«Лаура» Набокова и ее публикация
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2010
Андрей Бабиков
ИСКУССТВА МИЛАЯ СКУДЕЛЬ
«Лаура» Набокова и ее публикация
Теперь прибавить остается:
эх, карандаш сломался…
Это лучший
конец, пожалуй…
«Полюс», 1924
1
В феврале 1998 года в Москве на первом показе «Лолиты» Адриана
Лайна
я задал Дмитрию Набокову неделикатный вопрос: что все же будет с рукописью
неоконченного романа Набокова «The Original of Laura»? Он немного помрачнел и
ответил, что не может решиться уничтожить ее, как завещал отец, и что,
возможно, ограничится публикацией нескольких фрагментов в своем итальянском
переводе. Умирая, Владимир Набоков оставлял своим близким — жене и сыну — очень
трудное нравственное задание, да еще с contradictio in adjecto (нужно совершить
действие из любви — уничтожить рукопись неоконченного романа, но сама любовь к
его сочинениям не дает это сделать), и нет ничего удивительного в том, что
принятию решения о публикации предшествовали многолетние раздумья и колебания.
Прошло еще десять лет, прежде чем я узнал продолжение этой истории.
Рукопись «Лауры» все еще не была уничтожена. Число исследователей, прочитавших ее, за это время мало-помалу стало увеличиваться, и хотя никто из них не разглашал ее содержания, кое-что стало известно — с фантастическими домыслами тех, кто карточек в руках не держал. Я только что закончил работу над собранием драматических произведений Набокова в издательстве «Азбука» и не мог и предполагать, что вскоре окажусь среди тех немногих исследователей и издателей, кто первыми прочитают этот манускрипт.
За несколько лет до того, в 2003 году, Дмитрий Набоков позволил мне ознакомиться с архивными материалами его отца, хранящимися в Нью-Йорке и Вашингтоне. Тогда, в отделанном дубом прохладном зале архива братьев Берг в Публичной библиотеке Нью-Йорка, я узнал из записных книжек Набокова историю создания «Лауры» и домыслил последнюю и самую таинственную главу его биографии.1
В 1970-х годах Набоков делал скупые записи в ежедневниках
среднего и малого форматов — по-английски и по-русски, — своей лаконичностью
напоминающие «Камер-фурьерский журнал» Ходасевича. Часть из них касалась его
повседневной жизни в отеле Montreux-Palace, другая — его деловых встреч,
расходов, поездок, бабочек, близких, хода работы над очередным романом, снов,
состояния здоровья и проч. Набоков всю жизнь страдал бессонницей, и многие
записи относились к этому недугу: «Лучшая ночь в моей жизни» (12 сентября 1975)2 ,
«Впервые с начала года спал без снотворного» (29 марта 1976). «Вешу
80 кило!» записал он 31 октября 1975 года по-русски. Сообщение (от 3 мая 1974)
«Е. > Ленинградъ» (именно так — с «ер») означало, что его сестра Елена
отправилась в тот самый град, что был визионерски описан в «Арлекинах» вместе с
трагикомичными подробностями путешествия Вадима Вадимыча. «Фаяровские молодцы»
— что у него была встреча с представителями парижского издательства «Fayard»,
выпустившего в 1975 году французский перевод «Ады». Еще: «Верочка приезжает. Very fine!»3 «Сенокос начался
проклятый» (потому что бабочек не будет). Другая часть записей относилась к его
художественным замыслам, продвижению книги, над которой он работал в это время
(«Сценарий └Лолиты“ вышел в свет» — 10 апреля 1974; «600 карточек LATH4 готовы » — 21
февраля 1974), встречались также стихи по-русски и по-английски.
Одно из них (июнь 1974) выдавало его размышления о смерти. Мне удалось разобрать эти строки:
Ежели хватит смелости и таланта <.>
Как? Бросить все: работу, негу,
Искусства милую скудель?
(По розовеющему снегу
Так Пушкин ехал на дуэль.)
И этот дивный мир покинуть?
Нет, череп, ты мне не гадай,
Какую карту надо вынуть,
Чтобы попасть в твой [страшный?] рай».
(Предыдущий вариант последней строки был: «Чтобы попасть в кромешный рай».)
