Публикация Татьяны Акуловой-Конецкой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2009
ї Татьяна Акулова-Конецкая, 2009
ї Виктория Кононыхина-Семина, 2009
ИЗ ПЕРЕПИСКИ ВИКТОРИИ КОНОНЫХИНОЙ-СЕМИНОЙ И ВИКТОРА КОНЕЦКОГО
Летом 2004 года я гостила у друзей в Ростове. Друзья — Тамара и Виктор Никулины и, главным образом, их сын Алексей, служащий в милиции, помогли разыскать телефон вдовы Виталия Семина.
Виталий Семин (1927—1978) был писателем, глубоко почитаемым Виктором Конецким. За плечами Виталия Николаевича Семина была война, немецкий трудовой лагерь, напряженная литературная работа, преследования “критиками в штатском”. Жизнь его была трудной, счастливой — творчеством и семьей. Увы, недолгой.
Жена Виталия Семина, Виктория Николаевна, всю жизнь хранит память о муже. Это непросто, учитывая и отдаленность Ростова от столичных издательств, и сложность переиздания настоящей прозы… Тем не менее — без торопливости и суеты — она издает его книги (на полках магазинов книги Семина не залеживаются), подготовила к изданию замечательный том “Виталий Семин в письмах, воспоминаниях и литературной критике”.
Мне хотелось познакомиться с женщиной, которой восхищался Виктор Конецкий. Впоследствии Виктория Николаевна переслала мне тексты автографов Виктора Викторовича
с небольшими комментариями, вошедшими в настоящую публикацию.
Нашлись в архиве Виктора Конецкого два письма к Виктории Кононыхиной-Семиной (не полученных ею), и письма Виктории Николаевны к Виктору Викторовичу — они теперь стали воспоминаниями…
Эта публикация — моя благодарность писательским вдовам, моим подругам, за дружбу и душевную поддержку в течение многих лет.
Татьяна Акулова-Конецкая
1. Виктор Конецкий — Виктории Кононыхиной-Семиной
Дорогая Виктория Николаевна!
Спасибо большущее за бесценный подарок.
Только вернулся из ЧССР, где был с Алесем Адамовичем, и мы много поминали Виталия. Уважение к нему Адамовича — огромное. Так что: легок Виталий на помине.
В жизни встречались мы один раз. В ресторане ЦДЛ он подошел и предложил обменяться книгами. И прислал мне “ОСТ”, а я ему свою последнюю сразу отправил, но саднит что-то на душе: получил ли он ее?..
За всю историю нашей литературы, мне кажется, было человек пять литераторов, которые кроме любви к своему народу еще и осмеливались судить и сечь его по делам его. Это я считаю высшим проявлением любви, вечной благодарности к своему народу, истинным исполнением писательского долга.
Смерть его грохнула по мне с ошеломляющей неожиданностью. Еще и потому, что узнал о ней с большим опозданием, в море, из старой “Литературки”. Вырезал некролог и вклеил в дневник.
Читать “Плотину” боюсь пока. Я ее “чувствую”, не читавши. И знаю, как она ударит по душе и сожмет ее…
Рассказ Ваш про семейный вечер с чтением моей повести — радость для меня — и Вы это отлично сами понимаете — огромная.
Будете в Ленинграде, мой дом — Ваш. И остановиться можете, если с гостиницей плохо.
Через день-два вышлю книгу с двумя старыми повестями, которые считаю лучшими: вот-вот получу из “Современника”.
Ваш
Виктор Конецкий
30.03.83
* * *
Я не знаю, где могли встретиться Виктор Викторович и Виталий. Может быть, Виталий рассказывал мне, да я забыла. На первой книге, которую Конецкий подарил Виталию Семину, надпись:
“Виталию Семину — с пожеланием счастья и благодарностью за └763-го“. Виктор Конецкий. 31.01.77.
Дорогой Виталий, книгу прочитал, когда вернулся в Питер — 3 дня назад. И прочитал в ночь. Чего хвалить? Сам знаешь, что └Нагрудный знак“ и по количеству и по качеству набросков русских и немецких характеров — высший пилотаж. Один рисковый Ванюша чего стоит!
Я много лет провел └в толпе“, └в народе“, в общежитии с ним. И всех твоих людей знаю — все правда. И очень сложная для перевода на бумагу правда их характеров!”
(“763-й” — это другое название книги “Нагрудный знак OST”.)
Публикуемое письмо — ответ Виктора Викторовича на мою благодарность ему за хорошее упоминание им романа Виталия. Кажется, это было в “Литературной газете”.
Я написала, как мы (незадолго до смерти Виталия) читали “Путевые заметки с морским пейзажем” семейным кругом: я читала, мужики мои слушали так живо, с таким интересом, и собаки наши сидели между нами и тоже вроде слушали. Один из самых радостных семейных вечеров: юмор Виктора Викторовича, его точное, умное слово — все веселило нас.
Через несколько дней после этого письма мне была подписана книга “В сугубо внутренних водах” (М.: “Современник”, 1982):
“Виктории Семиной — с низким поклоном и на добрую память — Виктор Конецкий. 06.04.83. Л-д”.
2. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Я сильно виновата перед Вами. Книгу Вашу получила, перечитала “Кто смотрит на облака”, прочитала “Вчерашние заботы”, и сын все прочитал. Достали из неприкосновенных книг “Морские сны” с дарственной надписью нашему отцу и тоже перечитали. А написать собрались только сейчас, после получения от Вас письма. Не могла просто отписаться: получили-де, спасибо. Не такой Вы для нас автор. А для письма-общения не было душевного спокойствия, сосредоточенности. У меня же всю весну — мои обычные полторы преподавательские ставки в техникуме, восемь групп — двести учеников, мероприятия, кафедральная муть, попытки создать элементарный нравственный микроклимат среди все усиливающегося, убыстряющегося распада, остервенение от усталости… Впрочем, уроки — это всегда отдых, это дети, и в работе с ними всегда есть высший смысл. А вот мероприятия — это работа от дьявола. Самая же удачная дьявольская выдумка — это работа с иностранными учащимися, которых в техникуме полторы сотни и о которых нам объяснили, что главнейшее — привить им любовь к нашей действительности. Один современный философ написал о труднейшем — “бездне нравственного выбора” — в наши дни. Пустяки эта бездна перед вопросом, которые приходится решать рядовому преподавателю, — абстрактные игры… Самый современный художник — Босх.
Осенью ушла из этой своей конторы, могу получать пенсию за выслугу лет (25), иметь приходящих учеников. Очень хотелось читать, понимать. К 50 годам со всяким эмоциональным анархизмом почти покончено, время — думать…
И все-таки не ясно, что с собою делать: возраст трудный, очень трудный. Переходный. Когда-то я выписала у В. Овечкина об этом возрасте: “очень трудный: молодость ушла, старость не пришла, а жить хочется”.
Вот это очень точно…
Хорошо читать Вас. Больше всего люблю Ваши вещи более лирические,
с рассказчиком, самое интересное — рассказчик. “Вчерашние заботы” могла бы читать и читать без конца вообще, и нигде читательский интерес не падает. Это вовсе не значит, что Вы слабо рисуете характеры, объекты. В том-то и дело, что все это у Вас великолепно до восторга, до влаги на глазах или до смеха ни на кого, на себя, в пустой комнате, и от этого впечатление чего-то дурацкого,
а удержаться от этого смеха нельзя. И почти всегда — полное совпадение, память начинает подбрасывать какие-то подобные ситуации, чувства, и становится радостно оттого, что не одинок, а дышишь в одном ритме с человеком, который видит все так талантливо, остро, живо и в высшей степени человечно. И вдруг понимаешь, как важна искренность и вообще связь, братство людей. Это ведь и есть самый главный эффект, который должна иметь настоящая литература.
Поверьте, это не мелкое желание сказать приятные слова человеку. Говоря об искренности этих слов, я вынуждена сказать и о люфте, который со временем не уменьшился, а увеличился — между моим читательским видением, знанием и Вашей романной прозой. Опять почувствовала этот люфт, когда перечитала “Кто смотрит на облака”. Может, это связалось с особыми впечатлениями, полученными в последнее время от живой жизни. Есть, правда, странность: когда я читаю об Алафееве и Синюшкине, я верю Вам во всем. А от детали — как вспоминает Алафеев голодные глаза деревенского брата Феди и как ему становится жалко часики — мандраж. Но после чтения я, не провоцируя себя нисколько на всякие там анализы, спонтанно, в себе, начинаю Вам возражать. Мы с Виталием при его жизни не говорили об этом, но я уверена, что он согласился бы со мной.
Вот откуда раздражение и возражение.
Я вышла из среды, которую Виталий называл в своих рецензиях “преднравственной”. Ростовская окраина, заселенная недавними выходцами из деревни. Отцы в семьях — охранники, шоферы, носильщики, такелажники, грузчики, матери — уборщицы, продавщицы, спекулянтки, торговки. Обычный даже средний интеллигент в такой среде — инопланетянин. Это среда, в которой не стыдятся, придя проводить покойника, посмотреть, задрав покров, в каких туфлях его положили, в старых или в новых.
Сразу скажу: никакого осуждения этой среды вынести не могу. Это народ, тот самый… Об этой среде у Семина в “Семеро в одном доме”, там люди приходят к соседу помогать делать саман для постройки дома. Наш действительный, живой сосед, инвалид, в войну пришел по просьбе моей матери, после длинного дня работы на морозе, переложить нам печку, возился с ней всю ночь, утром затопили. Ни копейки, ни куска не взял, мы с братом были тогда сиротами, отец уже погиб. Виталий прожил в “хате” с этой печкой почти семь лет.
И сейчас я получаю сведения об этой среде от человека, который к ней вполне принадлежит и в то же время поднялся настолько, чтобы увидеть ее со стороны. Этот человек — один из героев “Семерых”, печник. Прочитав о себе в книге Виталия, он взялся за перо, стал читать. Сейчас — автор нескольких публикаций, очень интересных. Не пьет, но печки кладет все в той же компании — с молодости.
