Очерки частной жизни середины XX века: Досуг
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2009
Продолжение. Начало см. в № 9—12 (2008), № 2 (2009).
їТатьяна Дервиз, 2009
Татьяна Дервиз
Рядом с Большой Историей
Очерки частной жизни середины ХХ века
Досуг
Скажи, как ты проводишь вечера?
А. С. Пушкин
Лето 2003 г., Санкт-Петербург, Елагин остров, воскресенье. Трое подростков все время попадаются мне на пути. На этот раз я слышу, что они спрашивают у женщины, как пройти к метро. Она указывает направление. И тут они начинают орать. Нет, не на нее, это просто они так разговаривают между собой. Тема беседы: один из них до этого вел их к метро по неправильному пути. Если учесть размер острова — двести метров в поперечнике — то, согласитесь, положение не такое уж катастрофическое. Пересказать беседу невозможно по двум причинам. Во-первых, неприлично: самое невинное слово — блин. А во-вторых, ввиду ее полной бессмысленности. Это была какая-то дикая агрессия, абсолютно неадекватная ничтожному событию. При этом они никуда не шли (то есть не торопились!), а стояли и орали друг на друга.
Украдкой я их рассмотрела. Несчастные, обделенные радостями жизни звереныши, к тому же вскормленные плохой пищей. Лет по четырнадцать. Вы думаете, беспризорные? Ничуть не бывало, судя по одежкам, наш средний класс. У двоих мешочки заплечные, все в приличном “секонд-хэнде” (если таковой может быть приличным), на головах дурацкие тряпочные бейсболки. Да и родная речь сдабривалась иностранным словом “фак”, что говорило об известной образованности говорящих.
Я даже села на скамейку поблизости, чтобы понять, в чем же дело. Тревожил не мат — мы привычные! Тревожило смутное чувство, что я застала один из эпизодов эволюционного процесса превращения человека в обезьяну. Полная потеря навыков устной речи и взаимного общения была налицо. У этих особей обратная эволюция уже затронула как мозг, так и артикулярный аппарат. Ни один из них не мог договорить фразу до конца, попросту теряя мысль, а ни одно слово, даже привычное матерное, не произносилось внятно. Какое-то гундосое косноязычие. Правда, еще работали голосовые связки, звук оставался громким, что только сильнее подчеркивало немотивированную взаимную агрессию.
Накричавшись, они все-таки двинулись в нужную им сторону: как по команде, смачно сплюнули под ноги и пошли. Кривоватые тонкие ноги тяжело ступают в огромных “современных” опорках, сутулые спины, козырьки кепчонок клювами смотрят вниз, шеи уже отвыкают от вертикали.
И еще я подумала: пересаживаясь от телевизора к компьютеру и обратно в свободное от принудительного учения время, они с детства лишены активной собственной жизни. Поэтому так вывел из равновесия этих подростков непредусмотренный мелкий случай. Это для них было событие, оно породило разные мнения, потребовало пусть примитивного, но обсуждения. А у них на все случаи жизни только мат и никакого умения хотя бы донести до собеседника собственное мнение.
У человеческих детенышей эти навыки закладываются в детстве, для чего им и положено играть в разные игры с себе подобными. Психологи и социологи давно объяснили все это лучше меня.
Я точно знаю, что мне в детстве повезло. Мой досуг всегда, даже в войну, проходил среди сверстников. Но вот чему многие сейчас удивляются: в моем детстве взрослые тоже играли, и не ради детей, а вместе с детьми. Откуда это пришло — не знаю. Не знаю также, насколько широко это было распространено, но точно знаю, что в среде знакомых, друзей и соседей по лестнице всяческие игры наряду с танцами были весьма распространенной формой досуга.
Не могу не рассказать о моих игрушках. Потому что в нашей семье они были особенные. Мне повезло, что бабушка (мамина мать) по мере возможности сохранила дореволюционные игрушки своих детей, часть которых дожили даже до послевоенного времени и перешли к следующим поколениям. Как любит говорить одна моя знакомая, “если вы не знаете, вам бесполезно объяснять”, какого качества были эти игрушки.
Во-первых, куклы “с человеческим лицом”, а не клонированные Барби. У меня было две больших куклы (больше полметра) с закрывающимися глазами и волосами, которые можно было причесывать по-всякому. У каждой был набор одежды, включая пальто, шляпки и обувь. Была и деревянная мебель, которая нравилась мне едва ли не больше кукол. Любовно выточенные, гладенькие “настоящие” кровать, стол, стулья и даже шкафы с полками и ящиками были изготовлены без всяких скидок на “кукольность”. Всё сожгли в блокаду, кроме одного предмета, который долго использовался у нас в семье в качестве висячего аптечного шкафчика. А в кукольной шляпной картонке я до сих пор храню пуговицы. Полагалась куклам и посуда, настоящая, фарфоровая. Два поколения детей, конечно, изрядно ее проредили. Все-таки бьющиеся вещи. А вот настоящий самовар, на литр воды, уцелел и использовался по прямому назначению в блокаду! После войны он был банально украден кем-то из посетителей нашей коммуналки, “потерялся”, как сказала соседка.
