Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2010
Феликс Лурье
В ПОИСКАХ ПРОШЛОГО
“Апология истории” Марка Блока (1886–1944) начинается вопросом ребенка к отцу-историку: “Папа, объясни мне, зачем нужна история”. Казалось бы, так просто, но отец не смог ответить сыну. Великий Марк Блок посвятил вопросу мальчика целую книгу.
Приведем размышления из “Идеи истории” Робина Джорджа Коллингвуда (1889–1943) — зачем нужна история и почему ее следует изучать:
“Ответ мой таков: история — └для“ человеческого самопознания. Принято считать, что человеку важно познать самого себя, причем под познанием самого себя понимается не только познание человеком его личных особенностей, его отличий от других людей, но и познание им своей человеческой природы. Познание самого себя означает, во-первых, познание сущностей человека вообще, во-вторых, познание типа человека, к которому вы принадлежите, и,
в-третьих, познание того, чем являетесь именно вы и никто другой. Познание самого себя означает познание того, что вы в состоянии сделать, а так как никто не может знать этого, не пытаясь действовать, то единственный ключ
к ответу на вопрос, что может человек, лежит в его прошлых действиях. Ценность истории поэтому и заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и тем самым — что он собой представляет”.
То есть: история нужна для удовлетворения естественного желания человека знать о своих предках (таким образом, и о себе) и о том, что произошло с его родиной.
Н. М. Карамзин писал: “История — завет предков потомству, дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего <…> Правители, законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи моря <…> Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках, утешает в государственных бедствиях, свидетельствует, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разваливалось. Она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает души к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества”.
В размышлениях Н. М. Карамзина о правителях более желаемого, чем реального. Автор стремится сказать правителям, чего он от них ожидает. История призвана объяснить прошлым настоящее и подготовить нас к будущему, воспитывать примером прошлого. Н. М. Карамзин называл историю “Cвященной книгой народов”.
Итальянский философ Марсилио Фичино (1433–1499) писал: “История необходима нам не только для услаждения, но и для того, чтобы понять моральный смысл жизни. Посредством изучения истории то, что само по себе смертно, становится бессмертным, то, что отсутствует, становится явным”.
И все же на вопрос мальчика лучше всех ответил Василий Осипович Ключевский, его ответ имеет смысл лишь в том случае, если власти прислушиваются к голосу историка, а историк говорит правду:
“История народа, научно воспроизведенная, становится приходно-расходной книгой, по которой подсчитываются недочеты и передержки его прошлого. Прямое дело ближайшего будущего — сократить передержки и пополнить недоимки, восстановить равновесие народных задач и средств. Здесь историческое изучение своими конечными выводами подходит вплоть к практическим потребностям текущей минуты”.
История (гр. …stor…a — исследование, повествование, рассказ о том, что узнано) — совокупность наук о прошлом человечества, она изучает процессы развития в природе и обществе, результаты деятельности народов и отдельных личностей, состояние их душ, изменения, происшедшие во времени, анализирует свершившееся. История стремится объяснить прошлое, установить истоки, неявные и скрытые побудители хода событий, причинно-следственные связи. Сегодня — это вчерашнее будущее и завтрашнее прошлое, исторический процесс непрерывен. Настоящее возникает из прошлого и без знания истории не может быть понято.
Казалось бы, полагаясь на опыт прошлого, история призвана отыскать путь в будущее, от нее ожидают рекомендаций при выборе единственно верного пути. История может предложить путь, но не один, выбор пути зависит от желаемой цели, желаемого будущего, а оно не всем видится одинаковым. Осуществленное будущее зависит от многих причин, включая выбор средств. Неправильно выбранные средства приводят к другому будущему, порой неожиданному, нежелательному.
Историку приходится быть и психологом, и следователем. Его работа связана с кропотливым поиском в архивах и книгохранилищах, музейных фондах, расшифровкой свидетельств современников и древних, он занимается разоблачением лжесвидетельств и подделок, экспертизой документов и артефактов. Результат его трудов — монография. Если автор талантлив, то она захватывающе увлекательна, тогда ее охотно прочтет и непрофессионал. Ни один роман, основанный на вымысле или исторических событиях, не в силах соперничать
с реальностью. Нет такого автора, который превзошел бы вымыслом правду жизни.
