Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2010
Наталия Соколовская
“ТЮРЬМА — ИСТОК ПОБЕДЫ НАД ФАШИЗМОМ”
“Вот и похоронили Ольгу, Ольгу Федоровну Берггольц”. Первая строка рассказанной Даниилом Граниным истории о похоронах Ольги Берггольц
18 ноября 1975 года. Строка как строка. Но что-то в ней цепляло. Интонация. Цезура, прозой не предусмотренная. Обрыв. Пауза длиною в жизнь. Из этой паузы возник сборник “Память” (СПб.: Азбука, 2009). Собрать его было несложно: избранные стихотворения, книга “Дневные звезды”. Сложно было остановиться, вынырнуть из этой уже не чужой судьбы. Особенно обжигали стихи, подписанные: “Январь 1939. Камера 33”, “Апрель 1939. Одиночка 17”, “Апрель 1939. Арсеналка. Больница”, “Май. Одиночка 29”.
То, что с 14 декабря 1938 года по 3 июля 1939-го О. Берггольц находилась под арестом, известно. Об этих днях сохранились и ее дневниковые записи. До последнего времени оставалось неясным, по какому делу она проходила, что, собственно, инкриминировалось будущей “блокадной музе”, “Голосу блокадного города”. В воспоминаниях современников осталась ироничная реплика Берггольц об обвинении ее “в пятикратных попытках убить Жданова”.
Первый запрос в КГБ с целью ознакомления с Делом Берггольц был сделан 4 октября 1989 года и подписан заместителем председателя правления Ленинградской писательской организации. Запись об этом есть в архиве критика Натальи Банк, хранящемся ныне в Российской Национальной Библиотеке. Надо полагать, инициатором запроса и была Наталья Банк, близкий Ольге Федоровне человек, исследователь ее творчества. 27 ноября из КГБ пришел ответ (документ за № 10/28-015832): “В результате поисковой работы наличия в архивах КГБ МВД уголовного дела по обвинению О. Ф. Берггольц не обнаружено” (Дичаров З. Распятые. СПб., 1993). Это странный ответ. Если и есть в отечестве организация, где не пропадает ничего, то это именно КГБ. Предположить, что человек там был, а дела на него не сохранилось, сложно.
Ответ из архива следовало принять на веру. Во всяком случае, попыток получить доступ к делу Берггольц больше не предпринималось (Н. Банк не стало в 1997 году).
Спустя почти двадцать лет, в августе 2009 года, в связи с готовящейся
к выходу в издательстве “Азбука” книги, посвященной 100-летию О. Берггольц, было сделано еще одно обращение в Управление ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области с просьбой о получении доступа к делу Берггольц. Сила инерции могла сработать и в этом случае: зачем запрашивать то, что уже “не обнаружено”. Мысль повторно запросить следственные материалы принадлежит Д. А. Гранину. “Интересно было бы посмотреть на дело”. — “Но ведь оно не сохранилось”. — “А вы попробуйте”.
24 сентября позвонили из Службы регистрации и архивных фондов УФСБ. А в понедельник 28-го архивное следственное дело № П-8870 лежало передо мной на столе в одном из кабинетов на Литейном, 4.
Из “Справки о наличии сведений”:
“…Бергольц О. Ф. (в деле фамилия везде пишется с ошибкой. — Н. С.) было предъявлено обвинение в том, что она являлась активной участницей контрреволюционной террористической организации, ликвидированной в г. Кирове, готовившей террористические акты над т. Ждановым и т. Ворошиловым; в том, что квартира Бергольц в г. Ленинграде являлась явочной квартирой террориста Дьяконова Л. Д., который в 1937 г. приезжал к ней и совместно с ней намечал план убийства т. Жданова, т. е. в пр<еступлениях> пр<едусмотренных> ст<атьями> 58-8, 58-10 и 58-11 УК РСФСР.
