Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2009
Константин Григорьевич Фрумкин (род. в 1970 г.) — кандидат культурологии, журналист, автор большого числа философских и культурологических публикаций, в том числе трех книг: “Позиция наблюдателя” (М., 2003), “Философия и психология фантастики” (М., 2004),
“Пассионарность приключения одной идеи” (М., 2008). Живет в Москве.
Константин Фрумкин
Было бы здоровье,
или Уэльбек отвечает Хайнлайну
Начавшаяся в 1960-х годах сексуальная революция, конечно, не могла не отразиться в научной фантастике, и, наверное, самым ярким и самым известным примером этого служит роман Роберта Хайнлайна “Чужак в чужой стране” (1961). Главный герой этого романа Майкл Смит — своеобразный аналог “малыша” братьев Стругацких, его воспитала могущественная и древняя марсианская цивилизация, наградившая воспитанника способностью выходить из собственного тела, силою мысли аннигилировать предметы и легко усваивать неограниченные объемы информации. На Земле Смит создает общину своих сторонников — нечто среднее между церковью и школой, в которой адепты обучаются марсианскому языку, марсианскому мировоззрению и разным марсианским премудростям — таким, как телепатия и телекинез. Но, может быть, важнее всего — и это обстоятельство немало способствовало популярности романа Хайнлайна — была проповедуемая Смитом новая половая мораль, суть которой вполне можно выразить одним словом — “промискуитет”, то есть беспорядочные половые отношения. В общине сторонников Смита все спят со всеми, все с радостью даруют друг другу радость соития, а ревность, как чувство темное и эгоистическое, из этой общины изгнано.
В свое время роман Хайнлайна называли “библией хиппи”, хотя, конечно,
в литературе того времени, в том числе литературе фантастической, можно найти немало и других ярких “отражений” бушующей сексуальной революции. Можно, например, вспомнить писавшийся в течение всех 1960-х годов роман Владимира Набокова “Ада, или Радости страсти” (1969). Набоков находился вне движения хиппи — вообще этот высококультурный сноб старался всегда находиться вне любых движений, не хотел быть включенным ни в какую категорию, подчеркивал в своих героях их радикальную “внекатегорийность”, и к тому же положение эмигранта и русское прошлое обеспечивало писателю определенную степень изолированности от чисто американских тенденций.
И все же, сравнивая романы Набокова и Хайлайна, надо помнить, что они были написаны практически одновременно, в одной стране и на одном языке. Именно поэтому невидимые нити — и тема секса среди них, — конечно, объединяют два этих ярких достижения американской литературы.
Роман Набокова можно назвать и фантастическим, и утопическим, и даже “альтернативно-историческим”, но в сфере собственно сексуальной Набоков не проповедует новую мораль, не рисует картин утопических преобразований общества, почти не выдумывает фантастической техники — он просто изображает героя, у которого в жизни есть море секса благодаря дарованному ему природой и автором богатству, здоровью, силе, уму и обаянию. Секс герою доступен разнообразный, и прежде всего секс с собственной сестрой, по поводу чего герои Набокова не рефлектируют. Никакое “возмездие” им не грозит: после инцестуальных отношений с братом героиня спокойно выходит замуж; после того как ее муж умирает от чахотки — опять соединяется с братом. Герои в счастье и спокойствии доживают до глубокой старости. Параллельно в романе изображается целая система “идеальных” борделей, наполненных несовершеннолетними проститутками, — своеобразный “мультиплицированый” вариант набоковской же “Лолиты”. Эти бордели герой посещает вместе с монархами и президентами.
Есть еще один немаловажный пункт, позволяющий сблизить “Чужака” и “Аду”.
