О писательском максимализме
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2009
Михаил Наумович Эпштейн (род. в 1950 г.) — философ, культуролог, литературовед, эссеист, профессор университета Эмори (Атланта, США), автор двух десятков книг, включая “Парадоксы новизны” (М., 1988), “Природа, мир, тайник Вселенной…” (М., 1990), “Философия возможного” (СПб., 2001), “Отцовство” (СПб., 2002), “Постмодерн в русской литературе” (М., 2005), “В России. Из Америки” (В 2-х т. Екатеринбург, 2005). Лауреат премий Андрея Белого (1991), журнала “Звезда” (1999), “Liberty” (2000). Живет в США.
ї Михаил Эпштейн, 2009
Михаил Эпштейн
Текстуальные империи
О писательском максимализме
1. Многообразие империй. Кто такой имперавтор?
Понятие империи включает в себя обширную территорию, сильное единоначалие, но главное — многоразличие этносов, ее составляющих. Империя — это надэтническое государство, которому удалось связать и подчинить единой политико-экономической структуре и государственной идее самые разные, исторически самостоятельные территории. Форма имперскости может охватывать собой не только политико-географические, но и экономические и культурные образования. Например, говорят о бизнес-империях “Майкрософта” и “Кока-колы”, Дональда Трампа и Руперта Мердока, имея в виду многоразличие тех отраслей и объектов собственности, которыми распоряжаются хозяева этих империй. Бывают и медиаимперии, которые охватывают журналы и газеты, издательства, телевидение, радио, Интернет, различные коммуникационные сети. Уолту Диснею удалось создать развлекательную империю, которая включает тематические парки, киностудии и множество товарных марок. Таким образом, империя в широком смысле — это не обязательно политико-территориальное образование; это некая разветвленная, многосоставная структура, управляемая из одного центра, подчиненная единому плану. Она стремится к наибольшей управляемой целостности при наибольшей разнородности своих частей.
В этом смысле уместно говорить и о текстуальных империях, создаваемых писателями, мыслителями, исследователями. Признаки текстуальной империи: большой объем и высокое качество написанного, а главное — разнообразие тех жанров и/или дисциплин, которые охватываются творчеством данного автора. Любая империя тяготеет к универсальности, к тому, чтобы охватить собой всю планету, вовлечь в зону своего господства или по крайней мере влияния все народы. Империя Александра Великого, соединившая Запад и Восток, а затем Римская империя, самая долговечная из великих империй, дают образец всемирности, универсальности, которую мы находим и в творчестве великих авторов, императоров текстуальных миров. Речь идет о создании таких “империй письма”, где для максимальной самореализации пишущего нужны самые разные жанры и даже дисциплины.
Эту предельную фигуру мира письмен так и можно обозначить: автор-император, имперавтор. Один из величайших имперавторов — И.-В. Гете, чьи владения простирались на самые разные роды и жанры художественной и нехудожественной словесности: лирику, поэму, драму, роман, сатиру, путешествие, автобиографию, литературную теорию и критику, эссеистику и афористику, научные сочинения в области ботаники, оптики и т. д. (например, “К учению о цвете”). Конечно, столь огромные империи составляют редчайшее исключение в истории семиосферы, но они показывают, что такое текстуальная империя в ее полном масштабе. Еще один грандиозный образец — империя Виктора Гюго, которая тоже охватывала практически все роды и жанры словесности: лирические, драматические, эпические, — а также теоретико-эстетические, политические, памфлетно-полемические жанры и др., не говоря уж об огромном эпистолярном наследии.
Текстуальная империя — это особый тип самоорганизации жизни как непрерывно простирающегося текста, который переступает границы жанров и дисциплин. Далеко не всякий гений строит свою текстуальную империю. Шекспира, Сервантеса, Мольера, признанных величайшими писателями, нельзя отнести к имперавторам, поскольку они работали в ограниченном жанровом диапазоне. А вот Вольтер, который значительно уступает им как художник, безусловно, может считаться одним из самых могущественных имперавторов в истории литературы: поэт, прозаик, философ, сатирик, энциклопедист, публицист… В этом плане с ним сравнятся его современники: Ж.-Ж.Руссо и Д. Дидро, авторы романов и повестей, философских трактатов, педагогических и лингвистических сочинений, драматических и искусствоведческих трудов, энциклопедических статей. Видимо, сама эпоха энциклопедизма располагала к таким имперским стратегиям, когда авторский стиль захватывал плацдармы все новых жанров и дисциплин и подчинял их себе.