Мой брат тоже печник, алкоголик, тоже в этом же круге. Раза два-три в год я встречаюсь с братом, каждый раз застаю его пьяным до безумия, он обнимает меня за голову, любовно крутит шею так, что мне становится страшно больно, и говорит одно и то же: “Витька! Сестричка! Витька!” Больше он ничего не в состоянии произнести. Спасти его невозможно. Для этого нужно его изъять из среды и поселить с собой в одной комнате. Какая-то жидкая, расплывчатая, неясная духовность в нем есть. Он любит читать и рассуждать в те редкие дни, когда трезв. Но бьет жену, вернее, посуду о жену, посылает ее, отработавшую две смены (деньги нужны на дочку), за папиросами или за водкой, а разозлившись на нее, уходит из “хаты”, оставив двери на день открытыми, чтобы жене холодно было. При дочке матерится страшно, создавая какие-то извращенные грязные образы.
Все это я к тому, что эта “преднравственная” среда низменнее, грязнее, чем она у Вас. Примитивный животный эгоизм в этой среде выражен в живой жизни с нездешней силой. Ваши герои несут какую-то психологическую загадку, тайну, над которой есть смысл думать. Есть элемент причинности, комплексности в них…
После прочтения об Алафееве и Синюшкине у меня чувство, что это написал отличный писатель, но в детстве писатель этот был мальчиком из интеллигентной семьи…
Вот возьму и перечитаю Вас в хронологическом порядке.
Уже знаю, что больше всего полюблю Ваши более поздние вещи, потому что в них — Ваша душа. А Вы — всего интересней.
Виталий не высказывал критических слов о Вас. Он Вас радостно принимал. Ему не хотелось Вас анализировать. Он любил и Вашу романтику. Он вообще ведь более всего любил романтику преодоления. В последние годы его любимый герой — сэр Френсис Чичестер, писала ли я Вам об этом?
От А. М. Адамовича я получила письмо. Он советует собрать воспоминания о Виталии. И я кое-что уже предприняла…
В начале следующего года выйдет книжечка Виталия в серии “Писатели о мастерстве”. Обязательно Вам пришлю, е. б. ж.
Мое длинное письмо вовсе не обязывает Вас, дорогой Виктор Викторович, отвечать мне. Мне было необходимо Вам сказать. Что касается Вас, то я знаю, как не любил, не успевал писать письма Виталий. Он и так слишком много времени проводил за машинкой. Я даже прошу Вас не тратить время на письмо, так как я плохо буду себя чувствовать, затруднив Вас, обязав…
…Желаю Вам всего доброго. Пусть Вам пишется и пишется.
Виктория Кононыхина-Семина
02.1983
* * *
Я выросла в “бандитском” районе Ростова и хорошо знала блатных и приблатненных. Наверное, меня спровоцировало то, что Виталий ненавидел блатных по опыту общения с ними в немецком арбайтслагере.
3. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Прежде всего благодарю Вас за книгу “Третий лишний” с такой милой и лестной надписью. Надпись настолько лестная, что мне приходит в голову мысль, что мое простодушие близко к глупости, но я утешаю себя тем, что подозревать Вас в коварстве и насмешливости было бы еще большей глупостью и даже чем-то плохим…
Книга Ваша — печальная. Не могу сказать, что печаль эта светла. Очень много горечи, истинно человеческой горечи. Герой остается при своих, столь дорогих и читателю ценностях, он еще больше убеждается и убеждает в истинности этих ценностей, и на костер взойдет ради них, и умрет с ними, но нет в душе кипения жизни, волнения тайны ее. Очень силен мотив подведения итогов, сравнивания себя с другими, много о смерти и болезнях. И стиль — строже, суше. А может, это я предвзято? Нет, вот и юмор какой-то инерционный.
А знаете, Виталий любил свой зрелый возраст больше, чем молодой. Он и у меня спрашивал: “Ты хотела бы быть двадцатилетней сейчас?” Я говорила: “Нет, было скучно”. Он тоже говорил, что в молодости самое главное ощущение его была скука — от непонятности себя, смысла жизни, от отсутствия настоящей внутренней работы, от ожидания какого-то случая — вот счастье! Случаев-то не бывает. “Я ни за что не поменялся бы сейчас, почти в пятьдесят, ни с каким двадцатилетним. Здоровье — да, нужно, светлая голова, не гипертоническая — нужна. А возраст — сейчас самый лучший”.
Наверное, печаль Ваша не от возраста, а от одиночества. Писательского, человеческого — не знаю. Но писательское одиночество Ваше очень сильно. Ведь и пугающая искренность, даже именно откровенность — от одиночества. “Вот я перед вами стою…” — помните Д. Самойлова? Эта искренность на крайнем пределе, я не для красного словца сказала “пугающая”. В этой искренности и великое достоинство, писательское и человеческое. Путешествовать с Вами в Антарктиду было чрезвычайно духовно увлекательно. Я, кажется, уже писала Вам, что больше всего люблю прозу без сюжетов, без сведения концов с концами. Наверное, действительно, рождается новая литературная форма.
Хорошо очень показана у Вас и “обжитость” океана, и сила и красота и ужасы стихии, но это у Вас всегда в последних книгах. О любимом мною Викторе Курочкине (его повесть “На войне как на войне” у нас на центральной полке) — с любовью, в которой уже опыт прожитой жизни. О Дале — пронзительно.
А слова его жены — в конце главы, после всего — вызывают слезы. И за этими “простыми историями”, которые Вы рассказали о Курочкине и Дале, — какие драмы судьбы! Именно судьбы.
Простите мне эти среднечитательские излияния, но ведь и на таких читателей рассчитываете?