Первый набросок этого стихотворения относился еще к марту 1971 года, затем Набоков несколько раз возвращался к нему на страницах своих ежедневников. В октябре 1975-го он переложил первое четверостишие на английский и больше его не касался.
Эти стихи остались незавершенными, как и роман, над которым он начал работать в конце 1975 года.
Впервые о ходе работы над новой — еще не получившей названия — книгой Набоков пишет в дневнике (самом дешевом из всех, зеленом, клеенчатом) за 1976 год. 1 января он записал: «Пишу с 10.XII.75 по меньшей мере по три карточки в день нового романа». Через месяц (2 февраля), пытаясь вычислить скорость продвижения романа, чтобы определить свои планы с издательствами на выход новой книги, он пишет: «Новый роман <.> С 10.XII.75 более или менее кончены и переписаны 54 карточки <…> 50 дней. Не так уж много».
Ни героев романа, ни сюжета он не упоминал, но было ясно, что
речь идет
о «Лауре», к обдумыванию которой он приступил еще во время работы над
«Арлекинами», завершенными в апреле 1974 года. Воплощение «Лауры» шло необычно
медленно для его стремительного пера, со средней скоростью одна (чистовая)
карточка в день, так как много приходилось переписывать, и сам предмет (записки
невролога Вайльда) требовал широких ученых изысканий и выписок (например, из
старой «Физиологии» Джона Торнтона и Вильяма Смарта (1894) или из книг по
буддизму, и даже из газет, как это можно видеть на карточке 64).
Но вскоре сочинение романа еще замедлилось из-за ухудшения его
здоровья. Записи в дневниках становились все реже и все лаконичнее. Если с
декабря 1975 года по февраль 1976-го Набоков заполнил 54 карточки (что точно
соответствует длине текста первых четырех глав «Лауры» — в том незавершенном
виде, разумеется, в котором он их оставил), то за оставшиеся в его жизни 16
месяцев он успел заполнить (да и то многие лишь отчасти) еще только около 80
карточек. Однако в январе 1976 года ему и его жене еще казалось, что все идет
своим обычным чередом — работа над романом поглощает все его время и быстро
продвигается. Подтверждением тому служит письмо Веры Евсеевны Карлу Профферу от
21 января, в котором она пишет, что «Набоков полностью погружен в свой новый
роман, который идет полным ходом. Поэтому с рассказами [то есть изданием
полного собрания рассказов Набокова в «Ардисе»] придется подождать (быть может,
с месяц или около того) — до тех пор, когда он сможет приостановить свою
текущую работу».5
Вероятнее всего, это означало, конечно, не завершение романа всего за месяц, а
то, что Набоков надеялся
в скором времени закончить его черновой вариант и не хотел до тех пор
отвлекаться на обдумывание других проектов (для сравнения, черновик
«Приглашения на казнь» был написан всего за две недели). Это значило, кроме
того, что
к началу 1976 года роман был продуман им до деталей, иначе щепетильные
в такого рода вопросах Набоковы не могли бы обещать Профферам столь скорого
решения по составлению огромного собрания рассказов Набокова. По-видимому,
именно весной 1976 года работа над книгой резко замедлилась, если не
остановилась совсем. Он еще успел (в середине февраля) дать роману
окончательное и гениальное название, которое, как и в предыдущей его книге
можно было читать двумя способами, но на этом занавес для меня опускался и
новое действие начиналось после долгого антракта, когда, шесть лет спустя,
весной 2009 года один из лучших исследователей и переводчиков Набокова
неожиданно сообщил мне, что «Лаура» все же будет напечатана и предложил
редактировать русское издание.
