Беседа с Виктором Конецким. Запись, подготовка текста, втсупительная заметка Николая Кавина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2009
ї Николай Кавин (запись, подготовка текста, вступительная заметка), 2009
“У ТЕБЯ ПОД НОГАМИ ВСЯ ОГРОМНАЯ РОССИЯ”
Беседа с Виктором Конецким
Что остается после того, как писатель (по выражению Даниила Андреева) “уходит с земного плана”? Наброски неоконченных произведений (иногда опубликованные, чаще — в фондах собрания рукописей, бывает, и в домашних архивах наследников). Еще остаются письма, некоторые читаются не менее увлекательно, чем произведения авторов (одни письма А. П. Чехова чего стоят). Если писатель вел дневники, то, опубликованные, они очень серьезно дополняют наше представление о литераторе, его образе. Но практически не сохранились голоса писателей.
В середине, в конце ХХ века техника звукозаписи уже достигла того уровня, когда можно было качественно записать голос человека.
На “Радио России — Санкт-Петербург” записаны и сохраняются голоса В. Астафьева, Б. Стругацкого, В. Попова…
Записаны не только их произведения в авторском чтении, но и беседы, которые в значительной степени дополняют наше представление о литераторе. Ведь в свободном разговоре писатель подчас рассказывает то, о чем не успел написать, то, что его волнует, беспокоит сегодня, вспоминает о людях и событиях, о которых вряд ли когда напишет.
Виктор Викторович Конецкий (1929—2002) был замечательным рассказчиком. Всегда приветливо, гостеприимно встречал, угощал чаем. А потом полулежа располагался на своей огромной тахте и начинались задушевные разговоры. В юности Виктор Викторович служил на аварийно-спасательных судах, обморозил нижнюю часть тела, и самое удобное положение для него было — полулежать. И если мне хотелось записать наши беседы, вернее, его воспоминания, то приходилось устраиваться на другой стороне тахты и, опершись локтем на подушку, держать перед ним микрофон.
Теперь, слушая эти давние записи, слыша его чуть картавящий говорок, вижу его перед собой, увлеченно рассказывающего о своей флотской юности, о своих друзьях. Поражало, что он помнил мельчайшие подробности событий, давал точные образные характеристики людей, с которыми общался десятилетия назад. И — “петелька-
крючочек” — плелась нить его воспоминаний.
Сегодня я сожалею, что так мало с ним общался, так мало его записал. Но даже то, что сохранилось, представляет несомненный интерес для профессионалов и любителей литературы. В перенесенных на бумагу с кассеты беседах чувствуется своеобразие речи писателя, его юмор, обаяние Конецкого-рассказчика. Его интонация. Его голос. Голос писателя.
Николай Кавин
Корр.: Мы беседуем в дни, когда наша страна празднует 300-летие российского флота. Ваша жизнь и творчество тесно связаны с морем, с профессией моряка. Людям, которые не попали под обаяние моря, подчас непонятно, в чем магия моря, почему некоторых молодых людей с детства, с юности манит море, они хотят быть моряками, мечтают отправиться в дальние странствия. Как море вошло в вашу жизнь и в чем для вас магия моря, магия профессии моряка?
В. К.: Я в детстве никогда не мечтал о море. Меня тянуло к рисованию,
к живописи, я даже занимался во Дворце пионеров в кружке, где преподавали живопись и лепку.
Потом — блокада, война, занятия рисованием, живописью прервались.
В августе 45-го года, так как жрать было нечего и было очень тяжело жить,
я поступил в Ленинградское военно-морское подготовительное училище. То есть уже в августе 45-го я надел погоны и за мной закрылись двери казармы. Так что все отрочество, три года подготовительного училища и четыре года юности в 1-м Балтийском высшем военно-морском училище прошли в казарме. Это суровая военно-морская казарма, она покруче даже, чем сухопутная. Поэтому ни о какой живописи уже, конечно, речи не могло идти. Так волею небес я стал моряком.
Ну а после окончания училища я получил назначение на аварийно-спасательные корабли Северного флота. Назначали туда ребят, которые, как и я, кончали училище с подводным уклоном. Сейчас оно называется “Высшее военно-морское училище подводного плавания имени Ленинского комсомола”.
В те времена аварийно-спасательная служба — это было очень мрачное место. Опытных офицеров туда ссылали за провинности, а я попал прямо из училища, хотя четыре года меня учили воевать, ставить мины, стрелять торпедами, управлять артиллерийским огнем. Кроме основного курса я еще себе выбрал узкую профессионализацию: штурманское обеспечение десантных операций. Потому что в Великую Отечественную войну большинство десантных операций кончались трагически. Фактически у нас за всю войну была только одна удачная десантная операция, и то давшаяся огромной кровью, — это Новороссийск, Малая Земля. А остальные десанты погибали целиком и полностью.
Я оказался на аварийно-спасательных кораблях за длинный язык, за гуманитарные интересы, которые засекли особисты, за стихи, которые мы там с дружками моими писали (большинство моих друзей погибли, некоторые с собой покончили). Все мы имели в душе какие-то художественные устремления, а служба требовала диаметрально противоположного. И это раздражало начальство.
