Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2010
Алла Подрабинек
ПО ПУТИ К БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ
В 1978 году на Западе вышла книга Александра Подрабинека “Карательная медицина”. В Москве по этому факту было возбуждено уголовное дело, Сашу судили и приговорили к пяти годам ссылки — существовал тогда в Уголовном кодексе такой вид наказания.
Местом отбывания ссылки ему был назначен небольшой поселок Чуна в Иркутской области. У поселка была уже ссыльная история: до этого там по той же причине четыре года прожили Анатолий Марченко и Лариса Богораз, и Сашу по этапу привезли в Чуну вскоре после того, как их срок закончился.
В конце февраля 1979 года он позвонил мне, предложил руку, сердце и “край света” в придачу. Как потом оказалось — в буквальном смысле край света…
Пятого марта я приехала туда, и первые дни нашей семейной жизни прошли в том самом домике, который снимали Лариса Иосифовна и Анатолий Тихонович.
Уезжая из Москвы, я собиралась весьма основательно. Но зима заканчивалась, и, хотя меня и пугали сибирскими морозами, зимнюю одежду я не взяла, поехала в легком коротком пальто из верблюжьей шерсти, первых своих “настоящих” джинсах (тогда это была о-го-го какая одежда!), вязаной шапке и таком же длинном шарфе. Но солнышко уже грело, пахло весной, и я совсем не боялась замерзнуть. Добраться в Чуну было проще не от Иркутска, а от Красноярска, куда я прилетела на самолете, — всего-то ночь на поезде, который еле полз, останавливаясь у каждого столба.
Хозяин домика, Володя, принял нас тепло, и его уважение к прежним постояльцам очень чувствовалось, а нас, конечно, очень грело их недавнее присутствие. К моменту моего приезда было уже совершенно ясно, что здесь, в поселке, работы по специальности Саше не дадут и надо искать ее в ближних и дальних окрестностях района (Чуна — это районный центр). К тому времени у него была довольно большая практика дежурств на “скорой помощи”, и он не соглашался ни на какую другую работу, кроме любимой медицинской. И такая нашлась: в восьмидесяти километрах от Чуны, в небольшой, на шестьдесят дворов, деревеньке под названием Бармакон. Там уже несколько лет не было вообще никакой медицины, и их совсем не волновала политическая неблагонадежность нового доктора. Они даже жилье предоставили — большую избу, половину которой занимал запущенный и почти разоренный медпункт, где Саше предстояло работать, и две комнаты для нас с отдельным входом и собственной печкой. Деревня стояла на высоком берегу реки, а наши окна выходили прямо на лес, самую настоящую тайгу.
Прожив два дня у гостеприимного Володи, мы отправились в наше новое пристанище. Добираться туда было непросто. Первые пятьдесят километров до поселка Каменск еще ничего, просто на поезде, а вот последние тридцать… Никакого транспорта, кроме курсировавших между Каменском и Бармаконом лесовозов, не было. Впрочем, ездили они часто и попутчиков брали безропотно и бесплатно. До этого я и не представляла себе, что бывают такие машины. Они возили самый лучший, самый отборный лес — многометровые деревья — и были сами весьма и весьма внушительного вида. Во всяком случае, подножка кабины находилась примерно на уровне моего лица. Сначала туда как-то хитро, по колесу, залезал Саша, а потом втягивал меня за руки, как куль с мукой. Спуститься было легче: сначала спрыгивал он и ловил-подхватывал меня. Дорога была просто невероятно красивая. Снег сахарно-белый, с двух сторон уходили в небо кедры и корабельные сосны, а воздух с привкусом хвои — чистейший и вкусный.
В нашем доме были маленькие сени и две комнаты. Огромная печка, и, пока она топилась, можно было приготовить еду на плите. В одной комнате стояла узкая железная кровать с провисшей сеткой и маленький колченогий стол, в углу рукомойник, и больше ничегошеньки в этом доме не было. В первый же день нам привезли машину распиленных дров. Колоть мы не очень умели, но как-то приспособились. Чурбаки были такие огромные, что самый большой мы тут же вкатили в дом и использовали в качестве обеденного стола, а парочку других, поменьше, — вместо стульев. Как уютно у нас стало!
В деревне была начальная школа, пекарня и маленький магазин, в котором на одних весах с гирьками взвешивали ржавую селедку и слипшиеся конфеты-подушечки. Тут же продавали одежду, белье, керосин, посуду и игрушки. Почты и телефона не было, и связь с внешним миром для всяких экстренных случаев была только по рации.
Конечно, мы вызвали у местных жителей невероятный интерес, впрочем вполне доброжелательный. А особенно интересовалась и заискивала продавщица магазина и по совместительству пекариха Антонина, потому что прибывшая в нашем лице медицина призвана была осуществлять еще и санитарный контроль над вверенными ей объектами.
С утра Саша уходил на работу — лечить соскучившихся по этому невеселому делу людей, разгребать завалы, читать истории болезней (и вечером смешить и радовать меня выписками из них — официальными диагнозами типа “фурункул правой полужопицы”), а я топила печку, готовила еду и ужасно веселилась, когда, не обращая внимания на легкий морозец, выскакивала за разными надобностями на крылечко в зеленом кружевном, до пола, пеньюаре, подаренном мне друзьями перед отъездом. Наверное, это выглядело очень смешно.
Пациенты лечиться пошли косяком в первый же день. Полечившись и пообщавшись душевно с доктором, они обходили избу и шли знакомиться и общаться с докторшей, то есть с вашей покорной слугой, неся мне от чистого сердца прекрасные деревенские дары. За пару дней в сенях скопились весьма значительные припасы: поросячья нога, жбанчик с квашеной капустой, какое-то количество свежих яиц и молока… Отказаться было невозможно, это обижало их до слез.
В один из первых дней пекариха Антонина, жившая через несколько домов от нас, пригласила нас в гости. Угощала жареным глухарем и пельменями из трех сортов мяса, в том числе и медвежатины, щедро подливая мутноватую самогонку. Это была чуть ли не самая богатая семья в деревне. Муж ее, охотник, изрядно выпив, поглядел на мое утлое пальтецо и сказал покровительственно, что я замерзну в нем в два счета, но ничего, к следующей зиме он настреляет мне лисичек на шубку… Незадолго до нашего приезда, не зная, куда девать себя и накопленные деньги, он купил себе новенькие “Жигули”, но ездить на них было некуда, дороги годились только для лесовозов, и он по воскресеньям катался на своей красной машине по деревне из конца в конец, пугая ошалевших кур…
Прожив так чуть больше недели, мы решили съездить в Чуну и прикупить какой-нибудь мебели. Наши чурбаки были, конечно, шикарные, но не хватало шкафа, каких-нибудь полок да и всяких жизненно необходимых предметов: веника, посуды и других нужных мелочей.
16 марта была суббота, и мы собрались в Чуну на два дня, первый посвятив хозяйственным делам и покупкам, а второй — отдыху и развлечениям. Да-да! Там была гостиница, а при ней ресторан! Соседи, с которыми мы уже передружились, надавали нам кучу поручений — кому-то тоже нужен был веник, кому-то электрические лампочки, словом, целый список.
Да, кстати, накануне нам передали пришедшее по рации сообщение о том, что Саше нужно срочно зайти в Чунское отделение милиции.
Приехали, побежали по магазинам. В мебельном купили отличный шкаф с проломанной задней стенкой, нам его за полцены продали, полки какие-то, что-то еще. Договорились с местными шоферами о доставке в ближайшие недели. Огромный рюкзак постепенно наполнялся: эмалированная хлебница, почтовый ящик, резиновый коврик, два веника, кое-какая посуда, лампочки… Весь день прошел в этих хлопотах, в милицию мы не успевали и решили, что пойдем туда завтра.
