Вокруг «Записок кавалериста» Н. С. Гумилева (1914—1915)
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2010
Евгений Степанов
“и СМЕРТИ Я ЗАГЛЯДЫВАЮ В ОЧИ…”
Вокруг “Записок кавалериста” Н. С. Гумилева (1914—1915)
Начало XX века в культурной жизни России связано со стремительным развитием (и скоропостижным концом) короткого периода, названного уже после его завершения Серебряным веком. Хотя понятие “Серебряный век” включает разные стороны культурной жизни страны, наиболее тесно оно слилось с выражением — “Серебряный век русской поэзии”. Временнми границами этого явления условно можно считать приблизительно тридцатилетний период: от последнего десятилетия XIX века, периода зарождения символизма в поэзии, до конца второго десятилетия XX века. Некоторые исследователи относят его завершение к 1917 году, полагая, что после 1917 года, с началом Гражданской войны, Серебряный век прекратил свое существование. Другие (включая автора этой публикации) связывают его окончание с августом 1921 года, с конкретными, хотя и не столь глобальными событиями, а именно, с уходом из жизни не схожих, но по-разному наиболее ярких его представителей: со смертью Александра Блока и с расстрелом Николая Гумилева.
Если Александра Блока принято безоговорочно считать крупнейшим представителем поэзии Серебряного века, то отношение к творчеству Николая Гумилева двояко, многие не ставят его в первый ряд русских поэтов XX века. Смущает “экзотичность” его поэзии, “оторванность” ее от жизни. Последнее во многом вытекает из нежелания узнать его подлинную биографию, которая подменяется бесчисленными мифами и легендами. Отчасти в этом виноват сам поэт — слишком “нестандартно” он жил и переплавил все это в своем творчестве. Берусь утверждать — ни один из представителей Серебряного века не имел такой яркой, насыщенной событиями жизненной биографии. Поэтому для того чтобы вникнуть в его творческое наследие, необходимо, и в его случае особенно, узнать пройденный им путь, отсеяв все мифотворчество. Безусловно неслучайно Анна Ахматова в 1963 году в “Записной книжке” назвала одну из глав ненаписанной биографической книги: “Н. Гумилев. Самый непрочитанный поэт 20-ого века”.
Здесь хочется привести исповедальные слова самого Гумилева, сказанные
в письме с фронта своему ближайшему другу Михаилу Лозинскому 2 января 1915 года (здесь и далее все даты указаны так, как в документах, — по старому стилю. — Е. С.). Жить ему тогда оставалось чуть более пяти лет, и в иных эпохальных событиях ему уже не суждено было принять участие: “Дорогой Михаил Леонидович, по приезде в полк я получил твое письмо; <…> Вот и ты <…> видишь и ценишь во мне лишь добровольца, ждешь от меня мудрых, солдатских слов. Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествия и эта война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует все, что есть лучшего в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане, — все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе. <…> В полку меня ждал присланный мне мой собственный Георгий. Номер его 134060”.
Смею заверить читателя, что до сих пор как гумилевская Африка, так и “эта война” не нашли адекватного отображения в издававшихся в разные годы многочисленных монографиях о поэте и его биографиях. Именно это заставило автора данной публикации надолго погрузиться в архивы, чтобы попытаться документально разобраться в обозначенных Гумилевым, указанных выше двух заслугах, — в надежде на то, что это поможет исследователям творческого наследия поэта наконец-то устранить обозначенную Ахматовой лакуну, относящуюся к его третьей заслуге. Как надеется автор, тема Африки будет достаточно полно раскрыта в готовящейся в петербургской Кунсткамере выставке, посвященной африканским странствиям Гумилева, и в сопутствующем ей каталоге. Настоящая публикация посвящена отдельным, наиболее ярким эпизодам военной биографии Гумилева, затронувшей без малого четыре года жизни —
с августа 1914-го по май 1918 года. Весь этот период будет отражен в готовящейся книге “Поэт на войне”. Даже недоброжелатели Гумилева единодушно признают, насколько Гумилев, автор “Костра”, “Шатра” и “Огненного столпа”, вырос как поэт. И причину этого, как мне кажется, следует искать в четырех годах, проведенных им на войне.
Пожалуй, наиболее ярким в военной биографии Гумилева был первый год войны, когда он служил рядовым вольноопределяющимся в лейб-гвардии Уланском полку. Именно к этому периоду относятся часто цитируемые строки из написанного в последние годы жизни знаменитого автобиографического стихотворения “Память”:
…Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь…
Полагаю, что главным эпизодом в жизни любого солдата можно считать получение боевой награды. Два солдатских Георгия заработал Николай Гумилев в первый год войны. Предполагается, что об этом первом годе почти все известно, ведь о своей службе в Уланском полку Гумилев подробно рассказал сам в своих “Записках кавалериста”. Однако, как убедится далее читатель, это далеко не так. Попытаемся заново перечитать “Записки кавалериста”, те страницы, в которых Гумилев описывает эпизоды, связанные с полученными Георгиями. И сопоставим их с подлинными документами, иногда живым, иногда казенным языком описывающими все те боевые действия, в которых принимали участие уланы. Это позволит нам, с одной стороны, уточнить время и место действия описываемых событий, а с другой стороны, читатель сможет убедиться, в какой степени точен Гумилев в своих описаниях. Одновременно мы сможем взглянуть на него как бы со стороны, и многое понять в его личности,
а как следствие — и в творчестве.
Учитывая специфику журнальной публикации, автор не будет ссылаться на номера архивных дел, хранящихся в Российском государственном военно-историческом архиве, и просит поверить читателя, что все дословно цитируемые документы существуют; вся развернутая библиография будет приведена в книге. Несколько замечаний по поводу использованных в работе архивных документов. Конечно, самое простое было бы воспользоваться в работе исключительно делами Уланского полка. Если бы они все сохранились… РГВИА обладает богатейшей коллекцией подлинных документов времен Первой мировой войны, практически никем никогда не востребованных. Но если сосредоточиваться на документах любой отдельной воинской части, обнаруживается множество лакун. Например, архив Уланского полка (фонд 3549) крайне не полон. Сохранилось большинство приказов по полку, списки полка, но ни одного журнала боевых действий. При розысках спасало то, что на фронте одновременно действовало множество воинских подразделений, взаимодействовавших между собой, обменивающихся донесениями и указаниями. Это чрезвычайно затрудняло поиск, так как требовало просмотра буквально тысяч дел и документов, относящихся ко всем этим подразделениям, и каждое из дел могло включать сотни разрозненных листочков. Но вместе с тем это позволяло иногда делать небольшие “открытия”, которые, в целом, позволили практически полностью восстановить картину боевых действий, в которых участвовал Николай Гумилев. Сам поэт оказал в этом неоценимую услугу — в его рассказе отсутствуют небылицы и байки, только подлинные факты, с которыми он лично сталкивался (что постепенно выяснилось в ходе работы) и которые он точно описал в “Записках кавалериста”. Наиболее ценный и полный из сохранившихся архивов — фонд Второй Гвардейской кавалерийской дивизии (фонд 3509),
в состав которой входил Уланский полк. В штаб дивизии стекались бесчисленные донесения от всех разведывательных разъездов всех полков, бльшая часть которых, к счастью, сохранилась. Удалось обнаружить большинство донесений от разъездов, в которых мог участвовать Гумилев. Сизифов труд — донесения писались от руки, в полевых условиях, часто неразборчивым почерком, и их в штаб дивизии каждый день поступало сотни. Чудом удавалось выявить, например, донесения, подписанные командиром взвода М. М. Чичаговым, непосредственным начальником Гумилева, от тех разъездов, в которых участвовал поэт. Не исключено, что ряд их непосредственно составлялся Гумилевым — целый пласт неизвестных “автографов” поэта-воина. В своей работе я привожу лишь малую часть подлинных документов, напрямую иллюстрирующих “Записки кавалериста” и дополняющих их.
Элементарный вопрос
Но прежде чем непосредственно перейти к документальному рассказу
о боевых буднях поэта, постараемся ответить на один невольно возникающий “элементарный вопрос”. С чего вдруг Николай Гумилев решил пойти на войну? Предпринимались многочисленные попытки объяснить это, но, как правило, все ответы сводились к крайностям. Первые безапелляционные ответы прозвучали еще в тридцатые годы прошлого века, когда на упоминание имени расстрелянного поэта еще не был наложен полный запрет. Анализировать аргументацию авторов бессмысленно — она говорит сама за себя. Красноречивы сами названия изданных в 1930-е годы книг: “Поэзия русского империализма”, “Война и ее барды”, “Акмеизм и империалистическая война”.
