Перевод с фризского, вступительная заметка и примечания Ирины Михайловой и Алексея Пурина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2010
ОБЭ ПОСТМА
Обэ Постма (1868—1963) — наиболее значительный фризский поэт ХХ века. Фрисландия — самая северная из 12 провинций Нидерландов, единственная, где коренные жители говорят не на нидерландском, но на самостоятельном фризском языке, принадлежащем к западной группе германских языков. Фризы славятся трепетным отношением к языку предков, к родному краю с его древней историей и богатой, не испорченной урбанизацией природой.
Обэ Постма родился в семье фермера, после окончания гимназии во фризском городке Снейке учился на физико-математическом факультете Амстердамского университета, в 1895 г. защитил докторскую диссертацию, написанную под руководством будущего нобелевского лауреата Я. Д. ван дер Ваальса (вспомним физический термин “ван-дер-ваальсово взаимодействие”). Бльшую часть жизни работал преподавателем математики в соседней с Фрисландией провинции Гронинген. После выхода на пенсию в 1933 г. переехал в столицу Фрисландии Леуварден, чтобы на основе архивных документов изучать историю Фрисландии. Наряду с новаторскими историческими исследованиями он пишет в это время также научные работы по организации сельского хозяйства Фрисландии и статьи о природном богатстве края. Умер в возрасте 95 лет и похоронен на сельском кладбище близ родной деревни.
Обэ Постма — автор семи сборников стихов, первый из которых “Fryske lan en Fryske libben” (“Фризская земля и фризская жизнь”) вышел лишь в 1918 г., когда автору было пятьдесят лет. В 1949 г. увидело свет двухтомное собрание его сочинений (“Samle fersen I en II”), после которого еще много лет продолжали печататься новые и переиздаваться старые стихи поэта. При жизни Обэ Постма получил две литературные премии (1947 и 1954), а в 1984 г. была учреждена премия его имени за лучшие переводы мировой литературы на фризский язык. Сам Обэ Постма высоко ценил поэзию Гете, Вордсворта, Китса и переводил на свой родной язык произведения Рильке и Эмили Дикинсон.
Стихи Обэ Постма, особенного позднего периода, отличаются спонтанностью формы и разговорной тональностью:
Неужто я, старик, могу стесняться
Произносить слова о жизни и о смерти
Без полировки рифмой и размером, —
А так, как говорит во мне душа?
Переводы выполнены по книге: Obe Postma. Samle fersen. Bosch & Keuning n.v., Baarn, De Tille b.v., Ljouwert, 1978, с привлечением нидерландских переводов в кн.: Obe Postma. Van het Friese land en het Friese leven. Meulenhoff, 1997 (vert. J. Veenbaas). Переводчики выражают благодарность профессору Тьеерду де Граафу, научному сотруднику Фризской академии и почетному доктору Санкт-Петербургского университета, и его жене Нинке де Грааф за помощь в работе над фризскими текстами.
Перевод и публикация осуществлены при поддержке Фонда развития и перевода нидерландской литературы (Амстердам).
* * *
Я в сердце тропу луговую храню,
Бегущую между вьюнков
К деревне, со шпилем на кирхе ее,
С листвою крестьянских дворов.
Как нов и огромен мальчишеский мир!
Я клевер на поле срывал,
Слова на старинном твердя языке,
Что к мудрости нас приобщал.
О, легкость тринадцатилетней любви!
Извечная мудрость тебя
Балует, ласкает и дарит тебе
Весь мир, безгранично любя.
Но позже, мой мальчик, все стало не так —
И мудрость, теперь далека,
В ответ на моленья и зовы твои
Молчит, холодна и робка.
И, в сердце тропу луговую храня,
Не прячу я светлой тоски:
Ах, годы бегут, исчезая под стать
Морщинкам на глади реки.
К ДРУЗЬЯМ, УШЕДШИМ В МИР ИНОЙ
О вы, жильцы небесных зал,
Каких не емлет глаз, —
Где грозный свод сменяет свод
В неисчислимый раз!
Безмерен ваш народ числом,
Хотя в пространствах мал.
Кто отжил век свой на земле,
Частицей свода стал.
Мне долго было не до вас:
Что мне ваш дальний круг!