Но о том, что я попал на Северный флот, совершенно не жалею, потому что в течение трех лет я участвовал в двенадцати операциях по спасению рыболовных траулеров. В том числе были и очень тяжелые аварии, такие как взрыв боезапаса на барже в Росте под Мурманском. Пришлось опускаться под воду в тяжелом водолазном снаряжении (трехбалтовых скафандрах), то есть осваивать море из-под воды. Приходилось и тонуть при неудачном спасении. Это было в январе 53-го года в бухте Могильной около острова Кильдин. Температура воды была минус два градуса, воздуха — минус восемнадцать. И вот мы булькнули — спасали рыболовный траулер “Пикша”. Он носом вылез на подводный камень и сползал с этого камня, кормой вниз уходил. Я был командиром аварийной партии. Высадились на этот траулер. Экипаж был деморализован аварией. И мы полностью, как это обычно бывает, заменили травмированных людей. Работали две аварийные партии. А шторм продолжался, разбило шлюпки, на которых мы пришли на этот траулер. Уйти с него мы уже не могли.
И он так кормой и ушел в воду. Чем дальше он уходил, мы поднимались по рубке наверх, и я забрался до самого бортового отличительного огня. Да еще одну рукавицу потерял. Обморозились все. Ну а потом — бах! — вода и беспамятство. Подобрал меня на вельбот с другого спасательного судна капитан-лейтенант Загорулько. Подошел к нам на “шестерке” (это ял, шестивесельная шлюпка). И меня вынули из ледяной воды. Мы были, естественно, в спасательных жилетах, но все равно получили очень тяжелые обморожения. Попали в госпиталь в Полярный. Там у нас взяли подписку: кто соглашается, а кто не соглашается на ампутацию обмороженных конечностей, и в том числе, простите, самых интимных мужских мест, которые после обморожения были в ужасном совершенно состоянии. С тех пор я никогда в жизни не катался на коньках и не ходил на лыжах, потому что вся нижняя половина тела у меня тяжело обморожена. Были обморожены веки, они сразу покраснели. Так я заглянул в море с черного хода уже в юном возрасте. Мне было двадцать четыре года, когда это произошло.
При всем при том сегодня я совершенно не жалею, что меня занесло на флот, и за те тридцать, даже сорок лет, которые провел на море, я не только его полюбил, оно стало моей частью, частью моего мировоззрения (что очень важно), потому что моряки все-таки немного космополиты. Болтаясь по всей планете (уже на торговом флоте я плавал, начиная с 55-го года), я не был только на одном материке — в Австралии. А так от Антарктиды до полярных северных морей, во всех океанах, на всех материках мне пришлось побывать. И ощущение интернационального мышления закладывается не как идеология, которую вам преподают или вбивают в вас, а по жизни. Когда ты видишь, например, войну на Ближнем Востоке. Уже лет двадцать тому назад я твердо знал о том, что происходит сейчас — диком обострении национального вопроса. Не только у нас в стране, в России, а по всей планете. Я чувствовал, что это произойдет, потому что наблюдал этот национализм своими глазами в самых его диких проявлениях на Ближнем Востоке, в Африке, в Южной Америке. И предчувствие, что одним из корневых трагических моментов современной действительности будет национализм в самых разных его формах, не подвело меня.
И русским это свойственно, так как мы огромная континентальная держава. Тот, кто не обошел Россию с севера, например от Мурманска до Владивостока, или хотя бы не проехал на поезде от Владивостока до Москвы, не представляет себе, насколько Россия огромна. Это знают только моряки и, возможно, железнодорожники. Когда идешь Северным морским путем (а я прошел им раз двадцать туда и обратно), плывешь месяц, второй, третий, четвертый, и все Россия, Россия, Россия у тебя по правому борту, когда идешь на восток, по левому, когда идешь на запад. Проходишь устья всех наших великих рек: Енисей, Лена, Колыма. Когда находишься в Арктике, такое ощущение, что у тебя под ногами (ну, карта-то — север наверху, юг внизу) вся огромная Россия. И ты видишь течение огромных рек, того же Енисея, который потрясающе красивая река, величественная, она пронизывает всю Россию насквозь до южных границ. Я глубоко убежден в том, что фасад России обращен к северу. Ведь большинство территорий-то наших северные.
Очень интересный пример мне привел Дмитрий Сергеевич Лихачев, с которым мы как-то беседовали о море. Он мне рассказал замечательную деталь: оказывается, знаменитый академик Вавилов (арестованный, погибший в тюрьме) мотался по всему миру, собирая семена разных пшениц, полезных растений. Причем, оказывается, его главной задачей было подобрать такие сорта и сделать такую селекцию, чтобы именно в северной России, в северных ее пространствах, можно было наладить наиболее удачное земледелие. Для меня это было потрясающим открытием. Обычно люди сопротивляются тому, что Россия обращена лицом к северу, а вот академик Лихачев, ссылаясь на академика Вавилова, разделял мою точку зрения.
