Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2009
Ирена Ронен — доктор философии, филолог и театровед, автор книги “Смысловой строй трагедии А. С. Пушкина „Борис Годунов“” (М., 1997), статей о Батюшкове, Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Ходасевиче, Набокове, Тынянове и Эйзенштейне. Живет в Энн-Арборе (США).
Ирена Ронен
Стихи и проза:
Ходасевич в творчестве Набокова
“Обратимся к стихам”, — сказал Набоков, заканчивая свою прощальную речь о Ходасевиче. Когда пишут о взаимоотношениях Набокова и Ходасевича, лишь изредка обращаются к стихам. Мне хотелось бы остановиться как раз на этом вопросе связи между Набоковым и старшим поэтом. Особый интерес представляет своеобразная пересадка некоторых описательных поэтических приемов и тем Ходасевича на почву художественной прозы Набокова. Ходасевич проникает в набоковские произведения разными способами. Порой, как в рассказе “Уста к устам”, он может промелькнуть во внешности одного из персонажей — Евфратского, в остальном не напоминающего о Ходасевиче: “тощий, густобровый, с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих ноздрей к опущенным углам рта, из которого торчит еще не зажженная папироса”1.
(5, 342) Именно таким запомнили Ходасевича современники, таким он видел себя: “Я сидел / <…> с потухшей папиросой / Меж пальцами, совсем худой и бледный” (“Эпизод”, 107)2, — и таким отразился на портретах и снимках. Забавно и то, что Набоков передает еще одну примету Ходасевича, страдавшего от экземы, маленькой, черненькой машинистке “с экземой на лбу”. Этим присутствие Ходасевича в рассказе не ограничивается. В нем описано берлинское кафе, где “за окном проплывает, как рыба в аквариуме, насквозь освещенный трамвай”. (5, 343) Упомянутое сравнение перекочевало к Набокову из стихотворения Ходасевича “Берлинское”:
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб. (161—162)
Иногда реминисценция из Ходасевича — лишь штрих, выразительный эпитет; так, “бесстрастная, скорее довольная, очарованная и ограниченная своей глухотой” (3, 612) героиня рассказа “Оповещение” невольно отсылает к зачарованному “своей тишиной” “глухому” Ходасевича из стихотворения “Окна во двор”. Набокова может привлечь мистический, почти антропософский3 опыт автоскопии Ходасевича, точно и конкретно изложенный поэтом в стихотворении “Эпизод”:
Самого себя
Увидел я в тот миг, как этот берег;
Увидел вдруг со стороны, как если б
Смотреть немного сверху, слева. <…>
Того меня, который предо мною
Сидел, — не ощущал я вовсе. <…>
И человек, сидящий на диване,
Казался мне простым, давнишним другом,
Измученным годами путешествий.
Как будто бы ко мне зашел он в гости,
И, замолчав среди беседы мирной,
Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер. <…>
Так видел я себя недолго: вероятно,
И четверти положенного круга
Секундная не обежала стрелка. (107—108)
Сравним это место с отрывком из рассказа Набокова “Ужас”: “Со мной бывало следующее: <…> я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал в спальне свет — и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за время глубокой работы я отвык от себя, — и, как после разлуки, при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой таинственной анастезии <…> — вот точно так я глядел на свое отражение в зеркале и не узнавал себя”. (2, 486) Заметим попутно, что в развязке этого рассказа, где говорится о “простом человеческом горе”, которое спасает героя от безумия (2, 491), имеется отзвук стихотворения в прозе Тургенева “У-а… У-а!”. Молодой человек у Тургенева на грани самоубийства, когда он внезапно слышит крик: “О горячий крик человеческий, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!”4
Исследователи творчества Набокова неоднократно отмечали экзистенциальную значимость мотива отражения, следа, знака в его поэтике. Один из источников этого мотива, характерного для традиции и западного, и русского символизма, у Набокова ведет к Ходасевичу, особенно по теме творческого избранничества. В стихотворении “Смерть” (1924) Набокова упоминается “водяной знак”:
И душу из земного мрака
поднимешь, как письмо, на свет,
ища в ней водяного знака
сквозь тени суетные лет.
И просияет то, что сонно
в себе я чую и таю, —
знак нестираемый, исконный,
узор, придуманный в раю. (1, 624)
У Набокова здесь соединились в единой метафоре символические образы
из двух стихотворений Ходасевича. В стихотворении “Про себя” лирический герой сравнивает себя с пауком-крестовиком, чья метка своим узором знаменует спасение: “И он бежит от гнева твоего, / Стыдясь себя, не ведая того, / Что значит знак его спины мохнатой” (101). В другом стихотворении Ходасевича — “Золото”, о ритуальной золотой монете во рту мертвеца, — речь идет о бессмертии души и возрождении: “И золото сверкнет среди костей, / Как солнце малое, как след души моей”. (109)
Есть у Набокова рассказ о несчастном отце, впавшем в отчаяние после смерти сына. Он приезжает в дачный, совсем преображенный морозом дом: “перед крыльцом чуть вздувались над гладким снегом белые купола клумб”.
