Перевод Александра Леонтьева
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2009
и Кшиштофа Кеслёвского
Солнце было так хрупко, так молодо,
что мы за него боялись: неосторожным взмахом руки
мог я его поранить. И даже крик — если б кому
вздумалось крикнуть — ему угрожал. Только шустрым ласточкам
с крыльями, как бы отлитыми из чугуна, твердыми
вольно было громко свистеть, ибо недолгое и тревожное
детство уже провели они в глиняных гнездах
с братьями и сестрицами, безумными крошечными планетами,
черными, как лесные ягоды.
В скромном кафе невыспавшийся гарсон — под его глазами
лежали последние тени ночи — выискивал мелочь
в пропасти своего кармана. А кофе благоухал торжеством
типографской краски, сладостью и Аравией. Синева неба
обещала нам пополудни долгий, бесконечный день.
И было чувство, Виченца, что я вижу тебя впервые.
Даже колонны Палладио, мне казалось,
только что родились, выплыв из волн рассвета,
словно Венера — старшая твоя подруга.
Начинать все снова, считая потери, считая павших,
начинать новый день, хотя нет вас больше: тебя,
которого дважды похоронили и оплакали дважды,
жившего вдвое мощней, чем иные, на двух континентах,
в двух языках, наяву и в воображении; и тебя — со строгим лицом,
со взглядом, что увеличивал вещи и души (увы, слишком маленькие всегда).
Нет вас теперь, и поэтому двойную жизнь поведем,
на свету единую и в тени, в ярких дневных лучах
и в холодных каменных коридорах, в скорби и в радости.
Мои тетки
Вечно занятые тем, что они называли
практической стороной жизни
(теоретическая принадлежит Платону),
увязая по локти в мебели, в постелях,
в кухонных садах и кладовке,
не забывали они о мешочке с лавандой,
что в луг превращал шкафчик с бельем.
Практическая сторона жизни,
как обратная сторона луны,
не была свободна от тайны;
когда близилось Рождество,
жизнь становилась исключительно praxis
и моментально оживала в коридорах,
прячась в чемоданах, в несессерах.
Когда кто-нибудь умирал — что, увы,
случалось даже в нашей семье, —
мои тетки деятельно занимались
практической стороной смерти
и забывали тогда о лаванде,
пахнувшей бескорыстно, безумно
под тяжелым снегом простыней.
Жилище стипендиатов
В комнате для приезжих стипендиатов
(на полке — дюжина скучных романов на языке,
не являющимся родным; сонный Будда,
а также немой телевизор; исцарапанная сковородка жарит
огромную меланхоличную яичницу субботнего вечера;
матовый чайник, свистящий на любом наречии)
вы пробуете расположиться — и даже думать.
Вы читаете Майстера Экхарта “О дистанции” (“Abgesсhiedenheit”)
и стихи решительного британца, любившего Францию,
а также прозу француза, бредившего Британией.
И спустя неделю деятельных попыток
обжиться в этих гигиеничных покоях,
пропускавших через себя образованную элиту мира,
вы почти с изумлением осознаете:
здесь никто не живет; на земле нет жизни.