бомбили на Фонтанке, Литейном, Лаврова, Крюковом мосту, Старо-Невском, на Кронверкском и за Финляндским вокзалом. В городе людей много, в магазинах заметно меньше. Очень не хотелось, но все же сходил домой. Пустое разоренное гнездо… Сразу ушел.
11 сентября. Живем в гренадерских казармах. Под окном зенитки. Стоя на улице, слышал леденящий душу свист падающей бомбы, оглушительный разрыв, от которого стекла сыплются горохом на улицу, а стены домов дрожат, как при землетрясении. Сейчас идет уже шестая тревога. За день их бывает 8. Ночная тревога с бомбежкой — 2 часа.
В школе завтра экзамены. Строить, может, больше и не придется.
Наконец-то наши перешли в наступление на Западном фронте: разгромили 8 дивизий за 26 дней боев.
12 сентября, 7 00. Ночью опять была бомбежка. В городе пожары. Видел вчера исковерканные и опустошенные дома, целые кварталы с пустыми глазницами окон, вылетевшими рамами. Жильцы оттуда уезжают. Куда? Много бомб на мостовых.
Дела на фронте, кажется, опять ухудшились: говорят, что немцы прорвались у Гатчины.
13 сентября. Первую ночь провели на Рузовской. Мне поручены обязанности коменданта полка. Весь день размещал людей. Хлопотно, но необходимо. Спал на полу в хозчасти. Ночью был интенсивный артобстрел. Снаряды падали в нашем районе. Весь день дальнобойные били по Витебскому. Снаряды со свистом проносились над головой. Разрывы очень близко. Сволочи, хотят превратить город в лепешку!
14 сентября. Некогда, да и негде, записывать. Усиленно комендантствую. Избегался, ног под собой не чувствую. Убежище готово. Два раза сегодня шли воздушные бои, а вечером — обстрел. Ночью было тихо. Спал в подвале, не раздеваясь.
Отправил Елочке письмо. Будут ли теперь, в связи с окружением, они доходить по назначению? Как она, бедная, будет беспокоиться! Но что я могу поделать? Лапушка родная! Ее две открытки так приятно было читать!
Исключительно хорошо, что она в безопасности: не видит разрушенных домов, не слышит свиста и грохота, не думает, куда упадет вот этот снаряд, который сейчас пронесся над тобой.
Я стал равнодушен к бомбам и снарядам. Как-то отгоняю мысли о том, попадут ли они в дом, где нахожусь, думая о текущих делах. Будучи у Семы1 и здесь, я убедился, что могу сохранять полное спокойствие, даже если фашистские “гостинцы” сыплются рядом.
15 сентября. Ночь прошла тихо. Сейчас, наверное, будет тревога, ибо небо ясное. Действительно, через окна, замаскированные одеялами, тюфяками и бумагой, доносятся сирена и заунывные гудки паровозов. Наверное, опять будет бой в небе. Вчера наши ястребки кружились в голубых просветах и казались ажурными, почти просвечивающими чайками из расплавленного серебра, облетающими края мохнатого белого облака. Изредка из облака доносились пулеметные очереди: наши били по стервятникам.
У нас появился порядок. По тревоге прекращается хождение по двору. Но убежища все равно нет, кроме того, что я сделал для штаба. По-прежнему выполняю функции коменданта. Ну что ж, всякое дело нужно и полезно.
Очень беспокоюсь, как моя лапушка. Она ведь с деньгами не умеет обращаться, деньги у нее быстро рассосутся. На продажу шубы надежд мало, а жить с Изочкой на 500 рублей ей будет очень тяжело, особенно при дороговизне. Но что делать? Лишь бы была в безопасности! Когда же я получу письмо с места, чтобы узнать, где и как она устроилась?
Получил сегодня карточки. Надо выкупить основной НЗ, но у меня мало денег. Может быть, сегодня дадут? Масло надо отнести Лиде.
Атмосфера вокруг Питера сгущается. Конечно же, будем защищать его грудью. Но достаточно ли грудей и насколько они прочны для этого? Вопрос, который встает из учета боевых действий. Уверенность в будущем есть, но не достает уверенности в настоящем. Почему? Да потому, что “он” все же нас теснит.
17 сентября. Еще один день почти в полном окружении прошел благополучно. Те же заботы, те же мысли, те же чаяния. Жадная “ловля” фронтовых слухов, радость при благоприятных и разочарование при обратном. Вчера был вблизи Кировского. Жителей переселяют на Петроградскую.
Сема просил хлеба. Отвез Лиде карточку и продукты. Юрка растет. Лида постарела. Сильно напугана и беспокоится за Борьку. Сколько мог, успокоил. Бомбы упали около них. Разрушения основательные.
С утра тревога. Сегодня день жаркий, солнечный, и немец, по-видимому, дает жару. Отлучаться нельзя. Опять поползли слухи о возможном отъезде. Только куда? Разве на фронт? Давно бы следовало! Надо обрушиться на врага сразу всей тяжестью и задавить, а не частями.
Наш район подвергался обстрелу. Нужно проверить квартиру, но почему-то не хочется туда идти. Однако надо. Заодно и к бабушке зайду.
18 час. Был дома. Взял мелочи, повесил замок, посетил управхоза и бабушку. Она была рада. Читал Валино письмо к ней.
Был в “Гипроруде”. Осталось буквально несколько человек, да и те ходят как тени. Похудели страшно. Только Марина Петровна по-прежнему бодра, весела и хорошо выглядит.
Встретил курсанта. Он рассказал, что осколком убило Вайнштейна и ранило Сальникова. Пушкин сровняли с землей, в Павловском парке — немцы. Приезжающие с фронта в один голос заявляют, что у нас превосходство в людях и технике, но не в организации: нет порядка. Фронтовики хвалят наших минометчиков. <…>
У нас во дворе стоит куча бронированных автомобилей с вмонтированными в них минометами. Это сила. Но ведь она должна не здесь стоять! Говорят, правда, что и там хватает.
В последние дни тревоги частые, но не бомбят. Все знают о связи между облачностью и тревогами, поэтому молят о дожде со снегом. У людей измученные, усталые лица. Враг у ворот. Город в осаде. Пищи мало. Но нам надо удесятерить силы для отпора и разгрома врага.
А сколько у нас при штабе праздношатающихся? Уйма, и никто их не разгоняет. Мучают угрызения совести, что мы здесь, а не на фронте.
Из Валиной открытки видно, что в Кирове с продовольствием вполне благополучно. Правда, на 350 рублей не густо наешься.
Лапушка! Перед тем, как закрыть глаза на ночь, и утром, как просыпаюсь, я всегда вспоминаю тебя и повторяю: “Спокойной ночи!” или “Здравствуй!”