Переночевали у Володи. Он жил на очень тихой улочке, но утром нас разбудил шум машины, несколько раз проехавшей мимо дома. Выглянули в окно, увидели милицейский газик. Ну, мало ли газиков ездит… Но как-то не по себе стало. Собрались, забрали свой рюкзак, чтобы потом не возвращаться, и пошли в милицию.
Дойти не успели: тот самый газик, ехавший нам навстречу, затормозил перед нами так резко, что его занесло. Выскочившие из него люди в форме очень обрадовались нам, сказали, что нас давно ждут в милиции и нам нужно срочно ехать туда. Поехали.
Там пригласили в кабинет, где за столом сидел толстый чин с мордообразным лицом, который с ходу задал Сане вопрос, показавшийся нам совершенно дурацким: “Как вы здесь оказались?” — “Как-как! По этапу!” — ответил он. Чин раздулся еще больше и, перебирая какие-то бумажки и не глядя в глаза, сказал, что произошла ошибка, место ссылки перепутано. Виновные в этом будут наказаны, а нам предстоит немедленно, в сопровождении конвоя, следовать на правильное место. Впрочем, он может следовать один, а я могу съездить в Бармакон за нашими вещами, а потом его догнать. При этом куда повезут — не сказал. Я вспомнила лесовозы, вцепилась в суженого и сказала, что бог с ними, с вещами, я сразу поеду с ним. Мне милостиво это разрешили, предупредив, что его-то повезут за казенный счет, а вот мне придется раскошелиться на дорогу. У нас оставалось немного денег после наших многочисленных покупок, и выбора особого не было.
Тот же газик довез нас до железнодорожной станции, и меньше чем через час мы в чем были, с нашими вениками и почтовым ящиком, катили на поезде в Братск в сопровождении двух конвойных в форме, нормальных, в общем-то, мужиков, не очень понимающих, что происходит и зачем нас нужно куда-то везти. Конкретное место ссылки они назвать не могли, сказали только, что это один из райцентров Якутии и что у них разнарядка довезти нас до Якутска, а дальше это не их проблемы. В Братском аэропорту мы были поздно вечером. Наши конвойные, понимая, что никуда мы не денемся, следили за нами не очень строго. За руки, во всяком случае, не держали. В ожидании нашего рейса на Якутск отпустили в буфет поесть, а потом и вовсе разрешили позвонить в Москву, благо в аэропорту были междугородние автоматы.
Тут надо заметить, что это было воскресенье и мы знали, что у меня дома в Москве в этот день и в это время (с учетом разницы во времени) справляют день рождения моего маленького племянника и дом полон друзей и знакомых. Мы на удивление быстро дозвонились и просто “убили” всех нашими новостями. Сейчас, когда я сама уже стала мамой взрослых детей, я представляю, что чувствовала тогда моя мама, и внутренне содрогаюсь: я ведь до этого была очень домашней девочкой и никогда никуда не уезжала…
После покупки моего билета до Якутска, буфета и междугороднего звонка у нас осталось шестнадцать рублей. Все было как в дурном кино. Через несколько часов, глубокой ночью, мы приземлились в аэропорту Якутска. Перед тем как выпустить нас из самолета, стюардесса надела тулуп и, пока я таращилась на ее невиданные мною дотоле сапожки, сшитые из меха и украшенные вышивкой и бисером, сказала, что за бортом минус сорок пять градусов и легкая метель.
А в Москве тем временем наши друзья и знакомые заметались в желании нам хоть как-нибудь помочь. Они стали обзванивать друзей и друзей друзей и по цепочке нашли своих людей в Якутске, что было совсем уж невероятно.
И когда мы вышли из еще гудящего самолета в черную снежную ночь, ударившую еще невиданным нами холодом, у трапа стояли мужчина и женщина (там встречающих подпускали к самому самолету) и приветливо махали нам руками. Конвоиры были поражены не меньше нас, и один из них то ли с негодованием, то ли с восторгом пробормотал, что во, мол, дают эти диссиденты, везде у них есть связи! Но встречали нас не только наши будущие друзья. И пообщаться с ними у нас не очень получилось. Рядом с трапом стоял самый настоящий воронок, в который нас и посадили, почти втолкнули. Нам успели только прокричать адрес — улицу и номер дома — и пятизначный номер телефона, которые тут же намертво врезались в наши ошалевшие от всего происходящего мозги.
Вот не знаю, кто еще, кроме нас, ездил в свадебное путешествие в воронк! Ехать в этой промороженной железной клетке было даже интересно, хотя и несколько унизительно — сколько воров и убийц держались за эти прутья…
Нас привезли в МВД города Якутска и велели подождать в коридоре. Было два часа ночи, и мимо нас бегали какие-то заспанные генералы — задали мы им работы! Они собрались в кабинете, но нас туда не впустили, да мы не очень-то и рвались. Скоро из кабинета вышли наши конвойные и, проходя мимо, попрощались с нами вполне приветливо и сказали, что они свою работу выполнили и тем же самолетом возвращаются в Братск, а что будет с нами, они не знают: это решается сейчас за закрытыми дверями, и, кажется, те, кто это решает, сами этого не знают.
На нас навалилась какая-то страшная усталость. Очень хотелось спать, но предстоящая неизвестность не давала даже задремать. Прижавшись друг к другу, мы ждали решения своей судьбы. На всякий случай разделили оставшиеся деньги поровну. Пополам разломили булку, купленную еще в братском буфете. У нас была крошечная передышка перед тем, что произошло дальше.
А дальше все закрутилось очень быстро. Генералы вышли из кабинета и предложили следовать за ними. У подъезда стоял наш, ставший уже родным, воронок. И сказали нам вот что: Саша сейчас поедет в следственный изолятор, то есть в тюрьму, и будет находиться там до тех пор, пока не наберется достаточное количество людей, чтобы отправить их этапом к назначенному месту ссылки, а мне предложили поискать гостиницу и устраивать свою жизнь самой. Я стала просить, чтобы меня тоже взяли в тюрьму, но они оторвали меня от него, как пластырь, впихнули его в воронок и увезли вместе с хлебницей и вениками, а я осталась одна с восемью рублями в кармане и половиной булки в руке. Кстати, они так и не сказали, что это за назначенное место.
Я стояла на пустой улице и пока еще не чувствовала лютого холода, а только ужасное горе, оттого что нас разлучили. Медленно побрела, сама не зная куда, съежившись от страха и нереальности происходящего. Меня обступила колючая тьма. Я оказалась в городе-призраке, где не было ни людей, ни машин, ни огней. Особенностью этого города была теплотрасса, проложенная не под землей, как везде, а над ней. Всюду тянулись укутанные в рваные изоляционные материалы унылые трубы, а над дорогами они выкладывались в виде ворот. Сыпался легкий, но очень колючий снежок. Вернее, он даже не сыпался, а как бы стоял в воздухе — миллиарды маленьких острых иголочек. В Якутске тогда уже запирали на ночь все подъезды от бомжей, которых там было превеликое множество. Ни единой души на улице не было. Все-все-все было закрыто. Я была одна в целом мире, и этот мир был настроен очень враждебно. Очень скоро я начала замерзать. Было так холодно в эту ночь, что и бомжи и собаки попрятались. Может, это и хорошо, что было холодно и они попрятались, — я не стала их легкой добычей.