Наши знания о свершившихся событиях несовершенны. Свидетельства,
оставленные нам участниками или современниками происшедшего, не свободны от субъективного изложения. Нередко мы слышим: “Лжет, как очевидец”. Он вовсе не намеревался лгать, так увидел и оценил происшедшее, так его запечатлел; объяснение настоящего не бывает единодушным. Непосредственное наблюдение неизбежно обременено искажениями, даже место и время свершившегося нередко нуждаются в проверке, очевидцы не всегда бывают памятливы и правдивы.
Рассмотрим протоколы допросов тех, кто участвовал в убийстве студента
Петровской академии И. И. Иванова, в убийстве, сделавшемся фабулой романа Ф. М. Достоевского “Бесы”. Показания дали П. Г. Успенский, Н. Н. Николаев,
И. Г. Прыжов и А. К. Кузнецов; пятому, главному участнику убийства, его организатору, С. Г. Нечаеву, удалось сбежать. Все четыре протокола обнаруживают массу расхождений в показаниях, но никто не лгал. Самое подробное описание убийства в гроте Петровского парка 21 ноября 1869 года принадлежит Николаеву. Он сообщил, что план убийства предложил Кузнецов (по показаниям Успенского — Нечаев), в гроте активно действовали все, кроме Прыжова; Иванова, пытавшегося скрыться, на землю повалил Кузнецов. Успенский и Прыжов утверждали, что это сделал Нечаев, а Кузнецов — Нечаев и Николаев. Успенский, онемев от ужаса, стоял, прижавшись к холодной стене грота, и лишь после того, как все было кончено, безуспешно пытался привязать к ногам трупа камень. Он видел, как Нечаев и Николаев душили Иванова, затем Нечаев выстрелил ему в голову. Прыжов заявил, что не входил в грот, но подробнее всех рассказал о происшедшем в Москве вечером 21 ноября на квартире Кузнецова. Из протокола допроса Кузнецова не обнаруживается его роль непосредственно в убийстве Иванова.
Лишь кропотливый анализ протоколов и сопоставление с материалами судебного процесса нечаевцев позволили восстановить события этого дня в деталях.
16 декабря 1883 года в квартире С. П. Дегаева во время покушения на жандармского подполковника Г. П. Судейкина находились пришедший с ним сотрудник Охранного отделения Н. Д. Судовский, народовольцы В. П. Конашевич и Н. П. Стародворский, а также хозяин квартиры и Судейкин. Судовского ударом лома оглушил Конашевич, Стародворский расправился с Судейкиным. Дегаев сбежал, когда Судейкин был еще жив, и в тот же день скрылся из Петербурга. Показания давали пришедший в себя Судовский и пойманные народовольцы. Квартира во дворе Гончарной улицы, 8, где проживал один из руководителей “Народной воли”, полицейский агент Дегаев, состояла из трех комнат анфиладой, прихожей, кухни и уборной. В момент убийства Конашевич прятался в кухне, прикрывая путь возможного отступления жандармов, Судовский сидел в первой комнате, Судейкин и Дегаев находились во второй, Стародворский ожидал сигнала в третьей. Дегаев выстрелил Судейкину в спину, народовольцы гонялись за своими жертвами, избивая их железными ломами, и не имели ни времени, ни возможности наблюдать друг за другом, поэтому три показания словно описывают три разных события. Судовский утверждал, что Судейкина убили в ватерклозете, Стародворский заявил, что Дегаев оставался в квартире до завершения убийства, Конашевич почти ничего толком вспомнить не смог. Посещение места убийства, вычерчивание плана квартиры с расстановкой на нем фигурок действовавших лиц и изображение вариантов траекторий их перемещений помогло восстановить подлинный ход событий.