18 сентября, 22 часа. Прошел еще один день в окружении. Днем был артобстрел. Били по нашему району. Когда проходил по Введенскому мостику, снаряд попал в дом на углу Фонтанки и Гороховой, оттуда взметнулся огромный столб пыли. После каждого разрыва казалось, что само небо раскалывается. Грохот неимоверный, эхом отдается из конца в конец. Очередь за мороженым на Звенигородской так и осталась стоять при обстреле. Публика не шарахалась и не бегала. Были жертвы.
Диверсанты пустили аэростат, который подошел к Тучкову мосту. Ст<арший> лейтенант, милиционер и двое прохожих поймали его и стали подтягивать. Когда аэростат стукнулся о мост, раздался взрыв и полыхнуло пламя. Мост сразу загорелся. Лейтенанту обожгло голову, лицо и руки. Милиционер ослеп, все лицо у него обгорело, но мост все-таки потушили. Поймали ракетчиков-сигнальщиков — оказались шпионами.
В Юкках, во время тревоги, мы видели, как над аэродромом сразу взлетало 5—6 ракет и думали, что это наши…
В сентябре с нас не удержали за питание. Получил на руки 150 рублей и мог бы отдать их моей роднуленьке, но переводы не принимают. Думаю, что и писем моих ей уже не получить, хотя говорят, что Московская свободна. Прошел слух, что Остров и Новгород наши. Разве можно разобраться в этом клубке всяких очевидцев и ухослышцев? Единственное верное — это сводка. Но, к сожалению, она не всегда благоприятна.
19 сентября, 17 часов. Еще не кончилась тревога, начавшаяся в 16 часов, — четвертая с утра. Отчаянно бомбили Витебский — у нас дрожали стекла. Утром летали 22 вражеских самолета. Зенитки заградительным огнем изрешетили все небо, один самолет сбили.
Немец сбросил листовки. Я подбирал и отбирал их у людей.
“Мир — измученной Родине!” Мучитель, изверг, бандит предлагает мир, им же нарушенный.
“Бейте комиссаров и жидов!” Сволочь!
Листовки сверкали на солнце, кружились, отсвечивая, рассеивались облаком. К нам во двор упала раскрашенная крышка от банки, в которой они находились.
Получил Валенькину открытку от 28. 08. Бедная моя Елочка! Как она беспокоится обо мне! Роднуля, сколько теплоты в ее скупых словах и как приятно мне их читать! Напишу ей сейчас письмо. Может, дойдет?
Да, я сегодня заболел: жар, болит голова и пр. Простудился. Это немудрено. Лягу спать.
20 сентября, 18 часов. Чувствую себя лучше, хоть простуда еще есть. День сегодня хороший (пасмурный и дождливый), ни бомб пока, ни снарядов. Вчера зато здорово досталось: две бомбы на углу Нахимсона, в больницу Куйбышева, в родильный дом на Большой Пушкарской… Бомбит жилые дома, больницы, школы. Попал в трамвай.
Приехал К. У него вид настоящего фронтовика — днями немытый. Сразу видно: сидят, не вылезая из щелей. Говорит, что дела у немца плохи: жмут с тыла, отогнали за Лигово и Териоки, 3 дивизии в окружении, и он уже выдыхается. Ох, если бы так! Лучшего и желать не надо! <…>
Говорят, что немцы брешут о нашем окружении. Если даже и так, то мы этого не чувствуем. Армия питается прекрасно: колбаса и масло (40 граммов) на закуску, хлеба без нормы. В технике, по единогласному мнению, тоже нет недостатка. Перебоев в снабжении боеприпасами нет, а это самое главное.
Кошкин деликатно предупредил меня, что дневник — это опасная вещь и может причинить большой вред, если попадет в руки врага. Я его успокоил на сей счет. Но уберечь факт писания от людских взоров никак не удается.
Ну, лягу спать. Подумаю на сон грядущий о моей лапушке и с мыслью о ней засну. Как-то она там в далеком Кирове? Если придется ей пошить, то достанет шкатулку с нитками и моей надписью — вспомнит своего Умку. Впрочем, и без шкатулки наверняка вспоминает. Мне было понятно сегодня чувство, с которым Родионов перечислял письма, полученные от жены: он их нумерует. Я тоже так делал. Мне приятно это видеть. Должен сказать, что близкие, окружающие меня люди в этом отношении хороши. <…>
25 сентября. Исполняю обязанности командира сводного штабного взвода. Дали 2 “М-1” и 2 мотоцикла. Теперь у меня есть старшина — Калашников, хороший парень. Пишу рапорта, проекты приказов, вызываюсь на совещания, назначаюсь оперативным дежурным и т. п.
Вечером по улицам ходить куда хуже, чем в Финскую. На всякий огонек смотрят, как на лазутчика. Вчера наши из ПХО поймали “беременную”, у которой вместо живота оказался приемник.
Позавчера говорил с Ляминым. Они — по эту сторону Лигова, а немец — по другую. Выпустили за 5 часов 3000 мин. Шквал! В бою ранило Сальникова. <…>
Сегодня в 19 часов мне заступать на дежурство. Это уже не дневалить по казарме. Вчера обнаружили в районе Витебского сигнализатора, сегодня надо выследить.
Как там моя родная женушка? Любая моя лапушка, думаешь ли ты обо мне сейчас? Сколько нежности у меня к тебе, если б ты знала! Как хорошо нам будет вместе после войны — после того, как уничтожим в корне эту гитлеровскую гадину! Ненависть — вот что возникает в нас, когда мы слышим слово “Гитлер”.
Уже начало следующего дня. Я — дежурный по штабу полка. Хлопот много. Член рабочей дружины, управдом и патрульный сообщили о светосигналах, за которыми мы охотились. Оказалось — две женщины. Если действительно сигналили, то их разорвать мало. Навлекать смерть и разрушения, помогать врагу! Главное, в момент тревоги! И такие еще осмеливаются плакать… Отправил их в комендатуру. <…>
А что сейчас делает моя родная? Спит, наверное, и видит что-нибудь хорошее (может, меня?) во сне. Или лежит с открытыми глазами, с которых сон бежит, и голова у ней полна мыслей грустных, тоскливых и жалостливых? Если б оказаться сейчас рядом! Может, это и будет когда-нибудь… Только никому об этом знать не дано. <…>
Сейчас в “Правде” от 24/IX увидел мотоцикл со станковым пулеметом: то, о чем я думал несколько лет тому назад и собирался написать.
Беспокойно. В 1 час <ночи> привели мальчика с гранатой и мамкиными документами. Составили акт.
В 4 часа пришел начальник штаба. Приказ: будить людей, готовить к отправке на фронт. Отправили последний расчет, на мою долю осталось доложить, что материальная часть и люди отправлены. Сейчас сижу на телефоне, а он не отвечает. Спать охота…
Да, днем сегодня один снаряд упал на Загородном около Миши. Неужели к ним?