Корр.: Вы, как моряк, который много лет отдал морю, воспринимаете Россию как державу, овеянную океанами. А, насколько мне известно, А. И. Солженицын несколько другого мнения?
В. К.: Да, совершенно точно. Я некоторое время переписывался с Александром Исаевичем, это было очень давно, еще до его отъезда из России. Он попросил меня прислать книжку. Я прислал. И в своем письме он меня пытался “отвратить от морской темы” (это его буквальные слова), потому что он ощущает Россию как страну приречную или приозерную. На что я ему возражал и писал о том, что очень вредно так ощущать Россию, потому что Россия — страна приокеанская. И нам нужно вырабатывать не континентальное мышление, а мышление свободное, всемирное.
Например, в Санкт-Петербурге, если вы спросите прохожего на улице: где находится морской торговый порт, я уверяю вас, что из ста человек, даже из тысячи, может быть, один вам скажет, где наш морской торговый порт находится. Хотя Петербург — портовый город и стоит на берегу Финского залива, то есть у выхода через Финский залив в Балтику, в Атлантику и далее.
Так вот, довольно строго даже Александр Исаевич меня пробовал переубедить, ссылаясь на то, что в сталинские времена морская, полярная, авиационная темы служили для Сталина прикрытием того, что происходило внутри России. Внимание народа отвлекалось на Папанина, на перелеты через полюс (Чкалов), на челюскинцев от той разрухи, от тех трагедий, которые происходили внутри страны. Кстати говоря, на эту удочку клевали и такие большие западные писатели, как Герберт Уэллс, Бернард Шоу и другие. Бернард Шоу, например, лично приветствовал челюскинцев после их спасения.
Действительно, такую роль в литературе полярно-морская тема играла в те годы. Причем настолько сильно играла, что даже Марина Ивановна Цветаева писала (цитирую по памяти): “Вот челюскинцы, как сжатые челюсти, медведь на них щерится, льды их теснят”.
Я считаю, что самое лучшее, что под руководством советской власти было совершено, что мы освоили Северный морской путь и превратили его в нормальную, действующую морскую магистраль. Это была огромная работа, на которую ушло больше семидесяти лет, огромные затраты, конечно, были, погибла масса людей, героически погибла. И вот все это в данный момент рушится, разрушается, люди бегут с полярных станций, с наших атомных ледоколов сняты вертолеты, например, потому, что нет топлива для вертолетов. А ледоколу, как бы хорошо ни работали спутники, как бы хорошо они ни давали из космоса ледовую обстановку, все равно нужно две-три мили перед самым носом знать ледовую обстановку. И эту ледовую обстановку всегда давал или самолет ледовой разведки (он сбрасывал кальку ледовой обстановки), или же вертолет, который находился на палубе ледокола. Как сейчас ребята работают в Арктике, я не представляю, не имея ни ледовой разведки, ни вертолетов. Это просто трагедия. Лед — это очень страшно, это безумие. А им сейчас это приходится делать.
Корр.: Виктор Викторович, в предисловии к одной из ваших книг есть мысль о том, что профессия моряка и профессия литератора требуют совершенно разных черт характера. Как же тогда в вас уживаются две этих профессии? И как вы начали писать на морскую тему?
В. К.: Когда я демобилизовался в 55-м году с военного флота, меня, конечно, распирал материал, который мне дала служба. Работая на спасателе, наблюдаешь людей в суперэкстремальных условиях. Люди попали в тяжелую аварию, им предстоит суд, тюрьма. Потому что, как правило, в сталинские времена аварийные капитаны автоматически попадали в тюрьму. В лучшем случае.
И за три года я нагляделся на такое количество всевозможных драматических ситуаций, которые просто требовали, чтобы я их рассказал. Но самое смешное, что первые рассказы (хотя они были написаны на морском материале) я высасывал из пальца. Я помещал своих героев в те места, где я никогда не был: на Шпицберген, например. Помню, у меня молодая художница, героиня одного из первых рассказов, попадает на Шпицберген, влюбляется в какого-то капитана и т. д. и т. п. Но сам материал был настолько эффектен, что первые свои рассказы в основном я писал о морских катастрофах, авариях, спасениях. Потом остепенился и понял, что это совсем не обязательно. Да и цензура, прямо скажу, очень сильно поджимала. Это сегодня с утра до вечера говорят и пишут про аварии, гибель самолетов, посадки судов на мели. А тогда это было все “сов. секретно”, и протолкнуть в печать какое-нибудь описание аварии (я не говорю уже про аварию военного корабля) было совершенно невозможно. Поэтому большинство моих рассказов были в значительной степени кастрированы, потому что цензура бдительно стояла на страже того, чтобы все было благолепно.