Мы рассматривали исторические события далеко не первого порядка. Происшедшее 9 января 1905 года и последовавшее за ним для истории России и Европы первостепенно. Георгий Гапон возглавил мирное шествие рабочих к Зимнему дворцу. Кто он? Честолюбец, предатель, борец за счастье трудового народа, “Лжедмитрий русской революции”? Его сотрудничество с политическим сыском и разрыв с ним за день до Кровавого воскресенья доказаны. Когда началось второе сотрудничество? Как герой Кровавого воскресенья превратился в банального секретного агента политической полиции? Почему, кроме двух человек, мы не знаем никого из судивших и повесивших Гапона? Почему хозяева из сыска не препятствовали его казни? Почему его фактически никто не искал? Вышло огромное число романов, поэм, статей, серьезных монографий, посвященных Кровавому воскресенью и жизни Гапона, а вопросов осталось множество.
Нередко торжественно, со священным трепетом, увлеченный материалом, исследователь ссылается на архивные документы, полагая, что завладел прочными камнями для фундамента своих трудов. Но, особенно когда документы касаются деятельности секретной полиции или любой другой конспиративной организации, требуется исключительно внимательный их анализ. Многие документы для того и составлялись, чтобы понадежнее скрыть причины происшедшего.
Мы, не профессионалы, постигаем историю не в архивах, а по учебникам, монографиям, статьям. То есть о прошлом мы узнаем от интерпретаторов, внесших свое видение в изложение происшедшего. Крупнейший французский историк Жюль Мишле (1798–1874) писал: “История — это неистовая гуманитарная химия, где мои личные страсти оборачиваются обобщениями, где народы, которые я изучаю, становятся мною, где мое └я“ возвращается, чтобы вдохнуть жизнь в └мои народы“”. Поэтому, когда у Уинстона Черчилля спросили, кто, по его мнению, за последние двести лет оказал наибольшее влияние на мировую историю, он, ни на секунду не задумываясь, воскликнул: “Разумеется, историки!” В шутливом ответе великого политика присутствовала существенная доля истины.
Интерпретатор, постоянно взывающий к собственной совести, строго контролирующий себя, стремится распознать вымысел, отделить свидетельство от легенды, найти истинные пружины происшедших событий, подавить в себе субъективное начало, что в полной мере не удается никому. Добросовестный исследователь всесторонне изучает предмет, в процессе изучения формулирует концепцию и делает выводы (но не наоборот). Таких историков, надо полагать, большинство. Но известны по крайней мере еще четыре категории интерпретаторов:
1. Свято верящие в сомнительные концепции и неистово их пропагандирующие; одни из них — заблуждающиеся, другие — шарлатаны. А. Т. Фоменко, сравнивая астрономические явления (только те, что подтверждают его теории) с историческими источниками, решил, что общепризнанная и неопровержимо доказанная всемирная хронология ошибочна, и сдвинул во времени важнейшие исторические события. Синхронизацией исторических событий еще в V веке до Р. Х. успешно занимались греки. Им удалось привести в порядок путаные системы различных летосчислений. Наверное, Фоменко хорошо известно о существовании китайских, венгерских, чешских, франкских и многих других хроник. Давным-давно синхронизированы описанные в них события, выявлено совпадение датировок, построено генеалогическое древо русских великих князей, князей, удельных князей, царей и императоров, годы их правления установлены по надежным источникам. Ни сжать, ни растянуть хронологию невозможно. И все же Фоменко в своих многочисленных трудах сдвинул во времени важнейшие исторические события, дал им странную трактовку, например перенес Куликовскую битву на территорию Москвы, и даже слил воедино некоторые исторические личности, например Батыя и князя Владимира. Число его поклонников не уменьшается. Но не это самое неприятное. Если крупный математик, академик Фоменко, хотя бы создает видимость, что располагает доказательствами справедливости своих суждений, то его эпигоны не делают и этого. Их место во второй категории интерпретаторов;
2. Изготовители исторического китча, действующие по своей или чьей-либо инициативе и творящие вульгарные “исследования”, вольно трактуя или игнорируя известные факты. Таково, например, повествование о том, как после кончины Александра Македонского часть его войска возвратилась в Новгород и Псков. Не следует ли некоторых авторов пропускать через психиатрическую экспертизу? Увы, их продукцией заполнялись книжные магазины.