Эти куклы были так хороши, что просто требовали к себе уважительного отношения. Никто не посмел бы оставить их валяться на полу. Среди самых первых моих довоенных воспоминаний — это как я утром бужу их, одеваю, а вечером обязательно укладываю спать.
Был еще огромный ящик с каменными кубиками. Скорее всего, это была какая-то специальная керамика. Настоящие кирпичи, фрагменты колонн, балки, карнизы, мелкие детали для украшения. Цвета — от белого до темно-коричневого. Если нужна была крыша, то ею должна была служить крышка от ящика. Дело в том, что тогда детей водили друг к другу в гости. Эти кубики свободно объединяли для коллективного творчества разных по возрасту детей.
И, уж конечно, были солдатики! Бабушка тоже их сохранила, много, оловянных, тяжеленьких, в разной воинской форме, конных, пеших, стоящих и бегущих в атаку со штыком наперевес, а к ним еще разных типов пушечки. Здорово! Хотела бы я знать, куда деваются солдатики? Ведь не могут ни сгореть, ни сломаться, а вот убывали, как на настоящей войне, пока не исчезли совсем.
Это были игрушки городских детей. Уже взрослой, у родственницы моего мужа я увидела бережно сохраняемые ею самодельные деревенские игрушки из Рязанской области начала прошлого века. Это были, размером не более 20 см, орудия крестьянского труда: коса, серп, вилы, грабли, метла, цеп, борона и настоящие сани-розвальни. На мой восхищенный вопрос мне было сказано, что такие игрушки, сделанные безвестным деревенским умельцем, были у них в семье, и помещичьи дети с ранних лет получали представление о крестьянской работе. Вот так разлагалось дворянство!
А напоследок — про бирюльки. Видимо, они отошли навсегда. Многие даже не знают толком, что это такое. Высыпается посредине на стол целая гора (несколько десятков) миниатюрных (чуть более 1 см) разных деревянных предметиков. Чистенько выточенных и иногда покрашенных. Больше всего посуды: тарелочки, чашки, стаканы, миски, чайники, самоварчики, даже кастрюльки. Попадались сундучки и всякие коробочки, утюжки, скалки. Может, были и другие вещи, кроме посуды, точно не помню.
Все садятся вокруг и вооружаются специальными (для бирюлек!) металлическими крючками. Надо этим крючком натаскать себе как можно больше бирюлек, но так, чтобы не сдвинуть с места ни одну соседнюю. А они ведь все зацеплены, держатся друг на друге, только тронешь неосторожно, вся горка сыпется. Тогда следующий пытается, и так, пока не растаскается вся гора. Потом считают, у кого больше. Вот уж где нужна твердость руки и верный глаз! Игроки ходят вокруг стола, примериваются то так, то эдак, наконец выбирают наиболее безопасный верхний предмет. Зацепил — и несешь к своему месту за столом. А все следят, не сдвинулось ли что-нибудь рядом. Нет! Тогда имеешь право на следующий ход. Между прочим, и многие взрослые с азартом играли.
После войны нашлись какие-то остатки наших бирюлек, слишком мало для игры, а в продаже я их больше никогда не видела, а жаль!
Не было телевизора, и радиоприемник только-только перед войной начал входить в обиход простых людей. Кстати, в начале войны и их приказано было всем сдать. Возможно, поэтому свободное время тогда проводили более осмысленно.
Среди моих отрывочных довоенных впечатлений — как взрослые гости играли в шарады. А уж после войны я все отлично помню. Играли по всем правилам. По жребию делились на две команды. Запомнила потому, что для пущей справедливости выбор просили сделать детей. Стол сдвигался, чтобы освободить сцену. Одна команда уходила готовиться в переднюю. Другая продолжала трапезу и должна была угадывать. Один раз в какой-то праздник играли квартира на квартиру.
Для незнающих: смысл игры в угадывании представляемого слова. Для этого оно разбивается на части, и каждая часть представляется отдельно, а потом показывается и все слово целиком. Желательно все делать с помощью пантомимы, только в редких случаях допускалось произнесение звуков. Зато наряжались, как могли, а лица раскрашивали жженой пробкой или губной помадой. Главное, было разбить слово не по слогам, тогда труднее. Например, “Пушкин”: пушки — н. Фантазия играла, хохот стоял гомерический. Если угадывали, команды менялись местами, если нет — продолжали. Детей на роли статистов распределяли поровну и велели молчать, чтобы, не дай бог, не вырвалось загаданное слово или слог.
