Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2009
Поводом к этим заметкам стал фильм Анджея Вайды “Катынь”. Он не шел у нас в кинотеатрах, но возможность его посмотреть для тех, кто этого хотел, была. Появились отклики в Интернете, говорили не только о фильме, но и о самой катынской трагедии. Мои заметки ни о том и ни о другом. Несомненно, катынский расстрел — одно из многочисленных преступлений сталинского режима, но воспринимается оно не только в этом контексте, но и в другом, а именно — в контексте взаимоотношений двух народов — русского и польского. Вот об этом и стоит поговорить.
В 1794 году Россия и Пруссия уничтожили Речь Посполитую. Суворовские “чудо-богатыри” устроили резню в Праге, предместье Варшавы на правом берегу Вислы.1 Перестало существовать европейское государство, бывшее форпостом Европы на Востоке. Один из самых больших европейских народов оказался лишенным своей государственности. Одно славянское государство в союзе с пруссаками и при попустительстве Австрии растоптало другое славянское государство, и на карте мира осталось только одно политическое образование, созданное славянами: Российская империя. Впоследствии наш замечательный историк В. О. Ключевский писал в своем “Курсе русской истории”, что
“с русским участием раздвинулось новой обширной могилой славянское кладбище, на котором и без того похоронено было столько наших соплеменников, западных славян”.2
Истоки польской ненависти к России именно здесь. Вероятно, тогда и родилась поговорка: “Pki Сwiat Сwiatem, nie b“dzie Polak Moskalowi bratem”. Эта ненависть порой захватывала людей высокого духа, как, например, выдающегося поэта Зыгмунда Красиньского. Но все же многие, и в их числе Адам Мицкевич, сумели подняться над ней.
В России, однако, не было единодушия по поводу гибели Речи Посполитой. В 1796 году некий аноним в “Оде на день торжественного празднования порабощения Польши” писал о ней так:
Жена, печалью сокрушенна,
В одежду скорби облаченна,
Почти безжизненно лежит;
Мечами тело изъявлено,
И смерть над ней косой блестит.3
То, что было совершено нечто недолжное, чувствовал Павел I. Он освободил Костюшко, взяв с него слово не воевать против России, и с каким-то совестливым сочувствием относился к низложенному королю Станиславу-Августу, жившему в Петербурге в статусе почетного пленника.
“Жена, печалью сокрушенна”, однако, пыталась воспрянуть. Сначала под эгидой Наполеона (герцогство Варшавское), а затем под эгидой Александра I. После падения Наполеона и ликвидации Варшавского герцогства было создано по инициативе русского императора подчиненное ему Царство Польское. Александр I короновался в Варшаве польской короной, даровал полякам конституцию и восстановил сейм. Поляки получили то, чего не имели сами русские. Император как бы пытался искупить грех, совершенный в 1794 году Екатериной, и, нужно отдать ему должное, сделал для Польши все, что мог.
Все это, между тем, вызвало недовольство, с одной стороны, Карамзина, а с другой — будущих декабристов, оскорбленных такой милостью ко вчерашним врагам. Тем не менее контакты между первыми русскими революционерами и поляками были, но были они на фоне взаимного отчуждения между русским дворянством и шляхетством. Когда предводитель киевского дворянства, польский граф Густав Олизар посватался в 1823 году к дочери героя Отечественной войны, генерала Раевского, Марии Раевской (впоследствии Волконской), то получил отказ по причинам национальным и религиозным. Пушкин, узнав об этой истории, написал в 1824 году стихотворное послание к Олизару. Послание не было завершено и осталось в черновиках. Пушкин в этих стихах обращается к графу как к поэту, собрату по ремеслу:
Певец! Издревле меж собою
Враждуют наши племена —
То наша стонет сторона,
То гибнет ваша под грозою.
И вы, бывало, пировали
Кремля позор и <…> плен,
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.