И еще. Что-то усложнили Вы о женщинах. Тут Вам изменила высокая писательская (как у Господа Бога) объективность. Может, это от жизни среди мужчин преимущественно. И Виктор Борисович (Шкловский. — Т. А.-К.): “они синие, мы зеленые” — тоже накрутил. Виталий, мне кажется, смотрел реальнее: “умение думать против себя” — не от пола, а от духовного развития, от культуры. Духовность — бездуховность. Я всю жизнь среди женщин и мужчин на работе, фифти-фифти. Разные (в том числе и на лжи замешанные) мужчины, разные (на лжи и на святой правде) — женщины. Это Шкловский отчего-то Вас утешал.
…Быстрее выходите из кризиса, пишите. Великая русская должна жить в полную силу. Недавно впервые прочитала “Время и место” Трифонова и порадовалась за эту литературу.
Всего Вам доброго.
Виктория Семина
1983
* * *
На книге “Третий лишний” (Л.: “Советский писатель”, 1983):
“Уважаемой Витьке Семиной-Кононыхиной — адски умному порождению ростовского дна; суровой женщине, которая любит только собственных младенцев, а иностранных учит любить нашу действительность.
Из этой книги узнаете, как я не люблю жаловаться на здоровье.
Поздравляю Вас, сына, Витьку-внука с Н. Г! Всем держать хвост пистолетом! 20.12.83”.
Незадолго до этого письма родился мой внук, названный тоже Витькой (Виталием).
4. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Несколько дней назад смотрела передачу “Писатель и время”. Выступавший И. Золотусский вдруг сказал о Вас очень хвалебно и — для небольшой передачи — пространно. Я обрадовалась: обидно видеть одни и те же дежурные имена в перечислениях у критиков и не находить там Вас и Виталия Николаевича. Незнание или узость? Иногда просто некрасиво получается: в большой статье о военной литературе нет упоминания о Курочкине…
Я знаю, как мучительно Виталию в какое-то время недоставало поддержки, внимания, признания. Много хороших слов он слышал от знакомых, от сотрудников “Нового мира”, где иногда публиковался, от А. Н. Макарова. “Нет отзыва” — это драма. В рабочих заметках Виталий написал, что литератор — рефлектирующий человек, с чувством вины: всегда ощущаешь вину перед обществом, близкими, перед идеалом, наконец. “Такой, каким я хотел себя видеть, всегда имел что сказать такому, каким я был… И сколько раз меня на это чувство ловили! И кто только не ловил!” Должно же это чувство вины уравновешиваться сознанием, что ты делаешь то, что всем нужно.
“Я очень нуждаюсь в поглаживаниях”, — говорил еще Виталий. А их не было. И с моей стороны их было мало. Понимаю трагедию эту, потому и пишу Вам сейчас, выплескиваюсь.
Как преподаватель, имевший всю жизнь дело с юными читателями, я знаю, как хорошие писатели бывают заслонены от читателей серой литературой. Тут играют роль тиражи, которых добиваются малоодаренные, но возмещающие этот недостаток “активностью” деятели словесности, и всяческая пропаганда. Выставки, которые готовила наша библиотека, конечно, по указанию вышестоящих органов, — очень многозначительны в этом смысле. Мои ученики читают П. Лебеденко (местный “ведущий” писатель), Иванова (“Вечный зов”),
Г. Маркова, Ю. Семенова. Бориса Васильева знают лучше, чем Василя Быкова. О Курочкине не слышали.
Конечно, я стараюсь исправить эту несправедливость. Например, своим коллегам давала читать все Ваше, что у меня есть…
В этом году было радостное событие: Игорь Александрович Дедков взялся составить книгу писем и критических рецензий Виталия. Решительный человек: я “из соображений” выбрасываю куски, на мой взгляд, ну совершенно непроходимые, он говорит: “Давайте оставим. Что мы теряем?” — “Да мне-то терять нечего, а вот вам, составителю, достанется”. — “Пустяки”.
Один из самых прекрасных людей, которых я видела. Как он пишет — мы знаем, но у него и самая лучшая манера вести себя. Давно я не видела такой естественности, даже шокирующей простоты, такого полного отсутствия театра в общении.
Собеседником его по передаче “Писатель и время” оказался человек замечательный, новомировец… Речь сразу зашла о том, как сейчас трудно работать честному критику. Игорь Александрович сразу отмел эту тему. “Можно, только слова нужно найти. Можно сказать все, что думаешь”. И слова употребляет какие-то совсем простые, бытовые. Застенчивый. В этой же передаче, где они с Золотусским представляли нашу критику, Дедков смущался, а самые лучшие слова сказал, смазал сладкую блевотину Феликса Кузнецова. Господи, как я рада, что такой человек составляет книгу Виталия. Семина он любит, в письме ко мне сказал даже, что имя Семина для него значит больше, чем имена Трифонова или Шукшина. Это что-то в стратегическом понимании путей русской литературы. Не для хвастовства, а просто от радости не могу Вам не сказать…
…Не болейте, берегите себя. Виталий говорил: прожить бы лет десять — написал бы “Войну и мир”. У Вас есть что сказать, и говорите Вы прекрасно.
