Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2009
ї Евгений Каминский, 2009
* * *
Берясь за слово, думал, что могу
возвысить мир до лепета младенца,
покуда с голодухи к пирогу
не рвался, не выписывал коленца
пред публикой почтенною, пока,
не прячась от судьбы за облаками,
я слыл здесь не умнее дурака,
что правду защищает кулаками.
Пока с тупым упорством бился я
с бездонным небом в форточке, как муха,
и в мертвый слепок с лика бытия
мне жизнь вдохнуть еще хватало духа.
Пока за день хотя бы пять минут,
когда весь мир шел на меня войною,
я чувствовал, как губы к жизни льнут
и сердце рвется бабочкой шальною.
Пока еще, безвольные не столь,
слова лились из сердца против воли,
надолго оставляя в сердце боль…
Что жизнь без Слова? Оторопь, не боле.
* * *
Стоит лечь — и наутро Калинин опять уже Тверь…
Рассыпается в прах век, потраченный лагерной речью,
и на смену увечному входит беспечный, как зверь,
новый век золотой — рвать покорную глотку овечью.
И не хочется строить, ей-богу, не хочется месть,
на пейзажи квасного величия тратить палитру…
Быть практичным в эпоху рвачей — не великая честь.
А не сесть ли за стол, не отверзть ли подругу пол-литру?
Так и канул бы в Лету, но прежде, как некий Ахмет,
этот ваш Вавилон с минарета послал бы конкретно…
Не смешно ли: всю жизнь выходить из темницы на свет
лишь за тем, чтоб узнать, что свобода приходит посмертно.
Но идешь, даже если наутро не сделать и двух
покаянных шагов до аптеки, где, взяв себя в руки
после пары флаконов всего, пробивается дух
в небеса из надломленной плоти сквозь смертные муки.
* * *
Измученный дворник давно б изломал инвентарь —
весна уже точит январь в его третьей декаде.
А вам каково, если слово толковый словарь
все прячет от вас: мол, зачем так красиво, Аркадий?
Глумится упрямец! Хоть том его рви пополам —
как вор безъязыкий, молчит и цепями грохочет.
Щеглам не до сфер, что доступны в зените орлам.
Им лишь бы взлететь. Над собою подняться, короче…
Спасибо, хоть ангел на крыше, чьи цели ясны,
чье кроткое право — не знать между нами различий,
нет-нет да пошлет вам по случаю ранней весны
любовь свою, правда, в плохом переводе на птичий…
Не пишется вовсе? Спасибо скажи, что не бьют.
А дворник с лопатой весь день на ветру? ему как там?
Но солнце такое, как будто прощен этот люд
и к небу причтен навсегда исполнительным актом.
Нет, видимо, зреет подспудно уже перевес
молчанья над свойством глаголы утюжить часами
в тебе, возводившем гордыню в себе до небес,
чтоб с этой горы по душам толковать с небесами.
Нет, все-таки жжется вины неосознанной йод.
Лед вспорот уже до Губы тупоносым буксиром…
Сначала смиришься, а после и слово придет.
Лопату бери и ступай себе в дворники с миром.
Фабрика
Вот и год пролетел… Или, может быть, пять? Поутру
им, как прежде, глаза не продрать, но какая-то дура
лезет, лезет им в душу с экрана и мечет икру,
чтоб успеть отложиться в мозгах перламутром гламура.
Что с них взять? Как с паршивой овцы — утешительный клок.
С точки зренья процентов и общей динамики роста,
этот люд безнадежен. Ведь даже приди к ним пророк —
и, пожалуй, убьют. Забросают каменьями просто.
С точки зренья процентов… Но, право, совсем не просты
эти темные массы, живущие хлебом и водкой,
эти робкие, вроде, у касс за получкой хвосты,
эти, молча бредущие к бездне дорогой короткой.
Вот и ангел с сияющим горном уже у ворот.