2. Империи, шедевры и метадискурсы
Имперавтор — это особая фигура в истории письма, которую следует отличать не только от “создателя шедевров”, но и от “создателя метадискурса”. Создатель шедевров создает то, что создает: конкретные произведения, которые могут жить в веках и воздействовать на потомков. Так, А. С. Грибоедов или Вен. Ерофеев — по сути “одновещные” авторы, их территория — остров, замкнутый границами одного шедевра (“Горе от ума”, “Москва — Петушки”), к которому прилегают черновые материалы, записные книжки, тексты второго ряда…
Ближе к имперавтору другая фигура: “инициатор дискурсивных практик”, как определил эту роль Мишель Фуко (в статье “Что такое автор?”). Автор дискурса создает нечто большее, чем произведение или совокупность произведений: такой аппарат и стратегию письма, который выходит за пределы данного жанрового и дисциплинарного ряда и распространяется на множество текстуальных практик, которые разрабатываются другими авторами. К таким инициаторам дискурсов — точнее было бы назвать их метадискурсами — Фуко причисляет Маркса и Фрейда, которые создали сверхдисциплинарные дискурсы, перелившиеся почти во все области письма. Не только политэкономия и история, но и философия, литература, все общественные и гуманитарные, а отчасти даже естественные науки в XX веке стали “марксистскими”, т. е. смогли развиваться (или, напротив, деградировать, это уже зависит от оценки) на основе марсистского дискурса, который проник и в лирику, и в лингвистику, и в бухгалтерию, и в сельское хозяйство. Психоанализ тоже оказал мощное воздействие не только на психологию, но и на искусство и литературу, социологию, историю, биографию, теологию, этику и эстетику.
Однако создатель метадискурса далеко не всегда создает свою текстуальную империю, это две разных, а отчасти и противоположных направления деятельности. Маркса никак нельзя назвать имперавтором, его дисциплинарный диапазон очень узок — и постепенно все более сужался: от философии истории, политики и экономики в его ранних рукописях — к специализации на политэкономии в период работы над “Капиталом”. Фрейд гораздо шире Маркса, он распространял свой психоаналитический метод на медицину, религию, политику, искусство, литературу, но все-таки оставался при этом в рамках одной научной дисциплины, психологии, как он ее понимал.
Разница между автором империального типа и создателем метадискурса состоит в том, что первый сам распространяет свой метод на разные жанры и дисциплины, тогда как второй создает метод, который впоследствии применяют и распространяют другие. Текстуальная вселенная марксизма огромна и многогранна, но она создана не самим Марксом, а несколькими поколениями марксистов в разных областях знания, тогда как Гете или Гюго сами создали свои текстуальные империи и, разумеется, никто не мог этого сделать за них. Вот почему имперавторство более согласуется с художественным типом творчества, тогда как метадискурсивное авторство — с интеллектуальным, научным. Ученый или мыслитель создает метод, который может работать и за пределом его собственных трудов, тогда как никто не может реализовать всех потенций данного художественного стиля и мировидения лучше самого художника.
Но в принципе возможно и сочетание этих двух ролей в одном лице. Таков Ж.-П. Сартр, один из создателей экзистенциалистского дискурса, проникшего в философию, политику, эстетику, психологию, литературу и искусство. Одновременно и сам Сартр осуществил эту экспансию, хотя бы частично, в своем творчестве — как автор романов, пьес, философских трактатов, политических и литературно-критических статей, психобиографических исследований, автобиографии, политических и эстетических манифестов. Этот феномен сочетания двух ролей, возможно, восходит к дискурсивным моделям французской культуры, где литература интеллектуальна, а философия литературна, где мыслитель и писатель часто дополняют друг друга в одной творческой личности. Вольтер, Руссо и Дидро тоже были и отцами просветительского дискурса, и манифестантами его разнодисциплинарных и разножанровых возможностей в собственном письме. Точно так же и Гюго, создатель текстуальной империи, может также считаться одним из отцов-основателей романтического дискурса (наряду с Шатобрианом, Ламартином, м-м де Сталь).
