Перевод Веры Виногоровой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2009
От “мировой Европы” до “Европы в мире”
В течение нескольких десятилетий я занимался Третьим миром, будучи уверенным, что именно там творится история. Именно там я и наблюдал ее в процессе творения. А Европу я обходил стороной, как регион, в котором все стабилизировано со времен Ялтинской конференции, ибо здесь уже все ясно от начала до конца. И это мое представление было разрушено в 1989 году: именно в этом году возникла совершенно новая ситуация и началась принципиально новая дискуссия о судьбах Европы. В известной мере она осуществляется в двух плоскостях. Одна из них касается вопроса о том, какое определение может быть дано сегодня Европе и каковы ее границы. Другая относится к месту нашего континента в процессе великих мировых перемен. И по этим причинам Европа вновь стала для меня интересной.
Имеет ли Европа свое самосознание? Как его обозначить? Что общего между жителем Цюриха и вчерашним колхозником из-под Тбилиси? Если скажете этому жителю Цюриха, что и он и этот колхозник — европейцы, горожанин обидится. Но если скажете этому крестьянину, что он — не европеец, он тоже обидится. Кто из них прав? Подобные вопросы особенно актуальны сейчас, после завершения “холодной войны”, после распада Советского Союза и Югославии.
До этого было две Европы: развитая Западная и отсталая Восточная. И это не только результат Ялты и раздела на демократический Запад и зависимый от Москвы Восток, следствием чего стало пятидесятилетнее отставание стран Восточной Европы в экономическом развитии. Раздел на промышленно развитый Запад и сельскохозяйственный Восток начался уже в XVII веке после великих географических открытий, результатами которых воспользовался, в первую очередь, Запад. Преодоление этого раздела, корни которого уходят в прошлое на четыреста лет, будет очень нелегким.
До недавнего времени крестьянство было главным слоем и главной общественной силой восточноевропейских стран. Сегодня оно находится в состоянии серьезного кризиса. Развитие технологий привело к тому, что в США больше людей работает в университетах, чем в сельском хозяйстве. В Польше до сих пор крестьянство составляет третью часть общества, фермерские хозяйства — мелкие и технологически не готовые к XXI веку. И пока не ясно, как разрешить эту проблему.
Налицо историческая трагедия: две главные силы антикоммунистической революции — рабочий класс и фермерское крестьянство — оказались в положении главных проигравших. Оба эти слоя больше всего потеряли при переходе на рыночную экономику. Поэтому, хотя и не только поэтому, польские крестьяне противились вступлению Польши в Европейский Союз. Они опасались, что будут не в состоянии конкурировать с лучше развитым сельским хозяйством западных стран.
Собирая материалы для книги “Империя”, я ездил по России и бывшему Советскому Союзу. И должен сказать, что для меня факт существования двух Европ не только подтвердился, но после 1989 года стал еще более очевидным. Определяется это взаимным разочарованием. В 1989 году возникло множество наивных ожиданий, причем по обеим сторонам бывшего “железного занавеса”. Теперь обе стороны убедились, что эти ожидания были малореалистичны.
Восточная Европа рассчитывала, что немедленно получит очень простые вещи — оздоровление экономики и свободу передвижения. Поскольку, в принципе, там не доверяли коммунистической пропаганде, то и не верили, что на Западе может существовать такое явление, как экономический спад. Одновременно многие люди — в этом я убедился, будучи в Литве, Латвии и в Эстонии — считали, что, когда у них будут независимые государства, они получат паспорта и смогут выехать на Запад.
В свою очередь, принципиальная ошибка в расчетах Запада состояла в том, что все строилось на теории, считающей коммунизм исключительно искусственным образованием. И, если он будет ликвидирован, тотчас воцарится демократия. Закрывали глаза на тот факт, что в коммунистической системе существовало два элемента, отвечающих запросам восточных сообществ, — социальная государственная поддержка и полная трудовая занятость.
В настоящее время, по моему мнению, в отношениях между Западной и Восточной Европой царит глубокий кризис. Ожидания и энтузиазм исчезли, и остались непонимание и взаимное недоверие. Ибо оказалось, что это действительно две совершенно разные Европы.
Восточная Европа должна была бы, по мнению Запада, единым махом избавиться от всего своего печального опыта, который сделал ее жизнь невыносимой: от коррупции, низкой трудовой дисциплины, небрежности и неэффективности во всем. При этом не принимались во внимание последствия серьезного упадка общества, вызванного сорокапятилетним господством коммунизма.
Коммунизм определяет также и элементы культуры. Российский эмигрант Михаил Геллер в книге “Машина и винтики” пишет, что коммунизм проиграл на всех фронтах, но выиграл в вопросе воспитания человека. Эта система оставила устойчивые следы в ментальности, в способе восприятия мира, в оценке действительности.
Одной из слабостей правых было то, что они недооценивали пользу коммунизма для бюрократии. Он давал ей власть, привилегии и бесконтрольное господство. В момент крушения коммунизма в 1989 году и прихода в Польше к власти “Солидарности” необходимо было, прежде всего, овладеть государственной административной машиной. А это не было сделано. До сих пор в стране царит бюрократия в нетронутом виде, например, мы отделены от мира из-за монополии на телефонную связь. Не затронув бюрократию, мы сохранили старую структуру власти. На Западе не понимают, почему в условиях свободы мы снова выбрали коммунистов. Случилось так потому, что сохранились силы, жизненно заинтересованные в коммунизме не в качестве идеологии, но в качестве модели власти.
Сущностью цивилизации, как показали Вико, Тойнби и другие, должна быть динамика. Цивилизация существует так долго, как долго находится в фазе экспансии. После наступает ее упадок. На Западе очень сильно чувство кризиса. На вопросы: какова наша программа в отношении мира? что должны мы делать далее? — Запад не находит ответа, и единственное, что там действительно людей интересует, — это поддержание высокого уровня потребления.
Начинает возрождаться ситуация, в которой оказалась Римская империя: по мере возрастания трудностей империя отгораживалась границами от мира варваров. Извне могло прийти только зло.
В средствах массовой коммуникации “незападный” мир трактуется в категориях угрозы: ислам — это террористы, Россия — это мафия, поляки — угонщики автомобилей. Сложилось весьма нездоровое отношение ко всему “незападному” со стороны Запада, очень эгоистичное и недальновидное. Наилучшим примером служит Центральная Европа, в отношении которой Запад не имеет никакой политической концепции, хотя касается это и всего “незападного” мира.
Обратите внимание, какой примечательный сдвиг произошел в самом понятии “Европа”. Раньше, еще во времена “железного занавеса”, жителей стран Запада называли “европейцами”, а по другую его сторону был “коммунистический блок”. После 1989 года терминология совершенно изменилась. Это очень характерно, поскольку из этого вытекают весьма важные культурные следствия. В западной прессе уже не пишут “европейцы”, а только “мы, западноевропейцы”…
В 1996 году я давал интервью приехавшему из Бостона американскому журналисту, который готовил цикл репортажей о том, что в Европе думают о Европе. В Западной Европе он не смог найти никого, кто бы думал о Европе. Только здесь, в Восточной, о ней думают. Это мы хотим расширения Европы. А Запад боится, поскольку не знает, что со всем этим делать, боится, что это потребует дальнейших расходов. И если сегодня кому-то захочется дискутировать о Европе, то заниматься этим можно в Праге, Будапеште, Варшаве, Познани, но не найдется желающих разговаривать о Европе на Западе, поскольку они там уже западные…
Сразу после уничтожения в 1989 году Берлинской стены наступил момент эйфории: люди из обеих частей города встречались, и казалось, что теперь наступит идиллия. Однако вскоре пришло разочарование. На примере берлинцев все немцы осознали, сколь многое их разделяет, как мало поводов для общения; словом, после многих лет идеологической борьбы и железобетонной стены осталась стена психологическая. Я жил в Берлине весь 1994 год. Встречался со множеством людей из разных общественных слоев. Везде был виден этот ментальный барьер, эта старо-новая берлинская стена. Даже в кругах интеллектуальных. Бывая на писательских встречах в бывшем Западном Берлине, спрашивал: есть ли кто-нибудь из Восточного Берлина? И оказывалось, что нет никого.
В 1994 году у меня был авторский вечер в Театре им. Брехта. От приглашенных мной знакомых я услышал: извини за то, что не придем, но мы туда не ездим. “Туда” — это значит в Восточный Берлин. Это “туда” звучало так, будто речь шла о какой-то совершенно иной планете, хотя это один город. И было недалеко, всего две остановки на метро. Только это мир, с которым западные берлинцы не хотят себя идентифицировать, воспринимая его именно как другую планету, как нечто чужое.
И что меня заставило задуматься, так это отсутствие с обеих сторон какой-либо инициативы сближения, отсутствие какого-либо желания взаимного узнавания, понимания, поиска общих позиций и общего языка. Эти два социума демонстративно живут обособленно. Это меня очень заинтересовало, потому что отражает ситуацию в Европе в целом, включая и нас, Восточную Европу, поляков, всех. Речь идет о том, что Западная Европа не только трактует весь посткоммунистический мир как Европу второго разряда, но также, собственно, как какую-то такую Европу, с которой не очень-то хочется иметь дело, которую не очень-то хочется признавать. Ей не хочется расширения понятия “Европа” до границ Европы географической.
В Берлине есть автобусная линия, соединяющая восточную и западную части города. Часто вечерами я возвращался домой этим маршрутом. Это приносило необыкновенные впечатления. Я садился в набитый автобус в восточной части. Проезжал несколько остановок, и автобус внезапно пустел. Оставались только водитель и я. Тогда автобус въезжал в абсолютно темное пространство. Это означало, что мы находимся в центре города. Так мы проезжали две или три остановки, и автобус снова начинал наполняться людьми — теперь мы были уже в западной части города. И это отражает суть нынешнего Берлина.
