Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2009
Г-жа Магид проживает в Германии. А раньше жила в Ленинграде и участвовала в литературе. Перевела на русский язык письма Моцарта, “Повесть о господине Зоммере” П. Зюскинда и разное другое, — но дело не в этом.
Она одна из первых — если вообще не самая первая — поняла (или поверила; в данном случае это одно и то же), что ее учитель и близкий друг С. В. Петров — не только Мастер, но и гений, великий поэт.
И вот — жизнь спустя — она читает в “Звезде” (в последнем, что ли, номере за прошлый год): ах, ах, наконец-то, какая радость!
Это, значит, ваш покорный раскудахтался. Понравилось мне, видите ли, что вышли в свет два тома петровских стихотворений. Прекрасные, дескать, тексты, благоговейное предисловие — а переплеты, переплеты каковы: дотронуться и то приятно.
Ну, словом, верхогляд и халтурщик. Нестерпимо. Г-жа Магид выходит во двор, берет в руки шланг, открывает кран и — холодной водой меня, ледяной водой!
С. Г.
Имя Сергея Владимировича Петрова (1911—1988), “Собрание стихотворений” которого в 2-х книгах — наконец-то, благодаря Богу и спонсорам — выпустило издательство “Водолей” через 20 лет после смерти автора, наверняка займет в русской поэзии единственное — свое место. Оспорить это место вряд ли кто найдется, поскольку ни учеников, ни эпигонов у Петрова нет, а в предшественниках, пожалуй, вся русская поэзия, даже без вековых границ.
Хотя это и очень малая часть литературного наследия Сергея Петрова, стихотворный корпус представлен здесь
в объеме достаточном, чтобы читателю стало понятно, какое это сокровище
для тех, кто говорит, читает, пишет, думает по-русски. В то время, когда порча языка достигла размеров ужасающих, книги эти — как оазис, как глоток чистого воздуха.
Спасибо издательству и всем, кто приложил к изданию руку. Спасибо еще и круглым датам — за то, что они встречаются на посмертном пути.
Но прежде чем перейти к тому, что считаю необходимым сказать об этом издании, небольшая биографическая преамбула.
Почти все, кто брался писать о Сергее Владимировиче, — за исключением Самуила Лурье, которому принадлежат первые посмертные публикации в газете “Невское время”, и Елены Шварц (см. главу “Космическая физиология” в ее книге “Видимая сторона жизни”), — либо не знали его лично, либо знали лишь эпизодически. Те же, кто его знал, вспоминают по большей части о своем восприятии его уникальной личности. Подробного очерка о нем до сих пор никто не составил, а читатель предисловий и послесловий вынужден мириться с обширной биографической лакуной, которая приходится как раз на те годы, когда были созданы его самые замечательные произведения.
В частности, в послесловии к “Собранию стихотворений” намечена следующая лаконичная биографическая схема:
“1) Дата рождения по старому стилю —
25 марта; 2) в Новгород переехал (из Сибири. — Б. М.) в 1954 году; 3) в 1976 году (на самом деле: в 1977-м. — Б. М.) женился на Александре Александровне Петровой, тогда же окончательно переселился в Ленинград; умер 31 октября 1988 года”. Почти то же говорится в предисловии к “Избранным стихотворениям” (Изд-во ЭЗРО, 1997): “В 1954… с женой и сыном возвратился в Европейскую Россию. Ему удалось осесть в Новгороде. Последующие два десятилетия он провел в этом городе…
В 1976 он окончательно переехал в Ленинград”.
Между тем с середины 1960-х годов, став членом ленинградского отделения Союза писателей и выйдя на пенсию, Сергей Владимирович больше жил в Ленинграде, где у него действительно не было прописки и “площади”, чем в Новгороде. Дело в том, что, при своей фантастической работоспособности, отшельником он не был, напротив: ему абсолютно необходимо было постоянно делиться написанным. И только Ленинград давал ему тот прижизненный круг общения, ту среду, которая столь охотно “впитывала” его творчество, — но также и поддерживала его.
