Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2010
ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Станислав Яржембовский
Логика аппетитов
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.
И. А. Крылов. Волк и ягненок
Наше эмпирическое знание неизбежно неполно, “дыряво”: в нем всегда не хватает каких-то фрагментов. Дыры эти мы старательно залатываем рассуждениями, в которых решающую роль играет классическая дедуктивная логика. Ее характерной особенностью является одномерность: дедуктивную логику можно представить как “растекание” белки-мысли по ветвящемуся мысленному древу, каждая развилка которого представляет собой дилемму “да-нет” — тот или иной логический аргумент, открывающий или закрывающий движение в данном направлении. Более современной моделью могла бы служить ветвящаяся электрическая цепь, на каждой развилке которой установлены противоположно включенные диоды, так что по одной ветке мысленный сигнал проходит беспрепятственно, а на другой полностью блокируется. В такой одномерной логике ход мысли однозначно предопределен структурой логического древа.
На практике, однако, четко ветвящаяся логическая схема никогда не реализуется: наша белка-мысль всякий раз, как только это ей покажется целесообразным, покидает ветвь, по которой она “растекалась”, перепрыгнув на соседнюю, чем-то для нее более привлекательную. Такой “экзистенциальный”
(в смысле — жизненно необходимый) скачок мысли называется метафорой (греч. “перенос”). При всей его необходимости и даже неизбежности, скачок мысли в классической логике рассматривается в качестве грубейшей ошибки, перечеркивающей весь полученный ранее результат. Хотя, конечно, на деле все обстоит наоборот: именно действенность метафоры перечеркивает значимость формальной дедуктивной логики как средства описания эмпирической действительности. Тот факт, что реальность невозможно описать средствами дедуктивной логики обусловлен тем, что в познавательных задачах преобладает не дедукция, а редукция (подведение частного под общее), то есть восстановление оснований для неких эмпирически выявленных следствий. И задачи эти относятся к классу обратных, решения которых (за редчайшими исключениями) неустойчивы и тем самым недостоверны.
Расхождения между реальностью и дедуктивной логикой столь существенны, что в компьютерном программировании (претендующем на имитацию человеческой мыслительной деятельности) возникла необходимость в многозначной нечеткой логике, развилки которой уже не столь примитивно бинарны, как в классической логике, а представляют собой “мутовки”: то есть допускается выбор между более чем двумя альтернативными продолжениями. В этом заключается многозначность новой логики. А ее нечеткость заключается в том, что ход мысли регулируется уже не диодами-тумблерами, имеющими только два положения (да-нет), а некими “резисторами”, благодаря которым мысль хотя и потечет в основном по ветке с наименьшим сопротивлением, все же частично просочится и по другим веткам, так что итоговый результат уже будет не детерминировано однозначным, а лишь вероятностным.
Однако и вероятностная логика недостаточно хорошо описывает мыслительную деятельность человека. Наше мышление имеет полевую структуру — по аналогии с электрическим полем в сплошной среде. Можно сказать, что двумерная “полевая” логика так относится к одномерной, как уравнения Макс-велла, описывающие распространение тока в непрерывной среде относятся
к законам Кирхгофа, описывающим прохождение тока в цепях с сосредоточенными параметрами. Такая “полевая” метафора сама по себе весьма плодотворна, однако она требует привлечения некоторых весьма специальных понятий теории поля; поэтому, поскольку здесь мы будем иметь дело исключительно
с качественными соображениями, допустимо заменить эту метафору на более понятную — “ландшафтную”. В двумерной логике моделью мысленного пространства является уже не одномерное дерево, а двумерный ландшафт, так что для предсказания движения мысли в двумерной среде нужно знать не только состояние ближайшей развилки, но весь рельеф сознания — расположение областей горок и ямок, символизирующих соответственно исходные посылки и следствия: всякое суждение как бы скатывание с горки-посылки в ямку-следствие. Кроме того нужно знать также и крутизну соответствующих склонов, определяющих направление и скорость такого скатывания — на языке риторики это степень убедительности аргументации. При этом генеральное направление мысли, задаваемое перепадом высот между посылкой и следствием, может быть существенно изменено аналогиями и другими побочными соображениями, уводящими мысль в сторону от первоначально задуманного направления. В двумерной логике, таким образом, решающим становится дальнодействие — влияние на каждое мгновенное состояние мысли отдаленных и косвенных соображений:
в этой логике все влияет на все, результат не является автоматическим следствием последовательного срабатывания логических “тумблеров”; наоборот, каждое такое срабатывание в конечном итоге определяется общим “рельефом” сознания — поведение частей системы определяется системой как целостностью. Привычная детерминистская причинность заменяется на причинность целевую — телеологическую.