“…Агрессивно-империалистическая сущность буржуазной идеологии этих лет нашла яркое выражение в творчестве Н. Гумилева. Вряд ли можно найти другого русского поэта, который так вызывающе, с откровенным цинизмом отразил бы идеи империалистической экспансии накануне и в эпоху Первой мировой войны. <…> Но не только в творчестве Гумилева, наиболее откровенного выразителя империалистических идей, сказалась классовая сущность
акмеизма. И другие поэты-акмеисты в годы войны вышли из узкого домашнего мирка и воспели империалистическую бойню. До войны их диапазон ограничивался └легкими“, преимущественно бытовыми и историческими темами. Легкое искусство, └веселое, не думающее о цели ремесло“ (Кузмин) так же отвечало идейным запросам паразитических классов, как и агрессивная поэзия…”1. “…Если у Мандельштама звучат мотивы брюсовского └героического“ фатализма, то у Гумилева ярче выступает христианская религиозность как организующая, мобилизующая сила, ведущая в бой новых крестоносцев. Акмеизм укрепляется на почве волюнтаризма, воинствующего ницшеанского индивидуализма, возобновляет культ мужественной силы. В поэзии Гумилева акмеизм открыто обнаруживает себя как искусство русского военно-феодального империализма. Феодальная романтика, идеализация стародворянского мира сочетаются у него с проповедью расовых идей, ожесточенной империалистической экспансии, апологией войны. Естественно, что руководящую роль в военной литературе играли писатели акмеистического направления, поскольку акмеизм наиболее четко отражал империалистическую идеологию и вел идейную подготовку к войне. Задачи, выдвинутые войной, — мобилизация под лозунгами русского империализма, милитаристическая активизация, с одной стороны, и изукрашивание империалистической бойни, с другой стороны, как нельзя более отвечали установкам акмеизма. Особенно уместной становилась проповедь адамизма, звериности, жестокости, призывы к первичным инстинктам, восхваления бездумной удали, действования, не парализуемого рефлексией. Естественно, что Гумилев избрал себе роль певца └прекраснейшей войны“, русского воинства, осеняемого в битвах крылами ангелов-валькирий; крылья победоносных └екатерининских орлов“ реют над царской армией в военной поэзии Ахматовой, посвященной гл<авным> обр<азом> молитвам о победе, благословениям на └святое дело“, оплакиванию погибших”2.
В этих книгах еще цитировались отдельные строки поэта. Позже его имя было практически изъято почти из всех курсов по истории русской литературы. Если согласиться с “концепциями” авторов, можно подумать, что акмеисты наводнили русскую поэзию “гимнами войне”. Разумеется, и их вождь, Николай Гумилев, ради этого сам ушедший на фронт. Поэтому имеет смысл привести здесь краткую “статистическую” сводку, касающуюся количества военных стихов у акмеистов, в частности у Гумилева. Заметим, тогдашняя “агитка” действует до сих пор, и даже искренние почитатели поэта полагают, что войне в своих стихах он уделил огромное внимание — ведь провел он там почти четыре года! Сразу всплывает в памяти вышедший во время войны сборник стихов с “воинственным” названием “Колчан”… Так вот, могу заверить читателя, что во всем поэтическом наследии Гумилева непосредственно теме войны посвящены… 4 (четыре!) стихотворения, к которым с большой натяжкой можно добавить еще несколько стихотворений “лирико-философского” звучания.
Да и подавляющее большинство их было написано в самые первые месяцы,
в 1914 году, кроме одного, появившегося спустя два года и как бы подводящего итоги его собственного отношения к войне, которое сложилось уже к началу 1915 года. Об этом было сказано в выше приведенном отрывке из письма
М. Лозинскому. Количество “военных” стихов легко проследить по третьему тому последнего Полного собрания сочинений поэта3, где в хронологическом порядке представлены все стихи, написанные в 1914—1918 годах. Основной, справедливо критикуемый принцип составления этого издания — подача всего творческого наследия Гумилева в хронологическом порядке (так как при этом полностью разрушается авторская воля: составление сборников стихов как композиционно оформленных книг) — в данном случае выступает как достоинство: читателю несложно будет проверить мое утверждение, пролистав этот том. Хотя замечу, что “хронология” расположения многих стихов нарушена, так как за критерии их размещения часто принимались ошибочные аргументы — дата публикации, чье-то суждение… Но для “качественной” и “количественной” оценки третий том, в который вошли все стихи военного периода, вполне подходит. Что же касается прочих акмеистов, если их и можно было в чем-то упрекнуть (с точки зрения “военной тематики”), так это почти в полном ее игнорировании. Конечно, такой “акмеист”, как С. Городецкий, оставаясь в Петрограде, обрушил на головы читателей многочисленные “патриотические стихи”, но какой он акмеист — после 1914 года!
Вернемся к поставленному вначале “элементарному вопросу”: почему именно Николай Гумилев оказался чуть ли не единственным из своей среды, кто прошел всю войну, в конце ее демобилизовался не по своей воле, за все время военной службы ни разу не попытался уклониться от дальнейшего ее прохождения, хотя возможностей (и даже причин!) для этого было множество. Пройдя всю войну и став настоящим русским офицером, он остался — поэтом. Поэтом, который, несмотря на свой боевой опыт (без кавычек!), сильно поотстал от своих собратьев по перу по количеству “военно-патриотических” стихов. Безусловно, война не слишком его вдохновляла. Это была просто тяжелая работа, которую он честно, как мог, выполнял.
Так зачем Гумилев “сломя голову”, сразу же после объявления войны, ринулся на фронт? У меня сложилась собственная версия, почему он сразу же записался добровольцем в действующую армию. Вспомним — к 1914 году за его спиной уже были все африканские странствия; думаю, в то время вряд ли менее рискованные и опасные для жизни, чем участие в боевых операциях. Короче говоря, еще раз можно было не испытывать себя на прочность.
К тому же в середине 1914 года весьма успешно продвигалось его собственное “вхождение в литературу” — журнал “Аполлон”, акмеизм, “Цех поэтов”, переводы (только что вышли “Эмали и камеи” Т. Готье), учеба в университете (еще один повод для “отсрочки”). Зачем нужно было все это бросать? Мне кажется, что не последнюю роль здесь сыграла одна “бумажка”, полученная Гумилевым еще в октябре 1907 года, когда он, вслед за своим братом, должен был по возрасту отправиться на службу в армию, вытянув свой “жеребий”. В этой бумажке, скрепленной гербовой печатью, было однозначно сказано (здесь и далее орфография подлинников сохранена. — Е. С.):
“Свидетельство о явке к исполнению воинской повинности (Бессрочное).
Сын Статского Советника Николай Степанович Гумилев явился к исполнению воинской повинности при призыве 1907 года и, по вынутому им № 65 жеребья, подлежал поступлению на службу в войска; но, по освидетельствованию, признан совершенно неспособным к военной службе, а потому освобожден навсегда от службы (курсив мой. — Е. С.). Выдано Царскосельским уездным по воинской повинности Присутствием 30 октября 1907 года за №34-м”. Далее — подписи и печати.
Итак, Гумилев в 1907 году был признан совершенно неспособным к военной службе. В то время его старший брат Дмитрий, также вытянувший “жеребий”, уже два года служил в армии. Уместно вспомнить и место рождения поэта — Кронштадт, его происхождение из семьи военного врача (его дворянское происхождение по линии матери, урожденной Львовой, — из потомственных дворян Тверской губернии). Если попытаться вникнуть в психологию поэта, можно предположить, что с такой “справкой” он не мог не чувствовать некоей собственной “ущербности” и просто смириться с таким заключением. Хотя тогда, в 1907 году, возможно, он был даже рад такому повороту событий, так как жил в это время в Париже, драматично развивался роман с Анной Горенко, будущей женой. Но теперь необходимо было доказать (не кому-то иному, самому себе!) — он не может быть “неспособным к военной службе”.
Нелепо делать из Гумилева как идеолога “империалистической экспансии” и певца “воинствующего ницшеанского индивидуализма”, о чем писали в тридцатые годы, так и пламенного патриота и “поэта православия”4, о чем любят писать некоторые современные исследователи его творчества. Был он, с моей точки зрения, человеком, никак не подходящим для того, чтобы его имя стало лозунгом или знаменем для кого бы то ни было. Всю свою короткую жизнь он оставался поэтом, офицером и просто честным человеком. Важным свидетельством этого являются его “Записки кавалериста”, письма близким, немногочисленные военные стихи — ко всему этому я намерен обратиться, перечитать и одновременно документально, на основе архивных документов, проследить все военные годы его жизни. Надеюсь, после этого вряд ли у кого возникнут сомнения в вышесказанном. Такое сопоставление подлинной жизни Николая Гумилева и ее “самовыражения” поможет лучше понять как своеобразие этой непростой личности, так и творчество поэта.
Справка-освобождение 1907 года была “бита” 30 июля 1914 года следующим документом, составленным другой медицинской комиссией:
“Свидетельство № 91. Сим удостоверяю, что сын Статского Советника Николай Степанович Гумилев, 28 л. от роду, по изследованию его здоровья оказался неимеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилева, он прекрасный стрелок. Действительный Статский Советник Доктор Медицины Воскресенский.
30 июля 1914 года”.
К началу августа все необходимые документы были собраны и сданы в воинское присутствие. 5 августа Гумилев был уже в военной форме. В этот день они с Ахматовой встретили на Царскосельском вокзале А. Блока. “…А вот мы втроем (Блок, Гум<илев> и я) обедаем на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гум<илев> уже в форме), Блок в это время ходит по женам мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: └Неужели и его пошлют на фронт. Ведь это то же самое, что жарить соловьев“”5. Точную дату удалось установить по “Записным книжкам” Блока: запись от 5 августа 1914 года: “Встреча на Царскосельском вокзале с Женей, Гумилевым и Ахматовой…” Это последнее датированное событие до отъезда Гумилева в действующую армию.