Летом на даче играли в лапту с привлечением всех соседей или в городки (рюхи), серьезно, на счет. Лапта — прекрасная игра. Могут играть все. Нужен маленький резиновый плотный мячик (раньше, если черный, то называли “арапчик”) и плоская палка (“бита”). Одна команда забивает, другая водит. Перед началом игры важно первым успеть выкрикнуть “бью!”. Это и будет капитан забивающей команды. Тогда следующий, у кого быстрее реакция, крикнет “подаю!” — это будет капитан той команды, которая будет “водить”. Остальным ничего не останется, как ответить “на поле стою!”, то есть участвовать в игре на правах рядовых.
Дальше целый ритуал набора команд. Составляются равнозначные пары игроков по возрасту, силе и умению. Обсуждение придирчивое: “Валю с Петькой нельзя! Она бить не умеет!”, а в ответ: “Зато она туда и обратно сбегает, пока он доплетется!” Утвержденные пары в сторонке договариваются об условных именах и подходят к капитану: “Кого вам дать, яблоко или грушу?”, “тигра или льва?” и тому подобное. Он выбирает. В моем ленинградском дворе не было дискриминации по возрасту. “Малышей” делили без всякого жребия поровну. От них требовалось только бегать в нужном направлении, по уговору, их даже не пятнали мячом. Зато они не мешали серьезным игрокам и постепенно обучались.
И начиналась игра. В команде, которая забивает, все по очереди, бьют по мячу лаптой. Подает, то есть подбрасывает мяч, капитан противника. Ударил —и беги через поле до черты и обратно. Не успел — остаешься в “городе”, стараешься прибежать обратно со следующим ударом. Главный забивала (самый умелый) бьет последним, старается забить мяч как можно дальше, чтобы все успели сбегать через поле и вернуться обратно. Противники “в поле” ловят мяч. Как поймал, скорее бросай в бегущего противника, пятнай. В кого попали, тот переходит в команду противника (или, в другом варианте, выходит из игры). Бывали коварные сговоры — подставиться под мяч и перейти к “своему” капитану вопреки жребию.
Проще была круговая лапта. Двое стоят по сторонам поля на таком расстоянии, чтобы было по силам перебросить мячик (за черту переходить нельзя!) и мячом стараются запятнать тех, кто бегает в середине. В кого попали, тот выходит из игры. До тех пор, пока не выбьют всех. А если удается поймать мяч (“свечка”), то кто-то из выбывших возвращается. Когда надоест, кто-нибудь кричит “на новенького!”, и тогда либо заводили новую игру, либо снова “считались”.
Кстати, о считалках. Хотелось бы знать, кто их придумывал, и вообще, откуда они пошли? Все не помню, но вот некоторые.
На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты такой?
Эники-беники, си колеса, эники-беники бан. Или — бан колбаса.
Шла кукушка мимо сети, а за нею злые дети, и кричали: коку мак, убирай один кулак. (В этом случае считались не игроки, а выставленные кулаки.)
Ехали татаре (так!), кошку потеряли. Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово, тот ее и съест.
А вот шедевр краткости и скрытого смысла:
Стакан-лимон, выйди вон!
Дворовых, уличных игр было великое множество. И не только в Ленинграде. Во время войны, в эвакуации, в Речице например, и зимой и летом играли в “попа”. Сложная игра с элементами хоккея и пятнашек. “Попом” служила или деревянная короткая чурка, или пустая консервная банка. Мяч не годился, поскольку очень далеко укатывался. Вместо клюшек палки, дощечки, каждый подбирал сам. Две команды. Пока “поп” находится на своем месте, в кругу, никого пятнать или “колоть” (легко, концом своей палки) нельзя. Но вот сильным ударом “попа” выбивают из круга. Тогда одна команда старается загнать его палками на место, а другая не дает этого сделать. Да еще гоняются друг за другом. Кого укололи, выходит из игры. Но на поле есть “город”, за чертой, где колоть нельзя. Кроме того, можно отбиваться палкой, как шпагой. Борьба идет до полного истребления команды противника или пока не надоест.
В Ярославской области во время войны еще сохранялись старинные горелки. В них играла и более взрослая молодежь.
А “прятки” были усложнены и назывались “двенадцать палочек”. На камень или кирпич клали доску, а на тот конец ее, который к земле, кучку из двенадцати одинаковых коротких палочек. По противоположному концу доски ударяли ногой, и палочки разлетались, причем довольно далеко. Тот, кто “водит”, должен был их все найти, что в траве было совсем не просто сделать, а остальные в это время бежали прятаться, благо все внимание водящего было поглощено поисками. И только водворив все палочки на место, можно было идти искать. Но при этом надо было зорко охранять палочки, так как кто-нибудь мог успеть снова ударить по доске с палочками.
В эвакуации вся детская жизнь проходила на свежем (свежайшем!) воздухе. Если не играли в игры, то придумывали множество интересных занятий. Зимой катались с горы на санках (самодельных) и по укатанной дороге на коньках-снегурках. Они в буквальном смысле “с помощью веревочной петли и палки” прикручивались к любой обуви. Мальчишки цеплялись проволочным крюком к запряженным лошадью саням или (о, счастье!) к редко проезжавшим грузовикам и лихо проносились по всему поселку. Были и лыжи, но лишь у некоторых. На них тоже катались с горы, переодевая одну пару по очереди.