До полного анекдота. Мне принадлежит сценарий кинофильма “Полосатый рейс” (в соавторстве с Алексеем Каплером). Те, кто видел эту картину, помнят, что там моряки испугались тигров. И вот когда сдали сценарий, меня вызвал замминистра культуры в Москву. Огромный кабинет. Сталинская люстра бронзовая. Огромный стол. Мужик этот сидит и у меня спрашивает: “Скажите мне, — говорит, — советские капитаны — члены Коммунистической партии?” Я говорю: “Да, в обязательном порядке все капитаны — члены Компартии”. Он говорит: “И что же, вы считаете нужным показывать нашему народу, что, когда тигр сунет морду в рубку, капитан сразу же вылезает в окошко? И это коммунист? И это капитан? Он сразу покидает свое рабочее место, свой командный пункт? И вот вы хотите все это показывать народу?” Ну, я обозлился, естественно, и говорю: “Знаете что, вот если сейчас сюда, к вам в кабинет, войдет тигр, то вы одним прыжком окажетесь на этой люстре”. Потому что я отлично уже знал, поработав за кулисами цирка (по-писательски поработав, то есть понаблюдав за работой циркового народа), что тигры — очень страшная вещь. И поэтому мне были смешны эти замечания. Но самое интересное, что не только начальство набросилось на то, что моряки испугались тигров. Я стал получать десятки и сотни писем от зрителей (их потом печатали в комсомольских газетах) о том, что “Полосатый рейс” — это картина, которая “искажает образ советских моряков, потому что они испугались тигров”. Вот до какой глупости доходила цензура, и никуда от этого было не деться.
Корр.: Виктор Викторович, в ваших произведениях в основном описаны реальные события или что-то вы домысливали, фантазировали? Характеры ваших героев взяты из жизни и как-то вами обобщены и укрупнены?
В. К.: Да, конечно. И критики это заметили и неоднократно отмечали. Мою прозу очень часто называли документально-путевой прозой.
Корр.: Вы, вероятно, вели дневники во время ваших плаваний?
В. К.: Как правило, да. Особенно когда плавал вторым помощником. После вахты (второй помощник стоит вахту с ноля часов до четырех утра) в четыре часа сдаешь вахту (середина ночи, как раз эта вахта называется “собачьей”), записываешь свои замечания в судовой журнал, спускаешься вниз, и вся ночная вахта пьет утренний чай. Поднимаются сдавшие вахту из машинного отделения и из рубки: рулевой, впередсмотрящий, вахтенный штурман, и мы в кают-компании в полпятого утра завтракаем. После этого спишь до двенадцати часов дня, вернее, до половины двенадцатого. В половине двенадцатого обедаешь, и в двенадцать заступаешь на дневную вахту. И вот в этот промежуток времени, после того как поешь ночью, я около часа, как правило, сидел за машинкой. “Эрика” у меня была, я ее увековечил во всех своих произведениях, она со мной прошла по всем морям и океанам и вместе со мной всякие перенесла дрязги и испытания. Она была трофейная, немецкая. Я ее купил на первые гонорары. Для меня она уже живым существом была, я с ней разговаривал, когда в рейсах длительных плавал.
Ну конечно, очень спать хочется, полпятого, пять часов утра, после вахты. Особенно если вахта тяжелая была, штормовая, или во льдах, или в тумане. Но все равно полчасика, час все-таки печатаешь какие-то заметки, на которые потом в книге опираешься. А отсюда рождается доподлинность уже тогда, когда ты потом начинаешь привирать и куда-то поворачивать, естественно, меняешь имена тех героев, у которых ты воруешь главные черты характера, биографию зачастую, потому что ее так не выдумаешь, биографии бывают удивительные совершенно, невозможные для высасывания из пальца. Но при этом, если этот герой у тебя делается отрицательным, то очень важно так его закамуфлировать, чтобы его не узнали в отделе кадров, чтобы ты не навредил человеку, чтобы просто он на тебя не обиделся. И вот тут надо пройти по такому балансу: ни в ту ни в другую сторону не свалиться. Очень многое я брал от своих соплавателей. Особенно много того юмора, который у меня есть в рассказах. Иногда просто воровал.
Есть такое высказывание, что флот стоит одной ногой на воде, а другой ногой на юморе. И это очень точное высказывание, потому что без юмора, без смеха переносить тяготы, особенно очень длительных плаваний, просто невозможно. А юмор со страшной силой помогает. Поэтому в кают-компании за обедом, за ужином обязательно идет морская травля какая-то, а я это дело на карандаш.
У меня герой такой есть, он проходит сквозь многие мои книги — Петр Ниточкин, так все его основные байки — это практически не мое, это все ворованное. Иногда я откровенно записывал рассказы других моряков.
Недавно у меня была вдова одного капитана, с которым я плавал, Юры Ребристого (он в море погиб, умер от сердечного приступа в Индийском океане, и похоронили его в океане). Так вот, его вдова рассказывала мне о том, как он, читая мои книги, иногда взрывался и орал: “Это же я рассказывал. Витька у меня украл”. А я ему еще тогда говорил: “Юра, если ты хочешь, сам становись писателем и пиши. Что ж ты теперь руками-то машешь?” Он мне много интересного рассказывал. Талантливый человек был и рассказчик замечательный.