3. Создатели фальшивых документов, их мало, но среди них встречаются крупные исследователи. М. К. Лемке пустил в научный оборот несколько “копий” писем и на их основе сделал ряд “открытий”. П. Е. Щеголев диктовал старым народовольцам нужные ему воспоминания и в своих трудах лукаво ссылался на них;
4. Фальсификаторы, творившие по чьему-либо заданию и в чьих-либо интересах. С. Ю. Витте пользовался услугами литературного агента В. И. фон Штейна (псевдоним “Морской”), писавшего по его заданию; царское правительство содержало за границей западных журналистов и целые газеты, и чего они только не сочиняли. После революции фальсификаторы, как правило, анонимны, их разоблачением в 1990-е годы занимался А. Н. Яковлев. Вымыслом маскировалось потаенное прошлое, например, война с Финляндией, “большой террор”, секретный пакт с Германией и многое другое.
Четыре последние категории интерпретаторов порой трудноразличимы и по-разному вредны. Очень важно не ошибиться в выборе интерпретаторов, они — наши наставники, мы находимся в плену их обаяния. Прочитанное переплетается с ранее приобретенными знаниями и преломляется в нашем сознании в зависимости от воспитания, черт характера, окружающей среды. Порой интонация, стиль, структурирование, полиграфия имеют значение. Отчего при одинаковых условиях формируются противоположные взгляды, точки зрения, идеологические предпочтения?.. Вопрос этот ответа не имеет. И тем не менее рекомендация может быть только одна: пользоваться трудами добросовестных исследователей, опасаться сенсаций и не ограничиваться одним источником.
Возьмите пять-шесть наиболее авторитетных монографий, посвященных Великой французской революции. Один из авторов — правый консерватор, другой — анархист, третий — либерал, четвертый — коммунист, пятый — приверженец конституционной монархии. Каждый из них что-то утаил, затушевал или, наоборот, высветил, и не всегда осознанно. В силу своих убеждений одни и те же события они воспринимали по-разному. Изучив эти монографии, можно составить представление о происшедшем, наиболее вероятное, с вашей точки зрения.
Есть еще одна категория интерпретаторов, она принципиально отличается от предыдущих, — это авторы исторических романов. Если читатель не предполагает по ним изучать историю, то они вреда не приносят. Но в том-то и дело, что, читая Пикуля и Акунина, многие полагают, будто они постигают историю. Еще В. О. Ключевский писал, что наших исторических писателей объединяет одна общая черта — плохое знание истории. В историческом романе обычному читателю не всегда удается отделить вымысел от реальности. И все же есть немало превосходных исторических романов для юношества, они содействуют пробуждению интереса к истории. Благодаря Дюма весь мир знает кардинала Ришелье (назовем, весьма условно, “Трех мушкетеров” историческим романом), а кому известен Патриарх Никон, сыгравший в русской истории роль не меньшую, чем Ришелье во французской? Вышедшим из школьного возраста полезнее читать исторические исследования, немало из них написано увлекательно, великолепным языком и содержит несоизмеримо больше информации, чем самый лучший исторический роман. Никакое литературное произведение не может соперничать со щеголевской “Дуэлью и смертью Пушкина” или с блистательными размышлениями академика И. Ю. Крачковского “Над арабскими рукописями”, сборниками Русского исторического общества или Камер-фурьерским журналом.
Любая власть желает, чтобы народ воспринимал историю такой, какая ее (власть) устраивает вполне, чтобы историки ее (власть) обслуживали, содействуя обоснованию правильности ее (власти) политики и легитимности. Так было, есть и будет, важно то, каким путем она этого добивается от историков и сколь независимыми им удается оставаться. Генерал-адъютант граф А. Х. Бенкендорф, шеф жандармов и главноуправляющий Третьим отделением Собственной его императорского величества канцелярии, в беседе с графом М. Ф. Орловым отечески разъяснял ему: “Прошлое России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения,
с которой русская история должна быть рассматриваема и писана”. Литератор
Е. М. Феоктистов запечатлел рассказ историка Т. Н. Грановского. Его коллега И. В. Вернадский опубликовал верноподданническую статью о “жестокосердной политике Англии”. Генерал В. И. Назимов, попечитель Московского учебного округа, посетив университет, заявил: “Вернадский награжден, а другие молчат — им шиш”.