(1, 164) Весь, казалось бы, знакомый пейзаж представляется в освещении блистательного зимнего утра. “Далеко внизу, на белой глади, у проруби, горели вырезанные льды, а на том берегу, над снежными крышами изб, поднимались тихо и прямо розоватые струи дыма. <…> Где-то очень далеко кололи дрова, — каждый удар звонко отпрыгивал в небо, а над белыми крышами придавленных изб, за легким серебряным туманом деревьев, слепо сиял церковный крест”.
(1, 164—165) Говоря о ранних рассказах Набокова, Брайан Бойд выделил мастерское описание морозного дня в этом рассказе (“his finest story to date”)5. Поглощенный своим горем герой Набокова с выразительной фамилией Слепцов забывает об окружающей его жизни, в том числе и о том, что еще бывают праздники и наступил Сочельник. Лишь совершившееся на его глазах чудо в образе сбросившей свой кокон бабочки, оставшейся после сына, пробуждает его из мертвящего полусна.
Этот рассказ Набокова при более пристальном рассмотрении обнаруживает ряд стилистических и тематических соответствий со стихотворением “Музыка”, которым открывался сборник стихов Ходасевича “Тяжелая лира”. Как часто бывает у зрелого Ходасевича, поэт выбирает бытовую сценку: рубка дров зимой на московском дворе. В центре внимания двое: лирический рассказчик и его сосед, одетый, кстати (“он в полушубке, в валенках”), как и Слепцов Набокова,
“в высоких валенках, в полушубке”. Атмосфера будничных забот контрастирует с окружающим восхитительным зимним днем, морозным паром, “куполом неба”. Разлитая в природе праздничность подтверждается разговором героя с соседом: “С праздником, сосед”, в то время как казавшееся лукавой шуткой предложение поэта-героя соседу прислушаться к музыке находит себе оправдание в описании высокого неба, неслышной симфонии и не видимых простому взгляду сияющих пернатых ангелов. Ходасевич приступил к стихотворению в январе, и упоминаемый праздник, вероятно, Рождество или Крещенье:
Как мало все: и домик, и дымок,
Завившийся над крышей! Сребро-розов
Морозный пар. Столпы его восходят
Из-за домов под самый купол неба,
Как будто крылья ангелов гиганских. (127)
Если у Ходасевича речь идет о сопричастной земному существованию небесной гармонии, о музыке сфер (“А небо / Такое же высокое, и так же /
В нем ангелы пернатые сияют”), то на глазах набоковского героя происходит метаморфоза бабочки — чудо преображения: “и крылья — еще слабые, еще влажные — все продолжали расти, расправляться”, и в конце эти простертые крылья “вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья”. (1, 168) Любопытно, что Ходасевич колебался в названии своего стихотворения, в вариантах стояло: “Весть”, “Воск”, “Дрова”6 — эти три слова имеют значение и для рассказа Набокова. Так лирическое стихотворение Ходасевича органически входит в чисто набоковскую мистику соединения с потусторонним (бабочка-душа, причем именно та индийская бабочка, о которой сын говорил в предсмертном бреду).
B коротком рассказе “Благость” (1924) герой напрасно ждет прихода возлюбленной на свидание у Бранденбургских ворот. Параллельно этой основной линии развивается дополнительный мотив ожидания — старушка, продающая открытки и ждущая покупателя. Старушка в своем легком плюшевом тулупчике начинает замерзать, и вот солдат подзывает ее и через окно гауптвахты подает ей кружку горячего кофе. “Она пила долго <…> И в душу мою вливалась темная, сладкая теплота. Душа моя тоже пила, тоже грелась” (1,113). Согретая и благодарная старушка возвращает солдату его кружку с приложением пары открыток. Это бесcловесное взаимопонимание, доброта к чужому оказывают неожиданное впечатление на восприимчивого свидетеля-рассказчика: “Тогда я почувствовал нежность мира, глубокую благость всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим” (1, 113).
Описываемое в рассказе Набокова происшествие и его духовное воздействие на участника и наблюдателя перекликаются со стихотворением Ходасевича “Обезьяна”. Опять перед нами бытовой эпизод. В жаркий летний день герой (поэт) дает напиться обезьянке бродячего серба. Благодарная обезьянка протягивает ему руку. От этого братского рукопожатия герой ощущает единение с миром и полноту бытия:
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось — хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни. (116)
В образе старушки в “смешно подтянутой юбке” отразилась нарядная,
в красной юбке, обезьянка Ходасевича, но кроме того Набоков использует даже взгляд животного, который ощутил на себе герой стихотворения (“никто в мои глаза / Не заглянул так мудро и глубоко”), противопоставляя “скользкий и равнодушный взгляд” своей возлюбленной (и ее двойника) улыбкам случайных прохожих и “божественной печали в лиловатом овальном глазу у лошади” (1, 114). Набоков не пренебрег и мелкими, характерными деталями стихотворения: “покачивалась мерно обезьянка”, ср. у Набокова: “в вагоне люди сидели, сонно покачиваясь” (1, 114). Стихотворение Ходасевича заканчивается апокалипсическим пуантом: “В тот день была объявлена война”. Набоков извлекает противоположный урок из своей притчи. “Я понял, — говорит его герой, — что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение, подарок, не оцененный нами” (1, 114). В развязке повествования еще недавно отчаивавшегося героя охватывает ощущение “пронзительного счастья” — от мерного падения каштанов, от повторения “тех высоких и кротких звуков”.