Родоначальником двумерной логики можно считать Шопенгауэра. Его идея заключалась в том, что каждое реальное понятие является в логическом пространстве не точкой, а областью; при этом соседние области взаимно пересекаются, так что однозначнопринудительного перехода от одного силлогизма
к другому никогда не бывает, — в нашей власти избрать тот или иной переход. И выбор этот осуществляется вовсе не логикой, а нашими желаниями,
устремлениями. Из схемы Шопенгауэра (приведенной в его книге “Мир как воля и представление”) следует, что в любых рассуждениях решающее значение имеет не причинно-следственная цепь посылок и заключений, а телеология аппетитов. Всякое логическое рассуждение исходит из определенных посылок, при этом интуитивно кажется, что небольшое отклонение от них вызовет лишь небольшое изменение вывода. Но на самом деле это не так, наша мысль нелинейна и благодаря этому — фрактальна и непредсказуема. Потому-то мы так легко и отмахиваемся от выводов формальной логики, когда они нас не устраивают. Мы говорим: получилось то-то и то-то, но это неприемлемо, значит надо было на одной из предыдущих “развилок” свернуть в другую сторону.
Типичнейший пример — проблема “неполиткорректности”: самые строгие научные выводы категорически отвергаются, если они противоречат неким социально значимым табу, например, запрета на обсуждение интеллектуальных способностей различных народностей и рас (за это был уволен с работы Джеймс Уотсон, автор одного из величайших научных открытий XX века — структуры ДНК как двойной спирали). Наиболее ярким примером научной политкорректности является неоправданно благожелательное отношение научной общественности к дарвинизму. Эта типичная для XIX века гипотеза давным-давно изжила себя, убийственных возражений против нее накопились за это время горы,
и все же она стоит как скала, потому что только на базе этой гипотезы можно объяснить саморазвитие материи, без привлечения неотмирного начала.
И, как ни странно, такая внелогичность по самому большому счету полезна и даже необходима. Потому что логика не единственный компонент мышления, и уж, во всяком случае, не самый главный. Реальной движущей силой мысли является всегда какой-то внелогический фактор. Абсолютно строго выдержанная формальная логическая система не может создать ничего, кроме тавтологий: любое строго логичное высказывание обречено вращаться в порочном круге. В течение долгого времени появление в рассуждениях порочного круга считалось указанием на наличие в рассуждении логической ошибки.
И только теорема Геделя показала, что логический круг — неизбежный результат любой формальной системы, даже такой строгой, как математика. Чистая логика бессодержательна; для того, чтобы наполнить высказывание содержанием, необходимо ввести в него некие “мнимые” величины — либо схематические абстракции, либо образные мифы.
Любые наши рассуждения, даже когда мы тщимся представить их как самые строгие, обладают элементами субъективизма, содержат погрешности, пристрастности, которые, собственно говоря, и создают реальный ход мыслительного процесса. Это отмечал уже Шеллинг применительно к философии Гегеля — идеальному образцу, казалось бы, строжайшего развития мысли. Шеллинг, будучи в философии не меньшим профессионалом, чем Гегель, без труда уличил своего коллегу в подтасовках, в протаскивании за уши желательных результатов под видом бесстрастного логического вывода. И такие подтасовки не обязательно являются результатом злого умысла, они — неизбежное воздействие эмоций на ход рассуждений. Ведь в конечном счете рассуждает в нас не голова ангела без тела, а цельный живой организм: головная деятельность неизбежно подвергается воздействию со стороны всего тела с его гормональной, вегетативной и другими системами. Своими эмоциями мы как бы прорезаем русла — искусственные каналы, вырытые в логическом ландшафте. Особенно удобно это делать в “мягких” науках (типа истории), где без особого труда удается прорывать достаточно глубокие и тем самым весьма эффективные русла, ведущие нашу мысль в желательном для нас направлении.