2
Все вышеизложенное приводится мною не только ради «мнемонического комфорта», как сказал бы сам герой этой трагической истории (хотя верно и то, что разговор о «Лауре» для всякого исследователя Набокова невольно становится неким подведением итогов), а для того, чтобы показать с каким скудным набором сведений я приступал к подготовке этой книги, не зная ровным счетом ничего ни о длине ее, ни о трудностях текстологии, ни о стилистических особенностях, ни тем более о ее содержании. Довольно добавить, что факсимиле части карточек, на которых были записаны первые главы романа, я получил по почте из США только в середине мая 2009 года (книга вышла в Петербурге всего шесть месяцев спустя). Тогда же, отвечая на мой вопрос о методе перевода «Лауры» (если таковой вообще возможен, когда текст то и дело обрывается на полуслове — см. карточки 45, 47, 61, 62, 65, 66 и особенно — 96 и 106), Геннадий Барабтарло переслал мне из Миссури свой перевод первой главы романа со следующим хладнокровным пояснением: «Мой метод, как Вы увидите, есть некое развитие начал, изложенных в предисловии к «Найту» [новому переводу └Истинной жизни Севастьяна Найта“, изданному └Азбукой“ в мае 2008 года] и в нем примененных. Главное тут: максимально доступная мне естественность русского художественного языка при возможно более близкой (где точной, где тесной, где околичной) передаче смысла оригинала».
Работа над книгой шла следующим образом: поначалу профессор Барабтарло присылал мне из Миссури и Финляндии части перевода по мере его продвижения, а я (сначала в Москве, затем на юге Далмации, затем в Цюрихе и Лугано и вновь в Далмации), завершая тем временем собственный перевод из Набокова (сценарий «Лолиты»), сверял их с английским типоскриптом и оригиналом на карточках, после чего отправлял обратно со своими замечаниями и предложениями, нередко вызывавшими длительное обсуждение (русское название, композиция, передача анаграммы, написание имен собственных, расположение карточек, примечания и т. п.). Третьей инстанцией в этом международном обмене был Петербург, где находится штаб-квартира «Азбуки», ожидавшей от нас скорой присылки полностью готового перевода, «ввиду незначительной длины самого оригинала».
Человеку, пусть образованному, пусть талантливому и вдумчивому, нелегко понять, в отличие от усердного исследователя Набокова, какие специфические требования предъявляет этот писатель к читателю и тем более к переводчику. А «Лаура» в этом смысле, с ее молниеносным повествованием и неожиданными обрывами сюжетных связей была еще более жестоким испытанием. Повышенное содержание разного рода комбинаторных форм в этих фрагмен-тах требовало от переводчика повышенной же чуткости и подлинного мастер—ства. Помимо обычных у Набокова аллитераций и тавтограмм («a dour old don»6 , «Carlton Courts in Cannes»7 , «clap their claws like crabs»8 ), текст пестрел анаграммами («details» — delta, tail, slit9 ), паронимами (Laura — Flora — Cora — Aurora10 ), неологизмами («Glandscape», «librarious», «marbrosa»11 ), каламбурами («Landskaya» — land+sky12 ; «Espenshade» — Espen+shade13 ; «Rawitch» — Raw+Itch, Rah+Witch14 ) и прочими словесными изысками, доказывавшими неутомимую изобретательность мэтра.
Критики «Лауры и ее оригинала» (из тех, что принимаются зубоскалить именно над тем, чему больше всего обязаны, и начинают пожимать плечами еще до того, как возьмут в руки книгу) дружно бросились высмеивать употребление редких русских слов в переводе. Одно из них — «невступно» в начале третьей главы: «Флоре было четырнадцать лет невступно, когда она лишилась девственности со сверстником…» Незамысловатый перевод этой фразы был бы следующим: «Флоре едва ли исполнилось четырнадцать, когда…», но здесь у Набокова довольно ясно звучит перепев начала четвертой главы «Крейцеровой сонаты», где Позднышев говорит о своем падении: «Началось это тогда, когда мне было невступно шестнадцать лет». В 1926 году в Берлине Набоков участвовал в им-провизированном суде над героем «Крейцеровой сонаты», выступая в роли самого Позднышева. Для этого литературного вечера (к которому, между прочим, участ-ники — все восемь человек — готовились две недели) он составил пространную «Речь», в которой от лица убийцы рассказывал о своей жизни: «Было бы куда умнее, мне кажется, задавать человеку не просто обычный вопрос: когда ты родился, а вопрос, когда ты впервые пал. И на этот вопрос я, Василий Позднышев, ответил бы так: мне было невступно шестнадцать лет…»15
В другом месте романа Набоков
применяет тот же прием, отсылая к послед-ним строкам пушкинской «Русалки», где
Князь спрашивает: «Что я вижу! / Откуда ты, прекрасное дитя?» Во второй главе
Флора, вспоминая свое детство, говорит, что она была «a lovely child», и Барабтарло
переводит эти слова не как «милое» или «очаровательное», а как «прекрасное
дитя» — столь же прекрасное, что и пушкинская русалочка, ставшая для Набокова
одним из прообразов его нимфетки. Можно ли здесь не вспомнить, что Набоков в
конце 1930-х годов
в Париже написал заключительную сцену к пушкинской «Русалке»? Можно ли оставить
без внимания, что в третьей главе «Лауры» читатель приглашается на экзамен по
русской литературе? «Какого рода фольклор предшествовал появлению поэзии на
Руси? Расскажите о Лом. и Держ.; перескажите своими словами письмо Т. к Е. О.;
о чем сокрушался, говоря о температуре своих рук, доктор
И. И-ча?»
