Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2010
Сергей Стратановский
Цитаты из жизни Галины Сергеевны Гампер
“Цитаты из жизни” — так называется последняя по времени книга Галины Сергеевны Гампер. Это ее одиннадцатый по счету сборник — первый вышел чуть менее полувека тому назад, в 1965 году. Мои заметки, однако, не о новой книге, а вообще о поэтическом мире Гампер. Предисловие к первому ее сборнику написал Дудин. Он возлагал определенные надежды на молодого поэта: надежды эти осуществились, но, вероятно, не так, как представлялось Дудину. Можно сказать, что Гампер вышла из советской поэзии, но довольно быстро стала уходить от нее. Она и сама эта осознала:
И снова знакомая сила
Меня подняла над землей,
А все, что обещано было,
Обещано было не мной, —
Другою, ручной и домашней,
А нынче я снова поэт.
Я снова не ваша, не ваша,
Не ваша на тысячу лет.
Сразу следует сказать об одном обстоятельстве, знание о котором необязательно для восприятия стихов Гампер, но нужно для разговора о них. Она с детских лет может передвигаться только в инвалидной коляске. Жесткие условия существования резко ограничили для нее внешний опыт, но углубили опыт внутренний, заставили ее, говоря словами Гамлета, “повернуть глаза зрачками в душу”:
Вот наш сарай, а за сараем груша,
На выгоне на привязи коза.
Но лишь глаза, повернутые в душу,
И есть, наверно, зрячие глаза.
В советской литературе, однако, внешний опыт считался более ценным, чем внутренний. Было желательно, чтобы начинающий поэт или прозаик “поварился в рабочем котле”, поработал на стройках коммунизма, поездил маршрутным рабочим в геологические партии, а маститые “члены Союза” изучали жизнь в “творческих командировках”. Подобно советскому сельскому хозяйству, которое было экстенсивным (освоение целинных и залежных земель), жизненный опыт тоже понимался как экстенсивный, как освоение все новых и новых пластов социума.
Галина Гампер не могла ни “вариться в рабочем котле”, ни уезжать куда-то. С самого начала ее творческая тропинка отошла от “столбовой дороги” советской поэзии, ее опыт с самого начала был внутренним.
В советской поэзии был выработан некий канон: существовал довольно ограниченный репертуар тем, из размеров предпочитали четырехстопный ямб, рифмы требовались всегда точные (употребление так называемой “корневой рифмы” воспринималось как потрясение основ). Обязательным был оптимизм, позиция “жизнь прекрасна, несмотря на…”. Похоже, что именно этого и хотели от Гампер. В одной из рецензий на ее первый сборник “Крыши” говорилось, что она пишет стихи “проникнутые оптимизмом, любовью к жизни, революционным пафосом”. Любовь к жизни действительно была, но никакого революционного пафоса я в этой книге не заметил, да и откуда ему взяться в 1965 году.
Поэт, однако, имеет право говорить не только о том, что “жизнь прекрасна”, но и об отчаянии, тоске и скуке, что каноном не предусматривалось. И Гампер писала наперекор канону, писала о том, что действительно чувствовала: “И нету мне пути — / Опять зима, зима… / Мне с места не сойти, / А мне сойти с ума”.
Вообще само умение сказать о своем горе есть дар Божий. “Мне дал Господь поведать, как я стражду”: многие поэты могли бы повторить эту фразу вслед за Гете. Творчество в этом случае является некоторым образом психотерапией:
Ни сына мне, ни дочки,
Ни милого, ни мужа —
Мне в день четыре строчки,
А после дождь и стужа.
И запотевшее окно,
И с черной кляксою сукно,
И рядом собственная тень
На желтой стенке с краю.
И я четыре раза в день
Судьбу благословляю.
Другой Божий дар — это любовь. Она, похоже, была недолгой, но озарила весь мир и всю жизнь:
Кисть винограда так завершена
И совершенна, что равна вселенной.
И ею эта ночь освещена,
Как тьма печалей — радостью мгновенной.