Здесь впервые высказана идея, популярная и в наши дни. Сформулировать ее можно примерно так: мы, конечно, виноваты, но и вы тоже в свое время были хороши. Идея, убаюкивающая национальную совесть. При этом Пушкин не замечает, что пиршество поляков в Кремле вместе с Лжедмитрием (который, кстати, не был вассалом короля Сигизмунда III) и избиение младенцев — вещи в моральном плане несопоставимые.
Известно, как Пушкин отнесся к восстанию 1830—31 годов. В письме Вяземскому от 1 июня 1831 года, после слов восхищения генералом Яном Скржинецким, он добавляет: “Но все-таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей”. В стихотворении “Клеветникам России” к мысли о “семейной вражде” добавляется другая: о возможном будущем единении славянских народов под эгидой России.
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
С такой точки зрения Польша в составе России — первый шаг к этому единению. Здесь — одно из зерен будущего русского славянофильства.
Другой великий поэт и тоже современник этих событий Федор Иванович Тютчев не говорил о “семейной вражде”. Подавление восстания для него было неким жертвоприношением во имя целостности державы и, опять же, во имя чаемого единства всех славян:
Как дочь родную на закланье
Агамемнон богам принес,
Прося попутных бурь дыханья
У негодующих небес, —
Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой,
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой!
Стихотворение это, однако, с червоточиной. В нем чувствуется конфликт между имперским сознанием и несомненной симпатией к польскому народу. Его тон — это тон оправдания. Тютчев пытается уверить себя и других, что подавление восстания было совершено во имя высшей цели, понятной не только ему, государственному мужу, дипломату, но и рядовому рекруту:
Но прочь от нас венец бесславья,
Сплетенный рабскою рукой!
Не за коран самодержавья
Кровь русская лилась рекой!
Нет! Нас одушевляло в бое
Не чревобесие меча,
Не зверство янычар ручное
И не покорность палача.
Другая мысль, другая вера
У русских билася в груди!
Грозой спасительной примера
Державы целость соблюсти,
Славян родные поколенья
Под знамя русское собрать
И весть на подвиг просвещенья
Единомысленных как рать.
Очень характерны тут проговорки: “коран”, “янычары”. Наверняка в тогдашней европейской прессе проводилась аналогия между отношением России к Польше и отношением Турции к южным славянам, аналогия, для Российской империи весьма неприятная. И вот Тютчев декларирует: мы не похожи на турок, мы справедливы и гуманны.
Тютчев очень хотел, чтобы его (не только его, разумеется) мысли о грядущем славянском единстве нашли поддержку у поляков. Был момент, когда ему показалось, что это случилось, что он обрел единомышленника в лице не кого-нибудь, а самого Адама Мицкевича. В 1842 году в Мюнхене он получает от кого-то фрагменты из знаменитых лекций Мицкевича об истории и культуре славянских народов. Этот курс Мицкевич прочел в 1840—42 годы в CollPge de France, и резонанс от него был очень велик. В своих лекциях поэт говорил главным образом о Польше и России, отстаивал идеи братства славянских народов и преодоления вражды. Тютчев был в восторге. Он послал Мицкевичу стихи. Вот отрывок из них:
Небесный Царь, благослови
Твои благие начинанья,
Муж несомненного призванья,
Муж примиряющей любви…
Недаром ветхие одежды
Ты бодро с плеч своих совлек.
Бог победил — прозрели вежды.
Ты был Поэт — ты стал Пророк…
Мы чуем приближенье Света —
И вдохновенный твой Глагол,
Как вестник Нового Завета,
Весь мир Славянский обошел…
Мы чуем Свет — уж близко Время —
Последний сокрушен оплот —
Воспрянь, разрозненное племя,
Совокупись в один Народ…4
Однако близость идей Тютчева и Мицкевича была мнимой. Если Мицкевича и можно назвать панславистом или славянофилом, то это было другое славянофильство. Его краеугольным камнем была мысль о свободе, причем свободе для всех народов, не только для поляков. В своих “Книгах народа польского и польского пилигримства” Мицкевич провозглашал, что “родина там, где плохо”, ибо где только есть угнетение свободы в Европе и борьба за свободу, “там идет борьба за Отчизну”.5
Для русских же славянофилов важнее свободы был идеал смирения:
И другой стране смиренной,
Полной веры и чудес,
Бог отдаст судьбу вселенной,
Гром земли и глас небес.