Когда первый полный вариант перевода
был готов, профессор Барабтарло приступил к его новой шлифовке (всего было
шесть редакций и три корректуры) и мы попутно снабжали роман примечаниями,
чтобы не оставлять читателя один на один с вопросами вроде: какие балеты
подразумеваются под изящной звукописью «Narcisse et Narcette» (карточка 25),
какое отношение имеет «Зеленая Часовня св. Эсмеральды» (карточка 121) к
названию одного романа Вадима Вадимыча и к бабочке из одного стихотворения
(1953) Владимира Владимировича, или что именно Платон подразумевал под
«софросиной» (карточка 78) и как это понятие связано с самоистребительными
медитациями Филиппа Вайльда. Эти разъяснения кроме прочего отличают русское
издание «Лауры» от английского, ограниченного воспроизведением типоскрипта
романа и карточек в том виде и порядке, в каком они были найдены после смерти
писателя. В русском издании нами была сделана незначительная редакторская
правка, на том основании, что помимо документальной ценности рукопись «Лауры»
представляет собой фрагменты все же художественного произведения, незавершенные
главы разной степени отделки. Оставлять явные описки в переводе нам показалось
нелепостью. Так, английский типоскрипт романа воспроизводит несомненно
неумышленный повтор деепричастия в следующем предложении: «narrow nates of an
ambiguous irresistible charm (nature’s beastliest bluff, said Paul de G watching a dour old don watching boys bathing)» (карточки
10—11). В русском издании, избегая дополнительной двусмысленности, мы позволили
себе убрать первое деепричастие16 , оговорив изъятие в примечании. Другое отличие
русского издания — это то, что рабочие выписки и заметки не перемежают текста
романа, как в английском издании, а отнесены в приложение. Впрочем, в
«подарочном» издании «Лауры» помимо собственно перевода и вступительной статьи
Дмитрия Набокова полностью воспроизводится английский текст романа и факсимиле
всех 138 карточек манускрипта. Главное же отличие русского издания от
английского заключается в том, что карточки 110—111 и карточки, помеченные
последней литерой английской азбуки (112—114), отнесены в самый конец книги,
так как, по-видимому, должны были завершать роман. Об этом решении подробно
говорится
в послесловии переводчика, чьи эрудиция и доскональное знание Набокова позво-лили
вписать этот незавершенный труд в систему других сочинений Набокова и объяснить
читателю возможное развитие сюжета и его вероятный финал.
3
Публикация «Лауры» дает ответы на многие вопросы разного рода. Например: какие новые стилистические приемы намеревался испытать Набоков после LATH, каков был круг его чтения и интересов в последние годы, как TOOL связана с другими его книгами в отношении возобновления и развития его излюбленных тем и мотивов и т. д. Правда и то, что она оставляет немалое число вопросов, ответить на которые или затруднительно, или невозможно.
Вместе с тем, напечатанных фрагментов довольно для выдвижения различных предположений и даже суждений формально-тематического порядка. Так, например, очевидно, что последний роман должен был вобрать в себя темы и сюжеты многих других его книг и явился бы после «Арлекинов» новой ревизией его писательского багажа. «Лаура» должна была подвести итоги. Вот некоторые наблюдения на этот счет.