Кроме темы беспредельного и не знающего ограничений со стороны социальных норм секса книги Набокова и Хайнлайна объединяет повышенный интерес к здоровью. Коммуну сторонников марсианина Майкла Смита не имело бы смысла превращать в “дом любви всех ко всем”, если бы марсианин не мог гарантировать всем своим последователям здоровье и молодость. К счастью, изучение марсианской этики и экстрасенсорики обеспечивает всем сторонникам Смита омоложение. В противном случае — это легко “рассчитать” — молодые и красивые коммунары действительно спали бы друг с другом, а остальные мучались неудовлетворенными желаниями, завистью и ревностью. Правда, марсианская этика отучает людей от ревности и собственнического отношения к партнеру, но успехи этого альтруистического морального учения не выглядели бы правдоподобно, если бы фантастическое усовершенствование тел всех членов общины не давало им реальной возможности удовлетворять свои сексуальные потребности в неограниченном количестве. Это как с коммунизмом: допустим, можно было бы поверить, что возникают новая этика и новый человек, но только при условии, что общество имеет реальные — технические и экономические — возможности давать каждому по потребностям, сколь бы велики эти потребности не были.
Герой Набокова тоже вряд ли смог бы так легко “проскакать” по жизни, если бы автор не даровал ему богатства и совершенно фантастического здоровья, позволяющего ему выступать в цирке, танцевать на руках, побеждать противника в любой драке и — к удивлению партнерш — очень быстро восстанавливать свою мужскую силу.
Этот акцент на здоровье, который первоначально воспринимался лишь как довесок, как дополнительный штрих к картине максимально возможного в этом материальном мире счастья, теперь, после того как со времени выхода романов Хайнлайна и Набокова прошли десятилетия, стал восприниматься как условие, без которого и свободная любовь почти что не нужна, почти что ничего не может дать.
Говоря шире: свободная любовь — это классная вещь, но дорогой к счастью она становится только в некоем фантастическом мире, где нет нужды, болезней, старости, смерти и уродства.
На рубеже XX и XXI веков эту мысль своим творчеством вполне однозначно высказал французский писатель Мишель Уэльбек. Если книгу Хайнлайна называли “библией хиппи”, то Уэльбека как-то назвали “Карлом Марксом секса”. И что же автор нового “Капитала” ответил автору “библии”?
Мысль, высказанную в двух самых известных романах Уэльбека — “Элементарных частицах” и “Возможности острова”, можно сформулировать примерно так. Да, телесная любовь, и в особенности любовь свободная, может быть источником ни с чем не сравнимого наслаждения, даже счастья всей жизни, но — это теоретически. На практике человек имеет лишь иллюзию счастья, убегающую вместе с горизонтом и приносящую страшные муки своей недостижимостью. Жизнь ставит достаточно препятствий для реализации сексуальных желаний, чтобы превратить их из ключей к воротам рая в сам ад.
Герои Уэльбека повернуты на сексе. Найдя нужную партнершу, они чувствуют себя в раю — беда лишь в том, что найти ее очень трудно, а неудовлетворенные желания причиняют страшные мучения. Герою “Элементарных частиц” удается найти свою половинку лишь после долгих лет бесплодных и мучительных поисков, однако тут в дело вмешивается судьба и партнерша героя оказывается прикованной к инвалидной коляске.
Счастье главного героя романа “Возможность острова” зависит от благосклонности молодой любовницы по имени Эстер. Однако разница в возрасте, — а герой на четверть века старше своей пассии, — оказывается роковой, она безжалостно бросает его, причем в изображении Уэльбека это расставание становится символическим выбрасыванием героя из мира молодости.
Свободная любовь помочь героям обоих романов не может — психологические комплексы не позволяют им наладить отношения с первыми попавшимися партнерами. На первых попавшихся у них просто не встает. Брюно, герой “Элементарных частиц”, после того как столкнулся с бессмысленностью легкодоступной сексуальности, попадает в психиатрическую лечебницу.
В романе “Возможность острова” мы встречаем секту, “Элохимическую церковь”, явно напоминающую общину марсианина Майкла Смита. Обе секты — у Хайнлайна и Уэльбека — проповедуют свободную любовь и обличают ревность. Используемые при этом слова довольно похожи. В романе Хайнлайна мы встречаем рассуждение о том, почему не надо ревновать свою возлюбленную в условиях этой свободы: “Любовь — такое состояние, при котором счастье другого человека необходимо для твоего собственного… Ревность — это болезнь, а любовь — состояние здоровое. Незрелый ум часто принимает одно за другое или предполагает, что чем сильнее любовь, тем сильнее ревность, хотя на самом деле они практически несовместимы”.