Как на весах, равны между собой
Молчание — и лист бумаги белой,
Сгоревшая звезда — звезде живой,
Блаженный миг — блаженству жизни целой.
От этой любви осталась память — счастливая и горькая разом:
В году далеком, в месяце счастливом,
Где жгли листву и пахло черносливом,
Откуда бы —
средь петербургских стен?
И, за руки держась,
как у Шагала,
Взлетели мы,
и звездочка дрожала
Так низко, низко —
около колен.
Был поцелуй тогда
насущней хлеба,
И нежность —
бесконечная, как небо,
И тело —
вдохновенней, чем душа.
Гляжу вам вслед —
две улетевших тени,
Из глубины
своей тоски и лени
И слезы вытираю
не спеша.
В последней книге эта тема любовной памяти продолжается:
Новый год,
вторые сутки
Я тебя на Божьей дудке
Выкликаю, но…
Тускло, пепельно, белесо
Светится окно.
Советский поэтический канон исключал, разумеется, какие-либо религиозные мотивы, да и сама Гампер, похоже, долгое время не глядела в эту сторону. Ее поколение, как и мое, росло в атеистическом обществе. Никакого религиозного воспитания мы не получали, и, как я сейчас думаю, хорошо, что не получали. Что хорошего, когда родители вдалбливают ребенку то, что считают истинным? Ведь истина, не найденная, а зазубренная, — не истина вообще. Атеизм — это только отрицание, и он способствует тому, что человек сам отправляется в “поиск за Божеством”, как сказано в одной дореволюционной книге. Религиозное воспитание помещает сознание в “мифологическую скорлупу”, а безрелигиозное позволяет почувствовать в первую очередь мистическую, экзистенциальную, этическую стороны религии. Вот и у Гампер есть строки, говорящие о мистике Света, столь существенной для христианского сознания:
Сохранить бы внутри себя свет —
Свет, которому имени нет:
То ли разум он мой,
то ли бог,
Прорывающий будничный смог.
Это тот самый Свет, о котором написано в первой главе Евангелия от Иоанна: “И свет во тьме светит, и тьма не объяла его” (Иоан. 1, 5). Это Свет, приходящий из иного мира и являющий собой Иное. Я, однако, не хочу сказать, что в этих строках Гампер передает некий мистический опыт; на мой взгляд, такой опыт вообще нельзя передать словесно, можно лишь сказать о его существовании.
В 1990-е годы о вере стало возможно говорить открыто и писать слово “Бог” с большой буквы. Неожиданно обнаружилось много верующих из числа бывших советских поэтов. Но Гампер не стала писать неофитски благочестивых стихов. Она написала о другом: о двух типах религиозного сознания — просветленном и непросветленном, неизбывно мучающемся мыслями о своей греховности. В 2000-е годы у нее появились два стихотворных цикла — о святом Франциске Ассизском и о Гоголе. Вот начало одного из “гоголевских” стихотворений.
И в Новом Свете дождь,
и в Старом Свете,
И в Назарете дождь, и в Назарете,
В небесной слякоти
ни островка просвета —
И даже над холмами Назарета.
И Гоголю, отчаяньем гониму,
В Святые земли, к Иерусалиму
Бежавшему… вотще он ищет рая,
Все дождь, и мерзость, и юдоль земная.
Молитва на губах окаменела…
Источник этого стихотворения — письмо Гоголя к В. А. Жуковскому со Святой Земли от 28 февраля 1850 года: “Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой, в Назарете, застигнутый дождем, просидел два дни, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции” (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. 14. М., 1952. С. 169).
Это признание заставляет вспомнить знаменитую фразу “Скучно на этом свете, господа!”. Гоголь ждал от своего паломничества исцеления и преображения, — но не произошло, не случилось. Он не смог обрадоваться жизни, и Гампер очень хорошо это почувствовала. Подобные настроения бывали и у нее. Так близко по теме к стихотворению о Гоголе в Назарете стихотворение из последней книги “Итак, что озерцо нам, что река…”. Дождь в праздник Крещения, когда обычно бывает морозная погода, — это тоже отобранная радость:
Насквозь крещенским звоном
Пронизан город,
но подтаял лед,
И к ночи дождь напропалую льет.