К создателям метадискурсов, хотя и меньшего масштаба, можно отнести Андре Бретона (сюрреализм) и Ф. Т. Маринетти (футуризм), причем последний был и имперавтором, если учесть его совокупную работу (на французском и итальянском) как лирика, прозаика, драматурга, художника, политического и эстетического манифестанта и публициста. Имперавторами можно считать Поля Валери, выдающегося поэта, эссеиста, мыслителя, афориста, автора многотомных дневников — жанровой протоплазмы интеллектуально-художественной словесности. В немецкой литературе XX века ближе всего к имперавторам — Томас Манн, романист, новелист, публицист, эссеист, аналитик своего времени и своего творчества и экспериментатор в области соединения литературы, философии и мифологии. Англоязычная культура более специализированна, склонна делиться на дисциплинарные отсеки. Ни Джойс, ни Фолкнер не стремились выйти за пределы литературного и при этом прозаического ряда. Но несколько фигур, тем не менее, выделяются как строители текстуальных империй. Это Бертран Рассел, философ, логик, математик, публицист, фантаст, моралист, педагог, социальный мыслитель и реформатор; Г. К. Честертон, романист, рассказчик, религиозный и детективный автор, поэт, эссеист, историк и критик литературы; К. С. Льюис, на счету которого философские книги, христианская апологетика, научная фантастика, историко-филологические исследования и романы-фэнтези.
3. Метадискурсы и империи письма в России
Обратимся к России. Какие всемирно известные метадискурсы здесь были созданы? Один из самых влиятельных — революционно-социалистический и анархо-террористический дискурс. У него нет индивидуальных творцов, но руку к его созданию приложили Белинский и Герцен, Бакунин и Кропоткин, Чернышевский, Добролюбов и Писарев, Ткачев и Нечаев. При всех огромных различиях, в диапазоне от аристократизма до люмпенства, от индивидуализма до полнейшей обезлички, это был левый дискурс с заходами в экстремизм и правом на террор. Всеевропейское распространение он получил под именем анархизма. Родственный ему и отчасти наследующий ему тоталитарно-коммунистический дискурс был на марксистской основе создан Лениным и закреплен Сталиным, и из всех российских метадискурсов он единственный имел значение для судеб мира. От него ответвился троцкистский дискурс, который отчасти слился с анархистским, идущим из XIX века.
Можно отметить еще две группы метадискурсов, которые имели местное, внутрироссийское влияние, — религиозно-философские и национально-исторические. Среди религиозно-философских, вышедших за пределы сочинений одного автора, можно назвать космизм и иммортализм Федорова, оказавший воздействие, прямое или опосредованное, на научную и техническую мысль (Циолковский, Вернадский), на художественное творчество (Платонов, Пришвин) и отчасти даже на советскую политическую идеологию (Мавзолей как символ и пролог к воскрешению мертвых). Соловьевский дискурс — всеединства, всемирной теократии, софийности, Вечной Женственности — хотя и не был вполне оригинальным, оказал воздействие на художественные искания эпохи символизма и на последующую русскую мысль (от П. Флоренского и С. Булгакова до С. Аверинцева). Наконец, толстовский дискурс — ненасилия, опрощения и всеобщего труда, демифологизации христианства и синтеза всех религий на моральной основе — существенно воздействовал на сознание интеллигенции предреволюционного периода, хотя не выразился ярко ни у кого, кроме самого Л. Н. Толстого. Особая группа — национально-исторические дискурсы, которых в России можно выделить три: западнический, славянофильский (почвеннический) и евразийский. Каждый из них имел свое преломление и в политической, и в философской мысли, и в художественной словесности.
Однако, как уже подчеркивалось, метадискурсы — это совсем иные текстуальные образования, чем империи письма. Первые создаются в основном интеллектуалами, а вторые — художниками. Пожалуй, единственное исключение в русской словесности XIX века, которое подтверждает правило, — это Лев Толстой, который был един в двух лицах. Но и ему это давалось с трудом, ценой внутреннего раздвоения. Теолог-моралист, создатель толстовства как метадискурса, боролся в нем с писателем, создателем могучей империи письма, которая в конце концов исторически победила и вобрала все его нехудожественные сочинения. Льву Толстому — единственному в России XIX века — удалось создать полномасштабную империю письма: как автору не только романов (в том числе романа-эпопеи), повестей, рассказов, драм, но и религиозных, нравственных, педагогических, политических, публицистических сочинений, эстетического трактата, сборников афоризмов, переводов и толкований религиозных текстов, сочинений автобиографического и исповедального жанра, популярных брошюр, рассказов для детей, обширных дневников и переписки. Это действительно текстуальная вселенная, которая объемлет почти все роды и жанры словесности, кроме стихотворных; это в чистейшем виде “империализм” мысли и стиля поверх всех барьеров. В конце концов, метадискурс “толстовства” не создал ничего значительного за пределом сочинений самого Л. Н. Толстого, не нашел последователей, зато беспредельно раздвинул империю толстовского письма.