Постановлением Управления НКВД ЛО от 2 июля 1939 следственное дело по обвинению Бергольц О. Ф. за недоказанностью состава преступления производством прекращено. 3 июля 1939 г. Бергольц О. Ф. из-под стражи освобождена”.
Напомним, что статья 58-8 означает “совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 58-2”. То есть “высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества”. Не известно, нашлись ли бы для Берггольц “смягчающие обстоятельства”.
О Леониде Дьяконове читаем в дневнике Берггольц от 20 мая 1942 года (“Звезда”, 1990, № 6):
“Вчера были у Матюшиной, тетки Тамары Франчески. Тамара — сестра Игоря Франчески и близкая подруга Леньки Анка, — двух людей из 6, которые оговорили меня в 38 году, и из-за них я попала в тюрьму. Они не виноваты, их очень пытали, но все же их показания чуть-чуть не погубили меня…”
Анк — журналистский псевдоним Дьяконова. Упоминается его имя и в подготовительных материалах ко второй, ненаписанной, части “Дневных звезд”:
“Это был 1931 год. Чума, холера, черная оспа. Там хранили воду в выдолбленных тыквах и пытались замостить почти болотистые улицы Алма-Аты, там, где пламенеют канны и где сейчас асфальт… <…> Все было далеко не только до социализма, до нормальной человеческой жизни. Жизни, достойной человека.
Но мы круто повернули, послушные дороге-пути, и сразу открылась сверкающая красота земли.
— Вот, ребята, — сказал Ленька, — вот так мы войдем в социализм.
И мы молча и безоговорочно согласились с ним, только кивнув головой (молча от волнения).
Это был 1931 год, мы были молоды, очень молоды, я и Коля (Николай Молчанов, муж Берггольц. — Н. С. ), приехавшие работать в казахскую газету, и друг наш, Леонид Д., — сотрудник той же газеты. <…>
Все было не так, как нам в тот зеленый день казалось.
Всем нам троим, и мне, и Леониду пришлось выдержать 37-й, 39-й год.
И даже самоотверженную работу нашу в 31-м, в дни мечты о социализме, — оклеветали и представили как вражескую деятельность. Потом была война. Николай умер от голода в январе 42-го года. То, что было с нами троими, было с миллионами” (О. Берггольц. Встреча. СПб., 2003. С. 278—280).
Шестой лист из 226 листов, составляющих дело Берггольц, — “Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения”. Лист седьмой — ордер на арест № 11/046. Постановление утверждено комиссаром 2-го ранга Гоглидзе. Его же подпись на ордере на арест.
Комиссар Гоглидзе назван в дневниковой записи от 1 марта 1940 года (Встреча. С. 369—370):
“…читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: └Это будет читать следователь“ преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло.
А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах!
Так и видно, как выкапывали └материал“ для идиотских и позорных обвинений. И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне — вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью — обвинить, очернить и законопатить, — и я спешу приписать что-нибудь объяснительное — └для следователя“ — или руки опускаю, и молчишь, не предашь бумаге самое наболевшее, самое неясное для себя…
О, позор, позор, позор!..”
Об изъятых дневниках тоже есть в деле. Лист восьмой. Протокол обыска. Под номером семь значатся “пятнадцать записных книжек”, под номером десять — девять тетрадей. В примечании к протоколу сказано также и об опечатанной комнате, в которой находится много рукописей, письма, материалы по истории завода “Электросила”, где Берггольц работала пропагандистом и историю которого писала.
Неоднократно в деле встречается и фамилия И. Т. Мусатова, следователя следчасти УНКВД ЛО. О нем можно прочитать в набросках ко второй части “Дневных звезд” (Встреча. С. 247—248):
“К главе └Узел“. Внутритюремный допрос.
(На внутритюремном допросе с Иваном Тимофеевичем Мусатовым.)