Опыт Берлина важен для Европы, потому что показывает, какое огромное различие возникло в результате длительного разделения континента. Полвека сделали свое, и недостаточно вывести танки и уничтожить систему насилия, чтобы исчезло разделение Европы на коммунистическую и демократическую. Остается различие в менталитете, позициях, способе мышления и восприятия. Единение Европы не возникнет путем механического приема бывших коммунистических государств в НАТО или Евросоюз, потому что суть — в глубоких культурных различиях. В Берлине это особенно заметно. Запад там прикладывает огромные усилия для нивелировки различий. Начиная с 1990 года до середины девяностых бывшая Федеративная Германия вложила в развитие территории бывшей ГДР по меньшей мере восемьсот миллиардов марок. Это больше, чем суммарная помощь Запада Центрально-Восточной Европе. Безрезультатно.
Тот факт, что коммунистический лагерь распался так быстро и окончательно, чего никто не предвидел, есть наилучшее доказательство того, как обманчива сегодня футурология. Процесс возникновения зрелых, обладающих необходимым опытом общественных институтов требует времени. Ральф Дарендорф, очень авторитетный социолог, как-то привел расчет, основывающийся на цифре шесть. На вопрос, как быстро можно изменить ситуацию в Восточной и Центральной Европе, сказал, что за шесть месяцев можно изменить политический строй. За шесть лет можно привести в порядок экономику. Но, чтобы создать настоящее гражданское общество, потребуется шестьдесят лет. Я оптимист, поэтому считаю, что пятидесяти лет хватит.
Новая конфигурация общества — это все больше деятельности социума и все меньше государства. Особое значение приобретает проблема инициативы. Наиболее архаичная форма существования — это такое общество, которое ждет, когда что-то придет сверху. Теперь уже никто не скажет и не прикажет, нужно самому брать инициативу в свои руки. И только те, кто это делает, выигрывают. Неспособность найти себя, характерная для множества людей в посткоммунистических государствах, является классическим примером безынициативности. Не могут определиться в новой ситуации те люди, которые не могут решиться на проявление активности. Проблема инициативы становится ключевой для позитивного развития в новой действительности.
Западная Европа много говорит о создании единой Европы, но, по правде говоря, вообще-то нас не хочет. Не хочет платить за объединение Европы и брать на себя обузу в виде менее развитых государств. Поэтому объединение Европы является процессом медленным, полным напряжения и противоречий.
Думаю, что одной из главных проблем этой новой Европы является недостаточная активность интеллигенции, людей, отвечающих за средства массовой информации, формирующих мышление. Наблюдается это в каждой из стран — участников ЕС: Польше, Германии, Франции… Требуется более интенсивная работа по сближению, больше инициатив, больше доброй воли, потому что, по сути дела, мы все стремимся разминуться.
Сомневаюсь все же, чтобы вообще существовала возможность тотальной унификации. Унификация должна заключаться не в одинаковости, речь должна идти о Европе равных возможностей. При этом, безусловно, всегда будут сохраняться различия культурных регионов нашего континента.
В настоящий момент у нас есть ощущение вступления в совершенно новую историческую эпоху, и в то же время наше сознание отстает от действительности, потому что минувшие столетия приучили его к гораздо более неспешным изменениям мира. Окончательно, можно сказать, оформилось оно в середине XX века, в эпоху четкого разделения мира.
Сегодня этот биполярный мир — здесь Восток, а здесь Запад; здесь коммунизм, а здесь демократия — не существует. Все стало гораздо сложнее и запутанней. В итоге наше сознание не в состоянии ухватить этот новый порядок мира, не может освоиться в нем. Это приводит к беспомощности в окружающем мире, неспособности действовать в нем. Полагаю, что задачей людей, которые пробуют понять этот новый мир, стараются его узнать и описать, является неустанное стремление к синтезу и нахождению новых смыслов и новых явлений.
Последние пять веков, со времен путешествий Колумба, существовало некоторое “неравное равновесие”, которое характеризовало культурную ситуацию в мире, а именно: в течение этих пятисот лет на нашей планете доминировала европейская культура, эталоны, образцы и символы которой были универсальным критерием для всех. Европа господствовала не только в политическом и экономическом плане над всем миром, но и ее культура была точкой отсчета и мерилом ценности для всех остальных — в действительности таких многочисленных и разнообразных — культур.
Достаточным было знание европейской культуры, более того — достаточно было просто быть европейцем, по рождению или натурализованным, чтобы везде чувствовать себя господином, хозяином дома, владыкой мира. Европейцу не требовалось для этого ни квалификации, ни специальных знаний, ни особых достоинств ума или характера. Я наблюдал это еще в 1950—1960-х годах в Африке и Азии.
Мне в голову пришла мысль, что сегодня путешествие по миру является путешествием по четко разделенным плоскостям: значительно сильнее, чем это было полтора десятка лет назад, ощущается смена места пребывания на нашей планете. Когда-то по причине доминирования европейского стандарта везде можно было в той или иной степени чувствовать себя дома — слышалась европейская музыка, были доступны газеты и книги на английском языке, было множество европейских учебных заведений и отелей. Но ареал существования европейцев на планете сужается. Конечно, они по-прежнему проживают на старом континенте, но когда-то их было множество в Африке, Азии или в Южной Америке. Теперь исчезли, а следом за ними исчезают следы европейского влияния на нашей планете. Остаются еще какие-то миссии, но и они переживают кризис.
Думаю, что предсказание Шпенглера о закате Запада через сто лет начинает исполняться. Только речь не идет здесь обо всем Западе, а лишь конкретно о Западной Европе с ее замкнутой ментальностью. Ле Каре сказал недавно, что в Советском Союзе произошла перестройка, которая и привела к его распаду, а вот на Западе она еще не начиналась. Я сказал бы иначе: Центрально-Восточная Европа знает, что уже никогда не будет такой, какой была до той поры, но Западная Европа еще не хочет принять к сведению, что и ее ждет та же судьба.
В Европе началось падение престолов. XX век помимо огромных достижений показал, что, как пишет Джордж Стейнер, “в ее культуре также укрыты и человеконенавистнические импульсы”, ведь в прошедшем столетии на полях и в городах нашего континента погибло свыше семидесяти миллионов человек, ведь здесь осуществился ужасающий апокалипсис холокоста. Никакая другая цивилизация не отличалась такими контрастами добра и зла, как европейская.
В понятии самокритики всегда кроется какой-то комплекс вины; но в данном случае речь идет о том, чтобы обдумать и скорректировать подходы, существующие взгляды, чтобы привести все в соответствие с новой ситуацией, которая складывается в мире. Ведь Европа не существует независимо от остального мира, является его частью, и этот изменяющийся мир требует постоянной адаптации. Речь идет не о самокритике, а переориентации, о поиске ответов на новые вопросы.
Когда-то по белу свету странствовали почти исключительно европейцы. Богатые, современные, сильнейшие, с ощущением собственной миссии, а не со стремлением к экспансии. Теперь можно наблюдать обратный процесс. Европейцы оттягиваются в Европу, в которую собираются также всё более многочисленные переселенцы из Азии и Африки: малайцы — в Голландию, арабы и африканцы — во Францию, пенджабцы, сикхи или бенгальцы — в Англию. Как бывшие подданные империй они часто имеют даже действительные паспорта, открывающие двери в метрополии, в которых им полагаются те же самые права, что и коренным европейцам.
Общественность других стран либо позволит Западной Европе продолжать пребывать в состоянии вечного потребительства, либо бросит вызов этой ее позиции. Как Западная Европа на это ответит? Как будет решаться эта драматическая проблема? Если посмотреть на ситуацию, складывающуюся в политическом мышлении Европы, то можно сказать, что политика Западной Европы стремится удержать для себя так долго, как это удастся, высокий уровень жизни, потребления. И это вполне естественно.
Если поехать в такой город, как Руанда, а потом в этот же самый день приземлиться в Париже или Риме — что иногда случается, — то задумаешься: на одной ли планете эти города? Налицо колоссальная разница, разница в способе существования. Позволят ли те люди, которые являются несомненным большинством, чтобы этот высокий европейский стандарт жизни сохранялся? Как долго будут это позволять? Какие методы пустят в ход, чтобы установить более справедливый порядок вещей?
В Тегеране для променада служила роскошная аллея Реза Пехлеви. Когда свергли шаха, эта улица тотчас оказалась оккупированной ларьками, разносчиками съестного, торговцами и прочим. И отбросами. Точно так же случится и в Западной Европе — ее эксклюзивность кончается. Уже нет той Европы, которая нам снилась.
В 1995 году после длительного перерыва я был в Париже. Прилетел туда вечером и ехал из аэропорта автобусом. Проезжал такие кварталы, что можно было подумать, что нахожусь в Найроби. Вообще не было белых людей. Разваливающиеся хибары, лавки с едой, полунагие, играющие в лужах дети. И это в европейской столице!