28 сентября. Был сегодня в городе. Около бабушки упало 5 бомб. Она перепугалась, но невредима. Дома все в порядке. Настроение в городе бодрое, хорошее и уверенное. Говорят о близком победном окончании войны. Конечно, это так, но все же не на будущей неделе. Валя не получает бабушкиных, а следовательно, и моих писем. Наверное, сильно беспокоится. Попробую дать телеграмму: может, дойдет?
В газете статья о немцах в Новгороде…
29 сентября. Вчера в 21 час была интенсивная бомбежка, помешала концерту. Шульженко (в гимнастерке, с портупеей, но в замшевых туфлях), Коралли и музыканты сидели в убежище.
Должность начинает мне нравиться. Она напоминает мою полевую работу: с утра на ногах и все дела на ходу. Территория городка теперь в порядке: все аккуратно убрано и даже с маскировкой неплохо. Я уже втянулся в полковую атмосферу.
30 сентября. Сегодня начались занятия с писарями. Дисциплинарный устав читал Бондарев. Чувствуется армейская постановка дела. Начальник шта-ба утвердил порядок дня взвода. Занятия надо проводить самому, очень хорошо. Идет усиленная противопожарная подготовка. Возможно, это результат сигнализации ракетистов-шпионов, указывавших в последние дни на нас. <…>
Боюсь, что Валенька моих писем не получает и сильно тревожится.
Достал карточку, долго глядел на нее. Безудержно захотелось ее легкого прикосновения, услышать привычное: “Умишная ты моя!” Даже как-то сердце сжалось. Где ты сейчас? Увидимся ли? Родная моя и любимая, утешаюсь тем, что ты слышишь мой далекий голос, зовущий тебя. Хватит, а то и раскиснуть недолго.
22 часа. Приехал Долбня. Он рассказал, что немцы расположились в городке1, где мы стояли. Жителей — в концлагерь и на работы. Изверги, которым не место на земле, расстреляли детей в детском саду (не успели вывезти). Имени даже не придумаешь для такого злодейства!
Сегодня наши там наступают и обещали выгнать немцев оттуда. Дана директива окружить и уничтожить эту группу. Утром поймали 20 солдат и 2 офицеров, одетых в нашу форму: пробирались для диверсий.
Подумать только: месяц назад мы с лапушкой гуляли в том парке. Как это мне памятно — ведь виделись в последний раз перед отъездом! А теперь там так все изрыто, что пройти невозможно.
Но как мне хочется видеть Валеньку! С огорчением подумал, что, как только лягу, немедленно усну и не успею помечтать и повидать ее в мыслях.
1 октября. Ночью была суматоха: отправляли бронедивизионы и 3-й батальон. После их отъезда начался артобстрел. Осколки упали в нашем дворе. Одного легко ранило в голову. Я был в военторге, купил походное имущество. Уходя во время тревоги из магазина, пожелал, чтобы их не зацепило. Продавщица махнула рукой и в сердцах сказала:
— Убьет, так черт с ним!
Был около дома, но не зашел.
Дал лапушке телеграмму. Может, скоро что-нибудь от нее получу…
21 час. Погруженный во мрак, город затаился, замер. В темноте ночи чернеют громады зданий. Ни одного огонька, ни просвета. Темно. Будто все вымерло. Живут только небо и воздух. Поминутно то тут, то там вспыхивают зарева, то одиночные, то чередующиеся. Сплошное, на полнеба, море огненного света. За этими вспышками: то яркими, то бледными, то голубоватыми из-за дали следуют раскаты дублированных выстрелов и разрывов. Эти раскаты то утихают, то приближаются с новой силой, переходя в один сплошной гул, от которого содрогаются стены и дребезжат стекла. Временами кажется, что сам воздух разрывается на части от оглушительного треска. Все это напоминает бурю на море, когда ураган то ближе, то дальше, то над самой головой, когда теряешь чувство пространства и кажется, что весь мир переворачивается кверху дном. В промежутках между гулкими раскатами доносится глухой удар; под ногами явственно ощущаешь содрогание почвы и, если прислониться к стене, чувствуешь, как она тоже вздрагивает. Бомба. Еще несколько жизней остановилось, еще несколько изуродованных тел, разрушенных домов и бесконечно много слез, горя и ненависти к тому, кто свалил на наши головы этот металл. Имя ему — фашизм, Гитлер, это чудовище в образе человека. В минуты затишья из поднебесья доносится приглушенный рокот моторов стервятников. Мудрое народное название. Летают, кружатся весь вечер над головой, высматривая добычу. Думаешь: упадет или не упадет? “Капнет” или не “капнет”? Ведь от этого зависит столько жизней! А через завешенное окно все доносится это зловещее гудение — воздушная тревога. Бомбежка.
Как хорошо все-таки, что моя лапочка далеко от этих переживаний. Родная моя!..
2 октября. Почтовик, молоденький славный парнишка с лицом девушки, как увидит меня, говорит извиняющимся тоном: “Нету!” Это писем от Вали нет. Сейчас поеду в город. Вызову вечером Сему, передам хлеб.
Стрельба продолжалась ночь и все утро: говорят, он бил с бронепоезда, который прорвался.
3 октября. Снова тревога и бомбежка. Сегодня 3 месяца, как я в армии. Отметил это бутылкой пива. Писем все нет и ответа на телеграмму тоже нет. Не знаю, что и думать.
Сегодня ездил по делам к Нарвским воротам. Видел там баррикады. По дороге мечтал о том, как бы я приехал в Киров, пришел в театр и вдруг моя лапушка меня бы увидела. (Вспомнил подобное, когда я приезжал за ней на Острова, в дом отдыха.) Всю дорогу и промечтал.
Был Сема. Отдал ему карточку на хлеб и крупу. Он похудел. Дал хлеба девушке из нашей гостиницы, не знаю даже, как ее зовут. Худая, бедняга, еле ходит. Хорошо, что моя лапушка не голодает. Только где же письма?
Макаров говорил о наших, что они живут сегодняшним днем. Я подумал про себя, что живу совсем не сегодняшними, а будущими днями. Думаю, что поступаю правильно, ожидая того времени, когда у нас с лапушкой опять будет много хороших дней. Верю, что и она так же думает, рассуждает и делает.
4 октября. Ночью немец здорово бомбил. Сегодня день ясный, бомбежный.
По улице идет мать с ребенком лет двух-трех. Мальчик лепечет:
— Тлевога, тлевога!
Мать улыбается:
— Что ты, глупенький, никакой тревоги нет!
Как назло, погода для нас плохая: солнце, тепло, безоблачно. Весь день будет тревожный.