Глядя на мрачные корбки домов и в пустое небо, я вдруг поняла, что на свете есть только я и Бог. Это было как озарение, я никогда раньше не задумывалась о Боге. Я перестала бояться, одним концом шарфа обмотала лицо, другим — правую руку. Я правша, и ее мне было больше жалко. Хотя отмораживать левую тоже, конечно, не хотелось, но кожаные перчатки были совсем тонкие. Искать гостиницу не имело смысла — денег для этого было явно маловато. Монеток для телефона-автомата у меня не было, взять их было негде, так что позвонить тем людям я не могла, хотя отлично помнила номер телефона. Впрочем, не помню, чтобы мне попались телефонные автоматы на моем пути.
Я побежала искать названную мне улицу, а чтобы Бог не оставлял меня ни на минуту, я все время разговаривала с Ним. Я знала единственную молитву, “Отче наш”, которой в детстве меня научила мама, и читала ее бессчетное число раз. Сначала шепотом, потом, поняв, что, кроме Него, меня все равно никто не слышит, — криком. Я бежала по темным и пустым улицам и кричала “Отче наш”. Я очень замерзла, и время, казалось, тоже замерзло и остановилось. Я пробегала так пять часов, совсем этого не понимая. И, хотя я не спала уже почти сутки, у меня совсем не было соблазна привалиться к какому-нибудь забору и уснуть. Откуда-то я знала, что все обойдется. Потом, поближе познакомившись с этим довольно большим городом, я выяснила, что моя отправная точка была в центре, а нужный мне адрес — не так уж далеко, на автобусе я доехала бы за полчаса.
Ближе к утру, когда появились первые прохожие, поиски мои пошли быстрее. В семь часов утра я, не чуя ни рук ни ног, поскреблась в дверь маленького двухэтажного особнячка, в котором жили встретившие нас в аэропорту люди, и наконец расплакалась.
Меня напоили горячим чаем, водкой с медом, растерли спиртом, накормили, уложили в постель и укутали одеялами. Забегая вперед, скажу, что я даже насморком не заболела, только кожа на лице потрескалась от мороза, но это потом быстро прошло.
Три дня я прожила у этих замечательных людей, Павла и Аси, и они относились ко мне как к самой дорогой гостье. Нашли для меня теплую одежду, каждый день сопровождали меня в бесконечной беготне по промороженному городу, пока я обивала пороги разных учреждений, пытаясь понять, где мой любимый и что с нами будет дальше. Павел, сам отсидевший по политической статье и недавно освободившийся, очень помогал мне, уча разным премудростям и особенностям местной жизни. Его жена Ася — якутка, очень красивая. Она работала в якутском Национальном художественном музее, основателем которого был ее отец.
Из прокуратуры меня отфутболили в МВД, в МВД вообще отказывались со мной разговаривать, ссылаясь на то, что я своему мужу вообще никто, мы ведь не успели расписаться в загсе. В следственном изоляторе не приняли передачу, но как-то полуофициально сообщили, что он в списке этапируемых в поселок Усть-Нера. Чтобы сразу было понятно: это центр Оймяконского района, на 1100 километров восточнее Якутска. Сразу вспомнились школьные уроки географии и слово “Оймякон”. Самый холодный населенный пункт на Земле…
Пока я как заведенная бегала по этому дурацкому кругу, Саша, чтобы ускорить события, объявил голодовку. Есть какой-то закон, согласно которому держащих голодовку не этапируют после ее четвертого дня. Расчет его оказался абсолютно верен: головная боль с насильственным кормлением и прочими неудобствами, доставляемыми политическим заключенным, им была совершенно не нужна.
Я же, узнав про Усть-Неру, пошла и на всякий случай купила билет в это забытое Богом место на ближайшее число. Получилось на четвертый день моего пребывания в Якутске. Я ничего не знала о голодовках и законах о них, просто раньше билетов не было. Мне к тому времени прислали телеграфом из Москвы денег, сто рублей. Билет до Усть-Неры стоил тридцать шесть. Зачем память держит эти цифры? Не знаю…
Мне было уютно у приютивших меня людей, они не давали мне грустить, тормошили, развлекали, водили в гости. У них был девятилетний сын, который играл для меня на пианино и флейте собственную музыку, был пес — огромный дог Грант, с виду страшенный, но добрейший и очень-очень ласковый, только с его хвостом-плеткой было опасно находиться рядом — в порыве безумной любви он мог пребольно им хлестнуть. Он был такой большой, что садился на стул, как человек, а передние ноги-руки стояли при этом на полу.
На третий день, вечером, я сидела в их теплом доме одна, Ася еще не пришла с работы, а Павел пошел встречать сына из музыкальной школы. Я пребывала в тяжких раздумьях: что же мне делать — то ли сдавать завтра билет, то ли лететь завтра в эту Неру и ждать его там. Но уверенности, что его отправят именно туда, не было…
Вдруг зазвонил телефон, я схватила трубку и услышала в ней родной голос! Саша был уже в этой самой Усть-Нере и ждал меня. Мой билет был просто-таки на ближайший рейс — на следующее утро.
Но перспективы были не очень радужные. Ему дали койку в общежитии, где в комнате кроме него было еще одиннадцать мужиков. Там он временно оставил наши веники и прочую ерунду, ценность которой для нас сильно возросла, ведь все это хозяйство проделало с нами такой огромный путь, да еще и в следственном изоляторе посидело, и у нас до сих пор где-то хранится тюремная опись всех этих предметов.
До Усть-Неры около двух часов лету, с остановкой в маленьком поселке Хандыга. После Хандыги встает горная гряда, и до самой Неры самолет без единого просвета летит над горами, а когда он начинает снижаться, захватывает дух, кажется, что он падает прямо на них. Иногда, не вписавшись, самолеты и правда разбиваются, я не раз потом слышала об этом. Аэропорт принимает самолеты только несколько часов в день, и иногда метель или туман закрывает его на дни, а то и на недели. Позже я как-то просидела в Якутском аэропорту шестнадцать дней, пока в Усть-Нере полярная ночь валяла дурака.
Но вот самолет как-то хитро проскакивает между двумя сопками и катится по взлетной полосе аэропорта “Томтор”, расположенного прямо на берегу реки Индигирки. Выходишь из него и словно в банке оказываешься, маленький аэропорт со всех сторон окружен высокими горами с остроконечными белыми шапками, не тающими даже летом, и вообще непонятно, как самолет смог сюда залететь. На одной из гор — гигантский ледник, и, когда на него светит солнце, кажется, что кто-то забыл там огромный осколок зеркала. Образующие предгорье круглоголовые сопки немного смягчают эту суровую картину. Летом река очень бурная, с мутной зеленоватой водой, а во все остальные времена года она представляет собой просто неотличимый от остального пейзажа кусок белого полотна.
Сам поселок Усть-Нера — на противоположном берегу реки, в ее долине, — вытянулся неширокой полосой. До 1958 года этот поселок был лагерем, назывался “Индигирлаг”. Многие его заключенные, освобождаясь, оставались там, строили себе дома, заводили семьи. Большинство домов построено их руками, довелось пожить в таком доме и нам.
Я прилетела на следующий день в это ледяное царство. Едва вышла на трап самолета, меня ослепили невозможная синева неба да сверкающий на солнце снег. Но солнце солнцем, а мороз был не меньше сорока градусов. Я поискала глазами среди встречающих, и словно какая-то пружина разжалась во мне: единственный нужный мне человек стоял у самого трапа. Мы доехали на попутке до поселка и сначала пошли в заведение, громко именуемое ресторан “Северный”. Стены его были увешаны оленьими шкурами и рогами, там было тихо и сумрачно. Съели по фирменной “Северной” котлете, рассказали друг другу о приключениях последних четырех дней и пошли устраивать свою жизнь. В единственной гостинице мест не было категорически. Приехали какие-то спортсмены и заняли все номера до единого. Что там было делать спортсменам в таком месте и в такую погоду, я до сих пор не понимаю. Сердобольная администраторша гостиницы, пожалев нас, обещала вынести в холл два стула — пересидеть ночь, если мы тихо подойдем поздно вечером. Видимо, на наш счет были особые указания, и неприятности ей были не нужны.