Процесс становления Европы разных культур будет протекать все быстрее. Польша или Чехия этого еще не чувствуют, они еще недостаточно привлекательны с экономической точки зрения, чтобы притягивать жителей Третьего мира. Но этот Третий мир будет захватывать Европу. Он не смог в нее войти в процессе деколонизации — все так называемые движения неприсоединившихся государств развалились. Но в противовес методу экспансии развивается демографическое вторжение. Соединенные Штаты уже захлестнула волна таких эмигрантов. То же грозит и Западной Европе. Признаки этого уже налицо в Лондоне, Риме, Гамбурге. Берлин тоже окажется под наплывом Третьего мира, все равно какой — восточный или западный. И возникнет третий Берлин, символом которого будут киоски с турецкими газетами или турецкие кофейни. Это неизбежно. Потому что существуют свободный рынок и конкуренция. Человек в Берлине может перекусить немецким боквурстом, а может и турецким кебабом. Когда он берет боквурст, то получает колбаску, булку и немножко горчицы. Кебаб стоит ровно столько же, а получаешь кусок мяса с массой зелени, лука, помидоров и соуса. Немецкая колбаска должна будет проиграть.
Мы не отдаем себе отчета в тех демографических переменах, которые происходят в мире. Осенью 1999 года я был в Индии, когда численность населения этой страны превзошла миллиард; население Африки перевалило через миллиард в этом десятилетии. Возникают мощные общности, не знать и не замечать их будет невозможно. Они будут жаждать своего места под солнцем. Не следует забывать, что население Европы стареет. Возможность хозяйственного и экономического существования континента во многом зависит теперь от импорта рабочей силы — из Третьего мира.
Американцы обвиняют западных европейцев в том, что они замкнулись в себе, в своем богатом замке. Сегодня это наибольшая слабость культуры Старого Света, потому что европейская цивилизация всегда будила огромный интерес у всего мира. Мы посылали в путь не только торговцев рабами или искателей золота, но и отважных путешественников, открывателей, которых гнала в Африку или в Индию бескорыстная страсть к познанию мира, честолюбивое желание стереть белые пятна на карте. Это отличало нас от жителей других континентов, например, от африканцев: хотя их континент окружен морями, они никогда не построили ни одного корабля, так как их не интересовало, что кроется за великой водой.
Будущий мир будет миром огромных государственно-экономических образований. Поэтому Польша может выжить только в большой семье множества государств. Этот будущий мир будет безжалостно выбрасывать на обочину, ликвидировать все, что окажется слабым. Это будет мир растущей конкуренции, все большего числа людей, товаров, проблем. Если Европа хочет сохранить себя в таком мире, то она сможет это сделать, только разрастаясь — увеличивая свой рынок, численность населения, производительность труда.
А как этого достичь? Омолодиться. Откуда же черпать молодые силы для этих великих гонок? Только от соседей. На севере с Европой соседствует море. На восток расширение уже закончено. На юге — мир ислама. У Европы нет других источников привлечения силы.
Европа утрачивает свою классическую индивидуальность: во все меньшей мере она является континентом белых христиан, во все большей — регионом многих культур и многих религий. Ислам во Франции, Германии, Голландии, Англии уже является второй по значимости религией, и процесс этот будет углубляться, потому что в Европу эмигрируют главным образом мусульмане из Северной Африки и Ближнего Востока. Мы будем становиться все больше христиано-мусульманами, и поэтому нужно искать общий язык с исповедующими ислам.
Отношение к исламу уже сейчас становится глубокой внутренней проблемой Европы. Для Жискара д’Эстена, французского аристократа, это факт шокирующий. Наверное, он чувствовал бы себя странно в турецком поселении. Но должен сказать, что в основе такого отношения стоит, по всей очевидности, наше неправильное представление о таких странах, как Турция.
Сейчас Турция переживает неправдоподобный подъем развития — в градостроительстве, строительстве автострад, производстве современных средств передвижения и прокладывании коммуникаций. Там ощущается бешеная амбиция прогресса.
Если противники расширения Евросоюза за счет исламских государств говорят, что будут трудности, то они правы. Но если не сделать этого шага, то какой найти выход? Противников такого расширения следует спросить: что вы предлагаете взамен? Какие есть соображения на предмет выживания в мире, где не будет места слабым и плохоорганизованным?
Штаты с самого начала родились соотнесенными со временем, история не тяготеет над ними так сильно, как над нами. Американцы думают о будущем, каждая встреченная трудность трактуется как проблема, которую следует решить.
Мы, наоборот, неустанно обращаемся в прошлое; наталкиваясь на какие-либо преграды, склонны впадать в депрессию, при этом легко начинаем говорить о бессмысленности жизни, о конце света, о крахе цивилизации или постоянном кризисе. Постоянно сомневаясь и оглядываясь назад, мы не в состоянии идти вперед. Я не хочу отказывать нашему мироощущению в глубине, хочу только заметить, что, несмотря на наш пессимизм, белый свет продолжает существовать, а Штаты все больше нас опережают.
Европа должна найти свое новое место на карте мира. Мы на пути от “мировой Европы” к “Европе в мире”. Это крутой поворот, на котором оказался наш континент.
Но может так случиться, что новая, возникающая на планете культурная среда окажется полезной и плодотворной для Европы. Потому что соприкосновение культур и цивилизаций не обязательно должно приводить к конфликту. Оно может, как доказывали Марсель Маус, Бронислав Малиновский или Маргарет Миид, быть сферой обмена, обоюдного контакта, обогащения.
Это может дать новый шанс Европе. Сильной стороной европейской культуры всегда была ее способность к переменам, реформам, адаптации — свойства, которые и теперь необходимы, чтобы она могла сыграть важную роль в мире разных культур. Здесь только вопрос ее устремлений, жизнеспособности, предвидения.
Докуда простирается Европа? Эта проблема так и не решена. Каждый имеет собственное мнение. Для Шарля де Голля, по мнению Бронислава Малиновского, Европа — от Атлантики до Урала. Для обывателя Запада Европа заканчивается на Западной Германии, Австрии, на границе Европейского сообщества. Для меня граница Европы — это граница Центральной Европы, но не исключаю также Европы Восточной. Можно взять за предел границу между католичеством и православием, дефиницию Европы латинской.
Очень важным современным критерием принадлежности к Европе служит уровень экономического и культурного развития общества. Европа является понятием, определяющим систему ценностей — демократии, терпимости и определенного экономического уровня. Если население государств “пограничья” станет обществом с европейским уровнем производительности труда, с обусловленным уровнем жизни, демократическим строем и открытыми толерантными подходами к решению проблем, то они превратятся в часть Европы. Но те, которые будут отстраняться, останутся обществами диктатуры, этнических чисток, сами устранятся из европейского круга. Мы не должны обозначать географических границ, но в то же время можем обозначить границы культурно-экономические. Таково мое понимание границ Европы.
Система зеркал.
Культуры против глобализации
После всех потрясений XX века — войн, революций, массовой миграции, появления на свет новых государств, гибели империй — мир превратился в многообразный, поделенный на части коллаж. Этот коллаж имеет удивительную структуру, которая противоречит самой себе. С одной стороны, разные фрагменты лежат рядышком, не образуя единства. С другой стороны, эти фрагменты существуют одновременно и этим образуют новую структуру. Сосуществуют. Взаимодействуют как совершенно новое целое.
Геродот был первым среди пишущих мыслителей, кто смотрел на нашу культурную планету как на нечто единое, цельное. До него были люди, описывавшие разные племена или царства, но рассматривавшие их порознь. Он первым увидел не только элементы, но всю их совокупность. Видел деревья и описывал характерные для них черты, но, когда замечал рощи, охватывал взглядом весь лес. Особенность, которая выделяет Геродота и о которой сейчас так часто забывают, — это осознание того, что для понимания чего бы то ни было чрезвычайно важным является контекст. Что вещи и люди, конечно же, существуют для себя и в самих себе, но понять их можно только через их культуру, и что благодаря контексту явления обретают глубину. Геродот понимал, что человека “объясняет” культура, что она является комментарием к нему.
Именно поэтому он так тщательно собирал наблюдения, касающиеся обычаев, верований и общественной организации. Его книга — это деяния людей, погруженных в свою культуру, и такой подход является открытием самого Геродота. Способ его мышления прекрасно вписывается в необычайно интересный перелом в античной философии переходного периода — времени перехода от эпохи досократовской к сократовской. От эпохи Гераклита, Анаксагора и Пифагора, озабоченных вопросами происхождения мира, космоса или праматерии, к эпохе Сократа, когда в центре внимания оказывается человек: кем он является, что и почему чувствует, каковы мотивы его поступков. И только потом появится Платон. Геродот — человек сократовской революции, соединяющий в себе давнюю традицию и новую философию. Он сосредоточен одновременно и на человеке, и на его мире.
Как историк Геродот является предшественником французской исторической школы XX века Annales, отбросившей способ изучения истории исключительно через призму политических событий. Настоящая история является историей мира, историей культур.
Если мы говорим о цивилизации и культуре, то различие между этими понятиями хорошо отражается в немецком языке. В германской традиции, в отличие от английской, существует противопоставление понятий цивилизации и культуры. Цивилизация — это все то, что материально, что вне человека, тогда как культура — это то, что духовно, что внутри человека. Цивилизация была связана с сообществами, находящимися в состоянии экспансии, тогда как культура — с чем-то более консервативным, народным, оборонительным. В современном мире очень сильно проявляется напряженность взаимоотношений цивилизации и культуры. Цивилизация средств массовой информации пытается навязать стандарты — джинсы, кока-колу и тому подобное, — чему противятся культуры, остающиеся при своих национальных и религиозных ценностях.
Все дебаты о будущем мира на переломе XX и XXI веков базируются на двух теориях. И так получилось потому, что только Америка располагает мощными средствами трансмиссии идей. Речь идет о средствах массовой информации, о престиже университетов, системе стипендий и так далее. Ни один мыслитель за пределами Штатов, даже если бы разработал свой прогноз, не имеет шансов пробиться с ним наравне с американцами.