Создавались ли в России текстуальные империи до Толстого? Прежде всего привлекает внимание “первый русский университет” — М. В. Ломоносов. Физик, химик, астроном, геолог, поэт, языковед, стиховед — он действительно внес большой вклад в самые разные области знания. Но вряд ли стоит отождествлять многообразие научных дарований и свершений с созданием текстуальной империи. Значительная часть того, что создал Ломоносов, находится вне текстуального поля и принадлежит тем конкретным дисциплинам, в которых он работал как экспериментатор и теоретик. Вообще чисто научная деятельность с трудом вписывается в текстуальное поле — главным образом тогда, когда она дополняет основной массив текстов данного автора, созданных в области художественной и/или интеллектуальной словесности. Работа ученого, если она достигает успеха, вписывается в поле данной научной дисциплины, становится территорией в империи научного разума, тогда как текстуальные империи, о которых у нас речь, создаются личностями и всецело им принадлежат. В этом смысле неуспех гетевской оптики (его учение о цвете не было признано научным миром) больше способствует расширению его личной текстуальной империи, чем если бы она закрепилась внутри научной дисцплины, как произошло с оптикой Ньютона, которого пытался опровергнуть Гете.
Первая российская текстуальная империя в полном объеме была создана Н. К. Карамзиным — историком, поэтом, прозаиком, путешественником и мемуаристом, литературным критиком, основателем русского сентиментализма. Существенно, что все части его наследия взаимосвязаны, это не просто разрозненные вдохновенные набеги в разные области знания, но некая цельная творчески-исследовательски-просветительская программа, задуманная и выполненная одним человеком. Кстати, для бытия империи как империи существенна не только многородность, но и взаимосвязь всех ее территорий. Сила империи — в ее дорогах, скрепляющих целое. Шаткость российской политической империи во многом была обусловлена ее бездорожьем. В этом смысле Карамзин не только создал первую связную историю своего отечества, но подал ему пример структурной связности империального пространства. У Карамзина одна рука, пишущая “Историю государства Российского”, знала, что творила другая, писавшая “Бедную Лизу” и “Письма русского путешественника”. Та просветительская концепция человека, которая выразилась в художественной прозе Карамзина, отразилась и в его исторической прозе. В этом смысле даже текстуальная империя Л. Толстого не столь внутренне крепка, как карамзинская, — она шире разбросана, она грандиозна, всемирна, но одна ее часть, то, что написано после духовного переворота рубежа 1870 — 1880-х годов, в значительной степени враждебна другой, романно-эпической, отрицает ее.
Создал ли Пушкин свою текстуальную империю? Скорее наброски, очертания великой империи. Или, можно сказать, это островная империя, страна-архипелаг, всплывшая фрагментами со дна невидимой суши, полные очертания которой безвозратно ушли под воду с безвременной смертью автора. Каждая вещь Пушкина стоит особняком, крупно выдается, как укрепленный город, который мог бы стать столицей самостоятельной территории, — но территория эта осталась непрописанной. Роман в стихах “Евгений Онегин”. Трагедия “Борис Годунов”. Маленькие трагедии. “Капитанская дочка”. “Повести Белкина”. “Медный всадник”. Каждая вещь хочет встроиться в целый ряд — но задача его достройки выпала уже продолжателям Пушкина, в чем и состоит его притягательность для потомков. Пушкин создавал как бы единичные образчики того, что впоследствии обрастало плотью, становилось территорией, которую застраивали последующие поколения: Гоголь, Достоевский, Андрей Белый, Набоков, Битов… Пушкин — фигура промежуточная между автором шедевров и имперавтором. Разные вещи Пушкина срастаются вместе в перспективе их последующего воздействия на русскую литературу, но в рамках его собственного творчества они не образуют цельного, заселенного, имперского пространства. Больше всего не хватает “заморских” территорий, т. е. находящихся по ту сторону художественной словесности, — зрелой эссеистики, законченных статей, размышлений, автобиографического дискурса — всего того, что образует соединительную ткань имперского организма.