Он добивается, чтобы я сказала, какие шифры я передала Лизе Косульниковой (Речь идет о шифре, придуманном Берггольц для связи с родными на воле. — Н. С.). Я чувствую, что Лиза явно предала или кто-то другой, кому она доверила. Лизе так хотелось к Ванечке и Виталику. Мусатов говорит под конец:
— Ольга Федоровна… Вы поступаете нечестно.
Я взглянула ему прямо в глаза, и взгляды наши столкнулись и вошли друг в друга, — всепонимающий то был, единый взгляд людей.
Взгляд людей друг другу в глаза, взгляд коммунистов — не боюсь сказать. И так мы говорили друг с другом не менее трех секунд, целую вечность.
— Иван Тимофеевич, я поступаю честно, — сказала я, не отводя своего взгляда от его человеческого взгляда (коммуниста), — и вы понимаете это.
— Я понимаю, — ответил он и опустил глаза на мое └дело“ и несколько раз быстро сожмурился, похлопал веками, как делают люди, которые, прямо взглянув на солнце, сразу вновь погружаются в сумерки… <…>
Нет, таких век не могло быть ни у кутилы, ни у фанатика, ни у развратника, ни у бессонного поэта.
Усталый человек, усталые, коричневые, в мелкую продольную желтую складочку веки… Да ведь он устал… устал этот человек… Потому что он — тоже человек… (как с немцами). Это мгновенное видение век прошло сквозь сознание сквозным, но не колющим, а тупым прободающим ударом, но не задержалось в сердце, в сознании… Я как будто бы отложила его. └Потом, — сказала я себе, — потом…“ С чего ты устал, так твою…
— Ну так как же, значит, у вас в камере вы врагов народа не обнаружили?
Мы вновь были не людьми, а следователем и подследственной…”
Под постановлением об избрании меры пресечения стоят три фамилии: лейтенанта ГБ Резникова, младшего лейтенанта ГБ Кудрявцева, младшего лейтенанта ГБ Дроздова.
Подпись начальника 6-го отделения Ивана Кудрявцева видим и на протоколе первого допроса Берггольц от 14 декабря (листы 14,15 дела).
“Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?
Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.
Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить правду о своей антисоветской работе.
Ответ. Я говорю только правду.
Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан. О. Берггольц.
Допросил Иван Кудрявцев”.
В протоколе обозначено время, которое шел этот допрос из семи фраз. Он шел три часа, с 21.30 до 00.30.
Дневниковая запись от 14 декабря 1939 года:
“Ровно год тому назад я была арестована.
Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение, т<о> е<сть> не только реально чувствую, обоняв этот тяжкий запах коридора из тюрьмы
в └Б<ольшой> дом“, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и
то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности, с которыми шла на допро-
сы. <…>
Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: └Живи“. <…>
Да, но вот год назад я сначала сидела в └медвежатнике“ у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной — раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет, а сегодня я дома, за своим столом, рядом с Колей (это главное!), и я — уважаемый человек на заводе, пропагандист, я буду делать доклад о Сталине, я печатаюсь, меня как будто уважает и любит много людей… (Это хорошо все, но не главное.)
Значит, я победитель?
Ровно год назад К<удрявцев> говорил мне: └Ваши преступления, вы — преступница, двурушница, враг народа, вам никогда не увидеть мужа, ни дома, вас уже давно выгнали из партии“.
Сегодня — все наоборот.
Значит, я — победитель? О нет! <…>
Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страстно хочется мне сказать: └Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то… Это не изменило моего отношения к нашим идеям и к нашей родине и партии. По-прежнему, и даже в еще большей мере, готова я отдать им все свои силы. Но все, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава…“”.
“…на днях меня будут утверждать на парткоме”. Из кандидатов в члены ВКП(б) Берггольц исключали дважды. Первый раз, с последующим восстановлением, в мае 1937 года, это было связано, вероятно, с делом Л. Авербаха (расстрелян в августе 1937 года).