Создателем первого прогноза является Фукуяма, который летом 1989 года написал свою известную статью “Конец истории”. Он констатировал завершение “холодной войны”, то есть самого крупного глобального конфликта. А поскольку сутью истории является конфликт, постольку завершился и этот этап истории. Из этого следовал вывод о том, что теперь, после исчезновения коммунизма, главного врага либерализма, демократии и свободного рынка, весь мир станет миром демократии, либерализма и свободного рынка. Иными словами, цивилизация всего мира уподобится американской.
Этот миф очень быстро был отвергнут интеллектуалами и опровергнут дальнейшим развитием событий. Однако на смену ему пришел новый миф. Другой американский ученый, Сэмюель Хантингтон, оповестил всех, что вместо войн межгосударственных или региональных нас ожидают великие конфликты между разными цивилизациями. Автор со временем модифицировал свое провидение, но суть идеи осталась неизменной.
Почему я называю эти предвидения мифами? Во-первых, потому, что весь мир никогда не будет таким, как Америка. Мир привязан к своим культурам, он остается смесью разных патриотических чувств и самосознаний. Ошибка Фукуямы заключается в отождествлении модернизации мира с его “вестернизацией”. В то время как государства могут модернизироваться, но это не должно означать их обязательную “вестернизацию”.
Мы смотрим на все с перспективы только одной цивилизации — западной. Главной ее ценностью является идея развития, тогда как в иных цивилизациях существуют иные критерии. В истории Китая бывали эпизоды застоя на протяжении нескольких столетий, и тем не менее китайцы считают свою цивилизацию самой развитой. В африканских цивилизациях большой вес придается не работе с целью развития, а совместному времяпрепровождению, межчеловеческим отношениям, их качеству и развлечениям в добром понимании этого слова. Именно это служит критерием жизненных ценностей.
Говоря об иных цивилизациях, мы часто совершаем ошибку односторонней и категорической оценки, основанной на критерии “развитие—отставание”, тогда как во многих знакомых мне лично сообществах проблема развития вовсе не является наиважнейшей. Этот узкий критерий, сводящийся только к экономическим показателям, очень односторонен и делает нашу человеческую семью более убогой.
Важным является ответ на вопрос: должно ли развитие таких великих стран, как Китай, Индия или Россия, происходить так же, как и в других частях мира? Не делают ли огромные масштабы каждую из них отдельным миром, который вовсе не обязан превращаться в очередную Америку, чтобы со временем переродиться в какую-нибудь из ее мутаций?
На необычайно важный факт — многообразие культур мира — обратил внимание в 1912 году польский антрополог Бронислав Малиновский. Он установил, что нельзя создать иерархию отдельных культур, что нет культур лучших и худших, что каждая из них в данных условиях создает систему полностью логичную, функциональную и близкую к совершенству. Понимание разнообразия путей развития человечества и равноценности культур, по моему глубокому убеждению, является одним из важнейших открытий XX столетия. А может быть, самым важным.
У Геродота привлекает внимание то, что, отыскивая источники конфликтов, он отдает себе отчет, что нельзя познать собственную культуру, не зная других. Это — не высказанная словами, но вытекающая из самого текста книги теория зеркал: собственная культура отражается в других и только тогда становится понятной. Другие культуры являются зеркалами, в которых мы отражаемся, в которых только можем увидеть себя в правильном свете.
Новая коммуникативная ситуация в мире приводит к тому, что для обычного человека в пределах досягаемости оказывается не одна, его собственная национальная культура, а многие десятки других — иногда могучих и богатых, — и вследствие этого он может, и даже должен, постоянно совершать выбор, тем более что способность человеческого ума к восприятию имеет свои непреодолимые границы.
Словом, такая полная открытость мира, которая столь радует, но немного и беспокоит, каждую из национальных культур подвергает испытанию острой и неумолимой конфронтацией, приводит в движение, в круговорот, поскольку никогда прежде движение культурных ценностей и благ не было таким интенсивным, таким, собственно говоря, глобальным, как теперь. И если когда-то Маршалл Макклюэн сказал, что мир превратится в глобальную деревню, то сейчас мы уже можем сказать, что в каждой деревне помещается глобальный мир.
Происшедшая в последние годы электронная революция, во-первых, не охватывает всю планету, а во-вторых, вызванное ею сближение довольно поверхностно. Связываясь с помощью новой техники, мы видим, что можем сказать друг другу не так уж много. Нет здесь культурной коммуникации, и в этом состоит серьезная проблема, поскольку одновременно все мы приговорены к жизни в мире широкого спектра культур.
Первый контакт культур является контактом неприязненным. Первая реакция человека при столкновении с чужим всегда враждебна. И если структуры, например политические, закрепят эту реакцию в форме национализма, то она приобретет свойства стойкого стереотипа.
Я был в Индии, когда население страны перевалило за миллиард. Ездил я по стране высокой культуры и думал: здесь никто не слышал о существовании Баха, Моцарта или Данте, никто здесь не знает нашей культуры. И мы тоже ничего не знаем об их культуре. Живем в мире разнообразных культур, очень мало зная друг о друге.
Иоанн Павел II добивался чрезвычайно важных вещей. К сожалению, хотя мы в Польше очень почитаем и любим его, мы не слишком к нему прислушиваемся. Тем временем он приходит к нам с необычайно важным представлением о мире, фундаментом которого является открытость по отношению к другому. Быть открытым — это значит стараться понять. И здесь речь идет не о терпимости, поскольку терпимость — пассивное признание Иного, а об активном движении навстречу. О поисках контактов и понимания. Этот тяжело больной человек ездил по свету именно с такой целью. Он прекрасно понимал, что мир, в котором мы живем и будем жить, есть мир многообразия, что всякого рода отчуждение, чувство превосходства или исключительности губительны и от них следует отказаться.
В этом смысле мысль Иоанна Павла II в XXI веке станет одной из наиважнейших философских посылок. У нас не слишком много философов, которые трактовали бы христианство как послание, призывающее к открытию себя для других. Права человека, десять заповедей, почтительное отношение к человеческой жизни — мы не всегда помним о том, что это фундаментальные понятия.
Задумаемся, хотим ли мы, живя в разных культурах, цивилизациях, религиях, искать в иных культурах наихудшее, чтобы укрепить собственные стереотипы, или же будем стараться искать общие точки соприкосновения? Хантингтон говорит о столкновении цивилизаций, но существуют ведь и другие теории, говорящие о том, что культуры и цивилизации могут плодотворно сосуществовать, взаимно обогащаясь. И это вопрос выбора пути. Этот выбор является решающим для будущности нашей планеты. Ибо, если наше мышление будет руководствоваться языком воинских уставов, в которых говорится об анонимном “неприятеле”, “враге”, дело дойдет до страшной катастрофы. При нынешнем уровне насыщения всякого рода оружием — атомным, химическим, биологическим — весьма легко взорвать, поднять весь мир на воздух.
Хантингтон пользовался методологической категорией Тойнби, который в своем монументальном труде пришел к заключению, что написание всемирной истории народов и государств физически невозможно и будет ошибочным в отражении действительности. Он видел выход в описании мировых событий, поделенных на истории отдельных цивилизаций. Однако насколько такой подход был практичным и полезным для событий давних, настолько же он не адекватен в современной истории, движущими силами которой являются государства и национальные движения, чаще вызывающие конфликты и столкновения внутри цивилизаций, чем на их пограничье. Последние великие войны XX столетия разгорелись внутри двух разных цивилизаций — балканско-христианской и исламской (Ирак и Иран). Поэтому повторим, что в наше время самыми легковоспламеняющимися, агрессивными и разрушительными оказываются столкновения всякого рода “национализмов” в рамках отдельных цивилизаций.
Мы представляем собой шестимиллиардное человечество, разделенное множеством культур, религий, языков, состоящее из людей, имеющих тысячи противоположных интересов, целей, желаний, потребностей. Это планетарное сообщество не имеет ни общей шкалы ценностей, ни общего авторитета. Никто не обладает властью над ним. А оно так наэлектризовано противоречивыми эмоциями, что использовать сегодня язык террора и ненависти — все равно что баловаться зажженным фитилем у бочки с порохом.
Пропаганда тезиса о войне цивилизаций сегодня опасна, поскольку сгущает международную атмосферу и нарушает внутренний строй стран с социумом разных культур, таких как, например, Франция, Германия или Соединенные Штаты. Если бы цивилизации действительно находились в состоянии столкновения, то шесть миллиардов принимали бы сейчас участие в какой-то чудовищной и аполитичной войне, а ведь этого нет. Девяносто девять процентов людей живет в мире, плохо ли, хорошо ли, но в мире.
Конечно, я решительно осуждаю случаи нарушения прав человека различными режимами. Однако существует более глубокая проблема не только политического диалога, но и диалога между цивилизациями. Трудность в том, что на уровне политики или идеологии любая цивилизация или религия может дать импульс, направленный против достоинства человека или даже направленный на геноцид. Ведь это в Европе происходили преступления холокоста и ГУЛАГа. Мало того, в конце XX века мы были свидетелями массового нарушения прав человека на Балканах. Поэтому мы не обладаем мандатом, дающим право превосходства нашей цивилизации, поскольку никакая цивилизация не располагает патентом на безгрешность. Сам по себе факт принадлежности к какой-то цивилизации не избавляет от угрозы зла. Зло в нас, зло просто-напросто притаилось за углом.