Видимо, Гумилев сразу же попросился в кавалерию, и его определили в Гвардейский запасной кавалерийский полк, в котором готовили кавалеристов для гвардейских кавалерийских полков, составивших 1-ю и 2-ю Гвардейские кавалерийские дивизии. Первый обнаруженный военный документ, в котором встречается имя Гумилева, — приказ № 227 от 14 августа 1914 года по этому полку:
“14 августа 1914 года № 227. Приказ по Гвардейскому запасному кавалерийскому полку. Кречевицкие казармы. 23-й день. По Строевой мобилизационной части:
╖ 6
Охотников, ниже сего поименованных, назначенных уездными воинскими начальниками и прибывших во вверенный мне полк, зачислить в списки
2-х маршевых эскадронов нижеуказанных запасных эскадронов и на довольствии числить при соответствующих запасных эскадронах, согласно прилагаемого списка (далее длинный список в виде таблицы. — Е. С.).
|
№ п/п |
Каких запасных эскадронов маршевые эскадроны |
Имена и фамилии |
С какого числа подлежит зачислению на довольствие |
|
5 |
6 |
Из Царского Села Николай Гумилев |
С 13 августа ”. |
Гумилев был назначен в 1-й маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского полка, которому предстояло пройти месячную подготовку в Гвардейском запасном кавалерийском полку, расквартированном в Кречевицких казармах — небольшом поселке на реке Волхов, ниже Новгорода. До сих пор на том же самом месте размещается военный городок, в котором сохранились явно дореволюционные казарменные постройки, старинные аллеи, по которым разъезжали кавалеристы. У Лукницкого ошибочно указано, что в кавалерийский полк Гумилев записался вместе со своим племянником, африканским спутником Колей Сверчковым, и что полк стоял в Новгороде. Кстати отмечу, что в знаменитых “Трудах и днях Н. С. Гумилева” Павла Лукницкого6, на которые опираются все биографы поэта, как африканские путешествия, так и военные годы описаны поверхностно, с большим количеством пропусков и неточностей. Это и понятно — его “Труды и дни” большей своей частью опирались либо на воспоминания Анны Ахматовой, либо на воспоминания других современников, совершенно не осведомленных об этих периодах его жизни. Вспомните фразу из письма Лозинскому: “…никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца…” Это в равной степени относится как к Африке, так и к войне. Но если об Африке он хотел рассказать, но его не слушали, то
о войне он сам почти ничего не рассказывал, после того как вернулся в Россию
в 1918 году.
Из Кречевицких казарм — первое военное письмо домой, жене: “Дорогая Аничка (прости за кривой почерк, только что работал пикой на коне — это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значенье и может быть мы Новый Год встретим как прежде в Собаке. У меня вестовой, очень расторопный, и кажется удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем. Ученье бывает два раза в день часа по полтора, по два, остальное время совершенно свободно. Но невозможно чем-нибудь заняться, т. е. писать, потому что от гостей (вольноопределяющихся и охотников) нет отбою. Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки, и, хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло. Только сегодня мы решили запираться на крючок, не знаю, поможет ли. Впрочем нашу скуку разделяют все и мечтают о походе как о Царствии Небесном. Я уже чувствую осень и очень хочу писать. Не знаю, смогу ли. Крепко целую тебя, маму, Леву и всех. Твой Коля”7.
Рассказ Лукницкого о начале воинской службы Гумилева грешит неточностями. Очевидно, что указанных им двух отлучек из Новгорода в Царское Село не было и не могло быть. Все отлучки четко фиксировались в приказах, они редки, а уж в первый месяц службы и обучения они были невозможны!
И Коли Сверчкова там не было — в комментариях его перепутали… с конем Черноземом. Конь, возможно, был личный, слепневский — в кавалерию, как правило, зачисляли с собственным “транспортным” обеспечением (“Мы оба здоровы, но ужасно скучаем…”). Первые месяцы военной службы Гумилев воспринимал чрезмерно восторженно, но уже в начале января 1915 года отношение к войне резко изменится. Под упоминаемой в письме победой Гумилев, видимо, подразумевал успехи на Юго-Западном фронте, в Галиции, взятие
в конце августа Львова и Галича армией А. Брусилова. И одновременные успехи англо-французских армий на Марне, разбивших немцев под Парижем.
В тот момент, действительно, казалось, что взятие Берлина — не за горами.
В “Бродячую собаку” Гумилев попадет, но не на Новый год, а в конце декабря 1914 года, уже поняв, что война затянется надолго, после ожесточенных боев, за один из которых ему вскоре вручат первый Георгиевский крест. Но пока лично Гумилева все эти победы и поражения не касались, учения продолжались почти до конца сентября, более месяца. Вскоре после отправки письма его навестила Ахматова, о чем свидетельствует написанное в Новгороде стихотворение “Пустых небес прозрачное стекло…”, с упоминанием Волхова, сентябрьского вихря, города.
Как уже было сказано, в конце августа Гумилев был определен в 1-й маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка, который отправился на позиции 23 сентября. Эскадрон прибыл в полк 30 сентября. В приказе № 76 по Уланскому полку от этого числа сказано: “╖ 2. Прибывших нижних чинов 1-го маршевого эскадрона унтер-офицерского звания — 2, из которых один сверхсрочной и один действительной службы, младших унтер-офицеров — 28, вольноопределяющихся унтер-офицерского звания — 3, ефрейторов — 20, фельдшеров — 2 и нижних чинов и вольноопределяющихся рядового звания — 124, зачислить на жалованье согласно аттестата за № 4512 от 24 августа 1914 года”. Именно эта дата занесена в известный “Послужной список” Николая Гумилева, и ее ошибочно считали датой прибытия Гумилева в полк. Приказ подписан командующим Уланским полком полковником Д. М. Княжевичем. Одним из 124 вольноопределяющихся рядового звания был Николай Гумилев.
Уланский полк в то время стоял на отдыхе в местечке Россиены. Отдых потребовался, потому что уланы с первых дней войны участвовали в активных боевых действиях в Восточной Пруссии. Лейб-гвардии Уланский полк входил в состав 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии, уже участвовал в боях, совершил длительный поход по Восточной Пруссии, впервые перейдя границу
27 июля 1914 года. Границу полк переходил там же, где Гумилев принял участие в своем первом бою, что отражено в “Записках кавалериста”. Однако, как известно, первый прусский поход закончился неудачно, 2-я армия попала в окружение, 1-я армия, в состав которой входила 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия, понесла меньшие потери, однако 30 августа 1914 года лейб-гвардии Уланский полк вынужден был отступить за пределы Восточной Пруссии. Этот период войны, трагедия 2-й армии и его командующего генерала Самсонова, роль в этом поражении несогласованности действий 1-й и 2-й армий описаны в 1-й части “Красного колеса” А. И. Солженицына — “Август Четырнадцатого”. Однако главная задача наступления на Пруссию была решена: выполняя свои союзнические обязательства, русские армии принудили немцев перебросить с Западного фронта огромные военные силы, что спасло Францию от вполне реального поражения. Именно так это было расценено союзниками.
9 сентября 1914 года Уланский полк, как наиболее уставший, был временно выведен из состава дивизии и отправлен на отдых. На это время полк был расквартирован в городе Россиены (ныне г. Расейняй, Литовская республика).
Именно там и началась боевая военная служба поэта. Гумилева зачислили в первый эскадрон, точнее, в эскадрон Ее Величества, в приказах по полку — эскадрон ЕВ. Командиром эскадрона ЕВ был ротмистр князь Илья Алексеевич Кропоткин, но непосредственным начальником Гумилева, командиром его взвода, был поручик Михаил Михайлович Чичагов (родился 15 сентября 1889 года).
С первых дней пребывания в полку — продолжение ежедневных учений, но теперь в “полной амуниции” и в своем эскадроне. Уже в приказе по полку
№ 77 от 1.10.1914 сказано: “Завтра, с 9 утра произвести сменную езду по эскадронам прибывших нижних чинов 2 маршевого эскадрона на приведенных сегодня лошадях. Завтра с 10 часов утра произвести пеший строй всем нижним чинам полка поэскадронно”. Аналогичные приказы повторяются ежедневно,
в течение последующих 10 дней. В Россиенах Гумилев пробыл с 1 по 14 октября 1914 года.
“Записки кавалериста” — что это такое?
“Записки кавалериста” всегда оставались на периферии творчества Гумилева, в них редко заглядывают, полагая, что они — просто дань официальной газетной публицистике8, а не самостоятельное художественное произведение. Думаю, что это весьма далеко от истины. Мысль о написании “Записок кавалериста”, видимо, пришла не сразу. Для этого надо было, по крайней мере сперва, — “понюхать пороху”. Первое документальное свидетельство этого периода — письмо Ахматовой начала октября, посланное из Россиен: “Дорогая моя Аничка, я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать и ждать, теперь, однако, уже
с винтовкой в руках и с отпущенной* шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая └собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику“9. Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох. <…> Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе
(а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, и по ночам сплю как убитый. Раненых привозят не мало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло, как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило. Сейчас случайно мы стоим
в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможно, я писать буду. Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле Маленькому, что после первого боя я ему напишу. Твой Коля”.