5 января 1939 года Берггольц исключили из кандидатов в ВКП(б) повторно. В деле имеется выписка из протокола № 57 заседания Бюро РК ВКП(б) Московского района по партийной организации завода “Электросила” им. Кирова (лист 182): “Бергольц Ольга Федоровна, г<од>/рожд<ения> 1910, кандидат в члены ВПК(б) с 1932 года, к/карт. № 0478579, национ<альность> — русская, соц<иальное> положение — служащая, работала редактором-автором истории завода └Электросила“. Бергольц О. Ф. арестована органами НКВД, как враг народа.
П/организация завода исключила Берггольц из рядов ВКП(б).
Постановили: Берггольц О. Ф., как врага народа, арестованную органами НКВД, из кандидатов ВКП(б) исключить”.
В это время она уже три недели находилась в тюрьме, оговоренная
Л. Д. Дьяконовым, И. Г. Франчески, А. И. Семеновым-Алданом (писатель, в на-чале 1930-х также работал в Алма-Ате в редакции газеты “Казахстанская правда”).
А. Семенов-Алдан (показания от 5 апреля 1938 года):
“В Алма-Ате Дьяконов был связан с троцкистской О. Бергольц, которая потом переехала в Ленинград. В начале 1937 г. Дьяконов приезжал в Ленинград (из Кирова. — Н. С.), где связался с О. Бергольц. Бергольц обещала нам полную поддержку”.
Л. Дьяконов (показания от 14 апреля 1938 года):
“Подобно мне она уже готовила себя для террористической деятельности.
И на мой первый же вопрос, как она смотрит на террор? Ольга ответила: только положительно. Она знала о моем вступлении в группу еще в 1936 г. и спросила о работе. <…> В одной из маленьких комнат ее квартиры мы в течение нескольких дней обсуждали план покушения на Жданова. <…> На первомайском параде 1937 г. мы готовили два терр-акта. По одному из них предполагалось произвести выстрел по трибуне из танка. Это дело, как сообщила мне Бергольц, было задумано военной террористической группой, но не состоялось из-за внезапного заболевания надежного танкиста (курсив мой! — Н. С.). Второй вариант покушения продумали мы сами. Мы предполагали использовать прохождение перед трибуной кавалерии, бросить в нее шумно-взрывающееся вещество типа больших петард, чтобы напугать лошадей и в получившейся панике проникнуть на трибуну через места у трибуны и стрелять. Бросать вещество должен был я, а стрелять или Бергольц, или Молчанов, смотря по тому, кому удастся ближе подойти. Но я струсил, приехал в Ленинград только первого мая, а они без меня не решились”.
Из показаний И. Франчески:
“В начале 1937 г. Дьяконов выезжал в Ленинград. По возвращении он сообщил, что покушение на Жданова по договоренности с Бергольц решено приурочить к торжественному заседанию в театре, посвященному 20-й годовщине Октября. Бергольц взяла на себя достать пропуск в театр…”
Знаю, знаю — в доме каменном
Судят, рядят, говорят
О душе моей о пламенной,
Заточить ее хотят.
За страдание за правое,
За неписаных друзей
Мне окно присудят ржавое,
Часового у дверей…
1938
Спустя годы она делает наброски об этом времени для второй части “Дневных звезд”:
“Мои даты: 7/XI-37.
Меня выгнали из демонстрации.
└Ничего. Я не сержусь на вас. Я еще напишу о вас такое, что вы будете плакать над этим. Парикмахер, который стрижет меня сейчас, когда-нибудь будет гордиться этим“.
Затем — блокада. И вот я на └Электросиле“ — веду кружок, и <нрзб> они просят у меня прощения за то, что они выбросили из демонстрации…”
Тогда, в 1937-м, “обошлось”. В мае выгнали из кандидатов в члены ВКП(б), потом выгнали с октябрьской демонстрации (но, кажется, и тюрьму ей было бы пережить легче, чем это унижение!), в ноябре 1937 года выгнали и с “Электросилы”. С 19 декабря 1937-го по 1 сентября 1938 года она работала учительницей в школе.