В Речице широкая дорога, ведущая с высокого берега к Днепру, зимой превращалась в укатанную гору. Санки или лыжи, быстро набирая скорость, выносили катающихся далеко на лед. Несколько раз на верху этой горы появлялись настоящие сани, розвальни. Оглобли, чтобы не мешали, каким-то хитрым образом закидывались назад и прикреплялись к саням. В сани набивалось видимо-невидимо детей. Впереди садился кто-нибудь из старших, кто умел этому сооружению придать в случае чего какое-то направление. Небольшой толчок сзади, и розвальни несутся вниз с нешуточной скоростью и под визг и крик ребятни окончательно останавливаются чуть ли не на середине реки. Впечатление оглушающее, кто хоть раз испытал, не забудет — бобслей! А дальше по пословице: любишь кататься, люби и саночки возить. Вся эта орава облепляет сани и тащит их обратно кружным, более пологим путем. Это долго и нелегко, поэтому и развлечение это бывало нечасто.
Может показаться странным, но взаимоотношения, правила, стиль общения детей в провинции и в послевоенном Ленинграде были сходны. Отличие состояло только в местных деталях быта и в языке. Свой сленг, свои интонации, а в Белоруссии — влияние другого языка (хотя на чистом белорусском языке не говорили ни дети, ни взрослые).
В Речице, как я уже упоминала, в школе задавали тон откровенно бандитские элементы, неподвластные никаким учителям, поэтому и местные нормальные ребята старались бывать в школе как можно реже. Двор и прилежащая часть улицы в большом городе, деревенская улица и ближняя околица маленького поселка — это было общее, принадлежащее всем пространство, на котором все были равноправны.
Ребят из компании не принято было звать домой специально, как одноклассников или других знакомых. Они, если надо, заходили запросто, как свои, и взрослые не относились к ним как к гостям, могли как своего при случае и поругать. На улице не обсуждали школьные дела. Во дворе и на улице каждый сам выбирал, как проводить время. Ты мог быть сто раз чемпионом своего класса по каким-то там шашкам или лыжам, но если ты не умел ловко и толково “водить” или быстро бегать, никаких шансов заслужить авторитет у тебя не было.
Уж не знаю, правило это было или исключение, но в сороковые послевоенные годы для меня двор — это было “наше все”. Особенно летом. Тогда еще мало кого вывозили на дачу, а одна смена в пионерлагере в нашем дворе рассматривалась как наказание, а совсем не как поправка здоровья на воздухе с относительно правильным питанием, как считалось у взрослых.
Только в самое темное осеннее и зимнее время на дворе было пусто. Сочувствовали тем, кто учился во вторую смену, их вечернее время сильно сокращалось. Зато со второй половины мая полтора-два десятка детей примерно от пяти до пятнадцати лет составляли дворовый коллектив.
Возле некоторых домов, в том числе у нашего, был асфальт. Сюда выходили играть “в классы” и устраивать грандиозные соревнования на скакалках. Прыгали виртуозно, на двух ногах, на одной или скрещивая руки. Один мальчик в нашем дворе мог проскакать на корточках больше ста раз. Еще были ручеек или змейка. Двое крутят длинную веревку как можно быстрее. Остальные прыгают через нее. Сначала все по одному разу, потом по два и так — до десяти. Если сбился — встаешь крутить. У кого совсем нет чувства ритма и глазомера, пиши пропало, так и будешь все время крутить.
Здесь, на улице, к вам могли присоединиться дети из соседних домов, хотя в чужие дворы ходить играть было не принято.
Чаще захаживали во двор поиграть приятели по классу или родственники. Их нельзя было не принять, но игры с их участием, особенно на первых порах, приобретали вежливо-протокольный характер, с пунктуальным соблюдением всех правил. Но через два-три дня отчуждение проходило и гость принимался (или не принимался!).
Недавно я зашла из любопытства в тот свой двор. Какой маленький! Прямоугольный колодец пятиэтажного дома. По длинным сторонам пять окон и одна лестница, по коротким — четыре окна и лестница.
В те послевоенные времена еще было печное отопление, и весь двор по периметру до окон первого этажа был тесно заставлен поленницами дров. Сверху они были закрыты от дождя и снега обрезками железа, досками, фанерой. Они сильно сужали жизненное пространство, но зато дарили разнообразие. За дровами прятались, по ним бегали, получая иной раз всякие травмы.