Приложенный к письму “стишок” — скорее всего, стихотворение “Наступление”, опубликованное в № 10 “Аполлона” за 1914 год10. Это — первая “военная” публикация поэта. Стихотворению всегда уделялось пристальное внимание как со стороны хулителей поэта, разоблачавших его “агрессивно-империалистическую сущность”, так и со стороны почитателей. С моей точки зрения, любопытно оно прежде всего тем, что это единственное стихотворение Гумилева, в котором он передает свое первое ощущение войны (в первые месяцы, действительно, — волнующее и восторженное) — с “чужих слов”, еще ни разу не участвуя в боях. Это пересказ свидетельств однополчан об их первом наступлении в Восточной Пруссии. Потому в нем — переизбыток несвойственного поэту пафоса и общих слов, отсутствие личного восприятия (вместо “я” — “мы”), в отличие от двух следующих, написанных после первых боев стихотворений. Об этом — чуть позже…
От написания стихотворения “Наступление” до реального наступления,
в котором Гумилеву уже предстояло участвовать, оставалось всего несколько дней. “Записки кавалериста” начинаются с описания первого боя Николая Гумилева. Принято считать, что “Записки кавалериста” — это отдельные, случайные корреспонденции, описывающие разрозненные боевые эпизоды,
в которых мог участвовать Гумилев. Заметим, что газетные публикации являются практически единственным текстологическим источником, никаких рукописных материалов (о единственном исключении будет сказано ниже), относящихся к “Запискам кавалериста”, пока не обнаружено. Однако подробное изучение архивных документов, связанных с боевыми действиями Уланского полка на протяжении 1914—1916 годов, позволило сделать вывод, что “Записки кавалериста” с самого начала были задуманы автором как документальная повесть, рассказывающая обо всех главных событиях первого года его участия в войне. Фактически “Записки кавалериста” полностью охватывают весь период службы Гумилева в лейб-гвардии Уланском полку. Не опущена ни единая военная кампания (всего их было четыре), в которой не участвовал бы Уланский полк на протяжении первого года войны.
Все описания боевых действий в “Записках кавалериста” даны подробно и детально точно, однако между описываемыми событиями и датами публикаций существовали значительные временные промежутки (“запаздывание” составляло от трех до десяти месяцев). Это дает основание предположить, что с первых дней своего пребывания в Уланском полку Гумилев вел подробный дневник (как и ранее, во время африканских путешествий). Хотя судьба оригинала этого дневника неизвестна, однако почти весь он и составил “Записки кавалериста”, печатавшиеся в газете “Биржевые ведомости” на протяжении почти года:
с 3 февраля 1915 года по 11 января 1916 года прошло 17 публикаций —
17 условных глав. В дальнейшем будет сохранено принятое разделение “Записок” на главы, считая каждой отдельной главой (обозначены римскими цифрами) то, что было опубликовано в одном номере газеты. Однако заметим, что это не очень корректно, и если бы “Записки кавалериста” были перепечатаны отдельной книгой в авторской редакции, такое разделение на главы, скорее всего, не сохранилось бы.
“Записки кавалериста” печатались крайне неравномерно. Если обратить внимание на даты публикаций, становится очевидным, что тексты для газеты доставлялись в редакцию лично автором, а не посылались почтой с фронта, как обычно утверждается. Как было уже сказано, глава I появилась в утреннем выпуске газеты “Биржевые ведомости” 3 февраля 1915 года. В конце января Гумилев приезжал на несколько дней в Петроград. Затем в публикациях был трехмесячный перерыв, а за период с 3 мая по 6 июня 1915 года были напечатаны главы II—V. С середины марта до конца мая Гумилев находился в Петрограде на излечении. С июня по сентябрь он опять на фронте, постоянно участвует в боях, и за это время ни одной публикации. В конце сентября Гумилева откомандировали в Петроград в школу прапорщиков, и практически весь остаток 1915-го и начало 1916 года он провел в столице. С 9 октября 1915 года по
11 января 1916 года в “Биржевых ведомостях” прошло 12 публикаций “Записок кавалериста”, завершивших книгу.
В марте 1916 года Гумилев был произведен в прапорщики с переводом
в 5-й Гусарский Александрийский Ее Величества Императрицы Александры Феодоровны полк. Завершилась его служба в лейб-гвардии Уланском полку,
и продолжения “Записок кавалериста” не последовало… Заметим, однако, что архивных документов, наряду с сохранившейся перепиской, сочинениями автора и прочими источниками, оказалось достаточно, чтобы восстановить виртуальные “Записки гусара” и последовавшие за ними “Записки комиссара Временного правительства в Париже и Лондоне”.
В приведенных в данной публикации отрывках из “Записок кавалериста” сохранены цензурные прочерки. Гумилев, видимо по цензурным соображениям, нигде точно не называет ни дат (хотя одна дата названа), ни мест, где происходили боевые действия, ни имен участников событий, ни названий боевых частей. Заметим, что цензурные прочерки касались в основном лишь первых трех глав “Записок”. В дальнейшем автор приспособился к требованиям цензуры, и все последующие тексты шли в авторской редакции, почти без купюр. Сопоставление официальных документов и описаний автора указывает на точность и ответственность Гумилева при написании документальной повести. Нет ни одного выдуманного или хотя бы как-то приукрашенного (в пользу автора) эпизода. Все предельно точно. Для того чтобы в дальнейшем было проще ориентироваться в “Записках кавалериста”, следовало бы разделить их на четыре части в соответствии с теми кампаниями, в которых участвовал полк Гумилева.
Часть 1. Главы I и II. Октябрь 1914 года. Восточная Пруссия. Участие во взятии Владиславова и во втором прусском походе.
Часть 2. Главы III—VI. Ноябрь — декабрь 1914 года. Польша. Бои за Петроков. Отход армии за реку Пилица.
Часть 3. Главы VII—XI. Февраль — март 1915 года. Приграничные районы Белоруссии, Литвы и Польши. Бои вдоль Немана. Содействие наступлению русской армии на Сейны, Сувалки, Кальварию.
Часть 4. Главы XII—XVII. Июль — сентябрь 1915 года. Украина (Волынь) и Белоруссия (Брестская губерния). Бои под Владимиром-Волынским. Отход русской армии вдоль реки Западный Буг и далее, от Бреста, через Кобрин, за Огинский канал.
Начало — боевое крещение под Владиславовом
Перед тем как перейти к “параллельному” изложению “Записок кавалериста” и сопутствующих документов, хочу обратить внимание на характерную особенность прозаических документальных текстов Гумилева. Замечено это было еще по “Африканскому дневнику”. В своих текстах, если по каким бы то ни было соображениям автор не считал нужным указывать полностью географические названия или имена действующих лиц, он всегда точно указывал первые буквы соответствующих названий и имен! Это существенно упростило изыскания и позволило расшифровать все акронимы. Чтобы не было путаницы, в дальнейшем весь текст “Записок кавалериста” будет дан курсивом, а комментарии к “Запискам” и сопутствующие документы — обычным шрифтом, иногда предшествуя тексту Гумилева, а иногда следуя за ним.
Полк простоял на отдыхе в Россиенах (сопровождавшемся ежедневными учениями) до 14 октября, когда он был временно включен в состав 1-й Отдельной кавалерийской бригады, входившей в III Армейский корпус. Начальником этой бригады был генерал-майор барон Майдель (генерал М. в “Записках кавалериста”). Бригада Майделя стояла вблизи границы с Восточной Пруссией, недалеко от Владиславова (Литва, г. Кудиркос-Науместис). Штаб бригады и главные силы размещались в селах Рудзе, Бобтеле, Ашмонишки. В этот район Уланский полк вступил 16 октября.
Из донесений Майделя в штаб корпуса: “17 октября, 11 ч. 10 м. утра. Моя пехота подходит к Владиславову. 2 эскадрона на западном берегу Шешупы у Аугуступена <…>. Гвардейские уланы еще в резерве <…>. 3 ч. 50 м. дня. Владиславов и Ширвиндт взяты и укрепляются нашей пехотой. Немцы отошли густыми цепями на юг и юго-запад по обоим берегам Ширвинты. <…> 8 часов вечера из Рудзе (там размещался штаб корпуса. — Е. С.). Владиславов и Ширвиндт — взяты и укрепляются нашей пехотой. В 4 дня наблюдал колонну, которая шла на Дайнен. <…> Противник из Ширвиндта пошел на Пилькален, а из Владиславова — на юго-запад. <…> В районе — полтора эскадрона улан. <…> Стал на ночлег: Владиславов и Ширвиндт. <…> В Гвардейском Уланском полку потерь нет. Завтра в 7 ч. утра продвину разведку дальше на северо-запад и юго-запад. Неман мной больше не наблюдается, так как все силы стянуты
в район Владиславова…”
Итак, из сухого донесения барона Майделя известно, что Владиславов был взят 17 октября. Это был первый бой, в котором участвовал Гумилев. С его описания и начинаются “Записки кавалериста”. Но мы опустим эту часть книги, так как в данной публикации хотелось рассказать только о тех военных кампаниях, за которые Гумилев получил два Георгиевских креста. Для целостности рассказа кратко будет обозначено его участие в прочих боевых действиях на основе документов, но без привлечения “Записок кавалериста”.