Так что мои книги, можно сказать, документальные. Просто часть приходилось из-за цензурных соображений менять. Ну, например, плывем на Антарктиду. Всем известно, что Антарктида — континент мира, там запрещено любое оружие, никакие вояки там не должны быть. А на самом деле практически весь экипаж нашего судна (теплоход “Эстония”) были вояки, которые мерили в Антарктиде силы земного притяжения, силы тяжести. Потому что это нужно знать. Если межконтинентальная ракета летит над каким-то куском земли, то надо знать силу тяжести во всех точках ее траектории. Короче говоря, я неожиданно обнаружил, что моя экспедиция — практически все военные люди, профессионалы. Но об этом, конечно, ни в коем случае нельзя было заикнуться даже. А на самом деле, если бы я такую краску ввел, конечно, было бы эффектней, и погуще бы я мог написать. Но об этом писать нельзя, и вся лавочка.
Вся трасса Северного морского пути была совершенно засекречена. Даже названия мысов приходилось менять. Предположим, есть такой мыс лейтенанта Жохова, он еще называется мыс Могильный. Там могила лейтенанта Жохова, который погиб в экспедиции Вилькицкого. Он был на ледоколе “Таймыр”. Мне очень хотелось о нем написать, беру из лоции это название “мыс Могильный”, а руки дрожат, потому что на лоции стоит гриф “Секретно”. Но все-таки я написал “мыс Могильный” и о том, что там похоронен лейтенант Жохов.
И вот как раз в связи с трехсотлетием флота мы планировали пропустить ледокол, специальный рейс сделать по трассе Северного морского пути. Взять на ледокол специалистов-камнерезов, которые подправили бы все разоренные могилы, которыми полна Арктика. Вот та же могила лейтенанта Жохова. Он написал эпитафию сам себе перед смертью. Он знал, что умирает. И у него на могиле, на кресте была эпитафия. Уже после того как я напечатал очерк об этом мысе, о Жохове гидрографы мне написали, что какие-то дикари разорили его могилу. Так вот, у нас была такая задумка, чтобы ледокол специально сделал рейс. Взять группу журналистов на борт, взять киношников. Киношниками дал мне слово руководить Георгий Николаевич Данелия. Хотя он не хроникер, не документалист, но мы с ним вместе работали в Арктике. Но из нашей затеи ничего не получилось.
Кстати, о Данелии. Когда он по моему рассказу решил делать фильм “Путь к причалу”, я ему говорю: “Вот что, дорогой Гия, если хочешь снять хороший фильм, давай-ка поплывем в Арктику”. Он и режиссер Игорь Таланкин, который тоже по другому моему рассказу должен был делать фильм, они оба матросами пошли в плавание на ледокольном теплоходе “Леваневский”. Мы вышли из Тикси и пошли как раз на остров Жохова (имени этого лейтенанта, он его открыл). Очень тяжелая была ледовая обстановка, два года к этому острову,
к полярной станции на этом острове не могли пробиться суда. Мы пробились на “Леваневском”, но подойти к берегу не могли, стали где-то в миле и выгружались при помощи понтонов и катеров. Выгружаешь все: от печного кирпича до муки и бараньих туш. Все, что полярникам нужно. По пояс в ледовом крошеве из воды, снега, льда. С понтона ящик с кирпичом на плечи (или мешок с мукой) — и пошел на берег. И они замечательно у меня работали: и Данелия, и Таланкин, очень хорошо себя показали.
Корр.: Подчас корабль находится в длительном плавании несколько недель, несколько месяцев, изолирован от своей родины. Можно ли команду корабля ассоциировать с неким мини-государством? Там же есть глава этого маленького государства — капитан, есть другие начальники — офицеры, есть простой народ — матросы. Можно ли сказать, что команда корабля — это государство в миниатюре, со своими взаимоотношениями, проблемами, характерами и так далее?
В. К.: Конечно, такое сравнение напрашивается. И в значительной степени так и есть. Это микромодель общества, которая плывет по волнам. Но не полная адекватность, конечно. Масштаб другой. Но любое судно не существует без связи с берегом. Это все равно что Антей и земля. Если оторвать его от земли, он превращается в ничто.
А проблемы?! Проблем хватает. По нескольку месяцев, а то и годами в иностранных портах (в Гонконге, в Лондоне, где угодно по всему миру) стоят арестованными наши суда. Как правило, международная профессиональная организация моряков (ее штаб-квартира в Лондоне) дает какие-то деньги на питание наших моряков. В Африке полным-полно арестованных наших судов, потому что нечем платить за топливо, нечем платить портовые сборы, нечем платить лоцманам. В результате судно арестовывают, а потом его пускают с молотка.
Корр.: Особая тема — это судьба женщин, связанных в флотом: жен моряков, женщин-морячек, работающих на судах. Как писателя вас не может не интересовать, не волновать эта тема.