Летом 1946 г. разрушенную бомбой часть дома стали ремонтировать пленные немцы. Их привозили на двух грузовиках каждое утро в наш двор. Гороховые шинели без погон и нашивок, суконные фуражки с козырьками без кокард, некоторые хромают или даже на костылях. “Фрицы” из кино, только не страшные. Нам немцы немного мешали играть только в обеденный перерыв. Приезжала полевая кухня — котел на колесах. Все они выходили во двор, каждый с алюминиевым плоским котелком, носившимся сбоку на поясе, который у нас назывался “манеркой”, и получали еду. Выяснилось, что у каждого есть своя индивидуальная маленькая деревянная скамеечка, сидя на которой они ели. Кухня быстро уезжала, и можно было продолжать играть. Но немцы усаживались тесной стаей в самом удобном для игры месте. Некоторое время мы терпели, а однажды кто-то из мальчишек постарше, пробормотав для храбрости “Гитлер капут!”, подошел к немцам и стал им что-то говорить, отчаянно размахивая руками. Уж не знаю, что он там говорил, но вдруг вся масса гороховых шинелей пришла в движение и синхронно переместилась со своими скамеечками в глухой угол двора. При этом они даже улыбались и понимающе кивали головами. Пространство было отвоевано мирными средствами, Борька стал героем, а немцы отныне и впредь дисциплинированно занимали указанное им победителем место.
Кстати, в свободное время немцы делали из обрезков табуретки, полочки и даже кухонные шкафчики и продавали их жильцам за продукты. Продуктов особых не было, но и мебели не было, так что как-то договаривались. Мама заказала кухонный стол и табуретку, которая цела (!) и используется мною до сих пор. Стол тоже был сработан прочно, но его при переезде сочли недостаточно элегантным для отдельной квартиры и оставили соседям.
Современным детям, наверное, трудно представить себе, что в дефиците были мячи, любые, не говоря уж о настоящих волейбольных или футбольных. Возможно, это вызвало на свет появление “маялки” — тряпичного мяча, даже не мяча, а комка из тряпок, иногда скрепленного толстыми нитками, иногда просто туго скрученного. Его подбрасывали невысоко вверх то внутренней, то наружной частью лодыжки, то подъемом ноги — “маялись”. Так тренируются с мячом настоящие футболисты. Соревновались, кто больше набъет, девочки тоже.
Зато, когда настоящие мячи начали появляться, наступила эпоха волейбола и футбола. Когда первый настоящий волейбольный мяч подарили на день рождения мальчику в нашем дворе, он немедленно вышел с ним гулять. Начали играть, тут же разбили окно. Разразился скандал. В наказание за непредвиденные траты на вставление стекол его не пускали во двор несколько дней. И тут вдруг оказалось, что наш двор отстал от жизни: все давно уже ходят играть в волейбол и футбол в “Тавригу” — Таврический сад, благо он близко.
Действительно, там было большое утрамбованное поле. В одном конце была настоящая волейбольная площадка с сеткой. А на остальном пространстве играли просто “в кружок”.
В волейбол “в кружок” играли также и на Марсовом поле. В первые послевоенные годы там не было газонов, а только надгробия в центре и пышные кусты сирени по краям. Места было много. Но от нашего дома туда было дальше, чем в Таврический сад, и мы ходили туда изредка просто для разнообразия, тем более что вскоре играть там запретили.
Перечитала и увидела какую-то необыкновенно благостную картину!
Конечно же, мы ссорились между собой, и еще как! Даже дрались. Но никто не переступал в этих драках опасной грани, и в конце концов все неизбежно мирились. Совсем не то что начало появляться позже, в 1960—1970-е гг., когда только в одном 6-м классе в течение года одному мальчику отбили почку, так что ее пришлось удалить, а двоим пробили кастетом (!) головы. И это не считая выбитых зубов и треснувших переносиц!
Ругались ли матом? Конечно. Мальчишки. Но во всех моих детских компаниях ругаться при девочках считалось дурным тоном.
Более того, еще существовало немало взрослых мужчин, которые считали для себя невозможным ругаться при детях. Знаю об этом не понаслышке. Против нашего дома располагался пивной ларек, синий фанерный домик с широким прилавком перед окошком. Там во всякое время выпивал не слишком трезвый, но миролюбивый люд, естественно пересыпавший беседу матерком. Детей, в том числе и меня, иногда посылали с алюминиевым бидончиком купить пива. Так вот, не раз бывало, что звучал чей-нибудь предостерегающий голос, что, мол, погоди выражаться при детях. И замолкал мат.
Хулиганы, хулиганье, шпана, уголовники. Так называли тех, от кого лучше было держаться подальше. В нашей округе таких было несколько. Один, самый молодой, жил в нашем доме. Звали Колька. Он предпринимал несколько раз попытку затеять денежные игры в “пристенок” или “расшибалку”. Некоторые поддались, но Колька по жадности сразу стал жилить и быстро всех обобрал. У кого кончились копейки, должен был принести долг из дома. Это сразу всех остудило, и на Колькины призывы “с кем расшибиться?” перестали отзываться.