Алексей Хомяков. “Остров”
Если во время событий 1830—1831 годов люди, сочувствующие полякам, в русском обществе и были, то они не могли высказаться публично. Иная ситуация была во время восстания 1863—1864 годов. Уже появились первые ростки революционного движения, в Лондоне издавался “Колокол”. Герцен в “Колоколе” открыто выступил на стороне восставших. “Мы с Польшей, — декларировал он, — потому что мы — за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы — русские”.6
Я выписал это высказывание, надеясь, что в моей статье оно будет иллюстрировать достигнутый к тому времени уровень взаимопонимания. Но, глубже вникнув в предмет, я осознал, что как раз взаимопонимания между повстанцами и лондонскими агитаторами (Герценом, Огаревым, Бакуниным) и не было. Слишком различны были цели. Повстанцы желали независимости, а лондонцы — социальной революции в самой России. Но такая революция была тогда в России не просто невозможна, она была не нужна, поскольку правительство встало на путь реформ. Лондонцы надеялись на совместное выступление поляков и русских войск в Варшаве. Этого не произошло, и слава Богу, что не произошло, — поскольку это означало бы гражданскую войну. И почему, собственно, русские солдаты должны сражаться за чужое и непонятное им дело, сражаться против своих? В связи с этим стоит заметить, что включение в состав империи народа с иной историей и, следовательно, с иными историческими задачами, это проблема не только для власти, но и для оппозиции. Герцен и его единомышленники видели единство там, где его на самом деле не было.
Восстание было подавлено, и подавлено жестоко. Что было дальше? Активное участие поляков в русском революционном движении. Карикатурные “полячишки” Достоевского. Владимир Соловьев, отводивший в своей утопии полякам роль посредников между Римом и русским царем.7 В начале XX века отношение к Польше большей части русского образованного общества было сочувственным. “Огромная часть ее (русской интеллигенции. — С. С.) дружественно смотрит на Польшу”, — свидетельствовал живший в Петербурге польский писатель Тадеуш Налепиньский в статье “Душа Польши”.8
Особо следует сказать об отношении к полякам Толстого. Сохранилось его устное высказывание об этом. В дневнике Н. Н. Гусева под датой 1 июля 1908 года записано:
“На днях Лев Николаевич сказал: └Во мне с детства развивали ненависть к полякам. И теперь я отношусь к ним с особенною нежностью, отплачиваю за прежнюю ненависть“”.9 Этой “отплатой” был прежде всего написанный им в 1905 году рассказ “За что?”. Он основан на действительном событии: неудачной попытке участника восстания 1831 года Мигурского и его жены бежать из России. Однако главным в этой истории оказывается казак, сорвавший это почти удавшееся предприятие. У него возникает сомнение: правильно ли он поступил, не совершил ли он нечто недолжное. Рассказывая конкретную историю конкретных людей, Толстой переводит проблему взаимоотношения народов из плана историософского (славянофилы, Соловьев) в план моральный. Замечательно также, что рассказ этот предназначался для народного чтения, то есть, по мысли Толстого, должен был способствовать нравственному воспитанию народа.
Однако Польши по-прежнему не было на карте мира и враждебность к России оставалась. Приехавший в декабре 1909 года в Варшаву Александр Блок почувствовал мстительную ауру этого города:
Здесь все, что было, все, что есть,
Надуто мстительной химерой;
Коперник сам лелеет месть,
Склоняясь над пустою сферой…
“Месть! Месть!” — в холодном чугуне
Звенит, как эхо, над Варшавой:
То Пан-Мороз на злом коне
Бряцает шпорою кровавой…
“Возмездие”
Во время Первой мировой войны в Австро-Венгрии был образован польский легион. (Этому предшествовало обещание императора Франца-Иосифа преобразовать империю из двуединого в триединое государство: Австро-Венгро-Польшу.) Легионеры храбро сражались против русских, и в связи с этим молодой тогда Осип Мандельштам написал стихотворение “Polacy!”. Оно было напечатано 25 октября 1914 года в массовом журнале “Нива”. Привожу его текст полностью:
Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков!