Но вот теперь стою вблизи —
Как старый добрый друг.
Свет, гревший юности стезю,
Был жарко розоват,
Теперь алеет не рассвет,
А тлеющий закат.
Мои высокие друзья,
Весь торный путь земной
Прошедшие, живыми вы
Стоите предо мной.
Был краток летний танец — и
Бездонен зимний мрак;
Домишко мал, — но велики
Пустырь и буерак.
Ложится редко жизни путь
Прямою бороздой —
Скорей нехоженой тропой,
Грозящей страшной мздой.
И ваша пустошь, о друзья,
Она ж — земля моя,
Напасти ваши и беду
Теперь узнал и я.
Широк и непрогляден мрак,
Высокий свет далек,
Как до него сквозь тьму дойти —
Еще мне невдомек.
Примите ж как свое дитя
Меня в чреде невзгод,
Когда поводья уроню
И сгинет мой народ.
УШЕДШЕЙ ЖИЗНИ
Огромный строй с той стороны черты.
Передние ко мне так близко, что
Я так же ясно вижу их, как вас
По эту сторону! И нет границы,
Кто здесь еще, кто там, — не разобрать,
Все очертания размылись,
Кто жив еще — исчез вдали, как тот,
Кто мертвым числится.
Не связаны они
С каким-то точным днем, туда-сюда
Свободно проплывают, как душа.
Друзья счастливых юных лет чредою
Проходят предо мной. Я вижу их,
И ветер, что шуршит по тростнику,
Вобрал их образ. Прежде и теперь
Слились в одно, а зеркало воды
Их отразит, когда утихнет рябь.
На отчий терп1 веду я эти тени.
О, сколько поколений уж прошло
Сквозь этот дом — точь-в-точь вода в реке;
Но пастбища и вирды неизменны.
Дом, терп и пашня, вы перенесли
Меня в седую старину! Стена
Осевшая, окошко, крыша, — ваш
Язык мне внятен. Мы стоим на терпе,
На насыпном холме, от зла стихий
Спасавшем пращуров. Здесь дом и двор
над пашней вознеслись. И мы глядим
вокруг и вдаль — о, как взволнован дух!
Груженые возы с трудом въезжают
Сюда, наверх, и скот мычит вдали,
И утки крякают. О вереница
Тех, кто давно ушел! Давайте вместе
Мы спустимся к речушке, по которой
Граница пролегла меж деревнями.
Травы касается рука, и влажной
Землею пахнет… Здесь не властно время!
Мы все единого частицы царства
И чувством общим пронзены, и мир
Объят одной душой, одним сознанием.
ПРОЩАНИЕ
Когда я буду умирать, то пусть
Вокруг меня цветет весенний день.
Поставь кровать так, чтоб я видеть мог
В окно все то, к чему рвалась душа.
Вот чахлое, страдающее тело
Лежит без силы. Но в глазах горит
Огонь добра, и аромат с полей,
Что так любил, доносится сюда.
И незаметно дух мой отлетит,
Останется лишь тень, и не смотри
Ты на нее и слепка не снимай
С изрытого морщинами лица.
В моих стихах — все, что я мог вам дать.
Храните их, с любовью вспоминая
Поэта, что столь многое любил
И красоту искал и сохранял.
* * *
Такой холодный, полный ветром день;
И розовой каймой горит закат.
Проселок вдаль уходит предо мной,
И целый мир как бы душой объят.
Вон там вдали светлеет средь полей
Дозор домов, равнину взяв в полон;
И, нарушая благостную гладь,
Торс родового стинса1 вознесен.
Здесь не простые домики, каких
Полно окрест; исчезнуть, как они,
Не может стинс, он — символ, некий знак
И будет вечно, бывши искони.
И человек воистину могуч,
Когда, прозревши в образе одном
Прошедшее, он строит город, где
Мы все, кто жил когда-то, не умрем.
Такой холодный предосенний день;
И весь пейзаж одним холстом стоит;
Своим сияньем светит каждый дом,
И смысл живого в сотнях форм отлит.
В ХАРНСЕ
2
Путешествовал Гете в Италию, Рильке — в Россию.
И другими людьми они возвратились домой.