Субъективный элемент — это точка зрения, задающая перспективу. Объективная, непредвзятая точка зрения — это всегда взгляд сверху, как бы “с неба”, — в свете такой прямой Божественной перспективы все земное предстает в его идеальном виде. В этом смысл высказывания Иисуса о том, что солнце светит всем в равной мере — как праведным, так и неправедным. В этом же и равное сострадание Геры ко всем без исключения участникам Троянской войны, не только к благородному Ахиллу, но и к его антиподу — коварному и злобному Агамемнону. Гера оплакивает их всех, зная, — все они смертны и каждый из них рано или поздно умрет. Прочие олимпийцы не смогли удержаться на высоте гомеровской Геры, они слишком приблизились к людям и тем самым утеряли объективность, расколовшись на два враждебных лагеря. (Впрочем, столь любвеобильной Гера предстает только в “Илиаде”, по другим источникам, ее характер был совершенно иным.)
Но если даже бессмертные олимпийцы не устояли в искушении, то чего же спрашивать с нас, простых смертных? Человек стоит обеими ногами на земле,
и потому обречен все видеть в сугубо индивидуальной перспективе: близкое
к себе он воспринимает крупным и существенным, удаленное мелким и малозначительным. Более того, близкое заслоняет от нас далекое, так что
с индивидуальной точки зрения весь ландшафт увидеть невозможно по принципиальным причинам. И чем “низменнее” наша точка зрения, тем более искажен мировоззренческий ландшафт; точка зрения становится “кочкой” зрения, мы лучше всего воспринимаем близкое себе — уже потому, что оно нам просто привычно: “всяк кулик свое болото хвалит”. С такой неабсолютной точки зрения мы обречены все идеальное видеть неидеальным. Например, “идеальный” равносторонний треугольник при рассматривании сбоку может показаться остроугольным, прямоугольным или тупоугольным — смотря по тому, под каким углом зрения его рассматривать.
Классическая логика создает пагубную иллюзию — уверенность в том, что если рассуждать строго логично, то результат неизбежно окажется безупречно истинным, — так что все дело лишь в том, чтобы тщательно следить за аргументацией, избегая малейших ошибок. Двумерная логика показывает, что дело вовсе не в частных ошибках: сама формальная (одномерная) логика представляет собой одну сплошную ошибку, из которой автоматически вытекают все частные ошибки. Как это ни парадоксально, главные ошибки мыслительной деятельности человека вызваны именно его стремлением подвести подо все логическую базу: “логика — это искусство совершать ошибки с чувством уверенности в своей правоте”. Реальная же логика — это логика не объективных закономерностей, а субъективных желаний — логика аппетитов. В идейной борьбе человек стремится одержать верх вовсе не потому, что ему не терпится найти деперсонализированную объективную истину. Как раз наоборот, каждый стремится доказать свою исключительную правоту, навязав оппоненту свою субъективную истину. Потому что признание своей позиции ошибочной вынуждает отказаться от своей глубинной жизненной установки, что потребует замены ее на новую — а это процесс психологически невероятно болезненный: инстинкт самосохранения сильнее стремления к истине.
В случае исторических исследований противопоставление логики и аппетита выражается в противопоставлении реальности исторического факта фантастике мифа. Общее настроение сейчас таково: настало время избавиться наконец от исторических мифов, восприняв историческую правду. Проблема, однако, не в том, что некая историческая правда-в-себе злонамеренно скрывается фальсификаторами. Объективной исторической правды, готовой к употреблению, не существует; каждый отдельный исследователь выкраивает свою собственную, сугубо субъективную оценку в зависимости от своего жизненного опыта, интеллектуальных способностей и моральных принципов. Без организующей концепции (в конечном счете — того же мифа) так называемая “историческая правда” представляет собой бессмысленное нагромождение разношерстных фактов и в принципе не может быть осознана. Выбор всегда состоит не между мифом и “правдой”, а между альтернативными мифами. Не нравится миф о мужестве бойцов Красной армии, спасших мир от коричневой чумы, — получите миф
о несметных ордах варваров, ни с того ни с сего ввалившихся в Восточную Европу и установивших там свирепый тоталитарный режим. Любопытно, что проблема мифа и исторической правды стояла еще двести лет назад, и вот как для себя решал ее Гете: “До сих пор человечество верило в героический дух Лукреции и Муция Сцеволы, и эта вера согревала и воодушевляла его. Но вот появилась историческая критика, утверждающая, что этих людей никогда
на свете не было, они не более чем фикция, легенда, порожденная патриотизмом римлян. А на что, спрашивается, нам такая убогая правда? Если уж
у римлян достало ума их придумать, то надо бы и нам иметь его настолько, чтобы им поверить”.