5 октября. Ночью я проснулся от сотрясения кровати. Я насчитал 11 сотрясений — значит, 11 бомб. Разнесло санчасть. Пошел разбирать. С Хромовым и бойцами извлекли из-под обломков девочку лет десяти — живую, но с проломленным черепом, и ее мать — мертвую. Они так и лежали на одном матрасе, подушке и под одним одеялом. Их разделяла батарея парового отопления, которая лежала на бедной женщине. Были раздеты — спали. Вместо лица у ней было что-то невообразимое из грязи, замешанной на крови. Патрульный стонал под обломками до утра, пока его откопали. Осталось еще человек 8—10. Работы продолжаются. <…> Мой взвод сегодня расформирован. Завтра создаем новый, чтобы был надежной опорой. Это должны быть молодцы.
Устал за день в беготне. Скоро освобожусь. От лапушки нет ничего. Не хочу и думать, что с моей любимой что-нибудь случилось. Как подумаю об этом… Нет, и думать не буду. Вчера зашла гостиничная девушка. Дал ей хлеба, рассказал о лапушке и Изке. Правда, не сказал, что она не моя дочь. Но она ведь все равно что моя. Не с кем даже поговорить о моей хорошей, а приятно было бы. Будем терпеть. Затянем нервы потуже, не время их распускать.
7 октября. Здравствуй, моя милая, родимая женушка! Сейчас ты, наверное, после спектакля торопливо собираешься домой, а головка твоя полна мыслей будничных, обычных — о близких и о себе. Нет среди них мыслей о том, что в настоящую минуту лишает ленинградцев сна. Это — приглушенный, тонкий, звенящий и прерывистый звук немецкого самолета, кружащегося над головой. Когда он начинает пикировать на цель — выключает мотор. Невольно возникает мысль: куда попадет эта бомба?
За время раскопок я хорошо видел работу бомб. Вчера раскопали 14 человек, из них двое раненых и 12 убитых. Мужчин четверо, остальные — женщины и дети. Все спали раздетые. Вытащили девушку лет 16—17. Ее прекрасное молодое тело было изуродовано и исковеркано до безобразия. Раскопали семью: шофер приехал домой ночевать. Так их и нашли вместе в груде обломков. Его молодой жене ножка стула пропорола живот, у мужа все тело изломано и расплющено. Много ужасных сцен, которые останутся в памяти на всю жизнь.
Зато было и радостное событие: получил от лапушки открытку и телеграмму. Значит, жива и здорова! Отправил сегодня роднулечке длинное письмо. Только собрался вступить на дежурство, как майор поручил отвезти С. в трибунал. Бедный парень плакал и трясся. Есть от чего — удрал в самоволку. Всё девушки, авось будет снисхождение. Это тип Петьки из “Чапаева”: стучит себя в грудь, просится на фронт.
Ехали в тревогу вечером по замершему пустынному городу. Жуткое и неприятное впечатление.
Вчера в 9 вечера пошел со взводом ловить ракетистов напротив. Занял все ходы и выходы. Впереди свет — мы туда. Пустая комната, в углу — не совсем нормальный часовщик не расстается со своим чемоданчиком:
— Вдруг понадобится точную механику ремонтировать!
Обижался, что ребята штыком открывали чемоданчик. Так ни с чем и ушли.
8 октября. Всю ночь была тревога. С вокзала бьет наша дальнобойная. Очевидно, на пушкинском направлении готовится наступление. Хорошо! Ночь была морозная, сейчас пошел дождь. Как раз, погода что надо. Эти сволочи такой погоды не любят.
Спал в шинели и амуниции, поэтому сейчас ужасно зябко. По коридору затопали тяжелые сапоги — начинается утро.
10 октября. Ничего нового. Как 730 вечера, так тревога. Точно по расписанию. Срочно строим щели и подкрепляем убежище. Последнее возложено на меня.
На брянском направлении плохо — немцы наступают. Угроза Москве! Здесь стабильно. Но среди наших курсантов есть жертвы. Платонов (был в Пушкинской школе отличником) получил вчера сквозную рану в голову и умер.
От лапушки было два письма. Бедная Валенька, как она беспокоилась! Ну, теперь ей лучше, спокойнее. Напишу сейчас еще письмо, благо между тревогами перерыв. Надо будет завтра сфотографироваться и послать лапушке карточку: она будет довольна. Теперь у нее мало радостей, поэтому каждая особенно приятна. Родная моя, хорошая и любимая…
Шура из столовой эффектна и красива, строит мне очень прозрачные куры-муры, но лапушки моей я не забуду ни на одну минуту и не испачкаю наше хорошее. Здесь часты разговоры на эту тему, и еще никто со мной не согласился. Все поступают как раз наоборот. Их дело. У меня есть Валенька.
11 октября. Ничего нового. Усиливаю укрытие. Тревоги днем и ночью, но днем как-то принято их не опасаться: воспринимаются как репетиция. Вчера кидал зажигательные на Огородникова, по 50—80 штук на одно место. Взрывается, правда, процентов двадцать.
12 октября. В 2 часа ночи проснулись по тревоге, пришлось идти в убежище. Хочется есть — ужина почти нет (чай с кусочком хлеба). Был Сема. Принес конфет и папирос в обмен на пиво.
13 октября. В небе еще догорают пожары. Зарево, снопы искр. Только что кончилась тревога. Сегодняшний “концерт” был посвящен нам: на район упали сотни зажигательных бомб. Много попало в наш двор, на крышу штаба и гостиницы, к складам. Я гонялся по двору, организовывал тушение, лопаты, разгонял людей по очагам. Одна зажигалка упала в 1,5 м от меня, разбрасывая расплавленные белые огненные капли между минометов. Я оказался один, стал оттаскивать. На помощь подбежали двое — помогли.
По улице бомбы прочертили целую линию. Население, детишки в особенности, бегали вокруг, суетились и тушили. У нас нет ни одного пожара. Бойцы работали “на ять”. Сильные пожары в районе Звенигородской.
Наконец все кончилось. Убедился, что в случае опасности я не из последних, страха нет. Во время самой беготни у меня возникают мысли об осторожности и о лапушке. Эти мысли неразлучны.
Убедился сегодня, что для сохранения верности нужны 3 условия:
1) любить свою жену;
2) не искать сближения;
3) и иметь работу.
Сегодня Шура из магазина подсунула мне банку варенья, Взял, не постеснялся. Как-то я зашел в магазин, народу не было. Разговорились; я рассказал о лапушке, показал фото, она — о своей семье. Поговорили о том, что “пусть молодежь бегает, а у нас свои семьи есть”. Очевидно, из-за этого она и принесла мне банку. Как раз и поужинал вареньем — клюквенным, тем самым, что Валенька любит. Угостил бы ее!
14 октября. С 0 до 2-х спектакль повторился. Они нас забрасывали зажигалками. Многие не взорвались и не загорелись. Всего было сброшено несколько сот. Падали как горох, со звуком “пак”. Этот звук раздавался со всех сторон. Однако мерзавцам не удалось что-либо поджечь. Даже сено, и то погасили, не дав разжечься. Погода сегодня в нашу пользу. Жаль, что нет дождя — проливного или моросящего, который заставил бы немецкую шкуру выбивать барабанную дробь. Ничего, и так мерзнут. Холодно. Представляю, какие письма пишут немцы домой. Еще не то будет!