Вот и я на старости лет побывал в древнем Харнсе.
Хоть другим я не стал, но на вал крепостной поднимался.
Наверху тот же парк, что и раньше. Я видел, вот двое
Старичков-капитанов гуляют (идут по дорожке) и матросик
На скамейке сидит. Я смотрел на суда вдалеке,
Я вдыхал ветер с моря, ароматы смолы, и я прежним
Не остался. О, как мир просторен — и вечен!
У платанов на Воорстраат отпилены старые ветки.
Но молодые деревья, к счастью, растут без изъянов.
Старый Харнс — первый город, где побывал я мальчишкой.
Я сюда заезжал вместе с Ипке по пути в Оостербирум3 .
И у Бейтсхата4 делали мы всякий раз остановку.
Те же красные львы так и стоят у моста.
Но Тьерк Хиддес1 из нового камня в порт перебрался.
О Тьерк Хиддес, Корнелиус Тромп2 и отважный Де Рюйтер3 !
Кто здесь “1600” написал на старинных пакгаузах?
Гавань светло-зеркальна, чернеют фигурки
На причалах. Спускаемся вниз, к шуму улиц.
О Голландия! Море! О море!
ТЕМ, КТО ПРОЧТЕТ МЕНЯ ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ
Не говорю: превыше пирамид,
Вечнее меди, мрамора прочней.
Стихи растут из почвы, как побег,
Они живого сердца не сильней.
Но чуткий ухом через много лет
Их все-таки сумеет услыхать —
Ведь солнце в синеве не устает
Гореть, а сердце страстное — желать.
Вот отчий край, вот мой народ, вот дом,
Колодец и коровник в полумгле.
Вот так душа — о летний райский сон! —
След вечности увидит на земле.
Как человек, что ищет простоты,
Поэт для мира этого открыт,
Он вам готов отдать себя всего —
И быть вам словно посох или щит.
О КАНАВАХ И КАНАВКАХ
Это должен быть мой последний стих.
Не с жаворонка пеньем и не с боярышником в цвету — так может каждый —
Я отправился в путь,
Но со смиреньем низинной травы — человек, землю познавший.
Канавы с канавками создали облик Фрисландии.
К канавкам сбегаются пашни, к канавам склонились луга.
Смотрел я подолгу на ручейки в канавках, что журчат и струятся все ниже,
По берегам сооружал я плотины и заводи в годы безоблачных игр.
А позже любовался зеркальной водой в широких канавах меж темных полей.
Здесь, на высоком откосе канавы, Рембрандт сидел,
рисуя эскиз старого Димена,
И я тут любил отдохнуть, глядя, как едут через поля доильники,
Слушая грохот тележных колес по дороге к дальнему выпасу,
Дальше и дальше… Как вьется дорога! Может быть, всю жизнь они
будут ехать?
Вот предо мной встают в тумане Дурк Оттес из детства
и Льюббе из тринадцатого века…
“Ничто не проходит”, — говорят они мне,
но где же терп Дурка Оттеса, его дом и сараи?
Уж земля-то должна оставаться!
“Эх ты, парень, с твоими ручейками в канавках, —
Не до них, когда надо снижать себестоимость!”
А что если, я отвечу, воцарятся колхозы?
Или явятся негодяи и станут переселять народы?
Или просто сгонять их с земли, как Дурк Оттес согнал с земли Акке?
О! лишь в мыслях и сердце все неизменно!
* * *
Радость жизни моей уместилась в черемухе с желтым дрожащим листом,
В облаках, набегающих с юга по синему небу,
И в соцветьях гортензии при солнца последних лучах,
В отражении света на зеркале водном в канаве,
В терпком запахе кучи навозной весенней порой,
В перекличке гусей на заливе у отмели длинной.
Это и матушки светлая юность, при луне на коньках по каналу скользящей,
Это волненье отца, чье сердце при звуке стихов встрепенулось,
Это и бабушки с дедушкой легкая ясность, идущих навстречу весне.
О, быть может, в ней что-то от счастья души христианской,
Лицезрящей, как ангелы белые крылья раскрыли?
Перевод с фризского и вступительная заметка
Ирины Михайловой и Алексея Пурина