Это прежде всего его друзья-ровесники: К. А. Афанасьев, Б. Б. Томашевский (редактор, переводчик, сын известного пушкиниста), переводчики И. К. Лихачев, Т. Ю. Хмельницкая, Э. Л. Линецкая,
А. М. Шадрин. Никого из них уже нет в живых.
Что касается “семинаристов”
(в 1960—1970-е годы Сергей Владимирович вел скандинавский переводческий семинар в Доме писателя на улице Воинова), то среди них выделю И. П. Стреблову, переводчицу с датского, продол- жательницу переводческой традиции семьи Ганзен, и В. Ф. Френкель, переводчицу со шведского, датского, поль-ского и немецкого.
Веру Федоровну Френкель (1929—1974) Сергей Владимирович знал не только по семинару. Он часто бывал у нее, и они обменивались стихами. Стихи Веры Федоровны он ценил чрезвычайно высоко. В кратком, но убедительном отзыве об этих стихах (см. альманах “Гнездо”,
№ 1, 1998, Иерусалим; публикация Елены Иоффе) он говорил о ее редкостном даре, о полнейшей оригинальности ее поэзии, так что зачислять ее — и Светлана Семененко — к нему в ученики, как это сделано в послесловии к двухтомнику, вряд ли есть основания.
Вера Федоровна, у которой я тоже бывала, как раз и познакомила меня и мою подругу Н. О. Гучинскую (1937—2001; переводчик высочайшего класса, литературовед, педагог) с Сергеем Владимировичем. Так мы вошли в круг его молодых (тогда) или сравнительно молодых друзей, из которых назову лишь некоторых: поэтессы Н. В. Галкина и
Н. И. Карпова, М. П. Соболева и, конечно, Александра Александровна, ставшая в 1977 году женой Сергея Владимировича. Сюда же надо отнести уже упомянутых Е. Шварц и С. Лурье.
После его смерти этот “ближний круг” скоро распался: нет Нины Гучинской, погибла Наташа Карпова, с остальными связь у меня потеряна — за исключением М. П. Соболевой, близко знавшей Сергея Владимировича с середины 1970-х годов до конца его жизни.
Все эти подробности привожу для того, чтобы стало ясно: людей, хорошо знавших Сергея Владимировича и получавших его творчество “из первых рук”, в Ленинграде было немало, но среда эта не сохранилась: кого-то выбила смерть, кто-то с головой ушел в отчаянную борьбу за место в сегодняшней жизни. Вот почему уже первые книги Петрова и,
в частности, двухтомник издательства “Водолей”, о котором пойдет речь, делали в основном люди, познакомившиеся с творчеством поэта, когда его самого не было в живых, и впервые оказавшиеся лицом к лицу с его колоссальным архивом.
“Собрание стихотворений” вынесли на своих плечах в полном смысле слова всего два человека: Александра Александровна Петрова (хотя, как я скажу дальше, есть основания думать, что она в этом издании присутствует больше именем, нежели прямым участием) и второй, неизвестный мне составитель, оказавшийся к тому же еще “научным редактором” и корректором, то есть совместивший три несовместимых функции в одном лице. Не совсем понятно, что делает научный редактор в издании, не претендующем на научность, не имеющем научного аппарата; впрочем, поскольку
ученая его степень нигде не указана, возможно, это и описка.
Что можно сказать об общей редактуре, пролистав двухтомник?
К сожалению, алфавитный перечень стихотворений составлен без учета первых строчек — как это принято делать, чтобы можно было найти текст, если не уверен в заглавии, а начало у тебя на слуху.