Рассмотрим на языке двумерной логики типичные методы вольных или невольных манипуляций, создающих видимость логических рассуждений, которые фактически являются всего лишь проекциями наших аппетитов и глубинных экзистенциальных установок. Самая простодушная уловка — это бездоказательное утверждение типа “очевидно, что…”, мановением волшебной палочки переносящее нас к желанному результату, вместо того чтобы постепенно продвигать к нему, честно преодолевая встречающиеся на пути препятствия. Расчет здесь (часто непреднамеренный) простой: нормальный человек никогда не признается в незнании того, что для всех остальных совершенно очевидно. Чуть более опосредованы, но близки по сути уловки типа — “имеются секретные документы, из которых следует, что…”. На языке двумерной логики все эти уловки означают создание на ровном месте ямки-результата, без указания пути к ней от какой-то горки-посылки. Особенно удобна теория заговора: никаких доказательств приводить не надо — ведь на то он и заговор, чтобы его тайные пружины были надежно скрыты от посторонних глаз. Вот и появляются теории о том, что пятиэтажки в Москве взорваны ФСБ, а башни-близнецы в Нью-Йорке — ЦРУ, при этом вся аргументация сводится к перечислению разрозненных фактов, которые можно трактовать как угодно.
Более коварным приемом является апелляция к аналогичной посылке, которая некогда уже приводила к нужному результату. Двумерная логика показывает, что спуск с горки-посылки может происходить в разные стороны (ср. схему Шопенгауэра), при этом ямок-следствий вокруг горки-посылки всегда несколько, а вовсе не одна, так что результат совершенно необязательно окажется именно в той ямке, в которой он оказался в предыдущий раз. Любая аналогия может использоваться только в качестве иллюстрации и ни в коем случае не может служить доказательством, поскольку аналогию очень легко провести не по тому признаку, который существен в данном случае. “Нельзя быть немножко беременной”, — внушал Гайдар своим оппонентам, призывавшим сочетать свободный рынок с государственным контролем. И был (по крайней мере формально) неправ, потому что то, что невозможно для женщины, вполне возможно в экономике.
Разновидностью такого подхода является попытка угадать ход дальнейшего развития исторического процесса по характеристикам предшествующего временного ряда. Велимир Хлебников обнаружил роковой для России временной интервал в 12 лет. Правда, эта закономерность продержалась всего полвека: 1905 — 1917 — 1929 — 1941 — 1953 годы. Более надежно проявила себя другая закономерность — смена основного типа прически (волосатый — лысый) руководителей страны: Николай II — Ленин — Сталин — Хрущев — Брежнев — Горбачев — Ельцин — Путин (с некоторым авансом) — Медведев. Существуют и “антианалогии”: если чего-то не было в прошлом и нет сейчас, то его не будет и в будущем. Трюк здесь в том, что ситуация рассматривается раз и навсегда заданной, заведомо исключается ее развитие (вспоминается черномырдинское: “Никогда не было, и вот — опять!”). Близка к ложной аналогии и выдача корреляции за причину: формально каждый знает, что “после этого” отнюдь не значит “по причине этого”, однако почти все попадаются на эту удочку.
Другой прием — манипуляция выборочной статистикой. Здесь особенно характерно манипулирование средними величинами: берется показатель, осредненный за такой период, в котором он принимает нужное нам значение; можно сослаться на резкое падение биржевого индекса за последнюю неделю, утаив, что в течение всего предыдущего месяца наблюдался его сильный рост. Близко к этому и манипулирование точкой отсчета: стакан можно рассматривать и как наполовину пустой, и как наполовину полный. Например, работу правительства можно оценить отрицательно — упущено много возможностей, не сделано многое из того, что могло быть сделано. А можно и положительно — произошли заметные сдвиги, ситуация уже не столь беспросветно безнадежна, какой она была до того, как правительство приступило к работе.