Русские императоры пытались влиять на сочинения историков, одни жестче, другие мягче, но историков не убивали. Это время навалилось на них во второй четверти ХХ века, когда в стране восторжествовало “единомыслие” (“морально-политическое единство”) и распространилось на все сферы человеческой деятельности. От историков требовали излагать прошлое так, но не иначе. Семьдесят лет главенствовала одна точка зрения, противостоять ей открыто не осмеливался никто. Исчезли несогласные, заподозренные в умысле противостояния, за ними — вовсе не сопротивлявшиеся, их истребляли из бесовского шигалевского принципа “судороги” (Ф. М. Достоевский), чтобы страхом парализовать волю и мысль остальных. Вслед за арестом автора изымались его книги, независимо от их содержания. Гуманитарным наукам власть нанесла особенно ощутимый удар, больше других пострадали историки. Прервалась связь поколений, исчезли целые научные школы, хороший литературный стиль вызывал раздражение, переходившее в подозрение; самостоятельно анализировать, делать обобщения и формулировать выводы не смел никто. Исследователь их знал, не приступая к работе, вернее, знал, что ему позволено, чего от него ожидают. Выживали очарованные новой властью, смирившиеся, прозорливые, угодливые, те, кому посчастливилось избежать минных полей с не обнаруживаемыми до взрыва минами, кому удалось уйти в темы менее контролируемые. Они могли не стыдясь выполнять свою работу, но и им приходилось нелегко. Сотнями закрытых архивных фондов дозволялось пользоваться особо доверенным лицам, но и их темы нашинковывались “отсель-досель”, упаси боже, шаг в сторону. И все же было и есть немало историков, которым нечего стыдиться.
В 1920-е годы дореволюционные книги сдержанно допускали к использованию (других еще не существовало), затем большинство из них все дальше отодвигали в тень, некоторые планомерно уничтожали, из энциклопедий и монографий почти исчезли отсылки на справочную и научную литературу, вышедшую до Октябрьской революции.
Невольно вспоминаются слова князя П. А. Вяземского: “История по-настоящему не что иное, как собрание испытаний над человеческим родом, совершаемых честолюбцами, завоевателями, законодателями и всеми людьми, коих влияние напечаталось на их ближних”.
Плоды этого страшного времени мы ощущаем до сих пор. За редким исключением, книги, изданные после 1917 года, отравлены вредоносной идеологией и откровенной ложью. Если история правдива, то она патриотична, она способна воспитывать; лживая история рано или поздно неизбежно разоблачается, ввергая читателя в опасное разочарование. Тогда стремящийся к ее изучению оказыается вовлеченным в орбиту сомнительных авторов.
Многие книги, вышедшие после 1990 года, чрезвычайно поверхностны, среди них огромное число не менее вредоносных, чем изданных при советской власти, — это цунами пошлого исторического блуда, и он пользуется доверием. Труды крупных историков, наших талантливых современников, владеющих пером и знаниями и поэтому надежнее других отобразивших минувшее, теряются в этом шквале безумия.
Нарастающий в последние годы поток исторического китча, просочившийся даже в учебники, встревожил правительство. Ряд высших должностных лиц государства прилагает усилия к коренному улучшению преподавания истории. Создана комиссия, призванная поставить все на свои места. Достаточно ли в ней историков и преподавателей истории — от школьных учителей до университетских профессоров? Не возникнет ли контроль за историей представителей других профессий? Неужели нам предстоит еще раз повторить пройденный однажды путь?
В 1980-е годы мне понадобилось ознакомиться со школьными учебниками истории. Это было безальтернативное время. Я не смог заставить себя их читать. Сегодня учебников много, они подозрительно разные и все равно не читаемые. Так ли хорошо подготовлены школьные учителя, чтобы сделать правильный выбор?.. Мы до сих пор не привыкли к изучению нескольких точек зрения одновременно. А неокрепшие умы наших детей и внуков?.. Конечно же, школьные учебники должны быть увлекательно написаны и подвергнуты серьезной научной экспертизе крупнейших специалистов. История может быть или правдивой, или это не история. Дети тоньше взрослых, они острее и болезненнее чувствуют ложь, в младенчестве они безгранично верят взрослым, но, подрастая, начинают сомневаться, а затем презирать учителей. Этого ли мы хотим, когда рассказываем, что этруски — это русские, а праязык — славянский? Кому и зачем это надо? Наша история захватывающе интересна, какой период времени мы бы ни взяли, в ней есть все: и беспримерный героизм, и обжигающие душу драматические события. Она вовсе не нуждается в вымыслах и исправлениях. Единственное, в чем ей следует помочь, — это в защите от недобросовестных интерпретаторов, в возведении непреодолимых препятствий между ними и историей.