Прежде чем перейти к рассказу о последующих событиях, отметим, что
в начале “Записок” Гумилев цитирует два своих военных стихотворения: “Война” и “Солнце духа”, написанных по “горячим следам”. Стихотворение “Война” впервые было опубликовано в газете “Отечество”, № 4, 23 ноября 1914-го, следовательно, послано оно было также в письме, возможно в отправленном
1 ноября из Ковно письме Лозинскому, но скорее всего в одном из многочисленных писем жене, большинство которых, увы, утрачено. Тогда же было написано или, по крайней мере, начато второе стихотворение, “Солнце духа”, которое впервые напечатано в 1915 году в “Невском альманахе жертвам войны”. Все три (включая “Наступление”) стихотворения были в отредактированных вариантах разбросаны по “военному” сборнику “Колчан”, затерявшись среди других, никак не связанных с войной стихотворений. Первоначальный автограф стихотворения “Война” включал строфы из второго “военного” стихотворения “Солнце духа”, что говорит о параллельности их написания и обращении к одному и тому же эпизоду, а именно, к самым первым дням участия поэта в боях. Вскоре Гумилев внес правку, приведя ее в приведенном ниже “потерянном” письме Ахматовой. В сборнике “Колчан”, вышедшем в декабре 1915 года, стихотворение “Война” идет сразу же за открывающим сборник стихотворением “Памяти Анненского”. В середину сборника Гумилев поместил “Солнце духа”, а ближе к концу — первое “военное” стихотворение “Наступление”. Если добавить к этому поздний вариант “Пятистопных ямбов”, дополненный “военными” строфами, то этим исчерпывается вся “военная” тематика “Колчана” (всего в сборнике — 44 стихотворения). Значительно больше там стихов, привезенных из Италии в 1912 году (чуть ли ни треть!), хотя много и других, никак не связанных с войной, в том числе и африканских. Стихотворение “Война” в сборнике впервые посвящено командиру взвода поручику М. М. Чичагову. Сохранился и сам сборник “Колчан” с дарственной надписью Чичагову: “Многоуважаемому Михаилу Михайловичу Чичагову от искренне его любящего и благодарного ему младшего унтер-офицера его взвода Н. Гумилева в память веселых разъездов и боев. 27 декабря 1915 г. Петроград”. Больше упоминаний о “военных” стихотворениях не будет по причине их полного отсутствия. Только примерно через два года появится всего одно, и последнее, “военное” стихотворение, но с другим, лишенным какого бы то ни было пафоса настроением (“И год второй к концу склоняется…”). Гумилев тогда служил уже в 5-м Гусарском Александрийском полку. К этому можно (да и то с натяжкой) добавить еще несколько стихотворений, в которых подход к войне скорее философский, чем описательный, несколько сохранившихся стихотворных экспромтов-посвящений, написанных “по случаю”, и два важнейших “ретроспективных” стихотворения, в которых Гумилев оглядывается на прожитые годы. Это — поздняя редакция “Пятистопных ямбов” и выше цитировавшаяся “Память”.
Бои под Владиславовом продолжались в последующие дни. 18 октября Гумилев участвовал в разведывательных разъездах, отраженных в “Записках кавалериста”. Первая глава заканчивается описанием обстрела Владиславова 20 октября. Следующая глава описывает события с 21 по 27 октября 1914 года. С 21 по 24 октября Уланский полк располагался вдоль границы с Пруссией по реке Шешупе. 25 октября в приказах по полку появилась лаконичная запись: “25.10.14. № 101. Дежурный корнет князь Кропоткин (обратите внимание, что это — командир эскадрона Гумилева, и даже это отражено в “Записках кавалериста”. — Е. С.). ╖ 3. Сего числа полк перешел границу Германии”.
Второе вступление русской армии в пределы Восточной Пруссии началось 25 октября, однако оно было недолгим. Перейдя границу Германии, Уланский полк устремился к северу, по дороге вдоль Шешупы, в сторону Пилькалена и Шиленена (на этих местах располагаются поселки Добровольск и Победино, соответственно). На следующий день, 26 октября, энергичное наступление русских войск было продолжено. В этот день уланами штурмом были взяты города Вилюнен и Шиленен. 27 октября генерал Майдель доносил в штаб 1-й Отдельной кавалерийской бригады: “27.10. В 20 вечера. <…> Только благодаря доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, как господ офицеров, так и нижних чинов, полк этот показал блестящие примеры храбрости и великолепно атаковал под Вилюненом, о чем считаю долгом донести Вашему Высокопревосходительству. <…> О доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, работавшего на совесть во все время пребывания во вверенном мне отряде считаю долгом донести Вашему Высокопревосходительству. <…> Барон Майдель”. Однако еще накануне, вечером 26 октября, в штабе III Армейского корпуса была получена телеграмма: “Командующий армией приказал немедленно вернуть Лейб-Гвардии Уланский Е. В. полк в Россиены, о чем сообщить Майделю”. Что было и исполнено. От Майделя: “27.10. 4 ч. 55 м. вечера.
У меня осталось 12 эскадронов и 2 конные батареи. <…> Уланский Е. В. полк ушел на Ковно. Взятый вчера Вилюнен мною оставлен”. Об этом есть и
у Гумилева в “Записках кавалериста”. В полковом деле 27 октября появилась запись: “Сего числа полк перешел границу Германии обратно”. Этим эпизодом завершается вторая глава и первая часть “Записок кавалериста”.
Можно было бы переходить к следующим главам, если бы не одна загадка. Как говорилось выше, от “Записок кавалериста” практически не осталось никаких рукописных документов. Единственное исключение — другой вариант второй главы, сохранившийся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Загадка состоит в том, что при описании одних и тех же эпизодов мы имеем два совершенно различных текста. Хранящаяся в РГАЛИ “чистовая” рукопись соответствует эпизодам 1, 3 и началу эпизода 4 главы II в газетной публикации. Рукопись озаглавлена как в газете, и можно высказать предположение, что эта глава — фрагмент предполагаемой обработанной газетной публикации для будущей книги. Однако нет никаких указаний, когда осуществлена эта переработка, и неизвестно, существовали ли когда-либо другие переработанные главы, ведь странно, что переработанным оказался только промежуточный фрагмент “книги”. Сохранившийся рукописный фрагмент “Записок кавалериста” — это заново написанный текст, в отличие, например, от главы II рассказа “Африканская охота” про ловлю акулы около Джедды, являющейся почти дословно переписанным фрагментом “Африканского дневника”. Объяснения этому у меня нет, и если никогда не обнаружатся другие аналогичные фрагменты, боюсь, что это так и останется неразрешенной загадкой.
27 октября лейб-гвардии Уланский полк был выведен из состава конного отряда Майделя и направлен для соединения со своей 2-й Гвардейской кавалерийской дивизией в Ковно (Каунас) — для отдыха, переформирования и подготовки к переброске на другой фронт. 1 ноября 1914 года Гумилев отправил из Ковно письмо Михаилу Лозинскому, в котором подробно рассказал о начале своей боевой службы. Первое письмо Лозинскому — еще восторженное, в отличие от следующего, написанного всего через два месяца. Дополнительных комментариев текст письма не требует: “Дорогой Михаил Леонидович, пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной. Все, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступленьи, я видел своими глазами и во всем принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаем<ом> Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнем), мерз в сторожевом охраненьи, ночью срывался с места, заслыша ворчанье подкравшегося пулемета, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следованьи отряда по Германии. В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка. Однако бывает и реакция, и минута затишья — в то же время минута усталости и скуки. Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов, — а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам. В частности, относительно германцев, ничто так не возмущает солдат, как презрительное отношенье к ним наших газет. Они храбрые воины и честные враги, и к ним невольно испытываешь большую симпатию, потому что как-никак ведь с ними творишь великое дело войны. А что касается грабежей, разгромов, то как же без этого, ведь солдат не член Армии Спасенья, и если ты перечтешь шиллеровский └Лагерь Валленштейна“, ты поймешь эту психологию. Целуя от моего имени ручки Татьяны Борисовны (жена Лозинского. — Е. С.), извинись, пожалуйста, перед нею за то, что во время трудного перехода я потерял специально для нее подобранную прусскую каску. Новой уже мне не найти, потому что отсюда мы идем, по всей вероятности, в Австрию или в Венгрию. Но, говорят, у венгерских гусар красивые фуражки. Кланяйся, пожалуйста, мэтру Шилейко и напишите мне сообща длинное письмо обо всем, что делается у вас; только не политику и не общественные настроенья, а так, кто что делает, что пишет. Говорила мне Аня, что у Шилейки есть стихи про меня. Вот бы прислал. Жму твою руку. Твой Н. Гумилев”.
4 ноября утром в штабе дивизии была получена телеграмма: “Верховный Главнокомандующий повелел предоставить 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии дальнейший отдых. Оставить ее впредь до распоряжения в Ковно. Будберг”. В Ковно отряд простоял до 8 ноября. Отдельные полки расположились в казармах на Зеленой Горе. Эти укрепленные подземные казармы сохранились в центре Каунаса, в 1990-х годах там был оборудован эффектный центр развлечений. Штаб дивизии размещался на Новой улице. 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия была временно включена в состав 2-й армии, командующим дивизией был назначен Гилленшмидт. 8 ноября в дивизии был получен приказ спешно грузиться для следования в Ивангород (сейчас г. Демблин в Польше), для переброски на другой фронт. Об этом периоде будет рассказано подробно, с привлечением “Записок кавалериста”. Ведь именно там, в Польше, Гумилев получил первого Георгия.