Проблема состоит в следующем: что в мире перевесит, будет ли примат политики или экономики? Несчастье, случившееся 11 сентября, было вызвано диктатурой экономики над политикой. Глобализованный мир, шедший той дорогой, которой шел, пришел к постепенному элиминированию роли и места государства в современном мире. Институт государства отодвигается на обочину и ослабляется двумя силами. Сверху — силами гигантских финансовых компаний, функционирующих независимо от государства, игнорирующих его и пренебрегающих им. Снизу — движениями уже не экономическими, а идеологическими, движениями расовой ненависти, региональными амбициями, всякого рода этническим национализмом.
Во всем мире государство становится все более слабым. Сущность и сила системы национальных государств, в которых люди жили последние двести лет, состояли в том, что государство имело монополию на принуждение. Армия, полиция, силы порядка, пограничная служба, закон — все это было монополией государства и свидетельствовало о его силе. В то же время весь процесс глобализации заключался в размывании этой силы, приватизации всего и прежде всего насилия. Мир покрылся частными армиями, частными службами охраны, частной торговлей оружием — и все это в рамках общей неолиберальной теории: приватизировать можно все, что удастся, так приватизируем же и насилие. В результате государство утратило самые важные атрибуты управления и контроля.
Зададимся вопросом: почему так произошло? Потому что слишком сильно развились средства коммуникации и глобальной связи, мировая экономика вышла из-под контроля государства, поскольку сила государства есть сила территориальная. Государство является территориальной организацией, и за пределами собственных границ перестает функционировать, власть его кончается. Тем временем возникли и укрепились силы планетарного масштаба, для которых не существует территориальной власти. Можно переслать какую угодно сумму денег в любую точку планеты и в любое время, игнорируя любого рода территориальные союзы. Мы начали жить в качественно ином мире. Этим иным качеством является освобождение от пространства.
Раньше пространство было чем-то локализированным. Его можно было четко обозначить, оно было “отсюда” и “досюда”, в нем можно было замкнуться, возводя границы, возводя Китайскую стену, возводя limes во времена античности, возводя Берлинскую стену. Можно было замкнуться в пространстве и считать его чем-то собственным и безопасным. События 11 сентября показали, что уже нет такого безопасного пространства, оно кончилось. В любом месте, в любое время, любые силы с любой целью могут нарушить это пространство. Человек утратил чувство безопасности, утратил безопасное место, в котором мог укрыться. В любом месте его может коснуться какая-то сила, которую он даже не в состоянии идентифицировать.
Зло, которое начало кружиться по миру, является злом без собственного лица, без какой-либо принадлежности, без государства, которое бы его нагнетало. Это зло, которое кружится среди нас и может каждого из нас коснуться в любой момент, причем мы даже не будем знать ни того, откуда оно происходит, ни того, почему коснулось именно нас и какова его цель.
Все это происходит потому, что под конец XX века начался мощный процесс элиминирования общественного контроля над властью, над элитами власти. Мы имеем дело с явлением “бунта наоборот”, если речь идет об отношениях между элитами и массами. Раньше массы бунтовали против власти, свергали элиту, совершали революции, стараясь свергнуть или по крайней мере сменить власть. Сегодня имеем обратный процесс, и это элита бунтует против масс, массы ей больше не нужны и ничему не служат. Это элита находится у власти, принимает решения, удовлетворяет свои интересы, договариваясь между собою на глобальном уровне.
Все это привело к тому, что некогда мощные механизмы контроля, давления и устранения недостатков совершенно перестали функционировать. И тот уровень, на котором принимаются решения, освободился от какого-либо общественного контроля, тем более что средства массовой информации, формирующие общественное мнение и указывающие, что нам следует делать, как себя вести и что думать, также находятся в руках этой элиты. Имеет место полный паралич общественности, которая уже не в состоянии сообщить о своих действительных устремлениях и желаниях, поскольку оказалась лишенной такой возможности.
Одним словом, возникает огромная проблема участия общественности в общественной жизни. Более половины или даже три четверти людей не ходят голосовать, а ведь это самый фундаментальный жест гражданского долга. Это жест чисто формальный, но он символизирует совершенное равнодушие общества, вытекающее из чувства безнадежности, чувства отсутствия даже незначительного влияния на те центры, которые решают наши судьбы, судьбы всего мира.
Проблема терроризма заключается в том, что великие страны, такие как Соединенные Штаты или Россия, пробуют реагировать на это явление военными методами. Прибегают к мерам из того времени, когда силу и действенность государства измеряли численностью его армии. Терроризм, однако, явление дисперсное, разнородное и хаотичное, не поддающееся нейтрализации с помощью военных кампаний.
Что делать с терроризмом в условиях демократии? Ведь в демократических условиях терроризм ликвидировать не удастся. Можно его ограничивать, следить за ним, ослаблять его деятельность, упреждать, но ликвидировать его не удастся. Мы должны помнить, что существует принципиальное различие между проблемой террористов и проблемой терроризма. Отдельных террористов можно, конечно, ликвидировать, и, скорее всего, так и будут поступать. Но проблему терроризма не удастся решить военными или полицейскими средствами.
В теории можно, конечно, сказать, что терроризм можно ликвидировать в течение недели, если будет введен в действие механизм недемократического принуждения и контроля. Короче говоря, введя сталинизм, можно ликвидировать терроризм за один месяц. Однако введение механизмов сталинизма означает отказ от демократии, а отказ от демократии означает конец Запада.
Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой, перед которой сейчас стоит человечество. Что выбрать, какой дорогой пойти? Поэтому люди осторожные, например входящие в англосакский истеблишмент, говорят, как это недавно сделал шеф Штаба британской армии, что война с терроризмом продлится пятьдесят лет. Это война, которая будет продолжаться столько же, сколько наша война с коммунизмом. Нельзя ожидать ни быстрых эффектов, ни эффективных решений, потому что этого просто-напросто не удастся сделать. Будем с этим жить, ибо ценой, которую мы должны были бы заплатить за ликвидацию терроризма, была бы цена демократии.
Упрощение, ограничение поля зрения и слуха военными барабанами позволяет думать, что все иное на свете не составляет проблемы, что оно менее важно, что все мировые проблемы сводятся к войне с терроризмом. Эта война — действительно проблема, но только одна из многих. Но, поскольку ее представляют как самую важную, едва ли не единственную, не менее важные проблемы отходят на задний план.
Механизм мышления многих политиков и людей из средств массовой информации следующий: “Сначала расправимся с терроризмом, а потом займемся другими делами”. Понятно, что с терроризмом мы никогда не расправимся — это невозможно. Но, пользуясь случаем, не будем даже пробовать показывать другие беды человечества и заниматься ими — нуждой, неравноправием, деградацией. Не будем, потому что есть дело поважнее.
Специалисты обычно называют шесть важнейших опасностей для мира. Во-первых, углубляющаяся бедность во многих районах планеты и связанная с этим деградация природной среды. Вообразите себе, что в современном мире почти полтора миллиарда людей не имеет доступа к здоровой питьевой воде. Во-вторых, опустынивание. Полтора миллиарда людей живет под угрозой того, что их страны вскоре превратятся в непригодные для жизни пустыни. Опустынивание начинает угрожать даже самой Европе, одна треть территории Испании уже превратилась в пустыню. Третьей опасностью остаются существующие или потенциальные межгосударственные конфликты и гражданские войны, опустошающие десятки стран, как правило — Третьего мира. В-четвертых, нам угрожает возрастающая легкость, с которой может распространяться оружие массового поражения — биологическое, химическое и даже ядерное. Пятой угрозой являются организованные преступные картели, перебрасывающие наркотики, оружие и даже людей и торгующие ими в крупных масштабах.
И только на шестом месте — терроризм.
Бедность в современном мире, мире очень сильно развитых средств коммуникации и средств массовой информации, которые дают возможность сопоставления, вызывает чувство сильной неудовлетворенности, безнадежности, отчаяния и озлобления. И это не бедность старого типа, в которой человек рождался, жил и умирал, полагая, что такова попросту его судьба. Люди во всем мире смотрят в телевизорах на других людей, слушают, читают о них, видят, в какой ситуации оказались сами, и это высвобождает страшный заряд озлобленности и ненависти к такому порядку вещей, а потом и ко всему современному миру.
Нельзя назвать истинным утверждение, что имеется непосредственная связь между бедностью и насилием, некая автоматическая зависимость, но фактом является то, что унижение и обида, чувство несправедливости и собственной второстепенности создают атмосферу, в которой развивается и крепнет агрессивное, реваншистское поведение, рождают потребность в восстановлении своих прав и мстительность. Тем временем большая часть средств массовой информации игнорирует связь между бедностью, проистекающей из нее униженностью и естественным стремлением к равноправию. Потому что признание такой связи требовало бы размышлений о мире и попыток его реформирования, а ведь, по сути дела, развитые сообщества стремятся к тому, чтобы ничто не изменялось.
На практике произошло нечто совершенно иное, а именно то, что мировое развитие одновременно оказалось углублением неравенства.
Сутью структуры мира является несправедливость, к тому же несправедливость возрастающая. В 1960-х годах разница в доходах двадцати процентов наиболее зажиточных людей и двадцати процентов наибеднейших была тридцатикратной. В конце 1990-х годов она уже была более чем восьмидесятикратной. Двести шестьдесят самых богатых людей мира обладают имуществом, равным доходу сорока пяти процентов населения нашей планеты, то есть почти трех миллиардов человек. Только в одном Сиэтле, штаб-квартире “Боинга”
и “Майкрософта”, сто тысяч миллионеров. В свою очередь, различие между продолжительностью жизни в Третьем мире и мире развитом составляет двадцать пять лет.