Сюжет “Обезьяны” Ходасевича, по наблюдению Г. Амелина и В. Мордерер7, отразился позднее в английской версии “Других берегов”, в главе, описывающей рождение первого лирического опыта Набокова: “<Д>о меня доходили разнообразные звуки. Это мог быть обеденный гонг или что-нибудь менее обычное, вроде противных звуков шарманки. Где-то у конюшен старый бродяга вертел ручку шарманки, и, опираясь на более непосредственные впечатления, впитанные в ранние годы, я мог его представить, оставаясь на своем насесте. На передней стенке инструмента были нарисованы всякие балканские крестьяне, танцующие среди пальмообразных ив. Время от времени шарманщик менял руку. Я видел кофту и юбку его маленькой лысой обезьянки, ее воротник, свежую рану у нее на шее, цепь, за которую она хваталась всякий раз, когда хозяин дергал, делая ей больно. Я видел нескольких слуг, они стояли вокруг, глазея, скалясь, — простые люди, ужасно потешавшиеся над обезьяньими ужимками…”8. А. К. Жолковский развил наблюдение Амелина и Мордерер, указав на временные (исторические: начало Первой мировой войны) и вневременные (преодоление времени) контексты этих двух произведений9.
В своей трактовке темы Набоков знаменательно отличается от Ходасевича, акцентируя мотив жестокости человека по отношению к животному. В сцене с обезьянкой простые люди потешаются над “ужимками” окровавленного зверька.
Пройдет время, и Набоков создаст новый вариант этой темы, как и прежде — с оглядкой на Ходасевича. В романе, написанном уже после Второй мировой войны, в Америке, профессор Пнин, навсегда расставшийся с любимой женщиной, неверной и нелюбящей (как и в раннем рассказе), дает напиться белке.
В отличие от Ходасевича, набоковский герой старается не встретить недоброго взгляда неблагодарного зверька: “утолив жажду, белка, не выказав ни малейшей признательности, скрылась”10.
Итак, на протяжении тридцати трех лет творческой работы (с 1924-го по 1957-й) Набоков в той или иной форме возвращается к этому стихотворению, которое он перевел на английский язык, каждый раз выбирая какой-нибудь особенно для него важный в этот момент мотив.
Поэтический пласт играет необычайно важную роль в творческой лаборатории Набокова-писателя. Набоков не переставал писать стихи, и едва ли найдется другой прозаик, произведения которого включали бы такое количество откликов на поэтическое наследие европейской и русской литературы. Набоковские повествования в прозе пронизаны поэтическими текстами. Он то играет с читателем в литературную викторину, тщательно маскируя источник заимствования, то настойчиво и прямо указывает ему на поэтическую цитату, то привлекает стихотворный материал без явной сознательной задачи.
Но приведенные нами литературные параллели проливают свет на один недостаточно изученный аспект межтекстовых связей. В отличие от обычной набоковской поэтической реминисценции в нарративе или же от переноса лирических описаний из ранних стихов в прозу, здесь имеет место явление специфической трансформации, переложения темы поэтического произведения,
с присущими ей описательными приемами и лирико-психологической установкой, на язык прозы. Наиболее близкую аналогию к такому типу пересказа и переноса в другой регистр рассматривает М. Л. Гаспаров в “Экспериментальных переводах” в связи со своими сокращенными переложениями традиционных силлабо-тонических стихов верлибром: “достаточно ли этого, чтобы считать новый текст переводом старого, пусть вольным, или нужно говорить о новом произведении по мотивам старого? Для этого есть хорошее немецкое слово Nachdichtung, но точного русского перевода для него не существует”11.
1 Русские произведения Набокова цитируются с указанием тома и страницы в тексте по изданию: Владимир Набоков (В. Сирин). Собрание сочинений русского периода в 5 т. СПб., 2000.
2 Стихотворения Ходасевича с указанием страницы цитируются по изданию: Владислав Ходасевич. Стихотворения. (Библиотека поэта). Л., 1989.
3 Cм. запись Ходасевича по этому поводу: Цит. изд. С. 379.
4 И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в 28 т. Сочинения в 15 т. Т. 13. М. — Л., 1967. С. 217.
5 Brian Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, 1990. P. 236.
6 См.: Цит. изд. Ходасевича, примеч. на с. 384.
7 Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М. — СПб., 2000. C. 232.
8 B. B. Набоков: pro et contra. СПб., 1997. С. 747—748 (пер. М. Маликовой).
9 А. К. Жолковский. “Две обезьяны, бочки злата…” // Звезда, 2001, № 10. С. 202—214.
10 Владимир Набоков. Пнин. Пер. с англ. Г. Барабтарло. Ann Arbor, 1983. С. 56.
11 М. Гаспаров. Экспериментальные переводы. СПб., 2003. С. 16.