Польша, оборона Петрокова и первый Георгий
Погрузка была назначена на следующий день и началась в 7 часов вечера
9 ноября. Эшелон, проследовав через Гродно, Белосток, Малкин, Минск,
Пиляву, 12 ноября прибыл в расположенный в Южной Польше Ивангород.
13 ноября была завершена выгрузка эшелона, после чего каждому отряду было предписано своим ходом перейти в район боевых действий около города Петрокова. Уланский полк был вначале переброшен в Радом, откуда походным строем был направлен в район железнодорожной станции Колюшки и города Петрокова, вокруг которого шли ожесточенные бои. С описания этого перехода начинается III глава “Записок кавалериста”.
III
Южная Польша — одно из красивейших мест России. Мы ехали верст восемьдесят от станции железной дороги до соприкосновения с неприятелем, и я успел вдоволь налюбоваться ею. Гор, утехи туристов, там нет, но на что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и этого довольно вполне.
Леса сосновые, саженые, и, проезжая по ним, вдруг видишь узкие, прямые, как стрелы, аллеи, полные зеленым сумраком с сияющим просветом вдали, — словно храмы ласковых и задумчивых богов древней, еще языческой Польши. Там водятся олени и косули, с куриной повадкой пробегают золотистые фазаны,
в тихие ночи слышно, как чавкает и ломает кусты кабан.
Среди широких отмелей размытых берегов лениво извиваются реки; широкие, с узенькими между них перешейками, озера блестят и отражают небо, как зеркала из полированного металла; у старых мшистых мельниц тихие запруды с нежно журчащими струйками воды и каким-то розово-красным кустарником, странно напоминающим человеку его детство.
В таких местах, что бы ты ни делал — любил или воевал, — все представляется значительным и чудесным.
Это были дни больших сражений. С утра до поздней ночи мы слышали грохотанье пушек, развалины еще дымились, и то там, то сям кучки жителей зарывали трупы людей и лошадей…
Выгрузившись 13 ноября на станции Ивангород, Уланский полк сразу же проследовал в город Радом. Полк должен был принять участие в так называемой “Петроковской операции”, являвшейся частью большой Лодзинской операции, завершившейся достаточно неопределенно. Германский план окружения 2-й и 5-й русских армий провалился, однако и планировавшееся русское наступление в глубь Германии было сорвано.
После выгрузки, в боевом порядке, был выполнен марш-маневр от Радома до района железнодорожной станции Колюшки и города Петрокова. Уланам в качестве конечного пункта первоначально была назначена станция Колюшки (“станция К.”). Эти 80 верст дороги по живописным равнинам Южной Польши и описывает Гумилев в начале главы. От Радома в первый день, 13 ноября, полк дошел до района деревни Одрживоль и остановился на ночлег в имении Потворово в 8 верстах к востоку от Одрживоля.
14 ноября, пройдя через Подчащу Волю, Кльвов, Одрживоль, Ново-Място, Уланский полк дошел до района Ржечицы. В основном все последующие события происходили в долине реки Пилица и на ее берегах. 15 ноября, двигаясь из Ржечицы через Любохню, в сторону станции Колюшки, уланы дошли до господского двора Янков и Уязда, расположенных в нескольких верстах севернее станции, где остановились на ночлег. Дорога проходила среди лесов, по долинам равнинных рек Радомки, Држевицы, Пилицы.
С 15 ноября 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия вошла во временно сформированный кавалерийский корпус Гилленшмидта (совместно с 1-й Гвардейской кавалерийской дивизией, 13-й кавалерийской дивизией, 5-й Донской казачьей дивизией, Уральской казачьей дивизией и 2-й бригадой Забайкальской казачьей дивизии). Перед корпусом были поставлены задачи: заполнить промежуток между располагавшейся к северу 5-й армией и относящейся к юго-западному фронту 4-й армией, в состав которой вошел кавалерийский корпус Гилленшмидта; разведка на фронте Розенберг — Калиш; порча железнодорожных путей; содействие нашим войскам в овладении Ченстоховской позицией. 16 ноября Уланский полк, после предварительной разведки, так как расположение противника было неизвестно, прибыл на описываемую Гумилевым станцию Колюшки и расположился на ночлег в ближайшей деревне Катаржинов.
…Я был назначен в летучую почту на станции К. Мимо нее уже проходили поезда, хотя чаще всего под обстрелом. Из жителей там остались только железнодорожные служащие; они встретили нас с изумительным радушием. Четыре машиниста спорили за честь приютить наш маленький отряд. Когда наконец один одержал верх, остальные явились к нему в гости и принялись обмениваться впечатлениями. Надо было видеть, как горели от восторга их глаза, когда они рассказывали, что вблизи их поезда рвалась шрапнель, в паровоз ударила пуля. Чувствовалось, что только недостаток инициативы помешал им записаться добровольцами. Мы расстались друзьями, обещали друг другу писать, но разве такие обещания когда-нибудь сдерживаются?
….………………………………………………………..……………………………….……………………
Противник медленно отходил от станции, в донесениях Княжевича говорится: “Перехожу сегодня в р-н Колюшки. Части противника бродят в лесах
у Колюшек, много пленных”. 17—18 ноября полк простоял в соседнем селе Катаржинове, высылая разведывательные разъезды, а 18 ноября была получена срочная телеграмма: “Сегодня корпус Гилленшмидта прибывает в Петроков.
С этого времени он поступает в непосредственное подчинение IV Армии.
19 ноября будет иметь дневку. Вероятно, уланы, конногренадеры получат распоряжение сегодня вечером или ночью. Гилленшмидту предписано войти
в связь с 5 Армией через 5-ую Донскую казачью дивизию”. Расстояние от станции Колюшки до Петрокова, около 50 верст, полк преодолел за одну ночь. Этот переход, в ночь с 18 на 19 ноября, Гумилев описывает в “Записках кавалериста”. Короткий бивак в эту ночь был в деревнях Камоцын и Литослав.
На другой день, среди милого безделья покойного бивака, когда читаешь желтые книжки Универсальной библиотеки, чистишь винтовку или попросту болтаешь с хорошенькими паненками, нам внезапно скомандовали седлать, и так же внезапно переменным аллюром мы сразу прошли верст пятьдесят. Мимо мелькали одно за другим сонные местечки, тихие и величественные усадьбы, на порогах домов старухи в наскоро наброшенных на голову платках вздыхали, бормоча: “Ой, Матка Бозка”. И, выезжая временами на шоссе, мы слушали глухой, как морской прибой, стук бесчисленных копыт и догадывались, что впереди и позади нас идут другие кавалерийские части и что нам предстоит большое дело.
Ночь далеко перевалила за половину, когда мы стали на бивак. Утром нам пополнили запас патронов, и мы двинулись дальше.
На следующий день, 19 ноября, движение улан в сторону Петрокова было продолжено. К Уланскому полку у деревни Грабица присоединилась конная артиллерия. В этот же день началось наступление противника на Белхатов,
в сторону Петрокова. Уланы были предупреждены о возможном столкновении с противником. Последующие два дня были бессонными и прошли в непрерывных боях, причем главный удар пришелся на Уланский полк. В “Записках” Гумилев описывает первое столкновение с немцами около Петрокова 19 ноября.
Местность была пустынная: какие-то буераки, низкорослые ели, холмы. Мы построились в боевую линию, назначили, кому спешиваться, кому быть коноводом, выслали вперед разъезды и стали ждать. Поднявшись на пригорок и скрытый деревьями, я видел перед собой пространство приблизительно с версту. По нему там и сям были рассеяны наши заставы. Они были так хорошо скрыты, что большинство я разглядел лишь тогда, когда, отстреливаясь, они стали уходить. Почти следом за ними показались германцы. В поле моего зрения попали три колонны, двигавшиеся шагах в пятистах друг от друга.
Они шли густыми толпами и пели. Это была не какая-нибудь определенная песня и даже не наше дружное “ура”, а две или три ноты, чередующиеся со свирепой и угрюмой энергией. Я не сразу понял, что поющие — мертвецки пьяны. Так странно было слышать это пение, что я не замечал ни грохота наших орудий, ни ружейной пальбы, ни частого, дробного стука пулеметов. Дикое “а…а…а…” властно покорило мое сознание. Я видел только, как над самыми головами врагов взвиваются облачки шрапнелей, как падают передние ряды, как другие становятся на их место и продвигаются на несколько шагов, чтобы лечь и дать место следующим. Похоже было на разлив весенних вод, — те же медленность и неуклонность.
Но вот наступила и моя очередь вступить в бой. Послышалась команда: “Ложись… прицел восемьсот… эскадрон, пли”, и я уже ни о чем не думал, а только стрелял и заряжал, стрелял и заряжал. Лишь где-то в глубине сознанья жила уверенность, что все будет как нужно, что в должный момент нам скомандуют идти в атаку или садиться на коней и тем или другим мы приблизим ослепительную радость последней победы.