Аналогичные мысли в “Возможности острова” пропагандируются сектой элохимитов: “Любовь, которой учил пророк, которой он призывал следовать в жизни, — это любовь истинная, а не собственническая: если вы по-настоящему любите женщину, вас должно радовать, что она получает удовольствие с другими мужчинами”.
Однако у Уэльбека, после того как пророком элохимитов произносится этот стереотипный манифест в защиту шведской — или марсианской — семьи, на сцену выступает главный герой романа со своим скепсисом: “У меня, безусловно, нашлось бы что возразить по существу, например, что └не-собственническая“ любовь мыслима лишь в том единственном случае, когда живешь в атмосфере, перенасыщенной удовольствиями, где нет места никаким страхам, в частности страху остаться одному или умереть; что эта любовь помимо прочего предполагает как минимум вечную жизнь — короче, что реальные условия для нее отсутствуют”.
Иными словами, совершенная любовь, любовь праведников и гурий, хороша в раю. Реальному человеку необходима “собственническая” любовь — скажем, в форме обычного брака, — для того хотя бы, чтобы было с кем стариться. В противном случае постаревший или заболевший человек выбрасывается за борт общества секса и счастья — что, собственно, и происходит с героями “Элементарных частиц” и “Возможности острова”, мужчинами и женщинами: едва приблизившись к состоянию сексуального счастья, они сталкиваются с параличом, с раком, в конечном счете — с одиночеством. А ведь старость и молодость различаются не только здоровьем, но и социальным статусом, обязанностями и отношением со стороны потенциального сексуального партнера. Об этом различии Уэльбек в “Возможности острова” не просто говорит — вопиет:
“Человеческая жизнь устроена до ужаса просто… Молодость — это время счастья, его единственный возраст; молодежь ведет жизнь беззаботную и праздную, она занята только учебой, делом не слишком обременительным, и может сколько угодно предаваться безграничным телесным восторгам. <…> Позднее, создав семью, оказавшись в мире взрослых, они познают заботы, изнурительный труд, ответственность, тяготы жизни; им придется платить налоги, соблюдать разные административные формальности и при этом постоянно и бессильно наблюдать за необратимой, вначале медленной, потом все более быстрой деградацией своего тела; а главное — им придется содержать в собственном доме своих смертельных врагов — детей, носиться с ними, кормить их, беспокоиться из-за их болезней, добывать средства на их учебу и развлечения и, в отличие от животных, делать все это не один сезон, а до конца жизни, они так и останутся рабами своего потомства…”
Выход, который предлагается в обоих романах Уэльбека, — фантастический. В обоих романах ученые выводят новую расу людей, не знающих многих известных человечеству напастей, не знающих болезней, зависти, но, кроме прочего, лишенных половой жизни — в сущности, лишенных пола. Таким образом, Уэльбек предлагает человечеству следовать буддийским рецептам: если не можешь удовлетворить желания (а ты их в любом случае не можешь удовлетворить полностью) — избавься от самих желаний. Как сказал, комментируя финал “Элементарных частиц” известный современный философ Славой Жижек, “хотя такое решение является чистой воды фантазией, тупик, на который оно реагирует, реален”.
Особенно подробно мир будущего изображен в романе “Возможность острова”, написанного в форме комментариев живущего в грядущем бесполого пост-человека к дневникам своего мучимого сексуальными проблемами предка.
В описанном Уэльбеком “дивном новом мире” человечество разделилось на две неравные части. Одна половина — бесполая и бесстрастная — живет в замкнутых особняках, размножается клонированием и пользуется преимуществами современных технологий. Вторая половина человечества за оградой этих особняков и вследствие войн и катаклизмов впала в самую жуткую дикость. Таким образом, любовь, которую традиционное общество знало как одновременно духовное и телесное явление, расщепилась на две составляющих: клонам из коттеджей досталось платоническое общение без секса, дикарям за стенами вилл — разнузданные оргии и насилие без проблеска чувства.