Творчество Достоевского, конечно, может рассматриваться как великая текстуальная империя, но в ее составе недостает существенных инодисциплинарных территорий, это скорее конфедерация двух могущественных государств, романистики и публицистики (“Дневник писателя”), плюс, конечно, эпистолярное наследие. Можно возразить, что романы Достоевского включают в себя и философию, и трагедию, что их можно было бы развернуть и в плане драматических жанров, и в плане экзистенциальной философии. Безусловно, такая империальность, присущая им изнутри, это как бы интровертная империя, которая не развернула своего пространства в изобилии внешних жанров и дисциплин, что, конечно, нисколько не умаляет гениальности ее создателя, а, напротив, концентрирует ее выражение в синтезе философского романа-трагедии.
Следует подчеркнуть: империальность — не мера гениальности, но особая жизнетворческая стратегия, способ развертки текстуальных территорий. Более талантливый и значимый автор может быть лишен имперских амбиций, и напротив, менее талантливый может создать множество сочинений в разных жанрах и даже дисциплинах, что не всегда позволяет говорить о настоящей имперскости — это может быть и карточный домик, на стенках которого нарисованы имперские фигуры.
4. XX век. Гений и пассионарность. Типы империй
В XX веке, по крайней мере в первой его половине, самую большую текстуальную империю создал, быть может, далеко не самый гениальный из поэтов и мыслителей, но, безусловно, самый многогранный и отчаянно смелый в завоевании всех территорий письма — Андрей Белый. Стихи, поэмы, романы, драмы, мемуары, критика, мистика (антропософия), теория символизма, филология, эстетика, литературоведение (причем вполне научное, с приложением математических методов) — он все испытал и все отметил своей захлебывающейся интонацией и танцующей походкой. Во многом подобна ему своей империальностью работа Дмитрия Мережковского — менее одаренного лирического поэта, но гораздо более серьезного и ответственного мыслителя, а к тому же еще и исторического романиста, мистика, пророка религиозной общественности и Третьего Завета, эссеиста, публициста, литературного критика, теоретика символизма. Вообще к строительству текстуальных империй тяготел весь Серебряный век, и черты чарующей всевластности, всежанрового магизма можно обнаружить и у символиста Вячеслава Иванова — поэта, филолога, критика, пролагателя литературно-эстетических и религиозно-мистических путей, и у его идейно-стилевого антагониста Ивана Бунина, хотя и не столь широкого по своему жанровому диапазону, но превосходного во всех его составляющих: и как прозаик, и как поэт, и как мемуарист. Поэт, прозаик, драматург Федор Сологуб; философ, теолог, искусствовед, ученый, инженер Павел Флоренский; философ, политик, писатель-фантаст, теоретик Пролеткульта, создатель организационной науки, всеобщей тектоники, исследователь переливания крови Александр Богданов-Малиновский — таков неполный перечень строителей текстуальных империй Серебряного и последовавшего за ним Стального века.
Особая участь имперавтора при созидании советской империи выпала Максиму Горькому. Его текстуальная империя — в числе самых огромных, хотя и не самых могущественных. Прежде всего он, конечно, прозаик, но еще и публицист, и мемуарист, и критик, и литературный наставник, и первый авторитет во всех тех разновидностях письма, которые можно назвать “литературной политикой”. В каком-то смысле он и создатель метадискурса, героико-эпохального, революционно-коллективистского, который впоследствии стал называться “социалистическим реализмом” и приобрел всемирное влияние как образец политически ангажированной словесности, сочетающей реалистические и романтические коды. Сейчас, когда идеологические размежевания той эпохи отодвигаются на задний план, на передний план выступают текстуальные стратегии, и в них-то обнаруживается сродство таких разных фигур, как Мережковский, Белый и Горький, — их стратегия была самой империальной, агрессивной. При этом по художественному дарованию, как прозаики или поэты, они уступали А. Платонову или О. Мандельштаму, но их сила была в другом — в величии замыслов, в экспансии и напоре, в жизненной энергии стиля. Для построения любой империи, что государственной, что текстуальной, нужна пассионарность, а пассионарность и гениальность — явления разного порядка. Не всякий гений пассионарен, и не всякий пассионарий — гений. А. Платонов был непассионарным гением, а М. Горький — негениальным пассионарием.