Ни Рождества морозного, ни святок.
Свет фонарей расплывчат, мутен, шаток.
Вместе с тем для Гампер оказался важен человек, который почти всю жизнь служил Богу не в скорби, а в радости, — Франциск Ассизский. О нем она написала целый цикл, вдохновленный, как мне кажется, очерком Г. Честертона об этом прославленном святом. Вообще св. Франциск — не новый и не неожиданный гость в русской культуре. Когда-то о нем написал целую поэму Мережковский, а в начале ХХ века о нем писали и говорили, наверное, не меньше, чем о Серафиме Саровском. Достаточно сказать, что в названии одной из самых знаменитых поэтических книг прошлого века, “Сестра моя — жизнь”, — явная оглядка на св. Франциска, на его “Гимн Солнцу”. Кстати, думаю, что для Гампер было важно и то, что Франциск Ассизский был поэтом, хотя и не осознавал этого.
Гампер, как и всем нам, пришлось жить в разных эпохах: она формировалась в советское время, а в 1990-е годы оказалась как бы в другой стране. Разлом не был для нее слишком болезненным (она всегда чувствовала себя “не своей” в официальной литературе), но все же неожиданным:
Свершилось чудо,
и, смертельный крен
Выравнивая,
родина всплывает…
Я знала, что такого не бывает —
Ничто не предвещало перемен.
Но вместе с радостью обретенной свободы пришла и тревога за судьбу страны. Начало одного ее стихотворения того времени похоже на заклинание: “Не падай, не падай, / не падай, Россия”.
Мир поэта, однако, — это не только темы, но и ритм и образность. В целом Гампер верна традиционному стиху, но от книги к книге ее ритмический репер-туар становился все более разнообразным. Иногда она отказывается от рифмы, в новой книге одно из самых удачных стихотворений “Портрет” — безрифменное:
Утица-хромоножка —
Тринадцати лет Джульетта.
Ромео воображаем.
Смерть облаком растворилась…
Утица-хромоножка
Купила румян, помады
И, зеркальце приспособив,
Стала картоннолицей
С подводкою вместо глаз.
А в зеркальце отражалась
Тринадцати лет Джульетта.
Теперь о том, что принято называть образным строем. В нем воплощается поэтическое зрение, а оно бывает у Гампер очень острым. Вот два примера: “С охапкой осени в руках / Приеду первой электричкой, / Где люди, как цветные спички, / Стоят в зеленых коробках”. Или: “Заброшу голубую тень, / Как шарф, за праздничную спину” (“На лыжах”). Через эти образы-детали нам, читателям, передаются ощущения: в первом случае ощущение тесноты ранней электрички, когда люди едут на работу, а во втором — радость зимнего, солнечного, “лыжного” дня.
Но помимо образов-деталей у Гампер есть образы большого внутреннего объема: “А небо раненною птицей / Волочит крылья по земле” (“Все к югу”).
Следует сказать, что образы птиц, крыльев, мотив полета — доминанты ее поэтического мира, что, кстати, было отмечено Бахытом Кенжеевым в его предисловии к “Цитатам из жизни”. Стремлением к полету у нее наделены даже деревья: “Деревья — большие зеленые птицы, / Их ветер вот-вот от земли оторвет”.
Образы такого рода можно назвать символами, в них как бы сгустки жизненного опыта. К ним относится и архетипический образ куста, присутствующий у многих современных поэтов (Бобышев, Бродский, Кушнер, Охапкин, Седакова, Шварц). У Гампер куст — символ ее жизни:
Ах, выживи хоть ты,
мой цепкий ум,
Как кустик
сорняка в песке откоса,
На россыпи пустынной
сохранись,
Раскинь
стеблей извилистые жала,
Опять
небесную нащупай высь,
Укоренись
и все начни сначала.
Не думаю, что это строки о выживании, они о жизни, постоянно обновляющейся и открытой небу и людям, жизни поэта Галины Гампер.