Я написала это письмо и потому, что был повод. Посылаю Вам эту последнюю по времени выхода книжку Виталия. Я знаю, что многое в ней будет Вам близко и взволнует Вас.
Всего доброго Вам и Вашим близким.
Виктория Кононыхина-Семина
1985
5. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Прочитала “Неву” № 4 (“Опять название не придумывается”. — Т. А.-К.), и такая ностальгия охватила меня по тому времени, “когда мы были молодые”. Не было ни красных роз, ни голубых фонтанов, а была нищета, неустроенность, зато счастьем было схватить журнал с рассказом Казакова, Конецкого, Аксенова. Горизонты распахивались. Боцман Росомаха, гончий пес Арктур,
а “Трали-вали”, а “Рыжий с соседнего двора”! Виталий прибегал сияющий, дразнил меня журнальной книгой, заставлял бегать за ним, вырывать у него из рук. И все разговоры с такими же безденежными, бесквартирными приятелями были об этом. И сияющее лицо Виталия.
Куда все ушло? Беру в руки журнал с Астафьевым, Быковым, понимаю, как сильно, честно, глубоко, а радоваться не могу. Напротив, печаль. Грустная мысль о том, какими страшными одинокими усилиями добывается смысл и как медленно он накапливается для всех. То есть почти не накапливается.
В Вашем “повествовании в письмах”, в лирической прозе — огромное напряжение. Высокая трагедия, так сказать. Здорово Вы все это выстроили. Плакать хочется не тогда, когда читаешь о конце, а когда — о работе над сценарием, особенно об одесской колхозной гостинице. Такие печальные эти поиски радости, веселья. И эта мисочка Юрия Павловича, эти его словечки и подначки (и как выдержан тут выбранный им стиль!). Знаете, Виталий очень часто говорил о тоске, об отсутствии способности радоваться, даже когда благополучие и какой-то успех. Тоже говорил о дурной своей биологической природе. Его тянуло к людям, которые жили упоенно-весело, взахлеб. Он перенимал у них манеру смеяться, говорить, даже жить пытался, как они. Но всегда у него был при этом смущенный вид, будто он надевал чужой костюм и чувствует, как он в этой одежде нелеп. Одинокость не снималась ничем, даже вином, растворения не происходило. Смотреть на эти корчи было тяжело.
Что это за грусть-тоска такая? У нее, наверное, очень сложная, неоднозначная природа. Тут и отсутствие детства, и раздавленность войной, и время-времечко, и этот беспокойный дар… Читал наизусть Мандельштама и всегда особенно подчеркивал как главнейшие слова: “И так мне хочется разговориться, послать тоску к туману, к бесу, к ляду, взять за руку кого-нибудь: └Будь ласков, — сказать ему, — нам по пути с тобой…“” (проверила текст, правильно: “и до чего хочу я разыграться, разговориться…”).
Тоже сценарий комического фильма пытался писать — об этой лихой ростовской компании, маленьком чуде провинциальной жизни, но не пошел сценарий, аванс, однако, не отобрали. И — в поисках радости — в сорок лет отправился на байдарке из Москвы в Ростов, целый месяц шел, разочарование: “видно, цветное кино крутилось тогда”, в юности, которой по-настоящему тоже не было.
Очень вы все — Вы, Юрий Казаков, Семин — похожи. И те же постоянные разговоры о беге времени, о смерти, которая… и т. п. Когда-то он на мой упрек в постоянном нытье по этому поводу процитировал Толстого: о смерти не думают дети и глупые женщины.
Жалко, что не было между Вами и Виталием дружбы. Дух тот же. Выделял Виталий близких по духу людей мгновенно, вот и к Вам льнул. В конце 60-х, когда поехали в Гагру, в Дом творчества, сразу, первого, выделил в толпе Шпаликова, ведь совсем не знал его, слова друг другу не сказали, не знакомы были, а Виталий все расспрашивал об “этом парне”. Да и то сказать, лицо у Шпаликова было нездешнее.
“Тема водки” в Вашей вещи как тема судьбы в симфонии Чайковского (четвертой? пятой?): Бумм! С этого Вы начинаете — с предельно высокой ноты (а дальше “молодые” письма! — отличный контраст)… А пивший (ранее очень пивший) Семин сумел стать себе на глотку. Почему? Воля чеховская? Ощущение масштаба таланта своего? Увлекающая сила и красота мысли? Как Вы думаете? А ведь Семин — сангвиник, жрать любил, остро чувственный весь был. “По природе я Стива Облонский”…
Простите мне дерзость. Но вот еще резануло — об Аксенове. Что касается Бима — тут глаз Конецкого, а вот насчет “туда ему и дорога” — это неблагородно. Аксенов говорил своими словами о времени, без его сверкающего, искрящегося словца эпоха неполная. Не можете простить бегство, может быть?
В “Литературке” видела Ваш портрет — с А. М. Адамовичем, которого по-родственному люблю и низко кланяюсь за статью о Семине.
Книга Виталия (в основном письма) вроде бы идет в работу в типографию (стучу по дереву). Ленинградский режиссер задумал поставить “Семеро в одном доме” в театре. Тут пройдено к цели полпути. Но волнует очень.
Надоела я Вам, наверное, своими длинными письмами. Да ведь читать — не писать. Будьте здоровы и благополучны. Работайте. Есть читатели, нежно Вас любящие и ждущие, я сама нескольких таких знаю. Они все — хорошие люди.