Понимая, что жить в этом удивительном месте нам предстоит не один год, мы пустились в совершенно немыслимую авантюру: мы решили купить дом. Денег у нас не было вообще, но мы подумали, что будем решать вопросы по мере их поступления. Сначала нужно было этот дом найти.
Возле почты висела доска объявлений, и мы с удивлением обнаружили, что желающих продать свои дома было предостаточно. Записав несколько адресов, мы пошли выбирать себе дом.
Самый первый оказался замечательным. Это была часть дома из трех небольших комнат, с хорошей кухней и даже ванной. Только туалета не было. То есть он был, но в виде полуразвалившейся будки во дворе. Но в доме было так чисто и уютно, что захотелось остаться там навсегда. Хозяева — молодая пара, немногим старше нас, сразу увидели в нас потенциальных покупателей. И пока Саша, распустив хвост, задавал “умные” вопросы про подпол, чердак, надворные строения и прочую чепуху, в которой ровным счетом ничего не смыслил (а они ему почтительно отвечали!), я прижалась к батарее возле самой входной двери и замерла.
Мы сказали им, что только что приехали и будем жить в поселке долго.
И, конечно же, они задали вопросы, которые не могли не задать: откуда мы свалились, что тут будем делать и где остановились. Немного помявшись (или пококетничав), мы совершенно честно ответили на первые два. Ответа на третий мы не знали сами, в чем не менее честно и признались. Глаза у ребят горели, как лампочки: таким интересным показалось им знакомство с нами, сомнительное со всех точек зрения. И хотя мы напустили им пыли в глаза по поводу покупки дома, купить его у нас не было ни малейшей возможности, этот дом был очень дорогой. Надо было уходить.
— И куда же вы пойдете? — спросили они. Мы пробормотали что-то о двух стульях в холле гостиницы на эту ночь, а дальше, может, что-то придумается. И тогда они очень искренне предложили нам переночевать у них, если мы не найдем ничего другого.
Мы отправились искать дальше. Обошли домов пять, нам попадались самые разные дома, но ни один не шел в сравнение с первым. Везде угрюмые хозяева с серыми лицами, со своими неразрешимыми проблемами, теснота, грязь и убожество. Мы купили кусок коврижки и бутылку лимонада и перекусили на почте, куда зашли погреться и позвонить в Москву — сказать, что мы живы и снова вместе. Неловко открытая бутылка дала струю пены и облила меня. На улице я мгновенно превратилась в леденец. Мы побрели искать дальше.
Наступил вечер, и неумолимо приближалась ночь. Мороз крепчал, и казалось, воздух звенит от него. Я ужасно устала, а главное, опять так замерзла, что ступни и пальцы рук не чувствовали ничего, кроме боли. Народ с улиц давно исчез, и мы бродили неприкаянно, не зная куда деваться. На пути попался небольшой мостик, мы зашли на него и остановились посередине.
— Хочешь подарок? — спросил Санька. — Посмотри вверх! — Я подняла голову и обомлела: небо светилось, переливалось и пульсировало — для нас “включили” северное сияние. Мы постояли немного, взялись за руки и, не сговариваясь, зашагали к тому, первому дому. С замиранием сердца позвонили в дверь, было ужасно неудобно. Но дверь открылась, в сени выскочили ребята и стали буквально затаскивать нас в дом, причитая, что они нас заждались, и где и зачем мы так долго шлялись! В доме был накрыт стол, стояла бутылка болгарского коньяка “Слынчев бряг”, нестерпимо краснели и сверкали венгерские маринованные помидоры, а весь кухонный стол был покрыт только что слепленными пельменями. Лишь пожив там некоторое время, мы смогли оценить широту их поступка: из спиртного в поселке можно было купить только дрянную водку магаданского разлива, а мясо продавали по карточкам, по полкило в месяц на человека.
Но чудеса только начинались. Мы отогрелись, наелись, нам было интересно и весело, мы рассказывали о своих приключениях последних дней, но здесь, в тепле и уюте, многое казалось смешным и совсем нестрашным. Мы хохотали и взаимно были рады друг другу. Было уже совсем поздно, когда ребята наши вдруг поднялись и сказали торжественную и совершенно невероятную речь: что они понимают, как мы измучились и устали и как нам хочется остаться наконец одним, потому что у нас медовый месяц. Сказали, что у них есть где переночевать, и, пока мы собирали с пола челюсти, молниеносно оделись, показали, где лежит постельное белье, положили на стол ключ от дома — на случай, если мы захотим утром куда-нибудь выйти, — и убежали.
Хозяева дома, Леня и Наташа, стали нашими очень близкими друзьями. Через несколько дней у нас был общий кошелек, ежедневные веселые посиделки и море удовольствия от общения друг с другом. Они стали свидетелями на нашей свадьбе, которая состоялась через месяц в том самом ресторане “Северный”, и лихо отплясывали “Семь сорок” под живую музыку, заказав этот свадебный танец специально для нас.
Наши московские и заграничные друзья и родственники помогли нам купить этот дом, и нам замечательно в нем жилось. Летом того же года Леня и Наташа купили дом в Таллине, а позднее, в 1989-м, эмигрировали на Запад…
Приближался новый, 1980 год. За две недели до него у нас родился наш первенец, сын Марк. Это был наш первый семейный Новый год. Ужасно хотелось елку! Но какие там елки… Они там просто не растут. Там вообще деревья не растут, а если они и есть на предсопниках, так вьюном стелются по земле, маленькие и кривенькие.
За окошком была полярная ночь, северное сияние, и мороз доходил иногда до минус шестидесяти по Цельсию.
Каждый вечер муж приходил с работы очень похожий на Деда Мороза. Входил в дом в клубах белого пара. У него была ярко-красная пуховая куртка, а борода и брови обмерзали по дороге и сплошь были покрыты маленькими белыми сосульками. Ресницы превращались в толстые белые палки, и лучше было на улице не моргать, потому что верхние и нижние тут же склеивались.
31 декабря мой Дед Мороз вернулся домой, когда я в дальней от входа комнате кормила Марка. От двери вместе с комком холода, который пробежался по полу и ткнулся, как живой, в колени, влетел в дом и тут же заполнил его запах свежей смолы и хвои. Прямо с Марком у груди я выбежала в прихожую. Муж держал в руках небольшую, чуть меньше метра, елочку, вполне живую. Вернее, это была сосенка. В стволе неизвестного происхождения, насаженном на деревянную крестовину, было насверлено множество дырочек, а в них вставлены ветки настоящего живого стланика, стелющейся сосны. Когда мой первый восторг унялся, мы сообразили, что у нас нет ни единой игрушечки для этого чуда. Саша был тут же снаряжен в экспедицию за елочными украшениями. Но все магазины по случаю праздничного вечера уже были закрыты, работала только аптека. Он купил там десятка два пустышек старого еще образца, сейчас таких уже не делают. Они были маленькие, из рыжей резины, с плоским пластмассовым кружочком и колечком на нем. Он специально набрал пустышек с разноцветными кружочками и колечками. Это были самые подходящие и симпатичные украшения для Маркушиной первой елки. Она стояла на журнальном столике, немножко прыгала по нему во время маленьких землетрясений, которые бывают там очень часто, подвешенные за колечки пустышки качались…
Это был какой-то невероятный Новый год. Мы получили сотни открыток и телеграмм со всего мира, у нас был крошечный сын и живая елка. Хочется вырезать ножницами это воспоминание, любоваться им и не вспоминать, что принес нам наступивший 80-й.