С 1937 годом связан еще один эпизод, отраженный в деле.
В “Постановлении о прекращении дела № 58120-38 г. по обвинению Бергольц О. Ф.” читаем (синтаксис и стиль оригинала сохранены): “Что же касается показаний Бергольц, данных ею во время допроса в качестве свидетеля в июле м-це 1937 г., где она показала, что является участником троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации, являются, как установлено следствием, показаниями вынужденными, даны в состоянии очень тяжелого морального и физического состояния, о чем свидетельствует тот факт, что сразу же после допроса Бергольц попала в больницу с преждевременными родами”.
Удивительно: о том, что она летом 1937 года проходила свидетелем по какому-то делу, сама Берггольц не пишет. По крайней мере, в опубликованной части предельно откровенных дневников никаких упоминаний об этом нет, разве что глухие намеки на то, что испытания начались для нее уже в 1937 году (а не в конце 1938-го, как принято считать). Может быть, причина такого “умолчания” прояснится, когда будут опубликованы дневники, находящиеся в РГАЛИ.
В 1937-м Берггольц действительно ждала ребенка, лежала на сохранении, о чем свидетельствуют письма Н. Молчанову от 14 и 17 марта (архив Н. Банк в РНБ). Из письма от 14 марта: “Знаешь, после того, как врачи дали определенный срок, я почувствовала некоторый прилив бодрости. <…> О, конечно, конечно, лучше всего было бы родить толстого, милого Степу, — назло жизни, которая в этом пункте точно заговор против нас соорудила, родить, чтобы освободиться от милых, но мучительных теней Иришки и Маечки… да просто так, потому что это нужно и хорошо. Я и стараюсь…” Но есть в этом письме странная фраза: “Здесь, на свободе, много думаю”. О какой свободе или свободе в сравнении с чем, пишет она, находясь по определению не на свободе (в больнице)? Что значит в данном контексте “на свободе”? Обо всех общественных ипостасях своей жизни — ни слова в письме. Только многозначительно подчеркнутая фраза: “Как здоровье, — все порядке?”
Тогда, весной, случилось почти чудо: ребенка она удержала.
“Что же касается показаний Бергольц, данных ею во время допроса в качестве свидетеля в июле м-це 1937 г. …” Письмо к Н. Молчанову от 13 июля написано опять в больнице. И ребенок уже потерян (“Чувствую себя не плохо — а ведь могли быть всякие сюрпризы, вплоть до заражения крови”).
Это совпадает с данными из дела.
В апреле 1938 года она действительно была первый раз восстановлена как кандидат в члены ВКП(б) и, судя по всему, в сентябре, уволившись из школы, первый раз возвращается на завод.
А вот дневниковая запись (из материалов для второй части “Дневных звезд”) о втором, уже послетюремном, возвращении:
“(К 1939 г., к возвращению на └Электросилу“.)
Ну да, ну да, были, были тяжелые годы. Но все-таки в конце 39-го (ах, не могу удержаться от восхищения собой!), с волосами жемчужно-золотыми, на второй день после выхода из тюрьмы пришла я в партийный кабинет завода └Электросила“.
Прямо в кабинет секретаря парткома, а там сидела Лизка Личнова — ну подумаешь, партизанка по 1917 году! Я тихонечко открыла дверь и сказала: └Лиза, здорово, это я“. — └Ольга! — закричала она волчьим голосом. — Стой! Покажи зубы!“ Я оскалилась. └Господи! — сказала она. — Целы… Ну ладно, дура, иди, бери свой партбилет“. Потом она открыла средний ящик главного стола партбюро, взяла мою кандидатскую карточку, бросила мне ее и говорит: └Ну бери, дура, ну!“ Я сказала: └Сейчас, сейчас, я возьму…“
Потом она кинулась мне на шею и зарыдала. Она рыдала и приговаривала: “Ну что они с нами делают? Ну что они с нами делают?”