Всего Вам доброго.
Виктория Кононыхина-Семина
07.08.1986
* * *
На книге “Никто пути пройденного у нас не отберет” (М.: “Советский писатель”, 1987):
“Вике Семиной. Это я сейчас пишу о Вике Некрасове, с которым видался в Париже. Он Вика и я Вика, ну, и вас берем в компанию. 25.11.1987. В. К.
Такая уж мне планида — о покойниках писать. Через час придет детский друг Некрасова Шура Воловик. Буду его потрошить.*
* Это я написал в 14.00 25.11.1987. В 14.30 пришел друг Некрасова Шура Воловик. В 15.00 он умер от серд. недост. у меня на диване.
Детские журналы Некрасова └Зуав“ и └Маме“ лежат у меня на столе. Тело увезли в 21.00.
Вот как бывает. В. К.”.
6. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Простите великодушно мне столь долгое неотвечание. Мысленно я писала Вам письмо с августа. В июле—августе я была в Питере, сразу страшно простудилась, самочувствие было самое плохое, дома долго приходила в себя. Кажется, и сейчас еще не оклемалась до конца. Смешно: страх перед холодом у меня такой, что когда я читаю у Вас про Арктику, то испытываю перед Вами священный ужас и священное восхищение. Красота Арктики для меня совершенно запредельная красота.
Книгу вашу получила. Незадолго до ее получения — судьба специально так подстраивает, чтобы мы задумывались? — мы долго говорили о Викторе Платоновиче Некрасове с Асей Берзер. Вы, конечно, знаете это имя. Она всю жизнь работала в “Новом мире”. И в главный период — при Твардовском тоже, это был ее пик. Она дружила с Гроссманом, редактировала Солженицына, Домбровского и других “проклятых”. Была она и редактором Семина. Наверное, она специалист высочайшего класса, потому что, когда после смерти Виталия застопорилась публикация “Плотины” в “Дружбе народов” и я была в полной потерянности, мне все литературные знакомые говорили: “Пойдите к Асе Берзер, она посоветует, что сделать с рукописью, не нанося ей сколько-нибудь значительного ущерба”. Уже до “Семерых” она выступала с предложением напечатать раннюю семинскую повесть “Ласточка — звездочка”, очень за нее стояла, но редакция в целом тогда дала от ворот поворот (это было в 62—
63 году), а “Семеро” пошли мгновенно, без обсуждения. Пошли они вместо отвергнутого (не редакцией, конечно) “Театрального романа” Булгакова. Ася (мы с ней впервые встретились два года назад) рассказала мне, как хвалил при любом случае “Семерых” Твардовский и как недобро, незаботливо поступил он с Виталием, когда “Семерых” тряхнула “Правда”. Что тут сказать? Александр Трифонович был сложный человек. Тем не менее Виталий все писал, имея в виду “Новый мир” и только.
У В. П. Некрасова были с Анной Самойловной какие-то особенные отношения. Она показала мне его письма (точнее, конверты его писем!), присланные им из Парижа небольшие картины. Они развешаны у нее по стенам. В этих картинах всегда шутка, например, портрет Чехова в манере Модильяни. И так это точно сделано!
У нас дома есть короткие письма — записки Виталию от Виктора Платоновича. А на странице одной своей книжки, подаренной Виталию, он пририсовал себе молодому на фотографии старческие мешки и морщины.
Кое-что о Вас я знаю. Знаю, что вы написали письмо М. С. Горбачеву. Письмо это пересказал у меня в доме Ю. Ф. Карякин. Он заинтересовался записями Виталия о Ю. Жданове и зашел к нам, когда приезжал в Ростов. Поездка эта была организована журналом “Дон”. Карякин, Можаев, Турков и еще из “ЛГ” ездили в район Ростовской области, в каком-то колхозе обсуждался роман Можаева “Мужики и бабы”. Была и встреча их в Ростове с интеллигенцией, так это называлось. Обком, разумеется, принял меры: встреча происходила в Доме кино, где всего 170 мест, из которых 60 обком зарезервировал себе. У входа стояли инструктора обкома, шарили по лицам. Никогда в этом пошлом здании не звучали такие человеческие, достойные, умные, смелые слова.
Изменения происходят. Ощущаю это на себе. Еще два года назад я дошла до обкома и СП СССР, хлопоча о том, чтобы единственную, спустя восемь лет после смерти Виталия издаваемую в Ростове книгу (к юбилею), печатали без сокращений. А теперь мне звонит редактор Ростиздата — предлагает издать Виталия в трех томах, звонят из “Современника” — то же самое (тут, правда, мне сказали “два тома”, я, наглея, сразу поправляю: “три” — и слышу в ответ: “хорошо, пусть три, все в наших руках”). Предлагают издать Виталия в приложении к “Знамени”, в Воронеже, в “Сов<етской> России” принимают к печати восстановленную и увеличенную на треть книгу — роман “Женя и Валентина” вместе с “Семерыми”. Господи боже мой! Я не верю звонкам и каждый раз думаю, не разыгрывает ли меня местная литературная мафия.