Эта огромная шкала неравноправия в современном мире вызвала беспокойство, и что интересно, не политиков, ученых или экономистов, а военных. Сигнал предостережения поступил из генеральных штабов, которые выразили обеспокоенность тем, что, если ситуация будет и далее развиваться в том же направлении, Третий мир превратится в такой очаг глобальной дестабилизации, что начнет угрожать развитым странам, странам с высоким уровнем потребления.
Общественность развитых стран, однако, и слушать не хочет ни о какой попытке более серьезного размышления над этой проблемой, поскольку миром правит идеология потребительства, которая требует только одного: покоя, чтобы можно было бы отдаваться потреблению. Всякие сигналы беспокойства отодвигаются правительствами на задний план из опасения утраты власти.
Несправедливость структурно поддерживается тем, что огромный инвестиционный капитал сконцентрирован в руках двух организаций: Мирового банка и Международного валютного фонда. Они правят миром. Инвестиционные потребности в глобальных масштабах огромны, поскольку все мечтают о прогрессе цивилизации, но по соображениям финансовых возможностей перспективы развития очень ограничены. Поэтому возникает дилемма: кому и сколько дать. Фундаментальная проблема заключается в том, что все подчинено закону максимальной прибыли.
Я приведу пример из области гуманитарной деятельности. Одной из болезней, наносящих наибольший урон человечеству, является малярия (она уносит ежегодно более миллиона жизней). Болеют ею в тропических и субтропических регионах. Тропическая область заселена людьми бедными, поэтому, как и в случае ВИЧ, для нахождения эффективных лекарств против малярии необходимо использовать финансовые средства богатых стран. Однако фармацевтические фирмы не хотят инвестировать исследования этой болезни, потому что знают: когда эффективное лекарство будет найдено, они не смогут его продать, ибо покупательная способность нуждающихся слишком низкая. В результате исследования малярии не производятся. Однако одновременно тратятся гигантские суммы на поиски сотен новых лекарств, в которых заинтересованы состоятельные сообщества, поскольку это окупается.
Отсутствуют институты, отсутствуют механизмы справедливого разделения земных ресурсов. ООН не выполняет этой функции. Есть много примеров индивидуальной жертвенности: организация “Врачи без границ”, другие гуманитарные и неправительственные организации, но круг их деятельности и масштаб возможностей весьма ограничены, они охватывают очень небольшую часть существующих проблем.
Необходимо также помнить, что помощь имеет две стороны: в чрезвычайных ситуациях приносит успех, но одновременно приводит к тому, что люди уходят из сел в города, так как только туда доходит международная помощь. На их окраинах вырастают огромные лагеря беженцев, живущих уже только благодаря помощи. Они никогда уже не вернутся к себе. Деревни, которую они покинули, уже нет, системы канализации не работают, скот вымер… Вдобавок часто это бывают районы, в которых идет какая-нибудь гражданская война. Беженство для них становится единственно доступной формой жизни. Как только помощь прекратится, эти люди погибнут. Что нередко и случается.
Не является тайной, что многие мероприятия, с которыми мы сталкиваемся, берут свое начало из размышления: что бы такое придумать, только бы не говорить о том, что в действительности не дает спокойно спать миллионам людей? Я участвую в таких конференциях, и я вижу, каковы размеры этого явления. Кризис мировой мысли заключается, собственно, в огромном числе второстепенных тем, вызванных к жизни только для того, чтобы не констатировать полного поражения, каким для современного человечества является нынешняя модель мирового развития.
Состоятельная часть мира — а, говоря мир или эпоха, мы думаем только о себе — обладает всеми средствами артикуляции, а тот, другой мир, глух и нем. Не может высказаться, не может взять слова, не знает, как это сделать, поскольку ничего не имеет в своих руках. И эта глухая тишина того мира позволяет нам вообще о нем не думать, а ведь в нем живут две трети человечества!
Для меня такие гипотетические проблемы, как, например, конец эпохи Гуттенберга, — только фрагмент беседы между богатыми. Это все еще проблемы богатых, которые могут их себе позволить, а не проблемы тех двух третей человечества, которые хотели бы получить доступ к знаниям, к науке.
Предвозвещение конца эпохи Гуттенберга связано с мыслью о том, что аудиовизуальная культура полностью вытеснит культуру печатного слова. Так вот, в истории человечества неизвестно явление, когда какая-нибудь одна форма культуры вытеснила бы другую, свела бы ее на нет. Конец эпохи Гуттенберга провозглашался уже много раз, и это очень старая история. Мы слышали, что появление радио уничтожит печать, потом, что кино уничтожит литературу, а телевидение — радио, и так далее. Однако культура весьма объемна и вмещает в себя самые разные формы, которые вовсе не обязаны заменять одну другую. Наоборот, они могут взаимно обогащаться.
В странах, о которых я думаю, в так называемом Третьем мире, проблема заключается не в том, что завершится эпоха Гуттенберга, место которой займет эпоха телевидения и Интернета, но в том, что эта эпоха туда еще и не добралась. Ее там вообще не было. Нет там книг, газет, тетрадей и карандашей. Безграмотность возрастает в глобальных масштабах, потому что прирост населения так огромен, что за ним не поспевает строительство школ и развитие системы образования. Во многих уголках мира эпоху Гуттенберга еще ждут, еще только мечтают о ней.
Мы все время находимся в плену у языка. Например, говорим “человек”, не уточняя, о каком человеке идет речь: о сытом ли жителе США, о страдающем ли от голода жителе юга Судана. А ведь каждый из них знает что-то свое, по-своему чувствует и мыслит. А может быть, наш разговор о будущем мире потребует нового словаря? В любом случае, перед лицом все более явственной разнородности мира мы все чаще чувствуем ограниченность традиционного языка.
Вторым барьером является углубляющаяся пропасть между центром и периферией. Темпом развития мира правит правило “the winner takes all” — “победитель забирает все”. А поскольку именно центр забирает все, жители периферии нашей планеты (а таких — решительное большинство) чувствуют себя отодвинутыми на задний план и обделенными.
Среднезажиточный американец, канадец и австралиец живут на более или менее одинаковом уровне: имеют дом, в гараже стоит автомобиль, дети учатся в школе, поблизости находится больница. Но это описание ни в малейшей мере не соответствует жизненным условиям развивающихся стран.
Житель развитых стран потребляет в тридцать раз больше природных ресурсов, чем житель Третьего мира, а ведь ресурсы, которыми мы можем пользоваться, являются общими и ограниченными. Это означает, что, если мы начнем поднимать социальный уровень бедных, составляющих восемьдесят процентов человечества, то одновременно снизим жизненный стандарт богатых. Таким образом, налицо противоречие, которое мы не можем разрешить. Сегодня мы стоим перед лицом целого ряда вопросов, которые не осмеливаемся даже задать.
Богатым обществам нелегко привыкнуть к глобальному восприятию мира, так как слово “глобальный” означает не только “богатый”, но также и “бедный”. Стоит припомнить, что только с недавних пор в мировом сознании бедность воспринимается в качестве драмы рода человеческого. До этого она была чем-то естественным, физически ощущаемым и этически нейтральным, как смена времен года, наводнение или землетрясение. Только в последние пятьдесят лет бедность была признана проблемой постыдной и болезненной, которая гнетет нашу совесть и испытывает нашу чувствительность, и требует действий, решений и, наконец, полной ликвидации.
Зажиточному миру не удастся отгородиться, изолироваться. Сегодня не удастся сказать: “Пусть там творится что угодно”. Мир сегодня — это сообщающиеся сосуды. Состояние его бедных частей рано или поздно будет отражаться на районах достатка. Крах государства в Ираке открывает глаза на проблему, хотя одновременно это только малая частичка проблемы.
В XXI веке может усугубиться расслоение мира и измениться его иерархия. Говоря образно, некоторые из стран будут его головой, другие — руками, третьи — ногами. Мечты о равномерном развитии всех, лелеемые в 1950-х и 1960-х годах, не удастся реализовать. Мировые ресурсы для этого слишком слабы, а механизмы их распределения и перераспределения слишком несовершенны.
Кто выигрывает при глобализации? Конечно же, самые сильные. Согласно пропаганде средств массовой информации, глобализация — это путь к благосостоянию всех, но это неправда. Выигрывают самые сильные, и собственно они являются движителем и фактором динамизации. Поэтому в свободном рынке больше всего заинтересовано самое сильное государство — Соединенные Штаты, а также самые крупные корпорации и банки.
Такие страны, как Чад или Грузия, доступность свободного рынка не интересует, а тем самым его существование не имеет для них значения, поскольку им нечего на нем продавать. Но корпорации, производящие продукцию в глобальных масштабах или перемещающие огромные капиталы из одного места планеты в другие, в нем заинтересованы. Глобализация, дающая возможность делать это, им необходима.
Существует теория, согласно которой глобализация — это иная форма колониализма. Я принимал участие в конференции “Глобализация и культура Анд” в небольшом университетском городке Аякучо в Перу. Во время этой конференции был создан документ о том, что глобализация является другой формой колониальной зависимости слаборазвитых стран. Чем больше экономический потенциал, и прежде всего финансовый, тем бЛльшие выгоды от глобализации. Поэтому все те декларации, исходящие от семерки самых богатых стран, говорящие о том, что благодаря глобализации в мире воцарится справедливость, можно рассматривать как обещания, которые ничем не обоснованы.
Я не верю в победу глобализации как процесса совокупного. Он будет развиваться в экономико-финансовой плоскости. В то же время в культурной области будут укрепляться собственные местные культуры и своеобразная гордость за эти культуры. Именно сейчас, разъезжая по странам Третьего мира, я наблюдаю интересное явление. Происходит явственное ослабление интереса к западной, европейской культуре. Например, когда приезжаешь в Судан, никто уже не спрашивает, что происходит в Европе. Там люди прекрасно обходятся собственной культурой.