К бунту их призовет? А иначе, с какой бы он стати…
Если эти решатся на левый теперь поворот,
то, боюсь, никому не остаться живым в результате.
И гадаешь, в себе ощущая постыдную дрожь:
переждать в эмпиреях эпоху нещадную эту
или все же остаться и честно тащиться под нож,
на рассвете в толпу тихо канув с концами, как в Лету?
* * *
Все распалось тщетою земною.
Только синего неба гранит
ту же твердость хранит надо мною —
как безмолвный конвойный стоит.
Поскорей уводи меня или
здесь со мной, нелюдимым, смирись.
Не за то ль меня так не любили,
что сквозила во мне твоя высь?
Что, не ясно, по праву какому,
по вердикту какого суда,
был я ровней оврагу глухому
и тропу понимал без труда.
Что и в роще, и в клеверном поле,
и средь моря, отдавшись волне,
я любимым себя поневоле
ощущал и счастливым вполне.
Знать не зная, что клевер и кроны
(даже глубь ледовитой Оби!)
ничего и не знают-то, кроме
ко всему бесконечной любви.
Океан
Поднимая свинцовые волны,
он бросал их, как молот, на борт.
И утробой, тревожней валторны,
пело судно, спешившее в порт.
Вот от этой губительной мощи
я уже был на грани ума:
словно гнулись дубовые рощи
или падали навзничь дома.
Словно птица огромная билась
в чьих-то лапах. Уже, может быть,
и мечтавшая сдаться на милость,
но еще не уставшая жить.
Одуревший от жизни острожной,
выходил я тогда на корму
и молил: “Прекрати, если можно!”,
и грозился: “Не стихнешь — умру!”
И не знал, что в момент этот краткий
неминуемо там, на краю,
оставлял у меня под лопаткой
он железную волю свою.
Чтоб отныне, без робости меря
на себя ширь мятежных морей,
я носил эту волю, как зверя
в распираемой клетке моей.
* * *
Как хотелось бы дышать — в девятнадцатом,
самодержцу другом быть и порукою.
За метраж и за надбавку не драться там,
а придирчиво следить за наукою.
“Будь хоть грязным мужиком, будь хоть барином —
Царство Божье всем дается нуждением!” —
в переписке состоя с Чарлзом Дарвином,
разъяснять ему его заблуждения.
Подмечать в его посылах утопию.
Ох уж эти либералов мечтания!
Толку что за правдой плыть в Эфиопию?!
В сапоге с гвоздями — всюду Испания!
То ли дело из Твери иль Кукуева —
по пути познанья истины узкому —
в Баден-Баден уезжать неминуемо.
(Пусть в неметчине и смерть духу русскому!)
Там крутить роман с купчихой из Винницы,
животом с французской кухнею мучиться,
вырождаясь в захудалой гостинице
года три, а может, пять. Как получится.
И, вернувшись в Тверь с осанкой английскою
и французскою женой, тем не менее
заниматься не жильем и пропискою,
а с вокзала ехать прямо в имение.
И, живя там посреди человечества
(да, присваивая труд, но без рвачества),
горячо любить народ и отечество
и в народничестве видеть чудачество.
* * *
И вдруг задохнешься: какая свобода окрест!
Откуда в поджилках взялась эта мощь носорожья?
В таком состоянье идут покорять Эверест,
как женщину, бросив наскучивший мир у подножья.
И после идут, не страшась пораженья в правах,
на все, чтоб и прочие право имели над бездной,
от Истины, вроде, отрекшись уже на словах,
на деле живот за нее положить безвозмездно.
А если серьезно, у моря бескрайнего кто ж
из нас небесам не сдавался на милость устало?!
Не жалко, что правда земная жгла душу, как ложь.
Но жаль, что так долго до неба душа вырастала.
Забудем о грустном. Поскольку уже не болит
под левой ключицей птенец и попутчик любезный…
Все призрачней жизнь, и все тверже небес монолит.
И все невозможнее взгляд отвести свой от бездны.