В сущности, это разделение повторяет ту же самую коллизию, которая была в жизни героя романа, жившего в XX веке: сначала у него была жена, способная и любить и понять, но не любившая постельных удовольствий, а затем у него была молодая любовница, творившая чудеса в постели, но совершенно не знающая, ни что такое любовь, ни даже что такое привязанность.
Не имея возможности соединить эти две ипостаси любви, человек в мире Уэльбека решает окончательно их разъединить, построить между ними — в буквальном и переносном смыслах — глухую стену, чтобы вопрос о “сексе по любви” вообще не стоял. Но в конце романа второй герой, житель “мира грядущего”, томимый неясной тоской, возможно, порожденной чтением дневника своего сексуально неудовлетворенного предка, покидает свой особняк и идет неведомо куда — на поиски любви, на поиски живого общения с такими же “дезертирами” (хотя физиология его изменена и ни еды, ни секса в обычном смысле слова ему не нужно).
Предсказываемое Уэльбеком решение проблемы можно назвать буддийским, но можно найти и другое историко-религиозное сравнение. Фактически французский писатель предлагает то, что в свое время в России предлагала секта скопцов. Если достичь целомудрия невозможно — нужно решить проблему радикально. Существует запись любопытного диспута Льва Толстого с сектантом-скопцом.
“Л. Н.: — Совершенным быть невозможно, но стремиться можно…
N. (спокойно, убежденно и безапелляционно, как нечто совершенно очевидное): В таком случае, скажите, Ваше Сиятельство, на что?.. Для чего?.. Не лучше ли освободиться?..”
Вообще в материалах, связанных с сектой скопцов, можно найти много очень интересных аргументов в пользу скопчества. Якобы эндорфин, выделяемый при половом акте, разрушает мозг, а скопцы способны сохранять ясность ума до глубокой старости, и недаром у византийских императоров первыми министрами часто становились кастраты.
Скопцы — фактически постлюди. Скопчество у Уэльбека более изощренное. В “Элементарных частицах” ученым-генетикам удается осчастливить людей, создав новое тело, по всей поверхности кожи которого путем экспериментов с клонированием ДНК будут рассыпаны “корпускулы Краузе”, ответственные за чувственное наслаждение, располагающиеся обычно на половых органах. Создатель новой расы людей, генетик Фредерик Хюбчеяк, “отстаивал следующее радикальное предложение: человечество должно исчезнуть, дать жизнь новому роду, бесполому и бессмертному, тем самым преодолев индивидуальность, разобщенность и понятие будущего… Буддисты высказали замечание, что, как бы то ни было, отправной точкой размышлений Будды было осознание трех помех: старости, болезни и смерти, а также того, что венец творения, будучи призван посвятить себя прежде всего размышлению, не должен отвергать с порога техническое решение этих проблем… Создание первого существа, первого представителя новой мыслящей расы, созданного человеком └по своему образу и подобию“, имело место 27 марта 2029 года… Предваряя репортаж, Хюбчеяк произнес очень краткую речь, где со свойственной ему жестокой искренностью объявил, что человечество должно гордиться тем, что оно стало └первым в пределах известной нам Вселенной родом животных, самостоятельно подготовившим условия для собственного вытеснения“… Ныне, спустя почти полстолетия, действительность в достаточной мере подтвердила пророческое значение слов Хюбчеяка… Даже странно видеть, как кротко, с какой покорностью и, может статься, с тайным облегчением люди приняли неизбежность своего исчезновения”.
Аналогичное пророчество присутствует и в романе “Возможность острова”: здесь организован банк ДНК, постоянно создающий клоны одной и той же группы людей — причем клоны не нуждаются в пище, поскольку питаются лучистой энергией. И, конечно, они не нуждаются в сексуальной жизни. “Скажите, Ваше Сиятельство, не лучше ли освободиться?”