Поэтому можно на практике видеть то, что еще в 1912 году провозгласил Бронислав Малиновский: каждая из культур самодостаточна, выполняет все функции и удовлетворяет требования в границах своей культуры. Сообщества людей в отдаленных периферийных районах мира прекрасно обходятся без импорта какой-либо иной культуры.
БЛльшая часть мира — это все те сообщества, бедные и голодные, которые могут только мечтать о сети Макдоналдса. Там, конечно же, могли бы съесть гамбургер или выпить кока-колу. Поэтому Макдоналдс, в дословном и переносном смысле, является пугалом для зажиточных обществ.
Мой собственный опыт говорит мне, что можно есть в Макдоналдсе и оставаться верным своей культуре. Свидетельством тому может служить хотя бы мир ислама.
Во всем мире носят кроссовки фирмы “Адидас”, джинсы и рубашки поло. Эти основные части одежды стали настолько распространенными и дешевыми, что даже в бедных странах исчезает традиционный символ нужды — лохмотья. Можно еще тут и там встретить попрошайку, однако он будет одет вполне сносно. Да, ибо глобализация — великое тиражирование дешевки и кича, однако в определенных случаях это повысило жизненный уровень многих людей.
Для меня движение антиглобалистов является признаком какого-то сильного недовольства, имеющего сейчас место в мире. И только в этом смысле оно для меня важно. Я его трактую как сигнал изменения радостной атмосферы в западном мире и как первое со времени завершения “холодной войны” свидетельство, что что-то в этой атмосфере неладно.
Однако когда мы говорим об антиглобалистах, стоит присмотреться и к самой глобализации. Ибо она создает контекст того, что произошло 11 сентября. Явление глобализации функционирует не на одном уровне, как часто говорится, но на двух и даже на трех. Первый из них — это официальный, то есть свободный оборот капитала, доступ к свободным рынкам, коммуникация, транснациональные фирмы и корпорации, массовая культура — массовые товары, массовое потребление. Это та глобализация, о которой много говорится и пишется. Но существует и другая глобализация, по моему мнению, очень сильная, отрицательная, разрушительная. Это — глобализация подпольного мира, преступности, мафии, наркотиков, массовой торговли оружием, отмывания грязных денег, уклонения от уплаты налогов, финансовых обманов. Все это также имеет глобальные масштабы. Приглядимся хотя бы к тому, какие масштабы сегодня принимает нелегальная торговля оружием, людьми, как приватизируется насилие, как возникают частные армии, которые можно нанять для проведения войн в Третьем мире. Они существуют нелегально — и даже легально.
Эта вторая глобализация также пользуется свободой и электронными средствами коммуникации. Ее все труднее контролировать по причине все большего ослабления института государства. Когда-то только оно имело монополию на насилие, только оно могло иметь армию, полицию, службы и так далее. Это уже кончилось. Теперь все начинает приватизироваться, и под прикрытием официальной глобализации мы имеем ту, вторую, глобализацию мирового подполья.
И есть еще третья глобализация, охватывающая формы общественной жизни: неправительственные международные организации, движения, секты. Она свидетельствует о том, что в старых, традиционных структурах, таких как государство, народ, церковь, люди уже не находят ответа на свои потребности и ищут чего-то нового. Следовательно, насколько начало XX века характеризовало существование сильных государств и сильных институтов, настолько начало XXI века характеризует ослабление государства и развитие разного типа малых, негосударственных, неправительственных форм, и светских, и религиозных. Меняются контекст и структура, в которых жил человек. Вес начинает набирать то, что по-английски называется community, то есть сообщество. Люди организуются в соответствии со своими частными потребностями и интересами, развивается патриотизм не в рамках народа или страны, но именно в рамках малого community. И, что характерно, такого типа действия не поддаются контролю.
Это необычайно важная для понимания таких событий, как 11 сентября, особенность, ибо она указывает на то, что мы можем иметь дело с силами, которыми никто не управляет и которыми будет трудно управлять в будущем.
Провожаем XX век в уверенности, что с этой минутой ничто не завершается, что, наоборот, наш век вызвал к жизни многие силы, явления и феномены, которые, быть может, будут в своей полноте развиваться только в наступающем столетии.
Если бы мы захотели найти некий общий знаменатель всех тех происходящих вокруг нас процессов, тех свершающихся на наших глазах трансформаций и преобразований, мы могли бы сказать, что в современном мире сталкиваются между собой два противоположных течения, а именно: тенденция к интеграции нашей планеты и тенденция к ее дезинтеграции.
Возникновение этих двух течений с такой силой и выразительностью стало возможным именно в XX столетии благодаря тому, что:
— во-первых, был достигнут гигантский прогресс в сфере коммуникации, который впервые в истории позволил принизить такие понятия, как пространство и время, уменьшая нашу планету до размеров “глобальной деревни”, что сделало возможным интеграцию мира;
— но, во-вторых, небывалый технический прогресс и развитие науки показали народам, что они не одиноки на свете, что мир включает в себя множество культур, религий и рас. Человек отреагировал на это открытие иного шоком, недовольством, недоверием, убежденностью, что уцелеть можно только отгородившись, замкнувшись в своей нише. Шок, вызванный открытием разнородности мира, его перенаселением и явной непостижимостью, привел во многих случаях к его неприятию, к стремлению замкнуться, сбежать в этнографический заповедник.
Таким образом, в XX веке родился один из парадоксов современности, который наверняка будет проявляться в действительности приходящего столетия. Этот парадокс состоит в том, что:
— с одной стороны, коммуникация, электроника, энергия капитала, массовая продукция, экологические проекты, царящий всеобщий мир способствуют интеграции нашей планеты;
— тогда как одновременно, с другой стороны, разного рода национализм, фундаментализм, этническая ненависть и клановый шовинизм стараются подтолкнуть людей нашей планеты в направлении дезинтеграции, вражды, взаимного отчуждения.
Я полагал, что возможны два пути: либо мы признаем 11 сентября симптомом мировой болезни, следовательно, необходимо провести дебаты о том, что наслаивалось годами и дало о себе знать таким ужасным образом; либо будем считать, что все прекрасно и надо только использовать военные средства для искоренения зла.
Оказалось, что мир выбрал оба эти пути одновременно. С одной стороны, “партия войны” считает необходимым выжечь зло и считает, что, когда мы его выжжем, будем жить в наилучшем из миров. С другой стороны, оживились дискуссии о состоянии мира. Я имел возможность наблюдать это буквально повсюду. Обычно люди заняты делами своего собственного дома, улицы, квартала, селения и не имеют времени на великие мировые проблемы. А теперь, как никогда прежде, на встречи, конференции, дискуссии о мировых проблемах приходит масса людей. Люди часто приглашают меня на разные публичные лекции и доклады, а когда я спрашиваю, зачем я, собственно, им нужен, все чаще слышу: ну, чтобы вы рассказали нам что-нибудь о мире. Это меня очень радует, ибо общественное мнение, вопреки видимости, может многое. И именно такие беседы о мире формируют его. А мирное настроение обществ — залог спокойствия народов, который является силой нашего мира. И позволяет смотреть в будущее с надеждой.
В 2004 году я посетил библиотеку университета в Торонто. Осматривал это прекрасное здание и в какой-то момент оказался в галерее, откуда было видно, что в нем происходит. Была поздняя вечерняя пора перед самым закрытием библиотеки. Я обратил внимание, кто эти молодые люди, оставшиеся здесь до самого конца. Среди них не было ни одного белого. Были там азиаты, африканцы, латиноамериканцы…
Вот так нынче выглядит наш мир.
Надежда и поступь.
Рассвет цивилизации Тихоокеанского региона
В настоящее время больше всего капитала концентрируется в центрально-восточной Азии, в новой, нарождающейся цивилизации XXI века — цивилизации Тихоокеанского региона. Туда перемещаются наиболее динамичные центры всемирного производства. Капитал плывет туда не только в целях экономических, но также и в культурных. На основании опыта и поражений доктрин развития мы начинаем верить, что в культуре есть некие элементы, благоприятствующие развитию или тормозящие его.
В свете опыта последних десятилетий минувшего столетия оказалось, что исключительно благоприятная ситуация в области развития существует именно в азиатских регионах, которые имеют шанс объединить три необычайно важных элемента. Это — традиционная азиатская культура, испокон веков бывшая культурой трудолюбия, экономии и дисциплины, это также — новейшие технологии информационной цивилизации, прежде всего американской, и, наконец, — достижения европейской рациональной организации труда. На это накладывается много других элементов, которые могут благоприятствовать развитию. В этом регионе много лет не было войн. Эти цивилизации не выработали сильных расистских фобий. Конфуцианская этика, таоизм, буддизм благоприятствовали сосуществованию разных племен и народностей.
Великим периодом, весьма творческим для человечества, был V век до нашей эры. Платон, Аристотель — и одновременно великий век расцвета египетской, китайской, индуистской цивилизаций. Случается такой момент в истории человечества, когда мир расцветает, когда происходит замечательный взрыв человеческой мысли. XXI век также может быть им. Тихоокеанские цивилизации хорошо подготовлены к этому.
Из-за существования коммуникационных барьеров раньше никому даже не снилась мысль о сплочении культур тихоокеанского бассейна. Сегодня, благодаря электронной и технологической революции, эта цивилизация наконец может самоорганизоваться. Она обладает огромным потенциалом, поскольку объединяет главные центры развития технологической мысли: Калифорнию, Канадскую Колумбию, западное побережье Латинской Америки, острова Тихого океана, Австралию, Новую Зеландию, Тасманию, Индонезию, Китай, Японию и, наконец, восточную часть России.