Подстрочные примечания сведены
к традиционному минимуму — примечаниям автора и переводам иностранного текста, что хорошо при условии, когда имеется хотя бы краткий комментарий. Что такое “моры” или “тарч”, кто такие
W. Schuppe или D. Hume? Все-таки первым полагается заглядывать в словарь (или в Интернет) редактору, а не читателю.
Не обошлось, как всегда, без смешных ляпов: топоним “Таллин” (т. 1, с. 589) исправлен в соответствии с современным его написанием — увы! автор не успел дожить до независимой Эстонии.
Что действительно вызывает тревогу — так это перевод в сносках иностранных эпиграфов. До тех пор пока переводятся крылатые латинские выражения или строчки поэтов, которых сам Петров успел перевести, — все идет как по маслу. Но другие авторы, писавшие по-немецки или по-французски, разговаривают так:
Монтень: “Все, что я имею сказать, это я говорю всегда со всей моей твердостью”.
Лессинг: “Что я? Я достаточно велик. Да назовусь точкой мира” (в смысле: я достаточно велик, чтобы ею назваться).
Гердер просто косноязычен: “Писатель продумывает слова и проговаривает мысли”. Гильберт невразумителен: “В начале… знак”. (“Am Anfang… ist das Zeichen”; без пояснения — то есть отсылки к Гете и св. Иоанну это многоточие и
вообще нет смысла переводить.)
Тревогу — оттого, что автор послесловия обещает в одном из следующих томов опубликовать поэму “Азъ”: “…Ее не так просто подготовить к печати. Одни лишь маргиналии, которые предстоит перевести и откомментировать, на двенадцати языках…” Что, если на всех двенадцати начнется такая глоссолалия?
Но это, конечно, мелочи по сравнению с главным, а главное в этом издании — более тысячи страниц и примерно столько же названий впервые опубликованных стихотворений. Что нельзя не согласиться с уважаемым С. Гедройцем: конечно же, подвиг, с какой стороны ни посмотри — издательства или составителей.
И здесь я перехожу к тому, что представляет, с моей точки зрения, подлинную проблему. Верится с трудом, но в двухтомнике нет ни слова о принципах составления и источниках публикуемых текстов. Составители этим первейшим условием пренебрегли — чем поставили под сомнение ценность издания, в которое вложено столько сил и средств. Не нашлось для этого места и в 14-страничном послесловии, а об истории публикаций, наличии редакций и вариантов там говорится только в связи с переводами.
Известно, что тексты считаются окончательными в том виде, в каком они даны автором для публикации. Публикации в советской печати, правда, могли нести следы постороннего вмешательства; так, в подаренном мне экземпляре “Нового мира” за 1987 год Сергей Владимирович восстановил свой вариант одной из строчек “Петропавловского собора”, аккуратно зачеркнув редакторскую правку. Но прижизненных публикаций у Петрова, как известно, кот наплакал.
Да и составитель (кто бы он ни был), похоже, вообще проигнорировал все предыдущие публикации, не только прижизненные. Например, фуга “Грустная голова” опубликована в двухтомнике в купированном виде, без 12-строчной коды, которой она заканчивается, хотя в 2000 году во “Всемирном слове” (№ 13; публикация В. Шубинского) напечатана была без купюр. А текст стихотворения “Собор Смольного монастыря” отличается от того (вне всякого сомнения, окончательного) варианта, который вошел в уже упомянутые “Избранные стихотворения” (составители А. А. Петрова (!), В. И. Шубинский) и подтверждается имеющимся у меня
машинописным автографом.
Разумеется, вкусы в отношении вариантов той или иной строчки могут расходиться. Но одно вряд ли можно ставить под сомнение: у Сергея Владимировича — поэта, который не надеялся увидеть свои стихи опубликованными, “окончательными” текстами являются те, что он переписывал каллиграфическим почерком или перепечатывал на машинке (непременно вычитав и исправив опечатки) и щедро дарил друзьям и знакомым. Александра Александровна, жена поэта, знает это лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому я нахожу вышесказанному единственное объяснение: загруженная по горло собственной переводческой работой, она положилась на второго составителя, а он, будучи человеком другого культурного фона, да и просто другого поколения, сам до этого не додумался. Или же — никто ничего не выбирал, варианты не сравнивал, а брались черновые тетради и публиковались тексты, давно уже самим автором исправленные.