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Или снега не будут больше
Зимою покрывать ковыль?
Или о Габсбургов костыль
Пристало опираться Польше?
И ты, славянская комета,
В своем блужданье вековом,
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!
Весь тон этого стихотворения заставляет вспомнить пушкинское “Клеветникам России”. Но оно — о другом, оно направлено против национального эгоизма, даже если этот эгоизм исторически оправдан. Ведь, воюя на стороне австрийцев, легионеры тем самым воевали и против Сербии, которой грозила участь Польши. Да и прочие славяне (чехи, словаки, русины) смотрели на Россию совсем не как на врага.10
Октябрьская революция радикально изменила образ Польши в русском сознании, точнее, в сознании тех русских и нерусских, которые приняли большевизм. Из вечных возмутителей спокойствия поляки превратились в контрреволюционеров, мешающих мировой революции. И хотя начала войну обретшая независимость Польша, но восприниматься она стала не просто как противник, но как носительница враждебной идеологии, и поэтому война 1920 года понималась как продолжение войны гражданской, как война против “панов” за “хлопов”. Лучше других это выразил Бабель в своей “Конармии”:
“Нищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь о единении всех холопов гремит над ними, и горе тебе, Речь Посполитая, горе тебе, князь Радзивилл, и тебе, князь Сапега, вставшие на час!..” (“Костел в Новограде”).
Восприятие независимой Польши как “буржуазно-помещичьего”, “панского” государства насаждалось советской властью и тиражировалось советскими писателями. Вспомним хотя бы образы поляков в знаменитой книге “Как закалялась сталь” и особенно в неоконченном романе того же автора “Рожденные бурей”. Этот стереотип очень помог Сталину в 1939 году, когда в союзе с Гитлером это “плохое” государство снова было уничтожено. Фактически повторилось то, что произошло в 1794 году, даже территориальные приобретения были во многом те же. Катынь и была следствием этого главного преступления.
На этом я заканчиваю исторический экскурс и перехожу к собственным воспоминаниям о 60—70 годах прошлого века, о той молодежной среде, которая меня сформировала. Эта среда была полонофильской. Польша, официально именуемая страной “народной демократии” (власти не замечали тавтологии в таком словосочетании), была для нас страной, через которую к нам проникали какие-то элементы западной культуры, и страной более свободной, чем наша. Огромное влияние на формирование ее образа в нашем сознании оказал польский кинематограф, и прежде всего Вайда, особенно два его фильма: “Канал” и “Пепел и алмаз”. Мацек из “Пепла и алмаза” в исполнении Збигнева Цыбульского воспринимался как воплощение польского национального характера. Главными чертами этого характера для нас было свободолюбие и верность долгу. Помню, я очень удивился, узнав, что американцы совсем по-другому воспринимают поляков, что для них типичный поляк — это Стэнли Ковальский из “Трамвая └Желание“” Уильямса. Очень оживили интерес к Польше события на Гданьской верфи и создание “Солидарности”. Мы восхищались умением польских рабочих бороться за свои права.
Перестройка и последовавшее затем десятилетие после августовских событий 1991 года и распада СССР вроде бы способствовали обновлению отношений между двумя народами. Новыми стали и Польша и Россия. Горбачев, а вслед за ним Ельцин, признал Катынь нашим, а не гитлеровским преступлением, правда, внятных извинений в связи с этим не последовало. Но хотя советская власть рухнула, советский человек остался, и в настоящее время его образ мыслей побеждает. Гражданское общество так и не сложилось, оппозиционные партии либо самораспустились, либо бездействуют. Распространяются ксенофобские настроения: мы поочередно “не любим” то латышей, то эстонцев, то грузин, то наших ближайших родственников — украинцев. В этом списке есть и поляки. Пытаются оживить старые стереотипы “пана” и “шляхтича”, хотя Польша давным-давно не панская и не шляхетская.