Пока же мы приспосабливались к новой жизни — втроем. У нас не было ни единой живой души, кто бы показал, научил, объяснил, как обращаться с маленьким человеческим детенышем. Но это ничего, природа так все устраивает, что что-то живет в какой-то глубинной генетической памяти, до чего-то додумываешься сам. Да и Бог милостив…
Я совсем не выходила из дому в первые несколько месяцев — на улице было минус пятьдесят—пятьдесят пять градусов, нормальная якутская зима. Стирала и подолгу, с двух сторон, гладила несметное количество пеленок, дома было сыровато, и они бесконечно долго сохли, а памперсов тогда и в помине не было. Поселок стоит на вечной мерзлоте, от домашнего тепла она подтаивает и, превращаясь в воду, выступает из-под пола иногда большими лужами, а то и, вовсе обнаглев, поднимается сантиметров на десять-пятнадцать. После того как нас раза два очень сильно затопило, друзья прислали нам с материка спасение — насос “Малыш”. Мы спустили “Малыша” в подпол, а Саша изобрел нехитрое приспособление: на воду была пущена небольшая дощечка-лодочка с вертикально укрепленной на ней вязальной спицей, которая в уголке комнаты была просунута в щель в полу. Сверху на спицу был надет красный пластмассовый кубик — Марк потихоньку обзаводился своими первыми игрушками. Когда количество воды в подполе увеличивалось, кубик поднимался над полом, мы включали насос, и все нам было трын-трава — вода выливалась из шланга прямо в форточку во двор и тут же замерзала фигурными наплывами, а пол оставался сухим.
В Москве тем временем закручивались гайки, и один за другим следовали аресты наших друзей. Мы узнавали об этом из написанных эзоповым языком телеграмм, из звонков с почты друзьям и родственникам, из дребезжавшего глушилками радиоприемника. Тогда, если кого-то забирали, обыски по делу очередного арестованного устраивали у всех его родных и друзей. Не миновало это и нас. Пока мы там жили, обысков только за первые Маркины полгода было штук пять. Особенно запомнился первый. Марку было ровно шесть недель, когда они ввалились большой толпой, предварительно заехав за мужем на работу, — местные гэбэшники, понятые и даже сам прокурор района пожаловал из Якутска, здоровый такой пожилой мужик, с широким и наивным лицом и раскосыми якутскими глазами. Его раздирало противоречие между сознанием собственной значительности и непониманием того, каких таких государственных преступлений могли натворить мы, молодые ребята с грудным младенцем на руках. Я была совершенно измучена бессонными ночами, только что перенесенным маститом — провалялась неделю с температурой сорок, но резать грудь не дала, раздоилась кое-как и, исхудавшая, как драная кошка, ползала по дому, держась за стенки.
Они искали Сашину книгу, ту самую, из-за которой мы и оказались на краю света; ее, изданную на Западе, нам привезли друзья незадолго до обыска. Она спокойно лежала себе в глубоком кармане махрового халата, который висел на гвозде за дверью, и никто не догадался туда заглянуть. Ее нашли и забрали на следующем обыске, когда мы “хорошо” ее спрятали. Забрали какие-то письма, недочитанного “Доктора Живаго”, еще какие-то бумаги. Несколько раз разобрали и собрали старенькое и вдрызг расстроенное пианино, оставшееся от прежних хозяев дома, все у них какие-то лишние детали оставались… Вдруг обнаружили красный кубик, торчавший над полом, открыли подпол, сам прокурор, большой и грузный, ползал на четвереньках вокруг дыры в полу, пытаясь понять наши гнусные диссидентские происки и требуя объяснить, что это за враждебный механизм там плавает.
“Улов” их был небольшим и явно их огорчал. Тогда они попросили мужа собраться и пройти с ними. Следователь, лощеный такой комсюк, сказал, что постановление об аресте ему предъявят на месте. Пока они писали протокол обыска, я, двигаясь как автомат, пришила оторванную пуговицу к его лагерной телогрейке и мохеровый шарф изнутри на спину для тепла и, незаметно подпоров воротник, зашила туда немного денег. Сложила теплый свитер, шерстяные носки, какую-то еду. Сигареты там не полагались, поэтому несколько пачек их я разломала, вытряхивая табак в пакет, иногда бросая туда крохотные кусочки папиросной бумаги с надписью “Наша марка”. Я совсем не помню, как вела себя “наша Марка” эти несколько часов, — кажется, я покормила малыша в маленькой комнате, укачала у груди…
Потом мы обнялись и его увели. На улице совсем стемнело. Там и днем-то темновато — полярная ночь, но наступил настоящий вечер. Я села на кровать, положила рядом завернутого в байковое одеяло сыночка и застыла в каком-то анабиозе. Удивительно, но он не плакал, будто понимал, что я сейчас совсем ничего не могу. Я осталась одна на белом свете, и, хотя я была в теплом доме, это было еще страшнее, чем когда я бегала всю ночь по замороженному Якутску. Выйти с ним на улицу я не могла, там было слишком холодно для такого маленького. Пойти на почту одной и позвонить в Москву тоже не могла — как его оставить одного? Ни одной живой души, кто вспомнил бы о нас, в поселке не было. Картины одна страшнее другой проносились у меня в голове, но я даже плакать не могла, ужас сковал меня совершенно.
Я не знаю, сколько времени я так просидела. Время остановилось, и я зависла в какой-то его ужасной точке. Вдруг хлопнула входная дверь, я вскочила и вылетела в прихожую. Он вернулся. Борода и брови были белые от инея, а родные глаза улыбались. Стены зашатались и пошли на меня, я “восхищенья не снесла” и потеряла сознание. Очнулась от того, что он тормошит меня, целует, несет на руках в комнату, а растаявший иней перемешивается на моем лице со слезами. Это был просто очередной допрос, не было никакого постановления об аресте. Это они так пошутили. Оно, это постановление, появилось позже, в июне, когда выжить нам с Марком было немножечко легче.
Он отогрелся, рассказал новости, я все держалась за него, словно боялась, что он сейчас исчезнет. Замигало и выключилось электричество, там это обычное дело. Мы зажгли свечи, по стенам заходили тени, все стало призрачным и таинственным. Нас на какое-то время оставили в покое, и нам было очень хорошо. Проснулся наконец Маркуша, заплакал, я поднесла его к груди и с ужасом обнаружила, что у меня нет ни капли молока. Страшно растерялась, ведь у меня его было море разливанное, а сыночек не знал другого способа прокормиться. Молочная смесь была, и не какая-нибудь “Малютка”, а присланная заботливыми друзьями настоящая замена грудного молока в круглой железной банке. Но для того чтобы ее приготовить, надо было вскипятить воду. Сделать это можно было только на плитке или кипятильником, но никто не торопился включать электричество. Ребенок кричал, а мы, два взрослых человека, ничем не могли ему помочь. Он выплевывал пустышку, снова и снова хватал грудь и разочарованно плакал, первый раз плакал настоящими слезами. Я тоже плакала. Саша надел эту, уже ставшую мне ненавистной телогрейку, взял эмалированный чайник с водой и пошел во двор. Отломал несколько досок от теплицы, развел костер и вскипятил воду. Там же, на улице, почти мгновенно остудил ее до нужной температуры. Через некоторое время Маркуша учился есть из бутылочки. Получалось не очень хорошо, но кое-как мы его накормили — то из бутылки, то с ложечки. Свет так и не дали до утра, а мы, измученные и уставшие, спали в эту ночь как убитые.
Молоко пришло на следующий день, Маркуша поел и заулыбался. И свет дали, и я сидела, гладила пеленки с двух сторон, и ждала мужа с работы, и все думала: Господи, какая же я счастливая!..