Стремление к знанию прошлого не угасло, пожалуй даже возросло, но оказался утраченным вкус к историческим исследованиям, привлекательным для широкого круга читателей. Их вытеснили мифотворчество, исторические комиксы, разного рода суррогаты и фальсификации. Поэтому не удивительно, что Ивана Грозного называют спасителем отечества и великим государем, а Григория Распутина предлагают канонизировать. К такому положению вещей привели три основные причины: слабо поставленное школьное образование; отсутствие доброкачественной замены сомнительному чтиву — современных Щеголевых, Эйдельманов, Давыдовых и других; трудности при необходимости ознакомления с выдающимися исследованиями, вышедшими до 1917 года.
Их почти не переиздавали, в растущих библиотеках провинциальных городов, открывшихся после революции институтов и средних учебных заведений старые книги практически отсутствуют. Поэтому необходимо срочное пополнение ими библиотек. Выпавшие из научного оборота книги по разным причинам до сих пор остаются невостребованными. Старшие поколения историков от них отвыкли, молодые исследователи их плохо знают; ими почти не пользуются, полагая, что наиболее важное из содержания этих книг поглощено поздними исследованиями. Внимательное их изучение убеждает нас в том, что они не утратили своего значения; что сегодня им нет замены; что в них запечатлены ценнейшие сведения, например, в них опубликованы утраченные архивные документы (только в романах “рукописи не горят”) и не утраченные,
но труднодоступные; что до 1917 года русская историческая наука добилась выдающихся результатов.
В мае 1790 года, находясь в восставшем Париже, Н. М. Карамзин за четверть века до выхода его “Истории государства Российского” писал: “Больно, но длжно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, т. е. писанной с философским умом, с критикою и благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужно только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, что из Нестора, Никона и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только Русских, но и чужестранцев. Родословная Князей, их ссоры, междоусобие, набеги Половцев не очень любопытны: соглашаюсь, но зачем наполнять ими целые тома? Что не важно, то сократить, как сделал Юм в Английской Истории; но все черты, которые означают свойство народа Русского, характер древних наших Героев, отменных людей, происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий — Владимир, свой Людовик XI — Царь Иоанн, свой Кромвель — Годунов, и еще такой Государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей Истории и даже в Истории человечества; его-то и надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микеланджело”.
Прочтите сочинения М. П. Погодина, Н. А. Полевого, С. М. Соловьева,
Н. И. Костомарова, К. Д. Кавелина, Н. Г. Устрялова, В. О. Ключевского,
И. Е. Забелина, П. Е. Щеголева — они прислушались к голосу Карамзина. Прочтите Н. М. Карамзина, основоположника современного литературного русского языка. Его “История государства Российского” воспламенила в обществе страсть к отечественной истории. В 1816–1824 годах вышли все двенадцать томов его труда, и почти одновременно издание пришлось повторить. В истории русской культуры нет другого примера столь нетерпеливого ожидания выхода каждой следующей книги. Его труд и сегодня не перестают издавать для широкого читателя, которого он привлекает, в частности, и литературными достоинствами.