2 декабря в Москве был вечер памяти Виталия. Выступали Лавлинский, Дедков, Адамович, Можаев, Золотусский, Борщаговский, Воронов, Ганина, Берзер и другие. Вечер шел в Малом зале, атмосфера была теплая, живая, вечер шел почти три часа, и никто не ушел. После этого вечера и пошли предложения, которым я боюсь верить, чтобы не сглазить.
Вообще, ездить в Москву, в редакции, для меня тяжелейшее дело. Я только стараюсь изобразить достоинство на физиономии, а на самом деле совершенно теряюсь. Идут стыдные и нечестные игры, в которых я разбираюсь с большим трудом, а точнее, не разбираюсь, а, как зверь, чую их. Главная игра — национальная. Это как среди сумасшедших. Нельзя сказать простую вещь, тебя мигом зачисляют либо в антисемиты, либо в юдофилы. Только появляешься, первое, что слышишь после поцелуйчика: “Ты уже читала, что эта сволочь Куняев сказал…” А с другой стороны: “Сарнов написал статью только для того, чтобы Белова лягнуть и Астафьева”. Как будто нет больше вопросов, кроме этих вопросов! Самое тяжелое — я чувствую, что Виталий становится только козырем в этой игре, а сам по себе вроде бы еще и не представляет интереса.
Я и зайти к Вам хотела, чтобы спросить, Вы для меня один из умных пишущих людей. Виталий разобрался бы в этой круговерти, а я — провинциальная “женская женщина”, набирающая комплекс за комплексом на этом деле.
Не пишите мне длинного письма, это моя прерогатива. Но о книге “Что истинно в литературе” напишите мне после прочтения…
Какая мне радость — послать Вам письмо! Вы жутко провоцируете своей биографической прозой. Будто родной человек.
Всего Вам доброго.
Вика Семина
1987
7. Виктория Кононыхина-Семина — Виктору Конецкому
Дорогой Виктор Викторович!
Прочитала я “Неву” № 1, и вот какая встала передо мной практическая задача.
Но — сначала о человеке, к которому Виталий написал множество писем,
и письма эти частично есть в книге “Что истинно…”. Зовут его Леонид Григорьян. Он наполовину армянин, наполовину еврей. Лека (так его называют в Ростове) был любимейшим другом Виталия, и наш сын назван Леонидом в его честь.
Я не ревновала Виталия к женщинам, моей главной соперницей был Лека.
Ростовская достопримечательность. Великая сила его обаяния в жизнелюбии. Такого жизнелюбия я не встречала ни у кого нигде. С детства у него гиперкинезы, без палочки ни ходить, ни стоять он не мог. Лицо с бержераковским носом, одни находят его уродом, другие — красивым. Главный ростовский Дон Жуан…
В те времена, когда все шептались, у него никакого страха! Никакого самосохранения! Братство, мушкетерство. Полные шкафы самиздата, который раздавался на четыре стороны. Паслись рядом какие-то темные личности, но, видимо, и их увлекала эта стихия острословия, раскованности, наплевательства на микрофончики. Наверное, уникальный в Союзе случай: к Леке как-то пришли из ГБ и договаривались: “Мы всё о вас знаем, знаем, откуда самиздат, кто к вам приходил вчера и о чем вы говорили по телефону. Зачем вам это хождение по краю пропасти? Ведите себя сдержанно. Суд не нужен ни вам, ни нам”.
То, что никого не похватали из этой компании, — чудо (может, специально пасли?). Несколько раз Леку пытались уволить с работы (он преподает латынь в мединституте), собирали собрания, обличали в антисоветизме. На краю его спасали какие-то чудесные обстоятельства, чья-то рука…
И вместе с тем — отличные стихи. Рекомендации в СП от Тарковского, Самойлова, Слуцкого. Печатался и в “Новом мире”. Феноменальная память:
о поэзии ХХ века знает все и не по нашим чахлым сборникам. Тысячи строк
в голове — от древних до сегодня. Уникальная библиотека. Сидел на пятикопеечных пирожках — покупал американские издания. Всю жизнь работает — любимый учитель. На занятиях никакой анархии: дисциплина, порядок, культура.
Я училась с ним на одном курсе. Он всегда был на переменах не со студентами, а с преподавателями, в нем не было никакого школярства, его ценили за нестуденческую эрудицию…
Замечательный переводчик, переводил для “Нового мира” Камю, Сартра.
И сейчас, в 60 лет, встает в шесть утра, чтобы до работы написать три-четыре письма: “Меньше не могу!” — смеется…
Виталию всегда недоставало Лекиной раскованности, веселости, умения фонтанировать. Он всю жизнь героически выбирался из неврастений, астений, дистрофий. Мускулы накачал богатырские, а сердце не работало. Он пытался подражать Леке — не получился ни лихой бабник, ни остроумец. Но влияние Леки Виталий оценивал как самое для него полезное, выпрямляющее. Отсюда и любовь к нему.
Споры, споры были. Почти всегда по тому поводу, по которому мы сейчас особенно ссоримся. Принадлежность Леки национальная делала его человеком ангажированным, зацикленным. Литературные симпатии и антипатии определялись этой ангажированностью. Сейчас, в эпоху страстей, эмоции Леки достигли яростного накала.