Я ответила: └Лиза, еще не знаю“”.
Надо ли уточнять, что зубы здесь упоминаются в совершенно определенном контексте: они не были выбиты на допросах (в связи с этим вспомним пересказ М. Ф. Берггольц фразы Ольги Федоровны о Леониде Дьяконове: “Он не знал тогда, что на первом же допросе, где ему выбьют зубы, он предаст меня, Колю и свою мечту” (Встреча. С. 279).
Вернемся к справке от 27 ноября 1989 года, выданной КГБ на первый запрос о деле Берггольц:
“С 8 апреля 1939 года находилась во внутренней тюремной больнице (причина болезни не указана), откуда была направлена в Областную больницу для составления заключения. Возвращена 22 апреля 1939 года”.
“— Гражданин следователь! да ведь я беременная баба, куда уж мне покушаться (на Жданова. — Н. С.)!
Следователь. Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников.
— Нет, гражданин следователь. Я ребенка не сохраню. (И в это время кровь как хлынет…) Немедленно отправьте меня в больницу!
— Еще чего захотела!
— Называйте меня на └вы“. Я — политическая.
— Ты заключенная.
— Но ведь я в советской тюрьме…
Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем.
— Доктор Солнцев! Помогите мне!
Сидели несколько врачей. Не подошел никто. Молодой конвойный со штыком наперевес, пряча слезы, отвернулся.
— Ты что, солдатик, плачешь? Испугался? А ты стой и смотри, как русские бабы мертвых в тюрьмах рожают!
— Доктор Солнцев! Вы на воле. Вы можете передать моему мужу, что Степки больше нет… Всего два слова, понимаете, два слова: └Степки нет!“
С тех пор ни мальчики, ни девочки у меня больше не рождались”.
(Диалог воспроизведен по рассказу О. Берггольц (О. Оконевская. “…И возвращусь опять”. СПб., 2005).
Думала — родится сын:
…Не я ли это, желанный сын,
С тобой, с тобой?
Когда мы вернемся, желанный сын,
К себе домой?
(Март. Одиночка 17)
А потеряла девочку:
…Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья — тюрьма…
(Апрель. Арсеналка. Больница)
Был ли на самом деле доктор с неподходящей для тюремной больницы фамилией Солнцев или его звали как-то иначе? Не исключено, что в деле есть ответ и на этот вопрос, и на многие другие вопросы, связанные с самым страшным периодом жизни большого русского поэта и гражданина О. Ф. Берггольц. Однако бльшая часть листов дела, вдетая в конверты из плотной коричневой бумаги, недоступна. Объяснений этому несколько: “информация личного характера”, “не снят гриф секретности”, “нужно разрешение родственников”. Но многие факты своей жизни неоднозначно прояснила в дневниках и письмах сама Берггольц.
Хранится в открытой части дела и документ, от которого не веет болью и отчаянием. Это характеристика, данная Ольге Берггольц директором неполной средней школы № 6 Московского района (сейчас школы с таким номером нет), в которой та работала между изгнанием и восстановлением на работе в “Электросиле”. Характеристика дана для Следственной части Облсуда. Сверху карандашом сотрудника НКВД написано “Мусатову”.
“Берггольц Ольга Федоровна работала в 6 школе Москов<ского> р<айо>на с 19 XII-37 г. по 1 IX-38 г. Вела русский язык и литературу в седьмых классах. Чувствуя себя молодым педагогом, Берггольц О. Ф. много внимания уделяла вопросу подготовки к урокам. Имела всегда планы уроков. Консультировалась с методистами, как лучше поставить работу в классе. С дисциплиной в классе справлялась.
Принимала участие в общественной жизни школы. Вела воспитательский класс. Проводила беседы с учителями по датам красного календаря. Вела кружок текущей политики”.