В. К.: Я всю жизнь мечтал написать роман, во всяком случае книгу (романы я писать не умею) о судьбе женщины-морячки, о судьбе тех женщин, которые попадают на флот. И у меня лежит огромная папка материалов, включая переписку с капитаном дальнего плавания Анной Ивановной Щетининой, первой женщиной-капитаном. Сначала она мои писания приняла в штыки, а потом,
к счастью моему, одобрила. Уже в возрасте была, инсульт у нее тяжелый был. Вот это женщина, которая целиком отдала всю жизнь морю. Ее очень уважали мужчины-капитаны, потому что она была замечательным капитаном, но под конец своей морской судьбы она дала интервью газете, в котором отговаривала девушек идти во флот, потому что это не женское дело. Это она, матерая морячка, прошедшая все возможные шторма, бури, льды и туман, считает, что это не женское дело?!
Вообще, женская тема — трагическая тема для морского писателя. Был случай (это из жизни), когда капитан вышел из Мурманска и шел на Латакию,
в Сирию. Где-то в Северном море в рубке вдруг спрашивает у своих штурманов: “А попадем мы в Английский канал (Па-де-Кале) или не попадем?” Те думают: шутит мастер. Ну, нормально прошли Па-де-Кале, вышли в Бискайский залив, идут к Гибралтару. А он опять спрашивает: “Попадем мы, ребята, в Гибралтар или нет?” Потом стали замечать, что капитан в каюте фуражку надевает козырьком назад и на себя в зеркало смотрит. Короче говоря, явно у него крыша поехала. Пришли в Сирию, в Латакию, и там он застрелился в ванной из малокалиберной винтовки (тогда у капитанов были малокалиберные винтовки, одна на судно). А оказалось, что у него жена живет с водопроводчиком. И это на него произвело такое впечатление, что у него крыша поехала. Вот так закончилась его жизнь.
Морская жизнь иногда бывает трагической у молодоженов. Только поженятся, молодой муж уходит в море. Сначала от нее с берега радиограммы идут каждую неделю по нескольку штук. Потом проходит месяц, два, три, четыре, радиограммы все реже, реже, реже, и молоденький матросик все больше и больше переживает. Ей уже надоело ждать, а ему мерещится… Может, она, как святая, его ждет, но мерещится-то морячку черт знает что, самое плохое.
И кончается тем, что он возьмет и прыгнет за борт. И таких случаев было очень много.
А женщины, которые работают на судах… У меня масса писем от буфетчиц, поварих, особенно пожилых. Это старые такие поморки, уже в возрасте начинали работать на судах — и в сорок, и в пятьдесят лет. Но все их называют “тетя”, “тетя Аня”, предположим. И какая-нибудь буфетчица становится матросикам “мамою”. Первая фигура, конечно, за которой она ухаживает, пылинки сдувает, — это капитан. Особенно если капитан тоже не первой молодости. Но и весь экипаж, кого она кормит, обслуживает, ее боготворит. Это чистюля, несмотря на то, что на судне очень трудно поддерживать чистоту. И качка эта бесконечная. И подсоленная вода. Работа на камбузе, например в шторм, — это к тому же очень опасная работа. Потому что у тебя на плите стоит кастрюля с борщом, гигантская такая кастрюля на тридцать—сорок человек. Все это плюхается, даже котлеты пожарить в шторм очень трудно. А в шторм, да еще где-то в суровых широтах, в очень южных широтах или в северных, молодые матросы, как правило, жрать хотят. А еду приходится выдавать сухим пайком. А “это уже совсем другой нарзан”, как говорится в анекдоте. Поэтому работа женщин на камбузе в штормовых условиях — это просто подвиг. Надо хлеб печь. А весь мир голубой месяцами ходит ходуном и вертится вокруг тебя. Кроме того, всякие женские физиологические вещи. Если буфетчица молодая, она с кем-нибудь обязательно спутается. Значит, возникает ревность. К ней другие кобеля, как положено, начинают проявлять интерес. И тому, кто удачно с ней дело провернул, где-нибудь могут банок подкинуть. Короче говоря, женщина на море — это довольно драматичный и взрывоопасный материал.
Корр.: Ну и, разумеется, женщина на берегу — это тоже особая тема.
В. К.: Это тоже трагическая интрига. Ну представьте себе: молодая пара, жена рожает, муж — в море. И потом всю жизнь она одна воспитывает детей. Помню, одна женщина, жена капитана, показывала мне несколько наволочек, набитых радиограммами, которые она получила от мужа. Письма же мы не отправляем, тем более из-за границы. В советские времена это было запрещено. Только радиограммы. Так вот, у нее несколько наволочек этих радиограмм от мужа-капитана. Разревелась, когда мне их показывала. Она всю жизнь прожила фактически в одиночку, только в отпуске куда-нибудь вместе съездят. А так она одна с детьми все тяготы переносит, только деньги он ей посылает. Вот это судьба морячки. И все время тревога за него. Причем женщины в том же Питере, жены моряков и капитанов, перезваниваются. Какая-нибудь авария случилась с каким-нибудь судном. “А не с моим ли это мужем?” Или сыном. Они сразу же созваниваются, и начинаются выяснения.