15 октября. Ночью била артиллерия, говорят, что по Путиловскому. Был дома и у бабушки. На улице меня остановил патруль. Я открыл планшетку, и оттуда глянуло на него серьезное лицо любушки. Он говорит, усмехаясь:
— И жена с собой?
— Факт, она всегда со мной. Когда предъявляю документы, то она всегда смотрит, чтобы с ее Умкой чего не случилось. Чудная моя, хорошая. <…>
18 октября. Настроение неважное. Сдали Одессу. На Западном фронте еще не достигли успехов. Бьет артиллерия — кажется, по площади Урицкого. Решительное наступление на нашем фронте не начато. Видел Базжина и Финка: жаловались на недостаток бензина и мин. То же говорил и Ворошилов.
На улице холодно. Немцы, наверное, зело мерзнут. Небо затянуто, и ночные тревоги прошли спокойно. <…>
Сегодня передали, что Пушкин очистили от немцев. Вспомнил — и поделился с Колювниковым, как мы гуляли там с моей дорогой Валюшенькой. <…>
21 октября. Сильно похолодало. Ночью замерз как цуцик. Шинель нисколько не помогла. Ездил сегодня за печками, пока безрезультатно.
Был у Лиды. Она купила дуранды, для Юрки достала соевого молока. Юр-ка — хороший парень. Глядя на него, сожалею, что нет своего. Хотя сейчас не время об этом думать!
23 октября. Только что закончил лапушке письмо. От нее писем все нет. Чувство у меня к ней сейчас исключительно мягкое. Мне кажется, я бы только легко-легко гладил ее головку и нежно целовал. Моя любимая! Как хорошо даже думать о тебе! Ничего, может, скоро?
Вчера был в “Гипроруде”. Мне там очень обрадовались. Все похудели. Марина Петровна все так же не унывает. Она так же, как и все наши, строила баррикады у Балтийского вокзала.
24 октября, 22 часа. Когда шли ужинать, было темно, как в чернильнице. Съели по порции сухарей с полусладким чаем и пошли в кино. “Ночь в сентябре” — Донбасс, Стаханов. Теперь там грохочут бои. Вышли из кино — небо усеяно звездами. Возможен налет. Пару дней было тихо, и мы уже забыли (так скоро!) грохот разрывов, свист бомб и пламя — все это кажется уже далеким.
Писем от Валеньки нет. Дождется ли меня моя милая? Жив ли буду? Уехал бы с ней сейчас на Колыму, родила бы она мне маленького, и жили бы мы с ней счастливо и безмятежно.
Ничего, Гитлер за все заплатит! Должен заплатить!
Но пока наши дела все хуже и хуже. Немец прет и прет, отхватывает кусок за куском. Где же наши силы и люди? Чем все это кончится?
Иногда так щемит на душе, что, кажется, завыл бы с тоски, как волк в степи в голодную зиму. Понятно, что личное должно отойти. Но разве загонишь на задний план надолго мысли о желанной, любимой Валюшеньке? Бесполезно. Так и сейчас. Валик, ты, Валик! Если б ты знала, как хочется, чтобы ты была близко — вот тут, чтобы рукой можно было дотронуться. Ладно, довольно!
25 октября, 18 часов. А у меня сегодня хороший день! Получил от Валика 3 письма. Правда, старые, адресованные в Пушкин… Зато какие! Сколько любви и ласки! Как хорошо и радостно читать!
С деньгами, наверное, у ней плохо. В это тяжелое время каждый несет свой крест. У нас с лапушкой он еще не очень тяжелый. Сегодня приехал Б. из-под Шлиссельбурга: наши начинают наступление. То же, говорят, в Колпино и Пушкине. Дай-то бог!
А на юге он изуверствует. Макеевка, Крым, Харьков, Ростов. В Калинине уже 8 дней бои идут на улицах города. Можно себе представить, какой там ад и что осталось от города и жителей. <…>
28 октября. Сегодня была тревога. Бомба одна свистела, но не разорвалась. После перерыва тревога особенно неприятна. Сейчас где-то бьет артиллерия, а рядом играет патефон.
29 октября. С отбоем тревоги поднялся к себе. Небо звездное, ясное, полная луна. Значит, жди теперь каждый вечер этих стервятников. Видел сегодня с большим удовлетворением, как сбили одного: полетел вниз, чертя небо огненным пунктиром.
Из газет видно, что под Москвой инициатива переходит в наши руки. Эти “господа мира” завшивели, замерзли и закопались в грязи. Решительный лозунг — “Полное их истребление!” Но какие еще предстоят кровопролитные бои до того дня, когда мы вступим на землю, вскормившую этих бандитов, и наглядно покажем им весь ужас войны на их территории! Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть!
30 октября. Еду выполнять боевое задание: доставить на передовую мины и миномет. Дорог не знаю, но на вопрос капитана: “Выполните?” — ответил не задумываясь, обычным голосом: “Будет сделано!” На всякий случай, моя лапушка родная, до свиданья!
1 ноября, 2230. Как Плюшкин, я записываю каждую мелочь в тетрадь. Для чего? Когда-нибудь вспомнить эти дни. Но будет ли для меня это “когда-нибудь”? Надеюсь, что да.
Задание выполнено. Поездка была интересной, хотя и не очень легкой.
Выехал в 13 часов, в 1430 был в Усть-Ижоре. На Неве стояли корабли и вели беглый огонь из орудий. Все содрогалось. В 1700 кончился бензин и сели аккумуляторы. Пока перекачивали бензин и “разгоняли” машину, совсем стемнело. Только небосклон освещался вспышками выстрелов. Шофер ныл об остановке на ночь в деревне, что, дескать, прямо к финнам приедем в этой темноте. Проехали деревню Коркино — стоп, бензин кончился. Согласно инструкции, у леса (метров 300 впереди) меня должен ждать связной. Подошел патруль и ввел в лес. В лесу регулярно, через каждые 10—15 шагов — пропуск. Машин много: танковая бригада, КВ и прочее. В блиндажах тепло и уютно. Мало отличалось от Юкков. Тихо, никого не видно, но чувствуешь, что весь лес дышит и живет, что всего много, но ничего не видно. В лесу создается кулак для прорыва. То же впечатление и при свете. Под утро вернулся к машине.
Назад выехал в 1100 и приехал домой около 9 вечера. <…>
Целый день был голоден. Дома развел кипятком пачку концентрата гречневой каши. Греча начала в животе развариваться, а живот распирать.
3 ноября. День прошел в обычных хлопотах. Дежурство было очень спокойное. Несмотря на ясный день, тревог не было. Зато вечером за час 2 тревоги. Ночью, наверное, еще будут.
Фронтовые дела неплохи. Карнуков ездил в Колпино, рассказывал о нашей мощной артподготовке — хорошие пушки.