Фамилии директора школы нет, только подпись.
Берггольц проработала в школе чуть больше восьми месяцев. За вычетом зимних, весенних и летних каникул — меньше полугода. Надо думать, что к молодой учительнице с “подмоченной репутацией” (выгнана с завода и из кандидатов в члены ВКП(б) и привыкнуть еще не успели. Но в характеристике сказано, кажется, все лучшее, что можно было сказать в этой ситуации, особенно с учетом, какой организацией запрошен документ. Показалось несправедливым оставить в нетях имя человека, написавшего эту характеристику. На запрос пришел ответ из Объединенного архива Комитета по образованию. Из архивной справки следует, что с 1936-го по 1941 год директором неполной средней школы № 6 Московского района (Смоленская ул., 14) была Левитина Елена Давыдовна, 1905 года рождения, беспартийная, преподаватель русского языка, проживающая по Международному (ныне Московскому) проспекту, дом 125.
Здание школы на Смоленской, 14 уцелело.Сегодня в нем расположен проектный институт “Гипрообр”.
В архиве Натальи Банк сохранилась верстка любимого детища Берггольц, книги “Узел”. Откровенная и очень сильная поэтическая книга успела проскочить на излете “оттепели”. Первый лист содержит автограф стихотворения 1952 года, озаглавленного “Отрывок”. “Достигшей немого отчаянья, / давно не молящейся Богу, / иконку “Благое молчание” / мне мать подарила в дорогу…” Стихотворение входит в состав самого сборника, но этот рукописный автограф ко всей книге усиливает, подчеркивает его значение для автора. “Молчание душу измучит мне, / и лжи заржавеет печать…” Так оно заканчивается, словно указывая, что и этой смелой книгой сказано еще далеко не все.
На титульном листе рукой автора написано: “По исправлении печатать! Ольга Берггольц. 28.IV-65”. Мелкой авторской правки довольно много. Она сделана синими чернилами, с сильным нажимом. Есть и вставленная строфа. В первом из двух стихотворений, обращенных к Евгению Львовичу Шварцу. Публикуем ее впервые:
Уж нас ли с тобой не драконили
разные господа
разными беззакониями
без смысла и без суда?!
Строфа эта аккуратно перечеркнута крест накрест цензорским карандашом. Правда, не красным. Тем же карандашом перечеркнуто стихотворение “Нет, не из книжек наших скудных…”. И если стихотворение вошло в трехтомник 1989 года, то строфа, благодаря сохраненной Н. Банк верстке, просто нашлась, образовав, таким образом, смысловую рифму с нашедшимся делом.
Судя по блокадным дневникам, Берггольц была готова к тому, что надежды и народа и ее собственные на послевоенную “оттепель” не оправдаются.
“— Как ты думаешь, изменится ли что-нибудь после войны,— спросила я его (Ю. Эшмана, журналиста. — Н. С.).
— Месяца два-три назад думал, что изменится, а теперь… вижу, что нет…
Вот и у меня такое же чувство! Оно появилось после того, как я убедилась, что правды о Ленинграде говорить нельзя (ценою наших смертей — и то не можем добиться мы правды!) <…> └ОНИ“ делают с нами что хотят” (дневниковая запись от 9 апреля 1942 года).
“Они” и после войны делали что хотели. Тучи начали сгущаться над Берггольц очень быстро, а 1949 год стал в этом смысле критическим. Именно с этим годом связана история “пробитого дневника”. Пробитую гвоздем тетрадь показал Даниилу Гранину Г. П. Макогоненко, сопроводив рассказом о том, как однажды им с Ольгой Федоровной показалось, что к даче на Карельском перешейке, где они отдыхали, подъезжают черные машины. Макогоненко сделал единственно возможное в той ситуации: схватил “крамольную тетрадь” и прибил ее к нижней стороне садовой скамейки. Тетрадь сохранилась и находится сейчас в РГАЛИ (ед. хранения 369). В описи сказано: “Тетрадь проколота острым предметом”. Теперь, благодаря свидетельству Даниила Гранина, происхождение “колотой раны” стало известно.