В другой раз он явился с приятелем, и они предложили публике интеллектуальную игру. У них были какие-то цифровые таблицы, что должно было придать предприятию солидность. Каждому предлагалось поставить на любую клетку некоторую сумму денег. Потом с помощью тех же таблиц производились якобы объективные вычисления и определялся выигравший и сумма. Надо ли говорить, что выигрывали они, а у некоторых участников проигрыш в несколько раз превышал сделанную ставку. Один мальчик пошел за деньгами домой. И вот тут я хорошо помню, как вышла во двор не только мать, но и наш дворник. Видимо, она обратилась к нему за неимением другого защитника. Дядя Леша обложил Кольку по полной программе и пригрозил вызвать участкового (а у дворников в те времена висел на шее для этой цели громкий свисток), если тот не отдаст деньги всем игравшим.
Помню также одну грандиозную драку. В соседнем дворе нашли склад с очень соблазнительными предметами: картонные цилиндры 10—15 см длиной, наполненные песком. Как выяснилось при разбирательстве, это принадлежало штабу Гражданской обороны (тогда говорили ПВХО) и использовалось на учениях в качестве гранат. При ударе обо что-нибудь они разрывались и издавали восхитительный звук. Появились эти гранаты и в нашем дворе. Потом кто-то подал идею идти разграбить весь склад. И закрутилось… Девочки, и я в том числе, в боях напрямую не участвовали, однако исправно бегали на разведку и подносили боеприпасы, недаром мы выросли на военных фильмах. Каждый дом имел выход и на соседний переулок тоже. Появилась идея окружения. Сломали запертый обычно черный ход. Скоро в нашем переулке дралась целая толпа, причем появилось много незнакомой шпаны. Нескольким бойцам разбили головы и лица. Вся улица была закидана песком и рваным картоном. Становилось как-то страшновато, и часть бойцов вернулась во двор, причем пришлось закрывать железные ворота. Вот уж начался грохот! Когда раздался милицейский свисток, все кинулись по домам.
Разбирательство не коснулось детей. Оказалось, что под шумок со склада украли и более ценные предметы. Характерно, что в нашем доме милиция приходила только к Кольке, который уже имел не один “привод”. Дворник и некоторые матери пытались узнать, кто сломал дверь черного хода. Большинство ребят в нашем доме отделалось только попорченной одеждой и синяками, и еще у семилетнего мальчика было настоящее сотрясение мозга, так что его водили в поликлинику, чем он и гордился.
Зато позже взрослые рассказывали в назидание, что драку с трудом остановили, что нескольких арестовала милиция.
И все же, повседневного бытового хулиганства было немного. О случае, когда у двух девочек в каком-то садике хулиганы отняли мяч, рассказывали как о ЧП.
Конечно, я говорю только о собственных впечатлениях. Могу сказать, чего не было в моем окружении в послевоенные годы, примерно до середины 1950-х. Мы не боялись одни ходить по улицам. В школе старшие у маленьких не отнимали деньги и вещи, девочки не ругались прилюдно матом, а наркотики среди подростков даже не поминали. Да, в школе случались иногда случаи воровства меховых шапок, перчаток, но это были чрезвычайные происшествия.
Когда ты уже старшеклассник, когда тебе купили вожделенный велосипед, уже негоже гулять во дворе с малышами. Мне купили велосипед к окончанию 8-го класса.
Как мало машин было тогда в Ленинграде! А к позднему вечеру они совсем пропадали с улиц. И тут мы ехали кататься. Еще очень много улиц было вымощено булыжником, так что ехали в центр. Обычный маршрут был такой: по Восстания, Салтыкова-Щедрина (Кирочной), Литейному на набережную до Дворцового моста с обязательным кругом вокруг колонны и дальше по Невскому до Восстания и домой. Особенно здорово было в белые ночи!
С конца 1940-х появились в Ленинграде общественные катки. Главные из них — “на островах”. На стадионе “Динамо”, в парке ЦПКиО на Елагином острове, чуть позже вокруг стадиона им. Кирова. Были и несколько других, в том же Таврическом саду, но интереснее было на больших. Катки работали каждый день, если не было оттепели, но на “Динамо” для широкой публики было открыто не всегда, так что мы предпочитали ЦПКиО, хотя знатоки важно говорили, что там лед хуже.
Лед был и на прудах, но неровный, да и полыньи могли попадаться, так что только отпетые смельчаки, желая показать себя, спускались туда, не обращая внимания на запрещающие надписи. В боковых павильонах, где сейчас кафе, были раздевалки и прокат коньков. Стоило очень дешево. Большинство родителей и не думали покупать детям коньки: во-первых, пусть сначала научатся кататься, во-вторых, ноги растут уж очень быстро, а в-третьих, достать трудно, намучаешься.
Вообще все было очень просто. После школы, наскоро перекусив, собирались мы на остановке трамвая. От нас ходил 12-й, и здесь в него еще можно было легко сесть. К Петроградской он уже набивался до отказа — и все ехали на каток.
Как всегда, были проблемы. Например, купить билеты. Поэтому ездили компанией, и с мальчишками.
Кольцо трамвая было непосредственно перед главным входом. Здесь же справа у моста стояли фанерные будочки касс. Уже на подъезде была видна даже не очередь, а сплошная толпа, заполнявшая все пространство. Нас это нисколько не смущало. Девочки становились в очередь, а мальчики, отдав нам на хранение шапки, шли поближе к кассам.