Вообще интереснейший вопрос: есть ли у индивидуального стиля какое-то свойство, которое располагает его к экспансии, к завоеванию все новых жанровых и дисциплинарных территорий? Почему стиль Л. Толстого или стиль Андрея Белого располагает к строительству огромных империй, а, скажем, стиль И. Тургенева или А. Блока — нет? Может быть, у стиля, как и у человека, есть свой характер: интровертный, стремящийся к сжатости, самосредоточению, — и экстравертный, требующий выхода во все новые круги общения и самовыражения? Причем характер стиля может не совпадать с характером автора: автор — интроверт, а стиль — экстраверт (например, у Белого и Мережковского), и наоборот, автор-экстраверт, а стиль — интроверт (например, у Грибоедова, Тютчева). Конечно, дело не только в стиле, но и в исторических и биографических обстоятельствах, в самой продолжительности жизни: ведь многие протоимперии, например Лермонтова или Даниила Андреева, могли бы развернуться полномасштабно, грандиозно, всемирно, если бы не краткий жизненный срок или невыносимые условия бытия, отпущенные автору.
Еще один важный теоретический вопрос: как соотносятся в текстуальных империях их центры и периферии, метрополии и провинции, каков порядок присоединения последних к первой? Что, например, считать метрополией Андрея Белого? Поэт ли он, писавший прозу, прозаик ли, писавший стихи, или мистик, использовавший и прозу, и поэзию для “раскачки” своего бесконечно размытого, аморфно-магического, софийного (и лишь отчасти антропософского) дискурса? Тот же вопрос применим и к Д. Мережковскому: какова его первичная мотивация — эстетическая, общественно-политическая, религиозная? Как располагаются линии его империальных походов и завоеваний: от прозы к мистической публицистике или от опытов религиозного реформаторства к историческим романам? Разумеется, при составлении структурных и историко-биографических карт таких империй легко впасть в схоластику “первичного-вторичного”, “главного-второстепенного”, но суть в том, чтобы представить эти карты в динамике, силовых линиях, постоянном изменении территориальных полей, где центр вдруг перемещается на периферию, как случилось с Л. Толстым-романистом.
Особый случай империальности — экспансия не в другие жанры или дисциплины, а в другой язык. Величайший российский имперавтор в этом смысле — В. Набоков, построивший свою империю в двух языках. Учитывая, что он не только прозаик, но и перворазрядный поэт, и литературовед, филолог, комментатор, критик, переводчик (русской классики и самого себя), можно считать его одним из самых империальных авторов XX века, хотя территория эссеистики, интеллектуальной словесности очень скромно представлена в его наследии.
5. Империи современности. Четыре имперавтора
Советская эпоха была настолько империальна сама по себе, что препятствовала созданию текстуальных империй, история которых надолго оборвалась на М. Горьком. Социалистическая реальность сама была всеохватывающим лиро-эпико-драматическим и художественно-философско-политически-энциклопедическим текстом, который не допускал соперничества со стороны индивидуальных авторов. Последним отводилась скромная роль дописчиков, комментаторов, декораторов монументального полотна размером в одну шестую часть Земли (или даже в треть, если считать “всемирный лагерь социализма”). И лишь переходя в конец XX века, мы видим, как с постепенной деградацией российско-советской империи стало расширяться империальное пространство литературы. Пожалуй, единственный полномасштабный российский имперавтор второй половины XX века — Александр Солженицын. Об этом свидетельствует не только монументальный объем — тридцать томов и не только высочайшее, выработанное до последнего словечка качество написанного, но и жанровая всеохватность, которая не исключает даже лирики и драматургии, хотя упор в другом — художественная, историческая и мемуарная проза, и прежде всего тот синтетический жанр, который рожден жизненным опытом А. Солженицына, — “опыт художественного исследования”, синтез документа и образа, осущественный и в “Архипелаге ГУЛаг”, и в “Красном колесе”. Мемуарно-автобиографические книги, исторические исследования, добросовестная и въедливая литературная критика — все это разные территории великой империи, закрывающей XX век, который начался тоже с литературных империй, как бы предвещающих новый империализм в политике. Интересно, что солженицынская империя по своему устройству отчасти повторяет горьковскую, как бы симметрична ей: хотя авторы в первую очередь писатели, но их собственно художественные произведения как бы отступают на фоне огромного литературно-исторического, литературно-политического, документального и мемуарного текстуального массива (конечно, у Солженицына гораздо более стилистически проработанного).