Тогда, при Виталии, Лека использовал свой артистизм, остроумие для подавления Виталия в спорах. В одном из писем (о прозе Битова) Виталий пишет о нечестности этих приемов — сарказм, ухмылка, интонация, мина, острота. Эйфорический Лека подавлял Виталия, и тому приходилось отыскивать несокрушимые и очевидные доказательства Лекиной неправоты. Приходилось заниматься синтаксисом и стилистикой — на студенческом уровне. Прямые и грубые слова исключались Виталием в спорах: он боялся обидеть Леку.
Теперь обидеть Леку придется мне. Он обязательно позвонит и спросит: “Ну, прочитала своего любимого Конецкого?” И никуда мне не деться, придется сказать, что прочитала и что вещь мне понравилась. И тогда Лека вычеркнет меня навечно из своих друзей.
Потому что он уже звонил и говорил: “Тебя ждет большое разочарование. Конецкий показал свое истинное лицо. Шовинист! Такой же, как все эти Беловы-Распутины. Облил помоями эмиграцию. Завистник!”
Вот что Вы наделали своими “записками”, Виктор Викторович. Не трагедия для меня, но драма. Когда мы теоретизируем, все намного проще. Когда по живому, по тому, что прошло через всю жизнь, — больновато. Яростный Лека, конечно, принял все это как идею о “корнях” или их отсутствии, а интереса
В. П. Некрасова к Астафьеву и Распутину он перенести никак не может.
Говоря, что вещь мне понравилась, что вы меня убедили, я должна “не ради правды, но ради истины” сделать оговорки.
Весь “Париж без праздника” сделан “неслабо”. Так выражаются мои ученики единственно из нелюбви к сильным словам. Но есть и проколы. Это большая часть диалога с В. П. Некрасовым. Вы, по-моему, старались быть максимально близким к исходному материалу, т<о> е<сть> к словам Некрасова. Но что-то произошло с этой точностью. Возник крен. Мне непроизвольно, ассоциативно, вспомнился Вознесенский с его бомондным литжаргоном; потом вспомнились хемингуэевские диалоги и даже “Шан-Зелизе” из “Театрального романа”. Словом, возник какой-то жаргон, какая-то претензия на “мы-то понимаем”, какой-то “мущинский” разговор.
“Изящного хулигана”, как и Кондратьев, я не приняла. Слишком игриво — пикантно. Не для такого писателя, как Некрасов.
При общей художественной убедительности глава об Аксенове все-таки утыкана злыми иголочками. Семин, читая, затосковал бы, сказал бы: “Больше бы понимания!” Прокурорская интонация у писателя, иголочки всегда его отталкивали…
Нужно тут много мудрости, человечности и осторожности, а мы все кулаками машем и грозимся.
Пусть Вам пишется. Будьте здоровы и благополучны. И простите меня за многоречивость. “Баба я. Вот и вся провинность”. Вот Вам на присыпку за Вашего любимца А. Вознесенского.
Ваша Вика Семина
1989
* * *
На книге “Некоторым образом драма” (Л.: “Советский писатель”, 1989):
“Дорогая Вика! Не отвечал, ибо ждал книгу, а она задержалась. Книга эта слабая, но я ее мыслю в монтаже со всем мной написанным…
Реакций └типа Григорьяна“ — сотни — даже пришить грозят…
Про Аксенова у меня сказано └баловень литературы“, а не жизни — две большие разницы. Да и плакать о его детдомовском детстве не буду — кому тогда весело было? Мне в блокаду? └Мамашей“ я называл мать — это была моя высшая к ней нежность. Бывают такие └наложения“. Большинство читателей на меня (как и Вы) обиделись за Гинзбург, а мы с ней дружили и часто гуляли по Переделкино, и оскорблять ее не собирался; но такое, еще раз повторяю, иногда случается…
О книге Семина. Составители и Вы пошли по штампу: хронология, разделы… А нужно было: монтаж. Смешать надо было все в кучу и из этой кучи монтировать цельную книгу, а не набор рецензий, писем, статей. Не знаю, поймете ли то, о чем говорю.
Из этой книги должен был вылезать Виталий. Ну так, как у меня со Шкловским получилось, — простите за самопример (кстати, оказывается, он против Зощенко вякал — ужас сплошной…)
В этой книге я провалился, идя именно тем, порочным путем.
Засим — поклон и целую ручку. Ваш В. К. 16.07.89”.
Я послала Виктору Викторовичу книгу Виталия, вышедшую посмертно. Ее составил
И. А. Дедков, он же ее и “пробил” в “Советском писателе”. И написала о реакции некоторых ростовских друзей Виталия на “контаминацию”. Я, кажется, написала тогда еще что-то вроде: “Может, не стоило магнитофонно пересказывать беседу с Некрасовым, лучше было бы └отобрать“”.
8. Виктор Конецкий — Виктории Кононыхиной-Семиной
Дорогая и любимая Виктория!
Вы задолжали мне, я задолжал Вам. Я прихварываю, любые письма для меня были ужасом, туда же попало и Ваше.
Думаю, мое письмо о последней напечатанной книге Семина Вам не понравилось.
Нет таких двух человеков на планете, которые сходились бы во всем. Пожалуйста, оставьте меня среди близких к Вам людей.
Для меня здесь вопросов не стоит.
С глубоким уважением и надеждой.
Ваш
Виктор Конецкий
1990
Публикация Татьяны Акуловой-Конецкой