Другая проблема — сдать пальто. Прокат коньков свободно, а гардероба всем не хватало. Из-за этого и торопились приехать к открытию, чтобы не уткнуться в вывеску “Номеров нет!”. Но и на это находился выход. Пальто складывали на скамейке, и по очереди, по двое, чтобы не скучать, караулили. Заодно получалась “наша” скамейка, чтобы отдыхать. Скамеек тоже почему-то было мало.
Катались с упоением до самого закрытия, чуть ли не до одиннадцати часов. Потом снова веселье — посадка в трамвай. Правда, они ходили тогда очень часто.
Это была тогда повальная мода — каток. На лыжные вылазки стали ездить много позже, когда население обзавелось своим инвентарем. В будние дни на катке только школьники и студенты, а в воскресение попадались и взрослые. Многие привозили учить маленьких детей.
Делало робкие шаги фигурное катание. То и дело возникал на краю поля местный кружок, в центре которого кто-нибудь делал прыжок в один оборот или пара танцевала вальс. А в одно из воскресений объявили по радио: показательные выступления исполнят Нина и Станислав Жуки. Да-да, тот самый, только еще не знаменитый. Они были красиво одеты, делали простые прыжки и поддержки, а в конце выступления долго ехали “ласточкой”.
А вот советские конькобежцы тогда одерживали международные победы, особенно женщины. Поэтому на центральной аллее в низкой стойке проносились к стрелке сосредоточенные бегуны на длинных “ножах” — беговых коньках.
Остальной люд катался на “хоккейных”. Играла танцевальная музыка. Молодые люди приглашали девушек прокатиться парой. Завязывались знакомства. Коллективно устраивали “змейки” и “невод” — вполне невинные шалости. “Змейка” — это когда в затылок, держась за плечи или за талию, разгоняются, а потом передний вдруг делает резкий поворот, и все, истошно вопя, разлетаются веером, сбивая публику на своем пути. А “невод” и того проще. Шеренга берется за руки и едет через весь каток, захватывая всех, кто не увернулся. В конце концов все валятся в снежные сугробы на краю катка.
О хулиганстве на катке в ту пору не было слышно. Поэтому нас, подростков, спокойно отпускали на целый вечер. Только после 1953-го г. началось срывание меховых шапок во время катания и воровство из гардеробов. Но к этому времени уже стали входить в моду поездки за город на лыжах.
А летом? Тут ЦПКиО был на высоте. Там располагалось несколько волейбольных и баскетбольных площадок (бесплатных), где любой мог играть.
Было много столов с пинг-понгом и прокат шахмат (очень дешево). Прокат лодок, тоже доступный по цене. В середине острова был деревянный летний театр. Сейчас его нет. Там бывало кино, а по вечерам отличные концерты разных жанров от эстрадных до классической музыки. Многие были весь день в парке, а вечером шли на концерт.
Наконец, там был пляж. Там, где сейчас высокая трава и вертолетная площадка, был самый настоящий большой пляж с песчаным пологим входом в воду. Был прокат шезлонгов и даже душ. Недавно я там была. Покосившееся дерево, под которым собиралась наша детская компания, еще существует. Вся река заросла водорослями.
Обычная городская жизнь в послеблокадном Ленинграде возрождалась очень быстро. Думаю, что играли роль не только дополнительные средства, выделенные из казны, но и стремление самих жителей к этому возрождению после пережитых ужасов. Не дожидаясь конца войны, возвращались эвакуированные предприятия.
В конце 1940-х в уставшем от блокады Ленинграде устроили ярмарку. Она пользовалась необыкновенной популярностью. Даже меня отпустили со старшим братом. Располагалась ярмарка возле Троицкого собора, на Измайловском проспекте. Тогда еще не было каменных зданий Троицкого рынка. Кроме того, она занимала и часть широкого нынешнего Троицкого проспекта, тогда проспекта имени никому неведомой Москвиной, и часть самого Измайловского проспекта. Там много всего продавалось, в том числе и первый наш “москвич”, 401-й модели. Взрослые говорили — “опель-кадетт”. Слыхала от людей, что он стоил очень дешево, 9 дореформенных тысяч, то есть 900 рублей! Но все равно покупали единицы. Товары меня тогда не интересовали.
А вот запомнились карусели и балаганы, настоящие ярмарочные балаганы. Были выстроены на скорую руку павильоны, где над входом с балкончиков зазывалы — клоуны, Петрушки, Пьеро — приглашали громкими голосами с прибаутками посетить их представление. Мы были в двух. Это были театрики буквально из 10 рядов, но с настоящей маленькой сценой. В одном был кукольный спектакль “По щучьему велению” с говорящей щукой, а в другом —“настоящий факир”. Там было темно и все затянуто черным, только узкий луч света выхватывал лицо с чалмой и руки факира, а также головы тех, кого он охотно и быстро обезглавливал, нося потом по сцене головы отдельно. Он же заставлял подниматься и летать над сценой лежащую горизонтально женщину. Еще он глотал огонь и шпаги.