Очень сильный прием — утаивание полного содержания того или иного “факта”. Доверчивому читателю сообщают, что в России ВВП на душу населения ниже, “чем даже в Экваториальной Гвинее” (при этом на память приходит пресловутая “Верхняя Вольта”). Что ж, и в самом деле ниже. Только вот оказывается, что у Италии, Израиля, Южной Кореи и многих других вполне уважаемых государств ВВП на душу населения тоже ниже, чем у этого африканского карлика, где недавно были найдены богатейшие нефтяные месторождения, позволяющие экваториальным гвинейцам купаться уже не только в Атлантиче-ском океане, но и в нефтедолларах. Блестящим примером урезанного факта может служить заголовок немецкой газеты “Бильд” от 08. 08. 08. Огромными буквами на первой полосе: “Война! Русские танки вторглись в Грузию! Город Цхинвали разрушен! Сотни убитых, тысячи беженцев!” Каждое отдельное предложение — чистая правда. Вопрос же о том, кто разрушил Цхинвал, на чьей совести убитые, от кого спасаются беженцы, даже и не ставится, ответ на него очевиден: танки-то русские! Вот так из суммы безупречных частичных истин формируется абсолютная ложь.
Стандартным приемом служит спекулирование на том обстоятельстве, что всякая медаль имеет две стороны, в связи с чем можно произвольно вертеть эту мысленную “медаль”, тыча оппоненту в лицо нежелательную для него сторону и скрывая другую. Например, героизм можно подать как фанатизм, честность как глупость (ср. высказывание Федора Карамазова: “Много людей честных, потому что дураки”), смелость как безрассудство и т. д. И наоборот, отрицательные качества можно скрыть за благозвучными эвфемизмами. Тогда окажется, что уклонение от налогов — это “оптимизация налоговой нагрузки”,
а укрывание прибыли в оффшорах — проявление свободы предпринимательства. Одного и того же человека можно назвать и бандитом и повстанцем — смотря по тому, какой эффект вы хотите произвести на аудиторию. Сепаратизм можно поддерживать, ссылаясь на право наций на самоопределение,
а можно и осуждать как покушение на территориальную целостность государства.
Вообще любую, самую возвышенную картину можно подать с такой кривой ухмылкой, что вся картина станет кривой. Вот, например, как описывает Достоевский (не в обиду классику будь сказано) появление в светском салоне Тургенева (под вымышленным именем, но понятно, о ком идет речь): “Он вошел
с достоинством пятерых камергеров”. Существует и прием, противоположный педалированию крутизной склонов (делать из мухи слона), — это нивелирование логического рельефа (делать из слона муху): любую аргументацию можно свести на нет парализующими дискуссию фразами типа “все относительно”, “абсолютной истины не существует”, “каждый по-своему прав”, “никто не может знать всего” и т. д.
Эффективным приемом служит произвольное сужение широкого спектра возможностей до выбора между двумя крайностями — черным и белым, без полутонов. Если вам не нравится тотальная демократия — с порнографией, однополыми браками и тому подобными прелестями, то, значит, вы сторонник тоталитарной диктатуры — с полицейским режимом, цензурой и лагерями смерти. Близко к этому и отождествление нетождественных понятий: противники абортов и смертной казни обожают именовать и то и другое “убийством”.
Одним из сильнейших факторов, отклоняющих мысль в сторону, является приписывание оппоненту скрытых мотивов: он, дескать, защищает свою позицию не ради истины, а исключительно из-за неких тщательно скрываемых — корыстных или глубоко личных — мотивов. По этой причине мало кто решается вступать в открытую полемику с фрейдистами, опасаясь, что в ответ будут преданы гласности его тайные и неприличные комплексы. Хотя опасаться здесь нечего: король гол, фрейдизм оказался лживым детектором лжи! Жаль, что эта давнишняя новость еще не стала достоянием широкой общественности.
Как указывалось, идеально строгое логическое рассуждение неизбежно приводит к порочному кругу: всякий раз выясняется, что тезис, подлежащий доказательству, выводится из утверждений, которые сами в свою очередь доказываются на основе этого тезиса. В реальности вместо порочного круга возникает петля положительной обратной связи, когда следствие влияет на причину, усиливая ее, что на следующем витке приводит к усилению следствия и т. д. Этот феномен отметила графиня Каролина в разговоре с Гете: “Романисты испортили вкус своим читателям, которые теперь, в свою очередь, портят вкус романистам, ибо те, желая найти издателей для своих произведений, вынуждены приспосабливаться к возобладавшему дурному вкусу публики”. Это особенно актуально в наше время, когда СМИ тиражируют неслыханные мерзости под тем предлогом, что они, видите ли, востребованы на рынке: народ, дескать, голосует рублем.