Послал моей голубушке письмо. От нее писем все нет. Наверное, сразу получу целую пачку. Скорей бы!
4 ноября. День и вечер ясные. Было 2 тревоги днем, 1 — вечером, в последнюю сбросил много бомб. Сейчас пока тихо. Говорили, что Пушкин очистили. А сегодня оттуда приехал Осипов — ничего подобного.
5 ноября. Тревоги. Ночью здорово бомбил Выборгскую. Сегодня опять бомбил. Что? Узнаем завтра. Весь день с нетерпением ждали газет — прочесть ультиматум Хэлла. Приехали с фронта, рассказывают о форсировании Невы за Дубровкой. Там медленно, но упорно теснят немцев. Вчера над городом сбили 4 стервятников. Фронтовики открывают счет истребленных немцев. Очень сожалею, что такого счета открыть не могу.
6 ноября. До чего же я вечером был доволен! От лапушки пришла замечательная телеграмма. Она меня сразу обогрела. Как велико желание встретиться с ней хоть на секунду!
Весь день сегодня тревоги. Но какой был заградительный зенитный огонь! Зенитки били одновременно со всех сторон в течение 10 минут так, что казалось, будто весь город раскачивается со всем его содержимым. С утра был методический артобстрел. Несколько снарядов упало у Чернышева моста.
7 ноября. Великий праздник прошел строго буднично — никаких церемоний. Обед обычный, только в магазине был портвейн. Поддавшись общему ажиотажу, я купил бутылку. Но пить никакого желания не было, отдал вино Семе.
Сегодня много раз прочитывал вчерашнюю Валенькину телеграмму. Хороша! А вот писем нет…
Погода облачная, может быть, не будет тревог.
Сегодня меня замучили свиданья. Разрешили. Понимаю, что всем хочется повидаться с родными. Особенно тем, кого взяли день-два тому назад. Тем более что это молодежь 19 лет. Но публика ужасно неорганизованная! Свидания проходили в убежище. Все уединились по уголкам и задушевно беседовали. Кошкин, Соколов и Макаров ушли домой. У Бондарева дома нет, он — в убежище. И я здесь дома. Для меня был бы праздник, если б была моя Елочка.
До свиданья, моя хорошая, спокойной ночи! Ты меня слышишь? Когда-нибудь, если доведется, Валик прочитает эту страницу и скажет:
— Да, я слышала!
8 ноября, 22 часа. День — “наш”: снег, облака. Около 4-х начался артобстрел нашего района. По радио объявили в районе арттревогу — идти в подвалы. Через голову летели снаряды с противным “фью-фью-ю-ю-ю!”. Очень много просвистело, но у нас не разорвалось ни одного. Один шальной снаряд зацепил крышу и улетел дальше. Бил 30—40 минут и вдруг, ко всеобщему удивлению, — тревога. Впервые они прилетели днем в такую погоду. Бомбил много в разных районах города: по-видимому, в ответ на праздничные выступления по радио.
Мы переходим на положение запасных: 400 грамм<ов> хлеба, карточки сдать. Ужина не было. Вообще, это, конечно, правильно.
Рассказывают, что на улице Маяковского толпа женщин набросилась на парашютиста — летчика с подбитого немецкого самолета. Будучи еще на высоте 1 м от земли, он был уже избит до полусмерти.
9 ноября. День как всегда. Опять наглый дневной налет. Одну сбросил на Рузовскую, 7. Опять нам пришлось раскапывать. Ужас! Много живых, но немало и мертвых. Прибежал мужчина: у него там жена, ребенок и родители. Последних вытащили живыми, а ребенок мертв. Жены не нашли. Очень трудно разбирать из-за темноты. Весь день бил из орудий по городу.
Истребить сволочей — вот самое верное! <…>
11 ноября. Конец моему существованию в 1-м учебном запасном полку: меня отправляют в отдел кадров Ленфронта. Возможно, что пошлют в действующую. Я рад, может, попаду на дело.
13 ноября. Тревога. Вчера здорово бомбил. Ночью была жуткая стрельба из орудий. Непонятно, наши или нет. Но воздух разрывался от грохота.
Когда видишь снаряд над головой и слышишь близкий удар, поневоле задумываешься: куда попадет следующий?
На обед — обычные “соловьевские” щи (по имени пом. по хозчасти). Сема передал о снижении нормы на хлеб до 300 и 150 граммов. У наших все в порядке. Писем от Валика все еще нет.
14 ноября. Радостное известие (кажется, не ошибка) — наши взяли Мгу. Это очень важно. Городу станет легче, письма пойдут регулярно.
Вчера и сегодня большую активность проявляет фашистская авиация. Постоянные тревоги. Ночью пускал осветительные ракеты. Интересное зрелище: будто елочные звезды висели в воздухе, испуская чуть голубоватый холодный свет. По ним бросал бомбы на Петроградскую, Новую и Старую деревню.
Скорее бы его отогнать и разбить!
Был дома и у бабушки — все без изменений. На обратном пути заинтересовался 7-летней девочкой, смело шагающей с бутылочкой молока, не боясь интенсивного зенитного огня. Дети сейчас мыслят как взрослые: не боятся, правильно отличают по звуку наш самолет от немецкого. Девочка (оказалось, зовут Валей) рассказала, что у них в Гатчине немцы летали низко и стреляли. Я ей сказал, что у меня тоже есть Валя. Мы почти подружились. На углу она сказала: “До свиданья” — и свернула. <…>
16 ноября. Адэли (так у нас прозвали немецких летчиков) опять целый день бомбили. Сколько разрушений! Город сильно пострадал. Немцы за все заплатят: за Ленинград, за мучения женщин и детей!
Днем обстреливали из тяжелых орудий. Снаряды пролетали с каким-то шуршанием: “шу-у-у”…
Пока я еще не получил направления в отдел кадров. Вчера принял городок штаба бригады: мы их будем охранять. Осмотрел городок: около 8 попаданий снарядов. Пристрелялся, сукин сын! Мог ли я до войны предположить, что буду охранять сад “Буфф”? Но чего не бывает на войне! <…>
21 ноября. Продолжаю летопись дел обыденных и невеселых.
Норму сбавили до 150 грамм хлеба и 75 г сухарей. До чего же маленький кусочек! Раньше я такие довески, даже больше, оставлял в магазине, чтобы не таскаться. А теперь это боевое оружие. Прорыва еще нет. Говорят, что за Мгой дожидаются мясо, консервы, хлеб и пр. Ох, до чего же хочется плотно и вкусно поесть!
Вчера вечером судили дезертира. 1922 года рождения, уже судившийся. Раз ушел на 10 часов, затем почти на 2 суток. На суде врал и изворачивался. Будто бы его запугали товарищи, и он решил уйти на фронт. На самом фронте не был, а около — на Пулковских. Вот ерунда! Приговор краткий и суровый — расстрел.