Видели мы также, как соревновались в лазании по гладкому столбу за стоящими на верхушке его сапогами. Брат потратился на тир, но не попал ни разу. Дали и мне выстрелить один раз в огромную детскую мишень с картинками. Не попасть в нее было нельзя, и я получила “раскидайчик” — яркий мячик на резинке.
И напоследок было совсем незабываемое: там я впервые съела сардельки, очень вкусные! Кафе было уличное с мраморными столиками. Сардельки давали без гарнира на картонных тарелочках с горчицей с краю. Меня научили, что кожу надо с сарделек снимать, а с сосисок не надо, но они дорогие, поэтому мы взяли сардельки. Запили все потом газированной водой с сиропом, которую из красивых стеклянных цветных конусов, расположенных верхушкой вниз, продавала тетя в сарафане и кокошнике.
Не знаю, относится ли это впрямую к области досуга, но в самом конце 1940-х в Ленинграде открылась Промышленная выставка. Она была в Манеже на Манежной площади и пользовалась такой популярностью, что туда все время стояла очередь.
На выставке возрожденный Ленинград представил продукцию всех своих предприятий, кроме секретной, естественно. Многое можно было купить. Мне понравились ткани фабрики им. Веры Слуцкой, часы, конфеты, посуда Ломоносовского завода. Взрослые сравнивали две обувные фабрики “Скороход” и “Пролетарская победа”, отдавая предпочтение последней. Еще там были первые советские шариковые ручки завода “Союз”.
Резонанс выставка имела, судя по всему, огромный. У всех возникал один и тот же вопрос: если все это умеют делать, то почему пусты магазины, куда идут эти товары? Ответ знал приятель отца, руководитель высокого ранга, который как раз внедрял шариковые ручки, для чего был даже послан в командировку в Америку (в те годы!). Но об этом даже у нас дома он толковал только с отцом, да и то вполголоса, приговаривая перед принятием очередной рюмки: “Ну, не сдадимся!”.
К 1947—1948 гг. вернулся обычай горожан снимать на лето дачу. Конечно, снимали по средствам. Работающие люди старались снять так, чтобы можно было ездить летом на работу.
Мама сняла первый раз дачу в 1948-м — маленькая комнатка и еще меньшая веранда. Рыбачий поселок Дубки на станции Лисий Нос. (Не путать с сестрорецкими Дубками!) Электричек еще не было, ходил пригородный паровичок. Ходил и автобус с Манежной площади.
В поселке одна улица, вытянутая вдоль берега залива. Не более тридцати домов. Плоский берег. Песчаный пляж с мелкими камушками у кромки воды. Несколько могучих дубов на берегу. Светло-серое, жемчужное, большое пространство плоской воды, с выступающими там и сям серыми валунами. Слева, неподалеку, виден плоский безымянный остров, а за ним в хорошую погоду просматривается купол Исаакия. Прямо — тонкая темная полоска южного берега с острым силуэтом Петергофской церкви. Неподалеку фарватер, Морской канал. Видно, как проходят суда и баржи. Правее — прекрасно виден Кронштадт с маяком, округлым куполом собора и двумя фортами. Еще правее мыс — собственно, Лисий Нос. Туда всегда очень хотелось попасть, но нельзя — военные, запретная зона.
Детей образовалась сразу большая компания, всех возрастов, местные перемешались с городскими. Вся жизнь так или иначе была связана с заливом, морем, как здесь многие его называли.
Во-первых, тут ловили рыбу. Огромные просмоленные черные лодки с моторами, а иногда на двух парах весел, уходили каждое утро в море и возвращались к концу дня.
Кроме того, на заливе, на больших камнях, полоскали белье и брали чистую воду. В Маркизовой луже вода еще пресная, практически невская, а всякий знал, что невская вода мягкая и вкусная.
Ну и, конечно же, на заливе купались и загорали. Чтобы окунуться, надо идти метров сто, а то и больше. Поэтому все ребята быстро осваивали купание с лодок и, хочешь не хочешь, учились плавать.
Был и еще один особый вид деятельности — заготовка дров на зиму, только не в лесу, а в заливе. Это было и развлечением и работой. После каждого шторма, а они бывали иногда довольно серьезные, по воде плыло огромное количество веток, досок, бревен и всевозможных деревянных обломков. Часа за два с помощью багра набирали целую лодку горой. Дрова в Дубках почти никто не покупал. Если дети дачников особенно усердно этим занимались, хозяева даже делали скидку при оплате дачи. Стиль отдыха резко поменялся с появлением “садовых участков” и “дачных кооперативов”.
Ленинград к этому времени быстро населялся совсем иными людьми, не городского типа. У многих сохранялась неосознанная тяга к своей земле. Так что государственный почин получил широкую поддержку снизу.