Возможно ли строительство текстуальных империй в XXI веке? Я бы не отнес к этому виду творчества литературную деятельность Б. Акунина, хотя она обильна, многожанрова и далеко не бесталанна; но она относится к текстуальным империям примерно так же, как империя Диснея относится к империям Наполеона или Сталина, — это коммерчески-развлекательный извод имперскости. При всех своих достоинствах ни Пелевин, ни Сорокин на имперские масштабы не претендуют, что, опять-таки, ничуть не умаляет их дарований: просто они монодисциплинарны и в основном моножанровы (правда, у Сорокина сильна и драматургия).
Тем не менее распад советской империи, как и раньше распад царской (Серебряный век и 1920-е годы), ознаменовался усиленным производством текстуальных империй, из которых мы выделим три: завершенную — Дмитрия Александровича Пригова, завершающуюся — Эдуарда Лимонова и становящуюся — Дмитрия Быкова. Что объединяет этих трех писателей, по стилю и стратегии столь непохожих друг на друга? Пригов работал во всех возможных и невозможных разновидностях постмодернистического письма, сочинил несколько десятков тысяч стихотворений от имени множества лирических героев, написал несколько больших романов, малых проз и огромное количество текстов в экспериментальных, рефлективных и манифестарных жанрах, которые сам же и создавал (например, “предуведомления” или “исчисления и установления, стратификационные и конвертационные тексты”). Лимонов начинал (да и продолжал) как поэт, потом перешел на прозу большого, романного формата, не забывая и о рассказовой мелочи, потом сдвинулся в сторону мемуарной, (авто)биографической, политической, пламенно-пропагандистской прозы — не только газетной, но и листовочно-плакатной. Быков — поэт в широком диапазоне, от интимнейшей лирики до злободневнейшего фельетона; романист и рассказчик, сатирик и фантаст, эссеист и публицист, историк литературы и мастер документальных жанров — биографии, репортажа, газетно-журнальной статьи. Я не утверждаю, что талантом эти авторы превосходят всех своих современников, но двумя качествами безусловно: писательской пассионарностью и жанрово-дисциплинарной всеядностью (или, если угодно, “неразборчивостью”).
Почему именно сейчас и почему именно они? Представляется, что именно распад советской империи выделил энергию, необходимую для создания империй письма, для экспансии-сублимации Идеи не на полях сражений, а на полях книг. Где-то должно в мире обитать Огромное, и если из-под языка уходит территория народа — его носителя, такой расширяющейся территорией становится сам язык. Трех этих писателей (и, как ни странно, Солженицына вместе с ними) объединяет еще и то, что в старину назвали бы “целостным мировоззрением”, а лет десять — двадцать назад — “воинствующим логофаллоцентризмом” (независимо от их собственного отношения к этому понятию-пугалу). Всем троим мало “чистой” словесности, они всеми силами стараются ее “загрязнить” — политикой, визуальным искусством, пением и кричанием, уездами-отлетами, милитаризмом, перформансом, скандалом, радио-телевидением… У них так много словесности, потому что им мало одной словесности. У всех трех есть некая “сверхидея”, по отношению к которой разные жанры и модусы письма оказываются лишь подручными средствами, которые быстро перебираются, отбрасываются, но всегда остаются на подхвате. У Пригова это “сверх-”, грубо говоря, концептуализм, страстность авторского бесстрастия, безудержность воздержания, представление о том, что любой текст есть лишь цитата из себя, экзистенциально отсутствующего, безлико-многоликого и потому обязанного множить себя опять и опять: тотальная эстетика антитоталитаризма. У Лимонова это левая идея, в широком спектре от анархизма до большевизма, жизненный и мыслительный экстремизм, программное суперменство, приватное и партийное. У Быкова, напротив, это правая идея, консервативно-либеральная, традиционно-гуманистическая, персоналистически-пессимистическая, с пафосом вынужденного отступления яростно себя обороняющая и даже переходящая в атаку. Я не претендую здесь на исчерпывающее и даже просто правильное определение этих идей, но очевидно, что эти писатели — не просто частные индивиды и не просто винтики каких-то систем; они сами являют собой системы в процессе их сложения и расширения. И в этом смысле они принадлежат тому же типу имперавторов, подгоняемых демоном своей системы, что и Л. Толстой, А. Белый и М. Горький.