В сущности, Уэльбек пишет антиутопию, критикующую созданную Хайнлайном утопию. В этом смысле два этих имени могут быть противопоставлены друг другу так же, как имена Томаса Мора и Оруэлла или, в русской литературе, имена Богданова и Замятина, — недаром в романах Богданова, как и у Хайнлайна, родиной Утопии называется Марс. Хотя, конечно, Хайнлайн и Уэльбек — имена яркие, но взятые в общем-то наугад; тотальное движение Запада к разочарованию — в сексуальной революции, сексуальной свободе, а иногда даже и в самом сексе — можно проиллюстрировать и другими именами. Вот, например, Джеймс Баллард: в 1970-х годах он пишет “Фабрику грез Unlimited”, где жители некоего английского города в мистическом порыве срывают с себя одежду, раздают материальные ценности, начинают беспорядочно совокупляться, а затем в буквальном смысле сливаются в экстазе и улетают куда-то к Солнцу. А в начале XXI века тот же Баллард пишет мрачные “Суперканны”, где вопреки усилиям психологов доступные секретарши не могут избавить зажатых топ-менеджеров от нервного напряжения, и, чтобы помочь им, психологу приходится рекомендовать более эффективный, чем секс, метод релаксации, а именно насилие и убийства. Скептичная антиутопия следует за восторженной утопией.
Можно поставить следующий вопрос. Если уж Уэльбек все-таки прибегает к средствам научной фантастики, чтобы изобразить, какое фантастическое решение поставленной им проблемы будет возможно в условном будущем, то почему ему не придумать такое будущее, где сексуальные фантазии его героев все-таки сбудутся, принеся им ни с чем не сравнимое удовлетворение? Ведь в арсенале фантастики имеется немало средств решения подобных проблем — от возбудителей грез и галлюцинаций до роботов — идеальных партнеров! Почему мир будущего у Уэльбека не стал идеальным борделем вроде тех, что описаны в “Аде”, хотя, казалось бы, Уэльбек к подобному сценарию весьма расположен (см. его роман “Платформа”)? Иными словами, почему Уэльбек не повторил Хайнлайна?
Ответов на этот вопрос может быть много; можно, в конце концов, задать его и самому Уэльбеку, благо он жив и дает интервью. Но один из возможных ответов очевиден. Уэльбек не футуролог, а аналитик настоящего. Когда он строит образ будущего, то, как и многие социальные фантасты, пытается не спрогнозировать, а лишь бросить свет на современное ему общество, а заодно и на свою собственную ситуацию (ведь Уэльбек подчеркивает свое персональное тождество с героями). А в том настоящем, от которого отталкивается автор “Элементарных частиц”, наблюдается некий комплекс, который можно назвать “разочарованием в сексе”, — в историческом плане это означает разочарование в результатах начавшейся в 1960-х годах сексуальной революции. Повторять Хайнлайна в этой связи значило бы предать это разочарование и затушевать проблему, о которой вопиют романы Уэльбека.
Конечно, секс сам по себе великолепен: межстрановые социологические опросы отмечают существование корреляции между ощущением счастья и частотой половых актов. Но в западном мире есть препятствия, чтобы прямолинейно использовать таящиеся в этой корреляции возможности.
Если условно признать общину последователей марсианина Смита в романе Хайнайна символом сексуальной революции 1960-х, то можно констатировать, что Уэльбек не повторяет Хайнлайна потому, что за прошедшие со дня выхода “Чужака в стране чужих” сорок лет человечество, или по крайней мере западное общество, успело найти изъяны в предложенных Хайнлайном рецептах. Герой “Возможности острова” видит то, чего не желает видеть пророк элохимитов и о чем должен был забыть условный читатель Хайнлайна: вечная молодость остается недоступной. А сексуальная свобода без прилагающейся вечной молодости, как выяснилось, дар довольно ущербный. Хайнлайн был достаточно проницателен, чтобы не предлагать своим читателям свободной любви без прилагающейся “вечной молодости”, без обеспеченной марсианской цивилизацией алхимической трансформации плоти. Беда лишь в том, что среди “реформ”, обещанных марсианином Смитом в романе Хайнлайна, только свободная любовь была осуществима на практике. Остальное — и мышление на марсианском языке, и омоложение, и телекинез — осталось фантастикой. Но это был тот случай, когда для общества оказалась слишком важна проблема реальности фантастики.