Китай — страна с наибольшим населением, численность которого постоянно увеличивается. Китайская цивилизация, так же как ислам, оказалась невосприимчивой к влиянию цивилизации американской. К тому же Китай очень амбициозен и, обладая огромным влиянием во всей Азии, стремится играть в этой нарождающейся на наших глазах тихоокеанской цивилизации роль гегемона. Ибо, если заглянуть в календарь мира, можно увидеть, в каком направлении смещается движитель цивилизации. Все началось с шумеров и Месопотамии, потом было Средиземное море, позднее Атлантический регион, а вот теперь — Тихоокеанский. Он образует — если принять во внимание обе Америки, Австралию, Россию, Китай, Индонезию… — неповторимый конгломерат культур, религий и рас.
Лос-Анджелес и южная Калифорния, сильнее связанные, если говорить о культурных и расовых корнях, с Третьим миром и Азией, чем с Европой, вступают в XXI век как сообщество, состоящее из множества рас и культур. Это — совершенно новое явление. В прошлом нет примера цивилизации, творимой одновременно таким числом рас, национальностей и культур. Этот новый род культурного плюрализма — явление ранее не известное в истории человечества.
Америка становится с каждым днем все более разнообразной благодаря невероятной умелости новых эмигрантов из Третьего мира, которые вносят часть своей оригинальной культуры в культуру американскую. Понятие доминирующей американской культуры ежеминутно изменяется. Приезжая в разные города Америки, трудно избавиться от непривычного впечатления, будто бы находишься в каком-то другом городе — в Сеуле, в Тайпее, в Мехико. Можно окунуться в корейскую культуру на улицах Лос-Анджелеса. Жители этого огромного города превращаются в туристов по месту своего жительства.
Тут находятся крупные сообщества лаосцев, вьетнамцев, кхмеров, мексиканцев, иранцев, японцев, корейцев, армян, китайцев, выходцев из Сальвадора и Гватемалы. Тут есть Малый Тайпей, Малый Сайгон, Малое Токио, Корея-таун, Малая Центральная Америка, иранский квартал в Вествуде, армянская община в Голливуде и огромные мексикано-американские районы в западной части Лос-Анджелеса. Более восьмидесяти языков, среди которых лишь немногие являются европейскими, звучат в начальных школах Лос-Анджелеса.
Теперешние иммигранты пребывают физически в одном месте, но в культурном смысле находятся под внушением какого-то другого. Они могут смотреть слезливые мексиканские телесериалы или, благодаря дешевым ночным рейсам, регулярно летать в Мексику и обратно из международного аэропорта Лос-Анджелеса. Они могут читать вести из Кореи в то же самое время, когда их читают в Сеуле, и могут воспользоваться ежедневными рейсами “Джамбо джет” (jumbo jet — реактивный самолет-гигант) до Сеула. Возможность поддержания такого рода контактов является очень здоровой с культурной и психологической точек зрения. Они не чувствуют себя полностью оторванными от своего прошлого с момента выезда из дома.
Нынешние иммигранты гораздо более образованны, чем прежние. Новый иммигрант, как правило, человек с широким кругозором и гораздо более гибкий. В культурном смысле (психологически) это личность, которая гораздо лучше справляется с решением проблем, связанных со сменой страны обитания.
Девяносто процентов польских иммигрантов на переломе XIX—XX веков были неграмотны. Новая волна польской иммиграции в США после военного положения состоит из наиболее образованных людей. В XIX веке польский иммигрант испытывал сильный испуг, сейчас же иммигрант легче приспосабливается к новому окружению. Все чаще он оказывается в состоянии сразу интегрироваться в новое общество.
Иммиграция — это сплав надежды и движения. Надежда реализуется благодаря движению. Люди будут искать возможности улучшения своих бытовых условий посредством движения, покидая те места, которые считают худшими, ради тех, которые кажутся лучшими. Это стремление необратимо и находится в фундаменте человеческого мышления.
Миграция на нашей планете существовала всегда, однако масштаб этих потоков сейчас огромен, такого в истории еще не было. Следствие этих процессов — возникновение все большего сообщества людей, утративших связи со своей материнской культурой, со своими корнями и образовывающих как бы новое планетарное сообщество. Миграционные процессы начинают изменять облик стран — и прежде всего Соединенных Штатов, являющихся “мотором” глобализации.
Соединенные Штаты все больше становятся государством многорасовым, многоконфессиональным, многокультурным. Штаты превращаются из государства, бывшего продолжением европейской цивилизации, в элемент цивилизации Третьего мира. Существуют даже книги, темой которых служит проблема удерживания США от сползания в направлении Третьего мира, разумеется, не в экономическом смысле, а в культурном. В начале XX века почти девяносто пять процентов мигрантов в США имели европейское происхождение. А в конце XX века решительно перевешивают иммигранты из стран Третьего мира. Эта эволюция американского общества будет иметь огромное влияние на дальнейшие судьбы всей планеты.
Поликультурность, то есть приятие различий, — термин, придуманный канадцами, которые таким способом преодолевали проблемы самосознания. В Канаде есть деревни эстонские, литовские, украинские, немецкие — каждый человек воспринимается таким, как он есть, и каждый может жить в кругу своего сообщества. В Соединенных Штатах, с одной стороны, также встречаемся с явлением поликультурности, однако, с другой стороны, прибывший туда быстро утрачивает непосредственную связь со страной своего происхождения и попросту начинает чувствовать себя американским гражданином.
Это сообщество решило проблему, до сих пор не решенную никаким иным способом, — проблему сосуществования многих рас, культур и религий. Соединенные Штаты стали воплощением того, о чем в начале XX века писал мексиканский философ Хосе Васконелос (1882—1959), автор произведения под названием “Космическая раса”. Он мечтал о том, что когда-нибудь возникнет единая раса и наконец прекратятся конфликты на этой почве. И именно в США все бЛльшая группа людей затрудняется с ответом на вопрос, к какой расе относится. Это смешение чрезвычайно важно для будущего поликультурного мира, и начинается оно впервые именно в Америке.
Влияние Третьего мира — динамичная дезорганизация, небрежное поведение, неспешный темп жизни, другое отношение ко времени и к семье — изменяет некогда доминирующие североамериканские методы организации общества.
Подходить к новой, поликультурной реальности с точки зрения западных культурных ценностей, включая греческую философию, было бы ошибочным. Каждая культура имеет нечто, что вносит в новую, плюралистическую, культуру при ее становлении. Корейское общество в Лос-Анджелесе ничем не обязано греческой культуре.
И дело здесь не в релятивизме ценностей. Мы не можем утверждать, что ценности исчезли. Просто мы находимся в переходном периоде, когда понятие ценности становится шире. Мы удаляемся от времени, когда воспринимали только одну систему ценностей в качестве истинно верного образа жизни. Теперь мы вступаем в период, когда приходится принимать ценности, приносимые иными культурами. Ценности не “худшие” в сравнении с нашими, а просто-напросто иные. Это переход очень трудный, поскольку наш разум по природе своей является этноцентрическим. Однако разум человека будущего будет полицентрическим.
Мне кажется, что происходящее в Америке касается чего-то большего, чем судьба одного из народов.
Не исключено, что ориентированный на Европу американский народ переживает уже свой закат и уступает место новой цивилизации — цивилизации Тихоокеанского региона, творимой в настоящее время, но не исключительно Америкой. В исторической перспективе Америка не столько придет в упадок, сколько, скорее всего, объединится с культурой Тихоокеанского региона, чтобы сообща создать своего рода коллаж, смешение латиноамериканских и азиатских культур, соединенных между собой наиновейшими технологиями связи.
Традиционная история была историей народов. Но здесь, впервые со времен Римской империи, существует возможность создания истории цивилизации. Впервые имеется шанс создания на новом фундаменте, с использованием новых технологий, цивилизации, характеризующейся ранее неведомой открытостью и плюрализмом. Цивилизации с полиэтническим мышлением. Цивилизации, которая уже навсегда отбросит этноцентрическую племенную ментальность.
Эта создающаяся цивилизация тихоокеанского побережья является новым отношением между развитым и неразвитым миром. Здесь имеет место открытость. Есть надежда. И будущность. Тут многонациональная толпа. Вместо климата борьбы здесь царит дух совместной работы, мирного соперничества, строительства. Впервые за четырехсотлетнюю историю контактов между цветным и белым западным миром их отношения характеризуются сотрудничеством и конструктивностью, а не эксплуатацией и деструкцией.
Как никакой другой город на Земле, Лос-Анджелес демонстрирует нам возможность развития в ситуации, когда ментальность Третьего мира смешивается с открытым чувством возможности, организационной культурой и западным восприятием времени.
Для деструктивного, парализованного мира, в котором я провел большую часть своей жизни, важно, что существует такая возможность, как Лос-Анджелес.
Выводы? К счастью, их нет, поскольку все мы — участники исторического процесса, который продолжается, который течет и является столь сложным, состоит из такого числа элементов, что как они улягутся, как будут влиять друг на друга в будущем, никто не может предвидеть. Поражение футурологии показало, что наше воображение не поспевает за ускорением истории и глубокой трансформацией, свидетелями и участниками которых мы являемся.
Все, о чем я пишу, как раз совершается, находится в состоянии становления, и, откровенно говоря, никто не скажет наверняка, каким будет финал. Однако я думаю, что только такие темы важны.
Я не представляю себе, что кто-либо сумел бы написать книгу, пытаясь заключить современный мир в какую-то замкнутую формулу.
Перевод Веры Виногоровой