Особенно пострадала — как от такого подхода, так и от диких опечаток, — “Сергиева лавра”, шедевр “архитектурной” поэзии Петрова. Поэтому позволю себе привести стихотворение целиком — в том виде, в каком автор мне его подарил, то есть окончательном:
Она в глаза, распахнутые утром,
несется звонким жаром куполов,
как ливнем пламенным колоколов,
над городишком сереньким и утлым.
И оркестровка красок так пестра,
что кажется — безумье их искало,
и стены яро-белого накала
вкруг каменного этого костра.
И у Успенья в матерней утробе
дитя веков с затихшим мертвым лбом,
а колокольня в длинной-длинной робе
стоит обочь, как дама в голубом.
И Троицыны наливные плечи,
злаченый ум над плотной белизной,
и красный расписной кафтан Предтечи,
и в воздухе паломнический зной,
и пагодки Надкладезной сиянье,
китайщина, причудливый кулич.
На красок ярмарку дивуйтесь, россияне,
на эту гармоническую дичь.
Античного она не знала лавра,
и без колоколов она слышна.
Горит, горит и не сгорает Лавра,
немого благовеста купина.
Надо ли доказывать, что “злаченый ум” лучше “ума золотого”? Что касается скверной опечатки “серо-белого накала” — она, конечно, легко объяснима: выскочило случайно “привычное” слово. А обойтись без нее можно было: для этого когда-то существовали профессиональные корректоры, “незамыленный” глаз которых ловит всякого рода смысловые сбои.
Но главная нелепица — смехотворное “Аптечного она не знала лавра” В телефонном разговоре с одним из инициаторов издания я привела ее в пример. И тут он меня огорошил — мол, никакая это не опечатка: “Вы что, не знаете, что такое лавровишневые капли?” И повесил трубку, так и не дав мне объяснить, что Лавра — детище именно русской, а не греческой и не римской архитектуры, то есть не увенчана лавром античности.
Однако самым грозным сигналом для меня прозвучало другое. Когда я сообщила, что, сверив напечатанные тексты с имеющимися у меня машинописными автографами, обнаружила десятки вариантов, которые представляются мне сомнительными (не говоря о смысловых опечатках), — это не вызвало
ничего, кроме раздраженного: “Вы —
первая, кто предъявляет такие претензии”. Если я, спустя полгода после выхода этих книг, — “первая”, то, значит, сказать слово в защиту текстов Петрова больше некому, приходится это бремя принять на себя.
Не просчеты страшны, не опечатки — где их нет? Страшна уверенность в своей неуязвимости и правоте, так свойственная “новым скифам”, которых в 1969 году Сергей Владимирович сам себе предрекал:
А кто они? Онуфрии да Кифы,
наследники ученых дикарей,
обученные полумыслям скифы,
пришедшие из дебрей декабрей.
Широкие, самих себя добрее,
завязывающие зло узлом,
из пущ буреющих гипербореи,
они идут на смену, как на слом.
Они возьмут мои слова щепотью,
понюхают — и дело тут табак,
и стану я для них единой плотью
всех, всех на мне повешенных собак.
Любых собак, цепных, борзых и гончих.
И стану я тогда единым псом.
Ко мне прицепят пакостей вагончик
с единственным, как правда, колесом.
Пойдет оно, колесико, вертеться,
а скифы вскинут на меня глаза,
и некуда от детской своры деться,
ибо они не знают ни аза.
Весь ум у них взяла в себя десница
и сапоги надела доброта.
И часто при дурной погоде снится,
как скифы взламывают ворота.
Белла Магид
Хайтерсхайм, Германия
Вот как надо — понял, Онуфрий? Разлетелся с комплиментами, скиф. Заруби себе на носу: текстология — царица полей.
С. Г.