Этот пробитый гвоздем дневник рифмуется с “точащей кровь и пламя” рукой из стихотворения Берггольц конца тридцатых.
…А я бы над костром горящим
Сумела руку продержать,
Когда б о правде настоящей
Хоть так позволили писать.
Рукой, точащей кровь и пламя,
Я написала б обо всем,
О настоящей нашей славе,
О страшном подвиге Твоем…
В этой пробитой тетради оказались датированные 20—27 мая 1949 года страшные, на самом деле “точащие кровь и пламя” записи о жизни села Старое Рахино (опубликованы в № 3 журнала “Знамя” за 1991 год).
Там есть и такие строки: “…жизненной миссии своей выполнить мне не удастся — не удастся даже написать того, что хочу: и за эту-то несчастную тетрадчонку дрожу — даже здесь”. На отдельных листах сохранилась и запись от 31 октября 1949 года, в ней рассказано о поездке на дачу. По всей видимости, именно тогда тетрадь и была прибита к садовой скамье.
В той же октябрьской записи встречается имя Всеволода Александровича Марина, тогда сотрудника дирекции Публичной библиотеки. “…приходил Волька, — сказал, что ПБ получила задание — доставить компрометирующие материалы на └Говорит Л<енингра>д“”. Таким образом Берггольц пытались сделать фигурантом “ленинградского дела”.
Но вернемся на десять лет назад, к следственному делу Берггольц. Лист 174, протокол допроса Марии Васильевны Машковой, жены В. А. Марина (в 1939 году он — зам. директора ПБ; она — аспирант ПБ; там же работал тогда и Н. Молчанов):
“— …Бергольц О. Ф. я знаю с 1928 г., по ЛГУ, она была в то время студенткой.
— А что вам известно о взаимоотношениях Бергольц с Авербахом?
— Авербаха я лично не знаю. Из разговоров Бергольц мне известно, что они с Авербахом были знакомы, это знакомство было непродолжительным.
— О преступном характере связей Бергольц с Авербахом вам что-нибудь известно?
— О преступном характере связей мне ничего не известно. Вся ее вина заключается в том, что она, зная его, своевременно не смогла разглядеть в нем врага, ослеплена была его авторитетом”.
И еще, из “Постановления о прекращении дела № 58120-38 г. по обвинению Берггольц О. Ф.” (лист 222):
“…Марин и Машкова охарактеризовали Бергольц с положительной стороны”.
И последнее: “Других материалов, изобличающих Бергольц в преступной антисоветской деятельности не добыто (курсив мой. — Н. С.)”.
Не все друзья предали, ни тогда, в 1939-м, ни потом, в 1949-м.
Итак, позади осталась тюрьма. Впереди была война. Эти две бездны также срифмуются в сознании Ольги Берггольц.
“Неразрывно спаять тюрьму с блокадой”, — одна из записей ко второй части “Дневных звезд” (Встреча. С. 360). Берггольц “спаяла” тюрьму с блокадой антитезой, потому что как раз блокадное заточение дало пусть и относительную, но все-таки возможность почувствовать себя свободными от идеологического гнета (“…Такой свободой бурною дышали, / Что внуки позавидовали б нам”). Но тюрьму она “спаяла” — еще шире — с войной. “Тюрьма — исток победы над фашизмом. Потому что мы знали: тюрьма — это фашизм, и мы боремся с ним, и знали, что завтра — война, и были готовы к ней”.
Выражаем благодарность С. В. Чернову, заместителю начальника Службы регистрации и архивных фондов ФСБ по С.-Петербургу и ЛО, за предоставленную возможность ознакомиться с архивным следственным делом О. Ф. Берггольц.