В сущности, дело не в любви. Секс — источник счастья, но причины недоступности счастья лежат не в сфере секса. В романе “Возможность острова” становится абсолютно ясно, что проблемы главного героя заключаются не в его половой жизни, но в старости и смерти. Об этом говорит сам герой, по профессии эстрадный артист: “Когда-то я мимоходом отдал должное Жанне Кальман, упомянув в одном скетче ее потрясающее признание: └Мне сто шестнадцать лет, и я не хочу умирать“. Никто тогда не понял, что моя ирония носит обоюдоострый характер; теперь я сожалел об этом недоразумении, сожалел прежде всего о том, что не сумел еще настойчивее, еще сильнее подчеркнуть: ее борьба — это борьба всего человечества, по сути, единственная борьба, заслуживающая того, чтобы ее вести. Конечно, Жанна Кальман умерла, а Эстер в итоге меня бросила, и биология, в самом широком смысле слова, вступила в свои права; но все равно это произошло вопреки нашей воле, вопреки мне, вопреки Жанне, мы с нею не сдались, мы не коллаборационисты, мы отказались сотрудничать с системой, придуманной для нашего уничтожения”.
Уэльбек протестует ни мало ни много против смерти. К сожалению,
с 1960-х годов так и не нашлось марсиан, чтобы от нее избавить. Раз так — нужно чем-то жертвовать. Скопцы отказываются от секса ради более полноценной и более продолжительной жизни. Усовершенствованное постчеловечество из “Возможности острова” отказывается от секса ради бессмертия (достигаемого путем постоянного клонирования одной и той же генетической матрицы).
В фантастике до Уэльбека тему страстного протеста против смерти в свое время поднимал Станислав Лем в “Двадцать первом путешествии Ийона Тихого”. Там мы встречаем “великого дихтонского мыслителя Дондерварса”, который “утверждал, что стихийную смерть нельзя считать естественной. Естественно то, что пристойно, а смерть — это безобразие и позор космического масштаба. Всеобщность безобразия ни на волос не уменьшает его омерзительности. Для оценки безобразия не имеет также никакого значения, можно ли поймать безобразника. Природа поступила с нами как негодяй, который поручает невинным миссию с виду приятную, а по сути убийственную. Чем больше ты умудрен жизнью, тем ближе к гробовой яме. Поскольку же честный человек не вправе пособлять душегубам, недопустимо и пособничество мерзавке Природе”.
Жители придуманной Лемом планеты Дихтонии, как и герой Уэльбека, отказываются “сотрудничать с системой” и предпринимают фантастические преобразования своей телесности. Кстати, сексуальность в процессе этих преобразований тоже теряется, — но это уже мелочь на фоне более грандиозных преобразований.
Задолго до Лема и Уэльбека тема борьбы со смертью была концептуализована русскими философами. Владимир Соловьев говорил, что стыд человека за определенные отправления своего тела в конечном итоге объясняется его стыдом за то, что он обладает тленной, смертной плотью. Николай Федоров учил, что конечной целью научно-технического прогресса является бессмертие для живых и воскрешение для умерших. Андрей Белый писал, что бесклассовое общество нужно установить исключительно для того, чтобы классовая борьба не загораживала людям их истинную задачу — борьбу с Роком и Смертью. Сейчас в мире, и в том числе в России, интенсивно действует “движение трансгуманистов” — своеобразная секта поклонников научно-технического прогресса, считающая, что пришло время для преобразования смертного тела в бессмертное.
А как же свободная любовь? Сразу после бессмертия.