«Лаура» начинается с разговора героев, и такой зачин у Набокова встречается еще только в одном романе — самом первом, за пятьдесят лет до того написан—ном. Случайно открывшееся Филиппу Вайльду «искусство усилием мысли избывать свое тело, свое бытие» (он умирает в конце концов от сердечного приступа) напоминает историю Фальтера из неоконченного романа «Solus Rex» (если это сочинение не должно было войти составной частью в задуманное Набоковым продолжение «Дара», как предположил Александр Долинин), который случайно узнал тайну жизни и, по-видимому, уничтожил себя силой воли: «четко пишет, что во вторник умрет, и что на прощание решается мне сообщить, что — тут сле—дуют две строчки, старательно и как бы иронически вымаранные». Двойствен-ность Лауры-Флоры (Флауры, как она именуется на карточке 56) странным образом вызывает в памяти героев опять-таки неоконченного рассказа Набокова (он наме-ре-вался написать три части, но закончил и опубликовал лишь первую) «Сцены из жизни сиамских уродцев» (1952) — близнецов-омфалопагов Ллойда и Флойда.
Широкие культурные ассоциации, которые вызывают имена Флора и Лаура, отражены в самом сюжете романа. Отчего его действие начинается именно весной («с косогоров весенней ночи в раме открытой балконной двери»)? Не только оттого, что его героиня имеет внешнее сходство с «пятой девушкой слева — увенчанной цветами блондинкой с прямым носом и серьезными глазами на Боттичеллевой «Primavera», аллегории весны, любовь моя, аллегория моя», как говорит о своей возлюбленной Вадим Вадимыч («Арлекины», ч. 2, гл. 7), но и оттого, что Петрарка повстречал свою Laure de Noves в апреле. Кстати заметить, это еще одна параллель к «Машеньке», которая тоже начинается весной. Отсылка к Боттичелли вызывает в романе ряд мотивов, связанных с живописью и художниками (Лев Линде, Равич), а Флора, подобно Петрарковой Лауре, вдохновляет своего русского любовника на сочинение романа «Моя Лаура», который оказывается «умопомрачительным шедевром». В определенном смысле Флора так же неуловима и вдохновительна, как петрарковская Лаура: «Все в ней неизбежно должно оставаться расплывчатым, даже самое имя ее, которое как будто для того и выдумано, чтобы баснословно удачливый художник мог из него вывести другое» (то есть «Лору» из «Флоры», поскольку именно так произносится англий-ское Laura). Как и «глупышка» Анна Благово (собственно, «во благо») из предыдущего романа Набокова, которая напоминала несчастному Вадиму Вадимычу Флору с картины Боттичелли, и как Лолита, и Ада, и Нина из «Весны в Фиальте», Флора Вайльд является, в сущности, аллегорией искусства, его персонификацией (как Флора Боттичелли — персонификация Весны), даже самËй скудельной плотью искусства: «Весь ее изящный костяк тотчас вписался в роман — даже сделался тайным костяком этого романа, да еще послужил опорой нескольким стихотворениям». И вполне возможно, что роман «Моя Лаура», написанный любовником Флоры, как и эти несколько стихотворений, должен был войти составной частью в «Лауру и ее оригинал», подобно тому как книга о Чернышевском вошла в «Дар», а дневник Гумберта и его стихи вошли в «Лолиту».
Следующее наблюдение заставляет задуматься о непостижимой симметрии искусства Набокова, намекающей на существование замысла еще более обширного и стройного, чем тот, что был ограничен его физическими возможностями и отведенным ему временем. Начало «Лауры» («Ее муж, отвечала она, тоже в некотором роде писатель») удивительно близко началу другого неоконченного сочинения Набокова — второго тома «Дара», над которым он работал в Париже в 1939 году. Тот год был особенно плодотворным в его жизни, написанные тогда «Волшебник», «Solus Rex», «Ultima Thule» послужили ему для замыслов нескольких будущих книг («Под знаком незаконнорожденных», «Лолиты», «Бледного огня»). Наброски к продолжению «Дара» начинаются так: «О нет, ответила Зина. Книги, романы». Мы не знаем, как и в «Лауре», каков был вопрос собеседника героини, ответом на который начинается повествование. Отвечая своему родственнику Кострицкому, нацисту-резонеру, Зина имеет в виду, по-видимому, что ее муж Федор Годунов-Чердынцев пишет не политические статьи в газеты, а художественную прозу, в то время как Флора, напротив (но сходным образом), говорит, что ее муж, Филипп Вайльд, пишет «не роман какой-нибудь», но работает над таинственными «свидетельствами».