Сутки прошли без тревог. Все еще не получил направления в отдел кадров. Подал рапорт о переводе в действующую армию. Работа здесь не удовлетворяет. Взял вчера котелок и вещмешок — понадобятся.
22 ноября. Дела у нас идут нескладно. Сменилось начальство, неразбериха. Думу послали в запасной инженерный полк. Попасть бы и мне на инженерную работу! Там-то уж я болтаться не буду. А может, пошлют в Действующую? Хорошо бы, здесь уже не сидится.
Был у бабушки. Как она скучает по Изочке! Ходил с ней в эвакопункт, обещали отправить с первым эшелоном. Бабушка предлагала денег. Хотя они мне и очень нужны, отказался. Славная, простая старуха.
Какая разительная перемена на улицах! Нарядных людей не видно, все одеты во что попало.
Проходил вчера мимо театра, остановился на мостике. Сколько часов я там провел в ожидании лапушки! Как сейчас вижу: вот она вышла, я иду навстречу. Беру ее под руку, и оба не только довольны, но и счастливы друг <с> другом. Обсуждаем все горести и удачи дня, по пути заходим в магазин за вкусным и — домой. Будет ли это еще когда-нибудь?
24 ноября. Две спокойные от Адэлей ночи. Зато днем обстрел методический, через равные интервалы: свист — разрыв. С Кошкиным и Бондаревым были в кино, шли “Фронтовые подруги” — картина, которую мы смотрели с Валенькой. Было это так недавно и так давно! Писем упорно и хронически нет — конечно, вследствие блокады. Но она ведь ждет моих писем и страшно волнуется! Я в последних письмах описывал обстрел и бомбежку, что никак не способствует успокоению.
Был у Семы, пили чай с сахарином. В трамвае ездить скверно. Народу много, люди раздражены, спорят. Какая-то женщина говорит:
— Разве спасешься от снаряда? Надо надеяться только на свою судьбу! От фугаса я все в узлы связала: мягкое-то отбросит, а чемодан разнесет и разбросает. Опять же и от пожара так лучше.
Как назло, жуткий аппетит. Еды мало. Но ничего, обойдемся. Немец начал новое наступление. Наш отпор становится все сильнее. Время работает на нас. Нужно продержаться во что бы то ни стало.
Нет никакого желания оставаться в запасном полку. Скорее бы попасть в действующую!
Если бабушку эвакуируют, отправлю с ней эту тетрадь — пусть Валенька прочитает.
13 час. Только что закончился обстрел нашего района. В комнате казалось, что снаряды ложатся под окном. Немец бил по вокзалу, осколки летели к нам. Нужно ждать наступления на город. Будет ли сил для отпора?
25 ноября. С утра промозглая, гнилая погода. Тем не менее постоянные тревоги. На них совершенно перестали обращать внимание. Стреляют, гудят немецкие самолеты, но бомб не слышно.
По-видимому, сейчас решительный этап, началось новое сильное наступление на Москву. Много думаю о своей судьбе: очень совестно. После войны мне, молодому, здоровому парню, нечего будет сказать: отсиживался в запасном полку, да еще комендантом! <…>
Начали сильно бомбить. Пойду в убежище.
26 ноября. Тревога вчера началась в 13 часов при плотно затянутом небе. В ответ на бомбежку наши открыли интенсивный зенитный огонь. Летали наши самолеты, но, что делалось в воздухе, не понять. Получил открытку от Изочки. Молодец! Если мой адрес изменится, долго от них ничего не получу.
Ох, как ухает! Кошкин видел, как снаряд угодил в очередь и одной старушке оторвало голову.
1930. Получил письмо от лапушки от 21 октября. Хорошее письмо. Молодец, такого я от нее и ожидал, оно для нее характерно. Любимая! И я ведь жду, скучаю и жажду встречи. Хоть посмотреть бы на тебя!
27 ноября. Еще письмо от лапоньки. Ясно, что она болеет и что ей мало денег. Надо форсировать мой перевод в действующую, аттестат будет больше. <…>
Сегодня узнал, что в городе едят собак. Наши “молодцы” поймали и сварили всех кошек во дворе, а я из ножек сделал холодец. Брр!
Есть хочется упорно и думается об этом невольно, но обойтись, жить и потерпеть можно.
Сегодня был зверский обстрел беглым огнем в районе Садовой и Невского. Один снаряд угодил в трамвай, полный народа. Ехали из моего взвода, есть потери.
В 11 началась тревога и продолжалась до 5 вечера. Бомбил и бросал листовки: все те же омерзительные идиотские бредни. С вечера, а вчера и всю ночь била наша артиллерия. В общем, стрельба круглосуточная.
Мутное небо, низкие тучи сплошной пеленой, как найти там немецкие самолеты?
Люди перестали прятаться. Узнал, что Горяеву оторвало правую руку. Жаль — молодой, был хорошим геологом.
Начали приходить самолеты с продуктами. Посылаем бригады для разгрузки. Многие наелись сырого мяса, муки и теперь болеют.
28 ноября. День похож на прошлые. С 12 до 5 часов — тревога с бомбежкой, потом — артобстрел. Сегодня бомбил Невский.
Постоянно испытываю сосущее ощущение — хочется есть. Более всего мне хочется сосисок — свиных, горяченьких, с горчицей и белой булкой, какие мы часто ели с лапушкой дома.
29 ноября. Говорил с Коваленко. Он сказал, что я буду направлен в 5-й инженерный полк. На мою просьбу об ускорении ответил, что сегодня, к исходу дня, я должен сдать взвод Рекалову.
На дворе дождь. Каково-то немчуре вшивой? Так им и надо! Живо обсуждаем изменившийся, более уверенный тон газетных передовиц; радуемся мощному авиаудару, в результате которого под Москвой уничтожено 180 танков, 1150 машин, 6 полков. Это действительно может быть началом истребления фашистов. Наши подступают к Ленинграду с востока — значит с двух сторон жмут. Немец сильно укрепился и вышибать его трудно. Выгонят обязательно! Но пока не сладко…
29 человек вернули из отдела кадров в РВК на демобилизацию. Мне было бы неприятно демобилизоваться до начала разгрома: совестно перед людьми. Надо быть в армии, но работать с пользой, а не только носить шинель. Какая уйма здесь в Ленинграде командиров и начальников! Можно составить целую дивизию! И все бездельничают, а некоторых отпускают восвояси.
Надо лечь пораньше спать — меньше будет хотеться есть. Философия жизни в блокаде.
30 ноября. Сегодня хорошая сводка. Отбили Ростов. Под Москвой тоже изрядно истребили немчуры и танков. Только под Ленинградом затишье, что, конечно, очень печально.
Народ уже не прячется в убежища. Невзирая на тревоги, бомбы и снаряды, снует по улицам, стоит в очередях и занимается своими делами.
