Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2010
* * *
Три месяца зимы,
как три свечи горящих.
Могильщик сгустком тьмы
влечет знакомый ящик.
Там азиатский грипп
и прочие хворобы.
И мокрый снег налип
на украшенья гроба.
Не дай Бог умереть
в такое время года.
Расхристанная медь
взывает к небосводу.
И суматошный люд,
ломая руки-ноги,
летит на Страшный Суд
по столбовой дороге.
Скажи, зачем ты жил,
зачем ушел из жизни?
Пьет водку старожил
на общей нашей тризне.
И тусклое стекло
являет скуки ради
ненастное число
деревьев, сбитых в садик.
Сомкнув свои ряды,
они дрожат под стужей,
как от догадки ты,
что никому не нужен.
В общем порядке
Кончается зима романом,
который ты не дочитал,
остановив на слове бранном
вокзально-рыночный вокал.
Кончается зима прискоком,
надеждой заглянуть в окно,
где ты сидишь каким-то боком
и, как цикуту, пьешь вино.
Сейчас не этим убивают,
не дозволяют выбрать смерть.
Ты видел место за сараем,
где кровь и страх собрала твердь.
Там в дело шел железный ножик,
как в старину дружины шли.
“За что меня?” — мычал прохожий,
рукой вцепившись в край земли.
А что за краем, ты узнаешь,
когда наступит твой черед
лежать за этим самым краем,
читая снежный небосвод.
* * *
Греческий хор цикад
ждет, когда выйдешь ты,
новый Эдип, чей взгляд
на сквозняках простыл.
Перед впаденьем в тьму
нужно дослушать хор.
Боль привела к тому,
что полюбился сор
крупный и мелкий, как
мелкий и крупный скот.
Знание — это лак,
чтобы покрыть позор
слоем — одним, вторым…
нотой — одной, другой…
Царь никакой страны
слушает вновь прибой
хора — любви слепой,
отшлифовавшей глас.
Пой же, цикада, пой,
разъединяя нас.
* * *
Хоть движутся по небу облака,
все прочее, задабривая Лету,
лежит или стоит, застыв, пока
играют в подкидного дурака
смертельно белый с самым черным цветом.
Так долго не слагается поход
в страну, где жить возможно без опеки,
что сам давно застыл у горьких вод,
как на краю войны безумной греки.
Однако и на прочих берегах,
в галактиках иных или пределах
копья не опускает Телемак,
а солнце поднимается, где село.