Наступил май 1980 года. Марку нашему уже шестой месяц пошел. А в Москве тем временем в квартиру, где я была прописана, зачастили менты с проверкой паспортного режима. Их прямо вот жгло, что я прописана, а меня в квартире нет. И они сказали маме, что если я не появлюсь через неделю, то они меня выпишут из квартиры, в которой жили мама, сестра со своей семьей, а до отъезда к Саше жила и я.
Надо заметить, что улететь из поселка в мае было практически нереально. Местные жители запасались авиабилетами на “материк” как минимум за полгода, чтоб в отпуск слетать. Мы с мужем завертелись, как в крапивной лихорадке, и каким-то немыслимым образом достали горящий билет. Оставила я своих мужичков в надежде, что улетаю на 3—4 дня, максимум на неделю. Собралась я очень быстро, тем более что с момента получения билета до взлета было часа два с половиной. Знакомые любезно довезли меня на стареньком газике до берега Индигирки, на другой стороне которой расположен аэропорт в виде незапирающегося сарая. Это сейчас там мост построили и здание аэропорта, я в интернете фотографии нашла, а тогда было так. И опять же попала я в очень неудачный день, 23 мая. А 24—25-го там всегда трогается лед, через несколько дней он проходит, и начинает работать паром. Значит, либо по льду, либо на пароме, либо никак… Может, именно поэтому и билет-то мне обломился, местные жители хорошо знали особенности этой дороги и, возможно, решили не искать приключений на свою голову без такой острой необходимости, как у меня.
Так что знакомые наши довезли меня до речки, а на лед съезжать не стали, дабы не провалиться под него вместе с машиной. А Индигирка, если кто не знает, река широкая и бурная, да еще в нее в этом месте впадает река Нера, тоже быстрая горная речка. Отсюда, кстати, и название поселка: Усть-Нера. И побежала я вприпрыжку через реку, местами перескакивая через страшные трещины и дрожа от страха, что дорога подо мной разъезжается и издает совершенно живые звуки. Бог милостив, перебежала реку, только промокла по самые уши. На сарае, где обычно регистрировали билеты, висел замок, и я, ничего не понимая, выскочила прямо на летное поле и заметалась на нем, как курица, потому что только что какой-то самолет взлетел и меня с поля разве что не сдул.
А мне надо сначала до Якутска добраться, это чуть больше тысячи километров, а потом уж в Москву. Смотрю, стоит на поле один только самолетик, маленький такой. Что-то меня сомнения одолели, что он через горный перевал перелетит, но я как-то в самолетах не очень разбираюсь, да ведь и других-то нет… Залезаю в него, а там шесть посадочных мест, а набилось уже человек пятнадцать, и все с вещами. Билет у меня никто не спрашивает, я залезла в уголок, сижу тихо. Но что-то мне так неспокойно стало, я и спрашиваю тихонько у соседа: а куда, мол, летим-то? Он посмотрел на меня как на идиотку и говорит: “Как куда? В Мому. А тебе куда надо?” А Мома — это такой поселок, еще километров на 500 дальше от цивилизации, туда самолеты раз в неделю летают и обратно, соответственно, тоже. А самолет уже завелся и стал выруливать на взлетную полосу. Я кричу: “Остановите самолет, я выйду!!!” Ну, там нравы простые, посмеялись и выпустили меня. Мечусь я по летному полю и ничего не понимаю, где же мой-то самолет? Стоят вдалеке грузовые монстры, страшные, без иллюминаторов, а других нет. Идет навстречу какая-то тетка с ведром: что ты, милая, говорит, на Якутск ушел борт вот только минут пятнадцать назад. Это, стало быть, он мимо меня просвистел, когда я на летное поле ворвалась. И так я закручинилась, что она меня пожалела. Взяла за руку, довела до грузового самолета. У него под хвостом огромные ворота и туда завозят машины, контейнеры какие-то затаскивают. Говорит пилотам:
— Возьмите вот девчонку до Якутска, а то она ревет белугой, на самолет опоздала.
— Да лезь, — говорят, — не бойся, долетим, как птицы.
В грузовом самолете по бокам длинные лавки, напитков никто не носит, ремнями не пристегивает. Моталась я по салону, пока летела, как орех в банке, то и дело себя с пола собирая. Ничего, долетела, и даже на московский рейс не опоздала.
Прилетаю в родимую столицу, и идем мы с мамой на другой день в паспортный стол страшно довольные: вот, мол, она я, успела. Они на меня посмотрели и попросили паспорт, чтобы личность мою удостоверить. И я, наивная чукотская девушка, дала им паспорт. Они удостоверили личность, поставили штамп о выписке меня из собственной квартиры и велели убираться на все четыре стороны…
В общем, вернулась я через несколько дней в мужнину ссылку уже не москвичкой, пришлось прописываться в поселке, потому что жить без прописки тогда не полагалось. А через пару недель новая беда пришла: арестовали моего политссыльного мужа и закатали в лагерь на три с половиной года.
И осталась я в его ссылке с ребенком и без московской прописки…
В июне это было: пришли, провели очередной обыск и забрали его. Первые несколько дней его продержали в местном отделении милиции, в крошечной вонючей КПЗ, и даже дали нам маленькое, минут на пятнадцать, свидание, на которое разрешили прийти с Марком. Ну что там скажешь за пятнадцать минут перед такой разлукой, которая могла потянуть на семь лет лагерей — да еще пять ссылки могли добавить? Трудно было поверить тогда, что обойдется меньшей кровью…
Эту камеру я видела потом, когда следующей зимой прилетела на его суд и положенное после суда часовое свидание было именно в ней, — он сумел тогда передать мне текст своего последнего слова, и я благополучно переправила его в Москву.
В те первые дни после его ареста я варилась в страшной вселенской боли и страхе за него, в непонимании, как жить дальше. У меня к тому времени были уже люди, с которыми я могла оставить Марка на несколько часов и, больше того, люди, знавшие, когда будет этап и сказавшие мне об этом. И когда я приехала в аэропорт на тряском автобусе, сразу увидела в сторонке воронок и его, окруженного конвоем. Я подошла, они разрешили мне постоять довольно близко, так что можно было разговаривать, не напрягая голоса. Какая-то там была нестыковка с самолетами — в общем, был один рейс, но пробиться на него даже они не смогли. На фоне совершенно алого закатного неба стояли, смотрели, прощались. Потом самолет улетел, догоняя убегающее на запад солнце, и случилось невероятное: когда стало ясно, что самолетов сегодня больше не будет, мне предложили доехать до поселка в этом же воронке. Так не бывает. Но было. Вот так было:
…Там однажды тебя под конвоем
Увозили за тысячу верст,
Но закат с кровавым подбоем
Самолет последний унес.
Ты остался еще на сутки
И конвойный, простой паренек,
Подарил святые минутки:
Разрешил мне сесть в воронок.
Что ж, бывают такие подарки,
Что представить себе нельзя.
Всю дорогу держались мы за руки
И смотрели друг другу в глаза.
И еще я помню: конвойный
Засмотрелся на нас, и — клянусь,
Что в глазах его беспокойных
Были только зависть и грусть.
Но потом я оглохла, ослепла,
Время замерло, тонко звеня.
Боль присыпав нежнейшим пеплом,
Оглянулся Господь на меня.
И тогда, вдруг подумав о Боге
И забыв, что в сердцах ножи,
Я молилась, чтоб эта дорога
Продолжалась всю мою жизнь…
Надо ли говорить, что на следующий день я приехала в аэропорт к первому рейсу (их обычно было два в день, но после нескольких суток, а то и недель нелетной погоды могло быть и десять, и двадцать). Он был уже там. Но конвой был другой, и то ли вчерашние ребята получили втык за допущенные вольности, то ли просто это были люди, верящие в то, что они честно исполняют свой долг, меня к нему не подпустили.