В этой части “Записок кавалериста” я вынужден нарушить порядок расположения главок в газетной публикации (и, следовательно, во всех прочих публикациях). Концовка главы III относится к более позднему периоду и будет приведена ниже. Следующая глава IV (и концовка главы III) охватывает события с 20 по 30 ноября 1914 года. В конце предыдущей III главы и в начале
IV главы присутствует явное, но, по-видимому, случайное нарушение хронологической последовательности. Возможно, это произошло после цензурных сокращений, но не исключено и то, что сам Гумилев, когда записывал и восстанавливал события чрезвычайно насыщенных дня и ночи 20—21 ноября, бессознательно растянул эпизоды одного дня на ряд последующих дней. Это и не удивительно, если принять во внимание то, что несколько дней никто в полку не спал. Записи же делались, наверняка, спустя некоторое время, так как последующая неделя была чрезвычайно напряженной, с непрерывными разъездами, столкновениями с противником. Ближайший краткий отдых отряду был предоставлен только спустя неделю, после 28 ноября. Да и тогда совершенно не очевидно, что у Гумилева было время “взяться за перо”, продолжив дневниковые записи.
На основе боевых документов можно попытаться реконструировать следующую последовательность событий (переставив соответственно фрагменты “Записок”). Вслед за описанием боя в главе III, перед выделенной со всех сторон цензурными отточиями фразой: “<…> Поздно ночью мы отошли на бивак <…> в большое имение <…>” — следует читать эпизод 2 в главе IV. Этот эпизод описывает ночь с 20 на 21 ноября, когда эскадрон улан, в котором состоял Гумилев, был отправлен на разведку для выяснения расположения противника после боя. Упоминаемый в этой главе взводный — поручик Михаил Михайлович Чичагов, о котором было сказано ранее в связи с посвященным ему стихотворением “Война”. Чичагов (без обозначения имени) регулярно упоминается в других главах “Записок”, однако чаще его имя встречается в боевых документах. Сторожевое охранение гусар, до которого доехал гумилевский разъезд, было выставлено по линии деревень Мзурки — Будков — Пекари — Монколице. В донесении гусар об этой ночи сказано: “Ночью было получено приказание немедленно выступить и задержать наступление противника на г. Петроков до подхода нашей пехоты. Уже у м. Белхатов шел бой, где Уральская дивизия задерживала наступление противника, обозначившееся на шоссе Белхатов — Петроков. <…> Правее нас у дер. Велеполе — Сухнице находился Уланский полк, который выдерживал весь натиск на себе. <…> Сторожевое охранение на линии дд. Мзурки — Будков — Пекари — Монколице. Была обстреляна застава и заняты Монколице. Всю ночь шла перестрелка между неприятелем и нашими полевыми караулами. За ночь убит 1 гусар, посланный для связи с Уланами Е. В. полка…”
“Художественные” подробности этой ночи — у Гумилева.
IV
2
На другой день уже смеркалось и все разбрелись по сеновалам и клетушкам большой усадьбы, когда внезапно было велено собраться нашему взводу. Вызвали охотников идти в ночную пешую разведку, очень опасную, как настаивал офицер.
Человек десять порасторопнее вышли сразу; остальные, потоптавшись, объявили, что они тоже хотят идти и только стыдились напрашиваться. Тогда решили, что взводный назначит охотников. И таким образом были выбраны восемь человек, опять-таки побойчее. В числе их оказался и я.
Мы на конях доехали до гусарского сторожевого охранения. За деревьями спешились, оставили троих коноводами и пошли расспросить гусар, как обстоят дела. Усатый вахмистр, запрятанный в воронке от тяжелого снаряда, рассказал, что из ближайшей деревни несколько раз выходили неприятельские разведчики, крались полем к нашим позициям, и он уже два раза стрелял. Мы решили пробраться в эту деревню и, если возможно, забрать какого-нибудь разведчика живьем.
Светила полная луна, но, на наше счастье, она то и дело скрывалась за тучами. Выждав одно из таких затмений, мы, согнувшись, гуськом побежали к деревне, но не по дороге, а в канаве, идущей вдоль нее. У околицы остановились. Отряд должен был оставаться здесь и ждать, двум охотникам предлагалось пройти по деревне и посмотреть, что делается за нею. Пошли я и один запасной унтер-офицер, прежде вежливый служитель в каком-то казенном учреждении, теперь один из храбрейших солдат считающегося боевым эскадрона. Он по одной стороне улицы, я — по другой. По свистку мы должны были возвращаться назад.
Вот я совсем один посреди молчаливой, словно притаившейся деревни, из-за угла одного дома перебегаю к углу следующего. Шагах в пятнадцати вбок мелькает крадущаяся фигура. Это мой товарищ. Из самолюбия я стараюсь идти впереди его, но слишком торопиться все-таки страшно. Мне вспоминается игра в палочку-воровочку, в которую я всегда играю летом в деревне. Там то же затаенное дыхание, то же веселое сознание опасности, то же инстинктивное умение подкрадываться и прятаться. И почти забываешь, что здесь вместо смеющихся глаз хорошенькой девушки, товарища по игре, можешь встретить лишь острый и холодный направленный на тебя штык. Вот и конец деревни. Становится чуть светлее, это луна пробивается сквозь неплотный край тучи;
я вижу перед собой невысокие, темные бугорки окопов и сразу запоминаю, словно фотографирую в памяти, их длину и направление. Ведь за этим я сюда и пришел. В ту же минуту передо мной вырисовывается человеческая фигура. Она вглядывается в меня и тихонько свистит каким-то особенным, очевидно условным, свистом. Это враг, столкновение неизбежно.
Во мне лишь одна мысль, живая и могучая, как страсть, как бешенство, как экстаз: я его или он меня! Он нерешительно поднимает винтовку, я знаю, что мне стрелять нельзя, врагов много поблизости, и бросаюсь вперед с опущенным штыком. Мгновение, и передо мной никого. Может быть, враг присел на землю, может быть, отскочил. Я останавливаюсь и начинаю всматриваться. Что-то чернеет. Я приближаюсь и трогаю штыком, — нет, это — бревно. Что-то чернеет опять. Вдруг сбоку от меня раздается необычайно громкий выстрел, и пуля воет обидно близко перед моим лицом. Я оборачиваюсь, в моем распоряжении несколько секунд, пока враг будет менять патрон в магазине винтовки. Но уже из окопов слышится противное харканье выстрелов — тра, тра, тра, —
и пули свистят, ноют, визжат.
Я побежал к своему отряду. Особенного страха я не испытывал, я знал, что ночная стрельба недействительна, и мне только хотелось проделать все как можно правильнее и лучше. Поэтому, когда луна осветила поле, я бросился ничком и так отполз в тень домов, там уже идти было почти безопасно. Мой товарищ, унтер-офицер, возвратился одновременно со мной. Он еще не дошел до края деревни, когда началась пальба. Мы вернулись к коням. В одинокой халупе обменялись впечатлениями, поужинали хлебом с салом, офицер написал и отправил донесение, и мы вышли опять посмотреть, нельзя ли что-нибудь устроить. Но, увы! — ночной ветер в клочья изодрал тучи, круглая, красноватая луна опустилась над неприятельскими позициями и слепила нам глаза. Нас было видно как на ладони, мы не видели ничего. Мы готовы были плакать с досады и, назло судьбе, все-таки поползли в сторону неприятеля. Луна могла же опять скрыться или мог же нам встретиться какой-нибудь шальной разведчик! Однако ничего этого не случилось, нас только обстреляли, и мы уползли обратно, проклиная лунные эффекты и осторожность немцев. Все же добытые нами сведения пригодились, нас благодарили, и я получил за эту ночь Георгиевский крест.
За разведку в ночь с 20 на 21 ноября Гумилев получил свой первый Георгиевский крест. В приказе № 181 по Уланскому полку от 13 января 1915 года было объявлено: “Приказом по Гвардейскому Кавалерийскому корпусу от
24 декабря 1914 г. за № 30 за отличия в делах против германцев награждаются: <…> Георгиевскими крестами 4 степени: эскадрона Е. В. унтер-офицер Николай Гумилев п. 18 № 134060…” В приказе Гумилев значится унтер-офицером, хотя на самом деле это звание ему было присвоено приказом по полку № 183 от 15 января 1915 года: “Улан из охотников эскадрона Ея Величества Николай Гумилев за отличия произвожу в унтер-офицеры”. В приказе по полку № 286 от 28 апреля 1915 года “в дополнение к приказу по полку <…> от 13 января за № 181 <…> объявляю список нижних чинов, награжденных за отличия в делах против неприятеля Георгиевскими крестами и медалями с указанием времени совершения подвигов”. В сводной таблице под номером 59 записан унтер-офицер охотник эскадрона ЕВ Николай Гумилев, награжденный за дело
20 ноября 1914 года крестом 4-й степени № 134060.