Примеры, подобные приведенным выше, можно найти в любом пособии по риторике. Однако там они почти всегда рассматриваются в качестве иллюстраций логических ошибок, которых надо избегать самому и которые надо выявлять у других. С точки же зрения ландшафтной логики это вовсе не те ошибки, которые при наличии доброй воли могут быть (и должны быть) исправлены.
В нашей речи (как и в нашем поведении) ошибки появляются не только вследствие невнимательности или злого умысла (хотя это тоже имеет место),
но прежде всего из-зи “горбатого” характера всего нашего мыслительного пространства (как и пространства действия), так что исправление одних ошибок непременно приведет к появлению других и окончательно исправить нашу мыслительную горбатость сможет только могила тотального молчания. Нарушив это священное молчание, мы тут же впадаем в ту или иную ошибку: ср. тютчевское “мысль изреченная есть ложь”. Впрочем, речь идет даже не об ошибках, а о “приемах” — то есть об осознанном или полуосознанном жульничестве. Логические доводы — это игра в интеллектуальные “наперстки”: побеждает не тот, за кем правда, а более ловкий.
Все это имплицитно с самого начала было заложено в логике категориальной системы Аристотеля. Уже его современники были смущены и даже возмущены этой системой, подозревали даже, что все его категории и вся его логика — просто насмешка над ничего не смыслящей в этих вопросах толпой. Обобщенным символом протеста стал диогеновский ощипанный петух — пародия на аристотелевское определение человека как “двуногого без перьев”. Сам Ари-стотель, несомненно, не мог не понимать ограниченности своей системы, но он не страшился “смеха беотийцев”: для него далеко идущая цель оправдывала средства. Это была жесткая система просек в первобытных джунглях мифологии. Эти просеки резали по живому, они много чего уничтожили и создали много чего искусственного и даже ложного, но это был единственный способ увидеть мир как целое, разглядеть за отдельными ближайшими к человеку деревьями весь лес человеческого бытия.
Аристотель не мог абсолютизировать свою логику уже хотя бы потому, что она была лишь частью его грандиозной системы, охватывавшей все мироздание. Совершенно уникальная особенность этой системы заключалась в том, что она была выведена из языка, точнее — из грамматики. Демокрит сопоставлял свои атомы с буквами алфавита, но это был ложный путь, по которому, кстати говоря, позже пошла кабалистика, тоже сугубо буквалистская. Аристотелевский же анализ мира основывался на членении языка не на буквы, а на грамматические категории. Например, утверждение и отрицание — это онтология, вопрос — гносеология. Существительные, указывающие на реалии окружающего мира, порождают все естествознание. Из глаголов состояния и действия, описывающих процессы в этом мире, возникает физика (в современном понимании — теоретическая физика), а из модальных глаголов (могу — хочу — должен) — этика. Прилагательные и наречия качества порождают психологию и эстетику. Из личных и притяжательных местоимений возникает социология. Личным местоимениям соответствуют расходящиеся от индивида концентрические круги окружающего его социума: я, мы — свое, родное; ты, вы — ближнее, брат-ское; он, они — постороннее, чужое. Соответственно, притяжательные местоимения (мое, твое и т. д.) выражают идею собственности, откуда вырастает экономика. Остаются предлоги и союзы, указывающие на связность элементов мира, — это и есть логика.
В самих рассмотренных соотношениях между языком и миром нет ничего мистического: в процессе своего формирования язык бессознательно уловил и впитал в себя явно не выраженную структуру бытия. Гениальность Аристотеля в том, что он дерзнул проложить обратную связь между языком и миром (от языка к миру), что позволило ему воссоздать невидимую структуру бытия на основании анализа именно языка (точнее, его грамматических категорий),
а вовсе не природы — как это делает наука начиная с Галилея.
Что касается логики, то сама по себе она не несет никакой смысловой нагрузки: это просто синтаксис, устанавливающий связи между различными мировыми смыслами. Логика отражает не сам мир, а лишь правила взаимодействия между его элементами, она своего рода онтологический этикет. Логика всегда воспринималась как посланница из вышнего мира, мира идей. Вполне возможно, что в том мире она действительно царит. Но воплощенная в нашем мире, она из царицы становится служанкой. Двумерная “ландшафтная” логика как логика аппетитов позволяет четче отследить ее служебный, вспомогательный, обусловленный нашими субъективными предпочтениями характер.