По преданию, после смерти Данте его сыновья долго не могли отыскать заключительных песен «Божественной комедии», пока наконец Данте не явился во сне своему сыну Якопо и не сказал, где спрятана рукопись. Последняя книга, которую Набоков читал в последние месяцы своей жизни в больнице Лозанны, была «Божественная комедия», и здесь как будто намечается еще одна симметрия, в искусстве которой Алигьери (помянутый Набоковым на карточке 96) знал толк.
Набоков любил сравнивать книги с составной картиной, чей общий рисунок складывается из постепенного соположения беспорядочных с виду частей. От «Лауры» нам досталось, быть может, одна четверть, быть может, меньше. Многие из этих карточек расположены в непостижимом теперь порядке, и, не зная целого, уже никогда нельзя будет сказать, к чему относится тот или иной эпизод, продолжением какого диалога является эта фраза. Судьба последнего романа Набокова сходна с судьбой его первого большого сочинения — стихотворной «Трагедии господина Морна», с той зеркальной разницей, что это произведение было полностью окончено (в 1924 году в Праге), но при жизни писателя не было издано и за долгие годы эмиграции частично утеряно, а «Лаура» никогда не была дописана и была издана после смерти автора в том фрагментарном виде, в котором он ее оставил. Единственным, хотя и эфемерным утешением для читателя может служить лишь то, что ноуменальная «Лаура» все же существует в своей идеальной форме в своем идеальном мире, как последняя строчка поэмы «Бледный огонь», неуязвимая для критики, хрупкая, как иммортели, составленная из всех тех частей, что тридцать пять лет назад уже были сложены в законченную картину в сознании великого художника.
1 Для названия последней главы написанной им биографии Набокова Брайан Бойд удачно использовал подходящую фразу из «Истинной жизни Севастьяна Найта»: «Вопросы, оставшиеся без ответа» (Владимир Набоков: Американские годы. Биография. М.—СПб., 2004).
2 Здесь и далее английские записки Набокова привожу в своем переводе.
3 Чудно! (англ.).
4 «Взгляни на Арлекинов!» (1974), последний завершенный роман Набокова, по-английски называется «Look at the Harlequins!», а начальные литеры этого названия (LATH) составляют отдельное слово — «планка», «рейка» — атрибут арлекина в commedia dell’arte. Тем же способом можно прочитать название «Лауры»: TOOL — орудие, инструмент, резец (например, ваятеля). В этом смысле мыслительная бритва Вайльда, которой он методично срезает свою раблезианскую плоть, — тот же резец.
5 Переписка Набоковых с Профферами. Публ. Г. Глушанок и С. Швабрина. Пер. Н. Жутовской // Звезда, 2005. № 7. С. 162. Я восстанавливаю допущенный переводчиком пропуск и благодарю Станислава Швабрина, приславшего мне факсимиле оригинала этого письма.
6 Старый, угрюмого вида профессор (англ.).
7 Карлтоновые корты в Каннах (англ.).
8 Хлопать клешнями как крабы в кипятке (англ.).
9 Подробности — дельта (устье), хвост, щель (англ.).
10 Лора — Флора — Кора — Аврора (англ.).
11 Гландшафт, библиотечно-трудолюбивых, мраморная роза (англ.).
12 Ландская — земля и небо (англ.).
13 Эспеншейд — тень осины (от нем. Espen — осина и англ. shade — тень). Здесь кроме того отсылка к Джону Шейду, герою «Бледного огня».
14 Сильный зуд, Ура-ведьма (англ. обыгрывается различное произношение).
15 Отрывки из «Речи Позднышева» я привожу в книге: В. Набоков. Трагедия господина Морна. СПб., 2008. С. 544.
16 …узкие ягодицы двусмысленной неотразимой прелести (прековарнейшее одурачиванье со стороны природы, сказал Поль де Г., старый, угрюмого вида профессор, глядя на купающихся мальчиков).