В отзывах на фильм “Катынь” в Интернете я прочел такое вот мнение человека, ратующего за его широкий показ: “Фильм этот — как раз то, что может раз и навсегда залечить эту рану и примирить русских и поляков”. Очень наивное высказывание. Ведь доступность “Архипелага ГУЛАГа” не привела россиян к осознанию сталинизма как национальной трагедии. И дело тут не в нежелании знать свою историю, а в нежелании давать нравственную оценку историческим событиям. Ведь суждение “Сталин, конечно, погубил много народу, но зато создал великую державу” прежде всего глубоко безнравственно. А чему может научить своих детей человек, считающий, что Сталин был “эффективным менеджером”? Тому, что главное в жизни — быть “эффективным менеджером”, а скрижали Моисея и Нагорная проповедь — это так, для дурачков.
Я не люблю слова “покаяние”. Понятие это религиозное и имеет отношение к отдельному человеку, а не к народам. У меня это слово ассоциируется со средневековым обычаем самобичевания, и в нем нет устремления к конструктивному действию. Более приемлемым мне кажется толстовское слово “отплата”. В чем она состоит? Во многом, и в частности — в признании расстрелянных в Катыни жертвами сталинских репрессий, что до сих пор не сделано.
То, к чему я призываю, может быть, лучше меня сформулировал председатель правления общества “Мемориал” Арсений Рогинский:
“Конечно, мы, наши дети, не несем вины за сталинское руководство, за этот страшный расстрел. Но мы несем ответственность. В чем она? Ответственность наша в том, чтобы мы назвали преступление преступлением, в том, чтобы мы помнили о нем, чтобы постарались понять и оценить его”.11
1 Следует сказать, что этому предшествовало истребление русского гарнизона в Варшаве 11 апреля 1794 г.
2 Ключевский В. О. Собр. соч. в 9 тт. Т. 5. М., 1988. С. 55.
3 Цит. по антологии: Старый спор: Русские поэтические отклики на польские восстания 1794, 1830 и 1863 годов. Ч.1 / Сост. Н. В. Ратников. Челябинск, 2006. С. 158.
4 Это стихотворное послание, названное Тютчевым “От русского, по прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича”, было найдено польской исследовательницей Ксенией Костенич в 1970-е гг. в архиве Мицкевича в BibliothPque polonaise в Париже.
5 Мицкевич А. Книги народа польского и польского пилигримства / Пер. А. Виноградова. М., 1917. С. 82.
6 Колокол. 1 апреля 1863 г. С. 1318. Цит. по: Пирумова Н. Бакунин. М., 1970. С. 190.
7 Вот что он писал об этом в статье “Еврейство и христианский вопрос”:
“И так как государственная власть Востока принадлежит России в ее царе, а духовная власть Запада принадлежит римскому первосвященнику, то не являются ли естественными посредниками соединения наши поляки, подданные русского царя и духовные дети римского папы, поляки — славяне и близкие русским по крови, а по духу и культуре примыкающие к романо-германскому Западу?” (Соловьев В. С. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1902. С. 163—164).
8 Вестник Европы. 1909. № 10. С. 510.
9 Гусев Н. Н. Два года с Толстым. М., 1928. С. 185.
10 Любопытную деталь сообщил мне мой знакомый польский поэт. Он обнаружил, что первое упоминание Мандельштама в польской печати было связано именно с этим стихотворением. О нем обмолвился в своих воспоминаниях, опубликованных в 1920-е годы, один из легионеров. Так что стихи эти не остались без внимания тех, к кому они были обращены.
11 Новая Польша. 2007. №10. С. 73.