6. К истории и теории авторских империй
Есть ли какая-то закономерность в появлении текстуальных империй? Заметим, что возникать они стали только в Новое время, и первый его поэт, Данте, может считаться и первым строителем такой империи, в которую, помимо лиро-эпической “Комедии”, входили автобиографическая смесь поэзии и прозы “Новая жизнь” и трактаты по философии, лингвистике и политике. Еще более обширна (в четырнадцати томах) империя его младшего современника Петрарки, которая вмещает, помимо поэзии, исторические, филологические, теологические, автобиографические сочинения и переписку.
Для создания авторской империи, на мой взгляд, необходимы четыре предпосылки, сочетание которых впервые ясно обозначилось в момент перехода от Средневековья к Новому времени. Во-первых, письменность должна представать как самостоятельное поприще для великих свершений, не менее просторное и влекущее, чем земля, завоеванием которой создаются империи. “Вторичный” знаковый слой, уровень “знаков знаков” (как воспринималось письмо по отношению к речи), должен был укрепиться как занятие не чисто служебное, но самодостаточное, благородное, зовущее к подвигам, к героике и экспансии. В античности герой ценился выше автора, а оратор — выше писателя. Письменное слово рассматривалось как несовершенная замена устного. Возрождение было первой по-настоящему рефлексивной и письменной эпохой западного человечества, которая, собственно, и возникла из стремления изучать и “возрождать” ценности греко-римской цивилизации, от которой лучше всего сохранились — и в первую очередь подлежали изучению — именно письменные памятники. Неудивительно, что Возрождение и стало эпохой зарождения великих текстуальных империй, как возрождаемая античность была эпохой величайших империй государственных.
Но для этого недостаточно было лишь возвышения престижа письменности. Писание обладало высшим, культовым статусом и в эпоху Средневековья, но этот статус принадлежал только Священному Писанию и не мог быть стяжаем никаким пишущим индивидом. Собственно, Библия, в своей многожанровости, “многокнижности”, и была Священной Империей Одного Текста, к которому, как к метрополии, присоединялись многослойные теологические, философские, лингвистические комментарии-провинции. Текстуальные империи (во множественном числе) могли возникнуть только при выдвижении индивидуального авторства как суверенной территории письменной культуры. Такова вторая предпосылка этой новой имперскости. Утверждение личностного суверенитета на все более престижных, самозначимых территориях письма стало возможным именно на переходе от Средних веков к Возрождению.
Третья предпосылка — достаточно зрелая расчлененность жанров и дисциплин, которая придает смысл их собиранию в рамках одной империи. Если нет разных земель, этносов, традиций, то и нечего собирать: империя — это труд сопряжения разных территорий. Чем больше дифференцировалась культура Нового времени, тем более значимо было соединение разных жанров и дисциплин в творчестве одного писателя и тем более изумляла его титаническая многосторонность. Даже империя Данте еще, в сущности, строится на одной, теологической территории, которая объединяет его “Комедию” и трактаты. И переходы от поэзии к прозе в “Новой жизни” удивляют меньше, чем сочетание великого поэта, прозаика и драматурга в Гете или в Гюго, в эпоху, когда эти сферы уже достаточно обособились и обзавелись своими развитыми жанрами и канонами.
Наконец, четвертая предпосылка — это формирование цельных духовных и идейных движений, которые располагают к жанрово-дисциплинарной экспансии. Просвещение, романтизм, символизм, коммунизм, экзистенциализм — это большие мировоззрения, которые требуют безостановочного выброса своих дискурсов в литературу и философию, в стихи и романы, в драмы и мемуары, как мы видим на примерах Вольтера, В. Гюго, А. Белого, М. Горького, Ж.-П. Сартра… Обычно текстуальные империи создаются на переломах эпох, на тектонических сдвигах больших исторических платформ. Переход от Средневековья к Новому времени, рождение Просвещения, романтизма, авангарда… В России такими тектоническими сдвигами отмечено начало XX века, гибель царской империи и образование коммунистической, а впоследствии конец XX века, гибель империи коммунистической. Текстуальные империи как бы вбирают в себя тот территориальный размах, ту пассионарность, на основе которых строятся целые исторические формации. В разрывах больших политических масс, скрепляя их символически, рождаются текстуальные массы. Как будто одна и та же сила движет созданием разноуровневых империй, компенсируя разрушение царств земли созданием царств письма.