Двое суток прошли в непрерывных столкновениях с противником. Эскадрон Гумилева постоянно участвовал в разведывательных разъездах. О серьезности боевых действий говорит то, что за бой 20 ноября командир Уланского полка Княжевич был представлен к Георгиевскому оружию. В представлении сказано: “…20 ноября 1914 г. около 12 ч. дня командующий Гвардейским кавалерийским отрядом Свиты Его Величества ген.-майор Гилленшмидт приказал командиру Л.-Гв. Уланского Е. В. полка полковнику Княжевичу занять спешенными уланами позицию у шоссе к г. Петрокову, шагах в трехстах восточнее опушки леса, что между Белхатовым и Велеполе, с целью упорно задерживать дальнейшее наступление германцев, угрожавших Петрокову. В 3 ч. дня противник начал артиллерийскую подготовку, а около 4-х ч. дня под прикрытием сильного арт. огня повел энергичное наступление против улан и соседнего участка конногренадер. Со своего наблюдательного пункта впереди д. Гута я слышал сигналы на рожках и крики немецкой пехоты (во много раз сильнейшей гвардейской резервной дивизии), готовившейся атаковать. Вскоре завязался горячий бой, в течение которого был тяжело ранен командир 1-й бригады ген.-майор Лопухин, и командование 1-й бригадой перешло к полковнику Княжевичу. Последний, несмотря на потери, подвергаясь серьезной личной опасности, удерживался до седьмого часа вечера, после чего в порядке отвел свою бригаду на 2-ю позицию у д. Мзурки, где прочно занял ряд хуторов намеченного наступления, которое было остановлено. Прислуга при пулеметах сильно пострадала, почему по приказанию полк. Княжевича уланы вынесли их на руках. Когда было приказано отходить, то он сам до последней минуты, оставаясь при арьергарде и находясь в большой опасности, своим примером спокойствия и распорядительности вселял в людях полную уверенность, почему отход совершился без суеты и без особых потерь в людях и имуществе (пулеметы были блестяще вынесены). Значение упорной обороны полковника Княжевича на Велепольской позиции выразилось в том, что благодаря ей мы успели твердо обосноваться на позициях Мзурки — Рокшицы, что отстаивали Петроков вплоть до 2 декабря, что мы не позволили противнику вклиниться в промежуток между двумя нашими армиями…”
Во время этого боя несколько улан было убито, многие были ранены.
О потерях в личном составе сказано в приказе по Уланскому полку № 127 от 20.11.1914. Через несколько дней, 25 ноября, скончался от ран командир
1-й бригады и конно-гренадерского полка генерал-майор Лопухин. В главе III много цензурных купюр, в которые, видимо, попало и описание самого боя;
в тексте остался лишь небольшой фрагмент. После боя Уланский полк отошел на бивак в Мзурки. Описание этого бивака и очередного дальнего разъезда
21 ноября — в конце главы III.
Поздно ночью мы отошли на бивак …………………….. в большое имение.
….………………………………………………………..……………………………….……………………
…………….. В комнатке садовника мне его жена вскипятила кварту молока, я поджарил в сале колбасу, и мой ужин разделили со мной мои гости: вольноопределяющийся, которому только что убитая под ним лошадь отдавила ногу, и вахмистр со свежей ссадиной на носу, его так поцарапала пуля. Мы уже закурили и мирно беседовали, когда случайно забредший к нам унтер сообщил, что от нашего эскадрона высылается разъезд. Я внимательно себя проэкзаменовал и увидел, что я выспался или, вернее, выдремался в снегу, что я сыт, согрелся и что нет основания мне не ехать. Правда, первый миг неприятно было выйти из теплой, уютной комнаты на холодный и пустынный двор, но это чувство сменилось бодрым оживлением, едва мы нырнули по невидной дороге во мрак, навстречу неизвестности и опасности.
Разъезд был дальний, и поэтому офицер дал нам вздремнуть, часа три, на каком-то сеновале. Ничто так не освежает, как короткий сон, и наутро мы ехали уже совсем бодрые, освещаемые бледным, но все же милым солнцем. Нам было поручено наблюдать район версты в четыре и сообщать обо всем, что мы заметим. Местность была совершенно ровная, и перед нами как на ладони виднелись три деревни. Одна была занята нами, о двух других ничего не было известно.
Держа винтовки в руках, мы осторожно въехали в ближайшую деревню, проехали ее до конца и, не обнаружив неприятеля, с чувством полного удовлетворения напились парного молока, вынесенного нам красивой словоохотливой старухой. Потом офицер, отозвав меня в сторону, сообщил, что хочет дать мне самостоятельное поручение ехать старшим над двумя дозорными в следующую деревню. Поручение пустяшное, но все-таки серьезное, если принять во внимание мою неопытность в искусстве войны, и главное — первое, в котором я мог проявить свою инициативу. Кто не знает, что во всяком деле начальные шаги приятнее всех остальных.
Я решил идти не лавой, то есть в ряд, на некотором расстоянии друг от друга, а цепочкой, то есть один за другим. Таким образом, я подвергал меньшей опасности людей и получал возможность скорее сообщить разъезду что-нибудь новое. Разъезд следовал за нами. Мы въехали в деревню и оттуда заметили большую колонну германцев, двигавшуюся верстах в двух от нас. Офицер остановился, чтобы написать донесение, я для очистки совести поехал дальше. Круто загибавшаяся дорога вела к мельнице. Я увидел около нее кучку спокойно стоявших жителей и, зная, что они всегда удирают, предвидя столкновение, в котором может достаться и им шальная пуля, рысью подъехал, чтобы расспросить о немцах. Но едва мы обменялись приветствиями, как они с искаженными лицами бросились врассыпную, и передо мной взвилось облачко пыли, а сзади послышался характерный треск винтовки. Я оглянулся.
….………………………………………………………..……………………………….……………………
…………… На той дороге, по которой я только что проехал, куча всадников и пеших в черных, жутко чужого цвета шинелях изумленно смотрела на меня. Очевидно, меня только что заметили. Они были шагах в тридцати.
Я понял, что на этот раз опасность действительно велика. Дорога к разъезду мне была отрезана, с двух других сторон двигались неприятельские колонны. Оставалось скакать прямо от немцев, но там далеко раскинулось вспаханное поле, по которому нельзя идти галопом, и я десять раз был бы подстрелен, прежде чем вышел бы из сферы огня. Я выбрал среднее и, огибая врага, помчался перед его фронтом к дороге, по которой ушел наш разъезд. Это была трудная минута моей жизни. Лошадь спотыкалась о мерзлые комья, пули свистели мимо ушей, взрывали землю передо мной и рядом со мной, одна оцарапала луку моего седла. Я не отрываясь смотрел на врагов. Мне были ясно видны их лица, растерянные в момент заряжания, сосредоточенные в момент выстрела. Невысокий пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в меня из револьвера. Этот звук выделялся каким-то дискантом среди остальных. Два всадника выскочили, чтобы преградить мне дорогу. Я выхватил шашку, они замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи.
Все это в ту минуту я запомнил лишь зрительной и слуховой памятью, осознал же это много позже. Тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновании опасности.
Но вот и конец пахотному полю — и зачем только люди придумали земледелие?! — вот канава, которую я беру почти бессознательно, вот гладкая дорога, по которой я полным карьером догоняю свой разъезд. Позади него, не обращая внимания на пули, сдерживает свою лошадь офицер. Дождавшись меня, он тоже переходит в карьер и говорит со вздохом облегчения: “Ну, слава Богу! Было бы ужасно глупо, если б вас убили”. Я вполне с ним согласился.
Остаток дня мы провели на крыше одиноко стоящей халупы, болтая и посматривая в бинокль. Германская колонна, которую мы заметили раньше, попала под шрапнель и повернула обратно. Зато разъезды шныряли по разным направлениям. Порой они сталкивались с нашими, и тогда до нас долетал звук выстрелов. Мы ели вареную картошку, по очереди курили одну и ту же трубку.
1 Волков А. А. Поэзия русского империализма. М., 1935. Этой книге предшествовали несколько публикаций того же автора (Акмеизм и империалистическая война // Знамя. 1933.
№ 7. С. 165—181; Война и ее барды // Литературная газета. 1934. 30 июля. № 96. С. 3).
На книгу была опубликована рецензия А. Л. Дымшица: Д-ц Ал., Волков А. А. Поэзия русского империализма. Рец. // Резец. 1936. № 5. С. 24. В том же духе и книга: Цехновицер О. В. Литература и мировая война 1914—1918 годов. М., 1937.
2 Михайловский Б. В. Русская литература XX века. С 90-х годов XIX в. до 1917 года. М., 1939.
3 В дальнейшем обозначено как ПСС-1—8: Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений.
Т. 1—8. М.: Воскресенье, 1998–2007.
4 Зобнин Ю. Гумилев — поэт православия // Новое в гуманитарных науках. Вып. 7. СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т профсоюзов, 2000.
5 Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). Москва — Torino: Giulio Einaudi editore. 1996. С. 672.
6 В дальнейшем ссылки на “Труды и дни” подразумевают публикацию: Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева // Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец. Еще три сенсации из Серебряного века. СПб.: Сударыня, 2005.
7 Все письма в дальнейшем даются по ПСС-8.
8 Все выпуски “Записок кавалериста” были опубликованы в газете “Биржевые ведомости”, часто сопровождаясь подзаголовком: “От нашего специального военного корреспондента”.
9 В тексте письма Гумилев цитирует строки из поэмы Ахматовой “У самого моря”, начатой в июле 1914 года и завершенной осенью того же года.
10 Если судить по дате публикации; в письме, хранящемся в рукописном отделе Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме, стихотворное приложение отсутствует, так как, видимо, Ахматова сразу же отдала его в редакцию “Аполлона”.
Продолжение следует