Получил открытку от Изочки от 7 ноября. Она жалуется, что я мало пишу. Но ведь я пишу ежедневно, только письма не доходят.
Завтра сдам дела и айда на новую службу. Я спокоен, никакого волнения не испытываю. Куда пошлют, туда и ладно. Только бы письма от лапушки приходили!
1 декабря, 1700. Последний месяц в злосчастном сорок первом, оказавшемся для многих столь горестным.
Приступил к сдаче дел Рекалову на основании приказа. Но в нем ничего не сказано о новом назначении. Во всяком случае, это не так быстро, как думалось.
В 16 часов начался обстрел района. 2 снаряда упало на соседний двор — в санчасть. Один попал в конюшню, убило часового и двух лошадей. Последних отправили на кухню. Второй снаряд пробил крышу.
Луна большая, круглая, нахальная. И мороз. Ночью, наверное, опять будет артобстрел.
Взят Тихвин, и народ повесил носы. Надежда на лучшее питание отодвигается. Если будет харч, то, по общему мнению, мы можем держаться всю зиму. Ох, невесело пока!
На обед сегодня дали полную миску супа. Хоть и без хлеба, но пока наелся. Ребята толкуют о том, сколько можно выдержать на такой еде. Недолго.
2 декабря, 1530. Итак, я освободился. Дела сдал, а назначения не имею.
Очень хочется есть. Уже в 10 часов начинаешь думать о том, что до обеда еще 5 часов. Хлеб — дуранда с полынью, масло — смазочное. Но соль есть. Ничего, перетерпим! Погода жуткая — метель. Тем не менее тревога, бомбежка и грохочут снаряды.
Население голодает, но переносит все поистине стоически.
Фронтовые новости утешительные. Приехал один лейтенант с Дубровки. Полковник детально его расспрашивал: очень переживает, если слышит неодобрительное о минометах.
— Передайте, — говорит, — бойцам, чтобы стреляли двойным-тройным зарядом, а не пятым — тот разрушает ствол.
Справлялся, есть ли изменения в боевой жизни по сравнению с тем, как он учил, и был явно рад, когда услышал, что нет. Он старенький, любит немного побрюзжать, но настоящий старый боевой конь: прошел 4 войны. Финны о нем издали специальный приказ: взять живым или мертвым!
Ох, прямо над головой жужжит проклятый стервятник. Пожалуй, лучше спуститься вниз.
2 декабря, 2000. Странный вечер. Сижу раздетый в теплой комнате и читаю книжку. Из-за стены доносится музыка. За окнами тихо. Ничего, абсолютно ничего не напоминает сейчас о том ужасе, который происходит за окнами. Даже нет привычного в последнее время чувства голода. Состояние такое же, как бывало в зимние вечера дома, когда я работал за письменным столом и дожидался времени идти в театр встречать мою лапушку.
Но как это все далеко!
Стоп. Пойду посмотрю, может, есть письмо от лапоньки.
Получил открытку от Изочки от 18 октября. Вот и пойми, как идут письма. Милый, хороший ребенок! Она видит во мне больше отца, чем в настоящем. Это и понятно. Она все видит и, главное, понимает.
Поужинал сухарем. Сколь безнадежна и бесплодна мысль о том, чтобы насытиться! Очень давно не приходилось поесть досыта. Как все, похудел я сильно. Но физически чувствую себя хорошо и не замечаю ослабления. А каково населению на 125 граммах?
Пойду смотреть “Юность Максима”, которую мы видели вдвоем с Валиком в то золотое, невозвратное время. Нет, верю, что оно обязательно вернется и будет еще лучше!
3 декабря, вечером. Акт сдачи подписан и рапорт подан. Назначения нет, и я бездельничаю. Пошел в “Гипроруду”, но здание чертовски повреждено, и она переехала в другое место. На Садовой услышал свист: три бомбы упали где-то в нашем районе, затем начался воздушный бой.
Спокойно продолжая путь, я зашел в музей трофеев. 5 месяцев в армии, а оружие вижу только в музее — стыдно. Немцы — манекены. Вооружение и снаряжение хуже нашего. Противно стало, когда увидел “поцелуйные” карточки (поцелуй “случайный”, “затяжной”, “осторожный”, “фронтовой” и т. д.). Фу!
В трамвае ехать невозможно. Прежний трамвай — это верх деликатности и тишины по сравнению с нынешним. Людям очень трудно, голодают. Норма уменьшена: на декаду 200 г крупы, 200 г мяса и 300 г конфет. Ни сахару, ни жиров.
А немец бросает бомбы замедленного действия. Это ужасно: среди тишины, без всякой тревоги, вдруг — бац! Такую бомбу весом в 1000 кг, 2 метра длиной, я видел в музее. Жуть, а не бомба.
Очень неприятно ходить в город. А во время тревоги или обстрела почему-то тянет в часть: там чувствуешь себя увереннее и спокойнее.
4 декабря. Наконец я получил назначение — в 5-й отдельный военно-дорожный батальон, завтра еду. Очень рад, что попал в действующую армию, ибо оставаться здесь совестно.
Сейчас пойду к бабушке, узнаю насчет эвакуации. Отнесу заодно тетрадь, считая ее законченной. Если бабушка уедет, то доставит ее моей милой и любимой женушке. В долгие зимние вечера, под завывание метели за окном, Елочка будет читать эти записки и переживать вместе со мной. Иногда ей это доставит несколько радостных минут, иногда же она испытает смятение духа и захлопнет тетрадь, не желая читать дальше. Но, во всяком случае, она увидит здесь простые человеческие мысли, чувства и поступки, причем добрая их половина посвящена той, которой автор посвятил всю свою жизнь — Елочке.
4. 12. 1941 г.
1100. Ленинград
Дневник на этом кончается. О Науме Самойловиче Файнштейне ничего неизвестно с июня 1942 года.
Его жена Валентина Федоровна Кольцова получила в Кирове последнее письмо от 1 июня 1942 года со станции Песь.
На последней странице тетради есть еще одна запись, сделанная совсем другим, четким, круглым почерком.
Вот она:
“Умка! Умка! Вот уже 1943 год, весна, 18 марта. Прошло 19 месяцев, как мы расстались, и почти 10 месяцев, как я о тебе ничего не знаю, но где-то в глубине сердца верю, твердо верю, что ты ЖИВ, ЖИВ! Должен быть жив! И мы скоро сядем, как прежде, рядышком и прочтем вместе эту тетрадь.
Ах, родной мой! Любимый! Как я люблю тебя, как жду и молю Бога, чтобы он сохранил тебе жизнь!
18 марта 1943 года”.
Командир 4-й роты 5-го отдельного военно-дорожного батальона 2-й ударной армии Волховского фронта Н. С. Файнштейн пропал без вести при выходе из окружения в районе Мясного Бора в июне 1942 года.
Публикация, вступительная заметка и заключение И. Ивановой