Совсем недавно у меня был трагический звонок. К телефону подошла моя жена Татьяна и говорит: “Тебе звонит какая-то совершенно пьяная женщина”. Я беру телефонную трубку, слышу по голосу: да, говорит пьяная женщина. На том конце провода всхлипывания: “Виктор Викторович, я вот в записной книжке мужа (он утонул неделю назад у берегов Алжира) нашла ваш телефон. Вы с ним вместе плавали на теплоходе └Индига“. Так вот, вы узнайте, как же он… Они говорят, что он так сильно был пьян, что сам за борт прыгнул. А я знаю, что он никогда бы за борт сам не прыгнул. Это наверняка его или выкинули, или смыло его волной”.
Во флоте есть порядок: когда человек исчезает, то только через суд и только через год после его исчезновения (хотя бы в открытом океане он упал за борт и мы точно знали, что его сразу же сожрали акулы) можно снять с него “пропавшего без вести”. И только через год можно завести разговор о каком-то возмещении, о какой-то компенсации. Помочь этой женщине я ничем не могу. Говорю ей: “Не могу я ничем вам помочь и выяснить, что там происходило около Алжира, не могу”. — “Ну как же так, если в его записной книжке есть ваш телефон, значит, вы должны его помнить…” А я его даже не вспоминаю никак. И опять недавно она звонила, и опять сквозь слезы рассказывает, что она стала получать письма от каких-то женщин о том, что он был плохой, что он пьянствовал и т. д. Чем эта трагедия закончилась, я не знаю. Но, во всяком случае, человек погиб, а его жена расплачивается.
Много, конечно, на море и тяжелого, и грязного, и того белья, которое мы никогда не вытаскиваем.
Последние морские книги, которые мне попадали в руки, вызывают у меня иногда даже раздражение, потому что чернуха в них преобладает над светлым. И современная проза меня раздражает.
Корр.: Что вы можете сказать о соотношении романтики и работы на море? Многие молодые люди, наверное, идут в море как раз за романтикой, а сталкиваются с тем, что это очень серьезный, большой труд и подчас опасный.
В. К.: Вы это совершенно правильно заметили. Работа на море подразумевает очень большую тщательность, монотонность. Человек думает, что будет все время смена стран, впечатлений и т. д. А ты иногда месяцами болтаешься в открытом океане. Например, когда я работал на судах, которые обеспечивали космические объекты. Иногда месяц лежишь в дрейфе посредине Индийского океана и ничего не видишь, кроме бесконечных валов. Валы, валы, валы, идут волна за волной. Потом налетит ураган, смерчи пройдут. Опять штиль.
И больше ничего. То есть монотонная такая работа, требующая очень большой внутренней самодисциплины.
Самыми лучшими моряками оказываются, как правило, не городские люди, а крестьяне, которые очень далеки от моря: скобари-псковичи, волгари, сибиряки. Они оказываются хорошими матросами, потому что у них привычка к работе на земле, а земля требует монотонных забот и тщательности. Если неправильно внес удобрения или еще чего-нибудь не так сделал, весь твой труд будет напрасным. Такие люди и в петровские времена, и в постпетровские, и во времена Нахимова, и сейчас, когда я уже плавал, оказываются наиболее приспособленными к труду на море. Они невзыскательны, хорошо вписываются в эту работу. Особенно здорово они работали во времена парусного флота, когда надо было карабкаться по реям, бог знает куда, подбирать мокрые паруса и т. д. Как раз люди от земли оказывались самыми хорошими моряками. Они идут в море заработать денег, и поэтому вкалывают. А городские ребятишки, набитые книжной романтикой, одурманенные Александром Грином, в море не приживаются.
А там никаким Грином и не пахнет. Там пахнет как раз совсем другим. Блевотиной пахнет. Я, например, три года укачивался и блевал. А командир корабля для развлечения пускал мне обычно в нос папиросный дым. Когда ты укачиваешься и тебя тошнит, это совершенно ужасное испытание. Ну а потом меня как обрезало. Попали в очень тяжелый шторм. Смотрю, голова не болит, не укачивает,
и чувствую себя ничего себе. И с тех пор не знал, что такое укачаться.
Корр.: В предисловии к одной из ваших книг есть такая фраза: “Рефлексирующему Гамлету не место в море, во флоте”.
В. К.: Совершенно точно: не место ему там, потому что он свой пароход утопит. Капитан должен думать о том, как привести судно туда, куда надо, и в нужный срок, и чтобы не потерять ни одного человека, и чтобы сохранить груз в целости и сохранности, и чтобы судно само было у него в порядке. Ему, капитану, тем более совершенно не до всяких рефлексий. Он весь в заботах:
и наяву, и во сне, и когда угодно он слышит и чувствует то, что происходит на корабле. Без этого он не будет капитаном.