Русская историческая школа требовала от интерпретаторов истории философского склада ума, яркого художественного таланта, глубоких знаний, тонкого анализа, свежей мысли, стремления к подавлению субъективных изложения и оценок. В русской исторической науке не было единомыслия, одновременно сосуществовали сторонники и противники нормандской теории, западники и славянофилы различных направлений, скептики и антискептики. Многие написанные в XIX и начале XX века исторические исследования читаются легко и с интересом не только профессионалами. Они обильно иллюстрированы и превосходно исполнены полиграфически. Среди них нередко встречаются шедевры иллюстрированной книги. Украшения, переплет, бумага, интерлиньяж, иллюстрации тоже чрезвычайно важны, особенно для юношества. Изящная книга формирует вкус, побуждает к знаниям. Все это утрачено и требует восстановления (если мы действительно хотим популяризировать нашу историю, а не ее подмену китчем, грубым вымыслом). Патриотизм всегда был, есть и будет. Рожденный в своем отечестве не может его не любить, но настоящими патриотами становятся знающие свою историю, литературу, язык — тогда возникает прочный осознанный патриотизм, а не шаткий карьерно-корпоративно-политиканский. В трудах наших предшественников можно отыскать то, чего нет
в поздних исследованиях о нашем прошлом.
В XVIII и XIX веках исторические сочинения издавались ничтожными тиражами и еще до Октябрьской революции превратились в раритеты; во время Гражданской и Отечественной войн, массовых уничтожений книг в 1920–1930-е годы и позже подлинные исторические исследования сделались практически недоступными. Даже в крупнейших библиотеках нередко отсутствуют полные комплекты многотомных изданий и периодики, отдельные книги; у тысяч экземпляров утрачены некоторые листы и иллюстрации. Книги имеют свойство изнашиваться, библиотекари их берегут. Значительное число книг и журналов читателям давно не выдается, предлагается монитор компьютера. Ощущения от работы с книгой и компьютером различны, так же как общение с подлинным документом и его цифровой записью. От подлинных документов и книг исходит аромат времени, они приводят в трепет, пробуждают мысль, важны соприкосновение с поверхностью листа, запах, звук переворачиваемой страницы. Компьютер лишает нас этих ощущений, он не может заменить старую книгу или рукопись, как искусствоведу репродукция — оригинал.
Наши отдаленные предки понимали, что знания, образованность, воспитанность — это богатство, власть, успех, радость. Знания сосредоточены в книгах; несмотря на их дороговизну, библиотеки их собирали, ими гордились. С возникновением университетов разумные студенты уже в XIII веке предпочитали те из них, где имелась лучшая библиотека. Книги притягивают человека, сильнейшим образом влияют на его развитие. Они способны открывать существование иных миров, где нет места мистике и невежеству, сомнительным сенсациям и мракобесию, где домыслы вытеснены доказательствами, а алчность — служением, где царят поиск и стремление к истине. Какая современная институтская или городская библиотека может называться полноценной без старой периодики, многотомных исторических и библиографических сборников, геральдических и нумизматических альбомов, россики… А они практически недоставаемы, выход один — анализ и отбор дореволюционной исторической литературы и ее планомерное переиздание (желательно по единому плану),
а также факсимильное воспроизведение тех книг, которые утрачивают свои важнейшие достоинства при простом переиздании. Можно ли иначе воспроизвести старинные географические карты, автографы, коронационные сборники, гербовники, альбомы по нумизматике, сфрагистике и прочее? И это не так просто. Сканирование текстов нередко сопряжено с трудностью поиска оригинала. Например, издательство “Альфарет” для изготовления факсимильно “Исторического описания одежды и вооружения русской армии” (60 книг, СПб., 1841—1862) А. В. Висковатова пользовалось фондами шести библиотек, находящихся в разных городах. Россия располагает богатейшими книгохранилищами, преодолеть эти трудности в наших силах.
Выдающийся государственный деятель генерал-фельдмаршал граф Д. А. Милютин (1816–1912), вступив в должность военного министра, получил ослабленную Крымской кампанией армию. Одной из главных задач предстоявшей реформы министр видел в излечении русского войска от недавнего поражения и возвращении утраченного боевого духа. Д. А. Милютин полагал, что требуется коренное улучшение общеобразовательной подготовки молодых офицеров
с углубленным изучением отечественной истории, позволяющим отыскивать
в прошлом нужные примеры и воспитывать в солдатах осознанный патриотизм. На обновленный офицерский корпус возлагал он решение этой главной задачи и не ошибся — в Балканский поход вступила полноценная боеспособная армия.
Марк Блок во второй четверти ХХ века писал: “История — это обширный и разнообразный опыт человечества, встреча людей в веках. Неоценимы выгоды для жизни и для науки, если эта встреча будет братской”.