Его завели в длинный коридор-тупичок в деревянном здании аэропорта, в самый его конец, а меня дальше порога не пустили. И разговаривать не разрешили. А с самолетами опять оказалась какая-то ерунда. Из Якутска уже прилетел первый, стоял на поле в ожидании обратного рейса, но объявляли все время, что он откладывается — то по техническим причинам, то по погодным условиям.
Мы простояли так чуть больше двух часов, молча, глаза в глаза. Нас разделяло метров десять пустого коридора, но мы разговаривали глазами и всё понимали. Это понимание, нет, даже скорее знание, что мы можем говорить вот так, без слов, только глазами, помогало выжить, продержаться, вытерпеть все это. Потом его провели мимо меня — в самолет, и нужно было совершенно заледенеть на следующие три с половиной года, чтобы все это выдержать.
В следующий раз мы увиделись месяца через полтора, нам дали маленькое двадцатиминутное свидание, пока он был под следствием, а потом через полгода — на суде, и даже из-за очередной аэропортовской неразберихи мы летели из Якутска в Усть-Неру в одном самолете. Нас отделяло два ряда кресел, и, когда конвойные задремали, мы почти два часа разговаривали на языке для глухонемых, на той игрушечной его версии, на которой в детстве общался, наверное, каждый. А потом, в лагере, Сашу все время лишали свиданий, и их было всего три за весь срок, одно общее, двухчасовое, и два личных, по трое суток.
Его увезли в следственный изолятор Якутска, но судить его должны были “по месту совершения преступления”, то есть в поселке, где он отбывал ссылку, и я решила остаться там до суда, а потом только перебираться поближе к родным, хотя тогда уже было понятно, что шансов жить в Москве без прописки у меня нет никаких.
В июле ко мне приехала моя московская подруга, одна из прекраснейших, посланных мне Богом за всю жизнь. Когда я слышу фразу “постоять за други своя”, одной из первых я с благодарностью вспоминаю именно ее. То, что мы и сейчас живем в одном городе и я хоть в эту минуту могу, взяв телефонную трубку, услышать ее голос, то, что судьба раскидала нас, а потом снова свела, и то, что я и сейчас могу быть уверенной в ней, как в самой себе, — это и правда редкий подарок небес, в общем, тот самый случай, когда “высокопарных слов не надо опасаться”.
Мне в том году исполнилось 24, она на несколько лет моложе. Она трудно ко мне добиралась, по дороге ее чуть не сняли с рейса, мерзко и унизительно обыскивали, и, когда наконец добралась, как же мы ревели, вцепившись друг в друга!
Она была тогда студенткой, начались каникулы, и ей можно было погостить у меня подольше. И потянулись денечки в круговерти больших и маленьких забот. Помимо каждодневного выживания надо было продавать дом, собирать вещи, думать о переезде. Так получилось, что суда я не дождалась, уже к ноябрю завернули морозы под пятьдесят, и я увезла Марка в Москву, а суд состоялся только в январе 1981-го. Но тогда, в июле, мы не знали, как все сложится. Вообще была полная неизвестность и неопределенность во всем.
И была еще одна проблема, которая стала бы совершенно неразрешимой, если бы мы с Марком были там одни. Дело в том, что подследственным тогда полагалась одна продуктовая передача в месяц, пять килограммов продуктов. Но принимали их только от близких родственников. Моим московским друзьям, находившимся в похожем положении, было проще — всего-то и дел, что доехать на трамвае до Лефортова, Бутырок или Матросской Тишины, мне же нужно было лететь в Якутск — за тысячу с лишним километров. В принципе, сложись все по-другому, я послала бы продукты посылкой, но была еще надежда получить свидание, поэтому я решилась оставить Марка со своей подружкой и слетать в Якутск на три дня и две ночи: день туда, день там, день обратно. Все осложнялось еще и тем, что не зная заранее расписания работы некоторых учреждений, можно было вообще зависнуть там на неопределенный срок.
Им, конечно, трудно пришлось без меня, мы вспоминаем с ней иногда об этом.
Прилетев в Якутск, я первым делом бросилась в МВД, то самое здание, в котором мы сидели ночью в марте 1979-го, когда за дверью одного из кабинетов решалась наша судьба…
Мне нужно было заручиться разрешением на передачу и попытаться выпросить свидание. Оказалось, что нужного чиновника нет на месте, и я примчалась туда на следующий день с утра пораньше. Мне несказанно повезло: чин, внешне похожий на карикатурного фашиста из советского фильма, принял меня сразу, но, увидев его, я ужаснулась: это был тот самый человек, который тогда, в марте 1978-го, разрешения на передачу не дал. Мы не были тогда с Сашей женаты официально, он смотрел на меня ехидно и, наслаждаясь моим горем, говорил, что я не жена, а сожительница, значит — никто и разрешения он мне не даст. На этот раз, проверив документы, он, кажется, и не вспомнил меня и довольно легко выдал бумагу, в которой было написано, что мне разрешается и передача, и общее свидание. Общее — это на очень короткое время и в присутствии вертухая, но и это было великим счастьем, потому что тогда свидания подследственным не полагались в принципе. Не почувствовав пока никакого подвоха, я вылетела из мрачного здания МВД, и удача понесла меня дальше, время от времени лишь спотыкаясь на колдобинах этой странной действительности.
Следственный изолятор, попросту тюрьма, в которой Саша сидел, находилась не в Якутске, а довольно далеко за городом, куда ходило несколько рейсовых автобусов в день. Оказалось, что нужный мне уже ушел, а уехав со следующим, я не успевала в этот день вернуться обратно в Якутск. Ночевать там было негде, и я авантюрно решилась ехать на перекладных. До ближайшего поселка на одном автобусе, до следующего на другом… Последние километров пять-шесть оказались самыми трудными: не было ни автобусов, ни попуток. Нещадно палило солнце, сильный ветер гулял по чахлым северным деревцам, гнул их до земли и поднимал тучи дорожной пыли. Пыль там особенная: жемчужно-серая, мягкая как шелк, встающая столбом и тянущаяся шлейфом от малейшего движения на дороге. Я брела по этой пыли, тащила сумку с продуктами, не позволяла себе думать о Марке. Я хоть и понимала, что подружка моя и пылинке не даст на него упасть, но мысль о том, что ни мама, ни папа не могут сейчас быть с ним, разрывала сердце на ленточки. Старалась думать, что вот сегодня, совсем скоро, я смогу увидеть мужа, надо только пройти совсем немножко…
За спиной послышался спасительный шум мотора, догнавший меня мотоциклист остановился и согласился меня довезти, хотя ему было не совсем по пути. Видно, мой нездешний вид и что-то такое в глазах заставили его это сделать. Или просто Бог послал. Он домчал меня очень быстро и даже денег не взял. Это был местный мужик, седой и симпатичный, и, похоже, он прекрасно понимал, куда и зачем он меня везет.
И вот я уже стою в крохотном помещении, где берут передачи, и протягиваю в маленькое полукруглое окошко сначала свою разрешительную грамоту, а потом привезенные продукты. Их тщательно проверяют, что-то ломают, что-то режут на куски, что-то протыкают. Наконец все взяли, и я усаживаюсь ждать Сашиной подписи на квитанции. А вдруг ему удастся написать хоть словечко?..