Корр.: То есть вопрос “быть или не быть” не может стоять перед капитаном. Он должен быть очень энергичным, целеустремленным, быстро и решительно принимать решения.
В. К.: Он должен только “быть”, и “быть”, и “быть”… Крепко быть, реально быть, и чтобы каждый человек на судне каждую секунду ощущал, что рядом с ним капитан, что он может быть и ласковым, может спасти его от гибели. И в то же время он может взять за шкирку и сделать из него бифштекс, выбросить с судна на берег и в любом порту отправить на родину. И это каждый из экипажа знает.
Ну естественно, эти капитанские качества вырабатываются длительным трудом на море и постепенным движением по должностной лестнице, начиная с
четвертого помощника капитана. Да вообще-то мы все начинали с матросов. Без этой школы настоящего моряка не получится. Я, например, проходил практику на парусниках совсем еще мальчишкой. На днях пришел в Петербург парусник “Мир”. Его капитан был матросом на баркентине “Сириус”, на которой я в свое время был руководителем практики курсантов. Он был моим матросом, а сейчас вот капитан на “Мире”.
Корр.: Если не ошибаюсь, драматурги, кинодраматурги, даже некоторые писатели ввели в оборот такой термин — “морской офицер-интеллигент”. Вы согласны, что морской офицер, много лет плавающий, может стать интеллигентом? Какие качества для этого необходимы?
В. К.: Мне представляется это дурацким словосочетанием. Во-первых, я считаю, что интеллигентность не зависит от профессии. Я считаю, что крестьянин, который не прочитал вообще ни одной книжки в своей жизни, может быть глубоко интеллигентным человеком. Ошибаются те, кто считает, что понятие “интеллигент” относится только к какой-то городской или офицерской прослойке. Среди офицеров такое количество не только не интеллигентов,
а просто, простите меня, г…а собачьего, которое не тонет. Достаточно взглянуть на экраны наших телевизоров, чтобы увидеть тысячи генералов (сейчас у нас их, по-моему, больше, чем рядовых). Увидишь физиономию этого генерала — и сразу ясно, какой он офицер-интеллигент.
Интеллигент — понятие, я думаю, не связанное ни с должностью, ни с работой. Интеллигентом может быть совершенно дикий пастух в горах, если он чисто живет, если он любит окружающий мир, природу, честно работает, верит в какое-то добро и пр. Вот это и есть интеллигентный человек, хотя я еще раз говорю: он, может быть, ни одной книжки не открыл и даже кино ни разу не видел.
Корр.: Вы говорите: так много впечатлений дает море, профессия моряка. А почему же тогда так мало и в нашей стране, и вообще в мире писателей-маринистов, которые всерьез занимаются этой темой?
В. К.: Вы очень точно подметили, что очень мало маринистов. Почему? Потому что писать о море могут только профессионалы. Я сразу могу определить, пишет это человек, знающий море или нет, то есть профессиональный моряк или же тот, кто сходил в море в творческую командировку. Я это мгновенно по первому абзацу обнаружу. Меня, моряка, можно послать, предположим, в творческую командировку в колхоз, в деревню на три месяца, и через три месяца я вам привезу повесть на деревенском материале. Я уже буду знать, чем отличается корова от быка. Мне этого достаточно, и я введу вас в заблуждение, написав о деревне, абсолютно ее не зная. А с морем так не получается.
С этого начались, между прочим, все неприятности у Георгия Владимова с его романом “Три минуты молчания”. Мы не были знакомы с ним, но если бы он дал мне его прочитать (или какому-нибудь другому писателю-моряку), то, может быть, и не было бы тех неприятностей, которые привели его потом к эмиграции. Потому что роман моряки встретили в штыки, потому что там было много морских ошибок. Хотя он пошел плавать матросом на рыболовный траулер, чтобы изучить морскую жизнь.
Но все равно недостаточное знание морской жизни сразу же прочитывается, и я перестаю верить автору. А чтобы профессиональный моряк совмещал свои обязанности с литературной работой — это чрезвычайно трудно. Знаю по своему опыту.
Я вам сейчас приведу цитату из высказывания очень мною любимого человека, военного моряка, адмирала. Это адмирал Нахимов. У меня, к счастью, есть много его книг, я его много читал. Вот что писал Павел Степанович:
“Все неудачи в литературе при доказанной опытности писателей происходят оттого-с (у него была такая приговорка “с” к некоторым словам), что всё одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на месте, выпишет из головы все, что в ней было, а там и пойдет молоть себе что попало. Другое дело, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал. И при том поработал довольно над своей статьей и отделал ее как следует-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Ну что бы вам, например, господин мичман Фермопилов, написать что-нибудь для └Морского сборника“ о подъеме затонувшего судна? Ведь вы ж сами там работали, так можете описать все как следует-с”.
Вот это профессиональный военный пишет, флотоводец. Сколько под его командованием и под его суровой рукой на дно турок пошло, сколько на тот свет англичан и французов он отправил! А стиль языка, если вы заметили, какой-то гоголевский. И не в этом “с” тут дело.
Записал Николай Кавин