Проходит минут 30—40, и из окошка мне протягивают бумажку, на которой его рукой написано, что передачу он получил. Ну, слава богу, одно дело сделано. Я прошу вернуть мне разрешение, ведь там еще и о свидании речь, но мне заявляют, что оно уже подшито к делу и вернуть его нельзя. Я прошу, умоляю, но в ответ получаю все более грубые слова, почти брань. Мне доходчиво объясняют, что разрешение не по форме, оно должно быть на отдельном специальном бланке и подписей должно быть несколько да еще и какие-то печати. Пытаюсь возмущаться и спорить — ведь для передачи оно подошло, какие еще подписи, какие печати?! Но меня уже настойчиво просят освободить помещение. Я начинаю качать права и скандалить, но человек из окошка зовет охрану, и два дюжих молодца под руки выводят меня из помещения на улицу. На выходе я успеваю уцепиться за металлическую решетку и повисаю на ней, как обезьяна, и все пытаюсь объяснить этим парням, что есть же разрешение на свидание и что я ни за что не уйду отсюда, пока мне его не дадут, и что меня подло обманули… Они молча отдирают меня от решетки и, слегка раскачав, сбрасывают с крыльца прямо в мягкую шелковую пыль. Я не ушиблась, но, кажется, физически услышала звон разбившейся надежды. Мне обидно так, что я реву совершенно по-детски, всхлипывая и размазывая слезы. Только что казалось, что до любимого человека считанные метры, у меня была возможность увидеть его, но кто-то эту возможность у меня бессовестно отнял, и расстояние до него снова устремляется к бесконечности…
Я даже не сразу услышала, что подъехала легковая машина и остановилась рядом со мной. Из нее вышел человек в форме, подошел ко мне и спросил, что случилось. Сидя на земле и все еще всхлипывая, я начала рассказывать ему свою грустную историю. Он спросил фамилию, а услышав ответ, перебил меня, протянул мне руку, помог подняться и даже слегка отряхнул меня от пыли и велел идти за ним. Мы вошли в здание, откуда меня только что выкинули, и встретившиеся нам мои обидчики вытянулись перед ним в струнку и козырнули. Мы поднялись на второй этаж, зашли в просторный кабинет, и мой спаситель, велев мне ждать, стал куда-то названивать. В общем, это оказался начальник следственного изолятора. Совсем скоро на столе перед ним лежала моя злополучная бумажка с разрешением, а еще через несколько минут конвоир ввел в кабинет моего арестанта. Нам дали целых двадцать минут свидания. Огромных, как целая жизнь, и маленьких, как школьная перемена. Оказалось, что все-таки стоило лететь в такую даль, так сложно добираться… Они вообще дорогого стоили, эти двадцать минут.
Мы сидели на казенных стульях недалеко от начальника и больше смотрели, чем говорили. Но вот наши минуты истекли, и начальник, как будто специально, деликатно вышел на порог кабинета и стал тихо разговаривать с конвоиром. У нас было всего несколько секунд, чтобы рвануться и прижаться друг к другу, потом Сашу увели. Я так и не узнала, было ли это свидание разрешено на каком-то высоком уровне или это просто была добрая воля этого человека. Мне кажется, что я помню его глаза — большие и очень внимательные.
Но совсем не помню, как я ехала на последнем автобусе в Якутск, как ночевала в аэропорту. Все это было уже совершенно неважно.
А на следующее утро, после двухчасового перелета, я уже обцеловывала сыночка и, смеясь и плача, рассказывала подруге о своих приключениях.
Прошло еще полтора года. Мы с Марком уехали из Якутии и жили на сто первом от Москвы километре, в маленьком городе Киржач во Владимирской области. У нас была часть деревянного дома с печкой и удобствами во дворе. Два часа автобусом до Москвы, где всё: мама, уцелевшие от лагерей и ссылок друзья, продукты в магазинах (на киржачских прилавках можно было шары катать) и т. д. Муж в лагере, почти за треть земного шара. Письма пишу каждый день, в крайнем случае через день. От него — то густо, то пусто.
Через несколько лет, когда он вернулся, мы исхитрились провести в дом телефон, а тогда, чтобы позвонить в Москву, надо было идти на почту, что я и делала несколько раз в месяц, потому что от дефицита общения с близкими боялась повредиться умом. Звонить ходила вечером, чтобы всех дома застать. Иногда с Марком — в коляске или на санках, а иногда, чтобы побыстрее управиться, оставляла его с соседкой тетей Лидой, которая очень помогала мне вникать в трудности и особенности сельской жизни. И вообще — просто помогала. Двухлетний Маркушка был обаятельный, тетя Лида называла его “котенчик мой”, а он ее тоже очень любил и охотно с ней оставался, особенно если к ней приводили ее внучку Светку, его ровесницу и боевую подругу.
До почты быстрым шагом идти минут тридцать, автобусы вечером редко ходили, так что припустишь по улице только что не бегом, не хочется малого надолго оставлять. Зимой на улицах сугробы почти в рост, каждый чистит у своих ворот да тропинку вдоль своего дома, так что бежишь, как в тоннеле. Снег белейший, скрипит под ногами, собаки полаивают, дым из труб — вверх, кошачьими хвостами, воздух морозный вкусный-превкусный, а небо темно-синее да со звездами.
И вот бегу я как-то, уже домой возвращаюсь с почты, наговорилась со своими. Бегу этим снежным коридором, а сама вверх и направо краем глаза поглядываю, потому что звезды с этой стороны висят, как ягоды — крупные, яркие, кажется, только руку протяни. И Большая Медведица разлеглась посередине, не как летом — знаком вопроса, а настоящим ковшом. И вдруг вижу: звезда падает, огромная, летит-летит-летит — и прямо в ковш! Я споткнулась даже, стою, рот открыла, ну не чудо ли?! И так я засмотрелась на это созвездие, глаз не могу отвести! Перебираю звездочки глазами, словно руками: вот первая, яркая, вот вторая — двойная, а вот третья… тут со мной какое-то смятенье произошло, смотрю на нее и больше вообще ничего не вижу. А она поменьше других, не так сильно светит, но тянет меня к себе как магнитом.
Не помню, как за Марком забежала, как домой пришла. Только уложила его — и сразу за письмо, и всю эту звездную историю подробнейшим образом описала.
А недели через две получаю письмо от него, в котором он рассказывает, как вышел он как-то ночью из душного барака воздуха глотнуть. Мороз крепкий, а он на звезды засмотрелся, и на Большую Медведицу. Читаю и глазам не верю — он же мою звездочку описывает! Отсчитай, говорит, третью слева, следующую после двойной, и посмотри… А уж как на число глянула, так и вовсе обомлела — это ж мы с ним одновременно на нее смотрели! Да и он, мое письмо получив… В общем, мы так решили, что неспроста все это, и, должно быть, не миновать нам посещения этой звезды в какой-нибудь жизни после жизни.
Я потом долго пыталась найти, как она называется, эта звездочка. Про другие, более яркие, — нашла, а про эту — никак. Это потом уже, в интернетовские времена, все нашлось. Оказалось, что у Медведицы звезд не семь вовсе, их и не сосчитать, просто с Земли не все видно. А наша — голубая звезда по имени Элиот. У меня теперь ее фотография есть, а в спальне над кроватью на потолке — Большая Медведица из светящихся в темноте звездочек.
Ну, и чтобы закончить об этом. Однажды я написала страшное стихотворение. А может, и не очень страшное, потому что конец у него хороший.
В час, когда ты меня разлюбишь,
Будет тихо, душно, темно.
Просто разом узел разрубишь
И посмотришь в пустое окно.
Ты не бойся, ведь все проходит,
Сам же знаешь. И это пройдет.
Небо звезд, словно глаз, не сводит,
И одна из них упадет.
Пролетит, растает, исчезнет —
Не найти, не нащупать следа…
Не стерпев сердечной болезни,
Звезды падают иногда.
Но когда перекинем мостик
В тот заоблачный Божий дом,
Мы к Большой Медведице в гости
Взявшись за руки тихо пойдем.