Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2008
Юрий Владимирович Кирпичев (род. в 1952 г.) — прозаик. Печатался в украинских, канадских и американских еженедельниках. В “Звезде” публикуется впервые. Живет в США.
ї Юрий Кирпичев, 2008
Юрий Кирпичев
Рассказы
Белые аккорды
Во многих космогонических системах мир развивается из яйца, в некоторых религиях большое значение придается пракурице, ну а вопрос, что первично — курица или яйцо, стал одним из ключевых вопросов философии. Блестяще ответил на вопрос о яйце Христофор Колумб, и с тех пор яйца Колумба1 стали нарицательными. Даже крайние рационалисты — римляне не начинали сражения, если их священные куры перед боем плохо клевали зерно. Таким образом, все, так или иначе связанное с этой птицей, крайне важно для человечества. Однажды и передо мной встал вопрос: что красть в первую очередь — яйца или кур? И сама жизнь подсказала ответ: красть надо все!
Летом 1981-го моя бригада бралась за все: за индукционные и дуговые печи, конвейерные и вентиляционные системы, станки и экскаваторы. Помню немецкие автоматы для плетения кроватной сетки; починил я один и долго смотрел, как он свивает проволоку в пружинную сеть. Кровать! Помните, как постаревшего Одиссея узнала его верная Пенелопа? Что еще более полезного, чем унитаз, изобрел человек?!
Работы хватало — много промышленных городов, городков и поселков вокруг Конецка. И как-то по пути в один из них я заметил автобусную остановку “Птицефабрика” с высокой бетонной стелой, украшенной стилизованным изображением курицы. Бедное предприятие такую не построит! И тут я должен вас спросить. Дорогой читатель, сколько куриных яиц вы сможете съесть за день? Сколько? А если каждый день — и так пару месяцев? Не знаете?
А мне довелось проверить на себе, в тот раз мы создали систему централизованного технологического контроля на большой птицефабрике. Чему я удивляюсь сейчас, так это нашей смелости и расстояниям, которые приходилось покрывать каждый день по пути на работу и обратно. Наладчика ноги кормят, не только голова. Впрочем, проезд в автобусе тогда стоил пять копеек, а времени в молодости не жалеют.
Сколько же яиц помещалось в пустом футляре гальванометра? Помнится, меньше сотни брать было нельзя — они начинали болтаться и биться. В те годы крали все. Крали все, кто мог, и все, что могли. Да и что мы зарабатывали? Жена сто двадцать, я сто сорок, плюс командировочных рублей семьдесят-восемьдесят. И это — на семью из четырех человек, у нас уже было двое детей.
Стоили яйца, помнится, девяносто копеек десяток, но не так просто было их купить. Потому и непросто, что в стране крали все, а на птицефабрике тем более. Даже вечно голодные куры пытались что-то украсть у соседок. В отличие от римских кур, они хорошо клевали все подряд — и зерно, и все остальное, и даже друг друга. Но люди крали более организованно и строго по рангу!
Начинали главные птичницы, и каждая отбирала себе и помощницам по лотку огромных, чуть ли не страусиных яиц. Затем десяток-другой лотков отборных коконов паковали для райкома партии. Кесарю кесарево, Богу Богово, сказал однажды Христос, но партия претендовала и на мирскую, и на духовную власть. Поэтому никто не стеснялся, и за ними приезжала райкомовская “Волга”.
После райкома, заменявшего и Бога и кесаря, приходило время откладывать яйца для администрации фабрики (директор, главный инженер, главный энергетик, главный механик, главный бухгалтер и много других, уже не таких главных), которой тоже доставались лотки прекрасных яиц. Потом шла очередь электриков, механиков и других специалистов, но им доставались более мелкие. Затем…
Впрочем, я не знаю, на ком заканчивалась эта цепочка, если заканчивалась вообще. Во всяком случае пригласили нас на восстановление фабрики. Старое руководство посадили, поскольку оно разграбило все дочиста и воровать стало нечего, а это уже непорядок! Но из двенадцати птичников сумели восстановить только шесть, на остальные не хватало поголовья. Ведь крали не только яйца, но и бедных несушек, даром что они не мясной породы, жалкие, тощие и голодные. Между прочим, каждый птичник был рассчитан на десять тысяч голов! Новая администрация надеялась заселить еще хотя бы два и для этого планировала закупить венгерских цыплят, поскольку своих в стране победившего социализма уже не было.
Система централизованного контроля… Это знакомо! Тотальный контроль — основа основ советского строя. “Социализм — это учет и контроль”, если помните. Боже мой, сколько систем контроля мне пришлось наладить! Я поставил учет на небывалую высоту — и не моя вина, что социализму это не помогло.
Дали нам помещение, из птичников протянули кабели, сварили короба пультов, и надо было начинить их аппаратурой. Что контролировать? Конечно, температуру, это в первую очередь! Сами посудите — десять тысяч кур в длинном низком сарае без окон и отопления. Зачем отопление? Птицы ведь теплокровные, их много, и они сами нагреют любой курятник. Зато в каждой боковой стене стояло по восемь мощных вентиляторов, которые иногда включались даже зимой. А уж летом они и вовсе не выключаются.
За температурой следила венгерская автоматика. Она же управляла раздачей корма, подачей воды, работой освещения и т. д., но неожиданно сама оказалась главной проблемой. Идея заключалась, конечно, в том, чтобы до минимума свести присутствие в птичнике людей. С точки зрения венгров, это повышало производительность труда, с нашей — уменьшало возможность воровства. Но даже венгерская автоматика недолго выдерживала в птичниках!
Куры, извините, гадят. А десять тысяч голов (или как в данном случае точнее выразиться?) делают это часто и много. Под многоярусными клетками движутся скребки и сгребают гуано в яму, из которой транспортеры выносят его на улицу, в тракторные лафеты. Однажды я проверял реле и неосторожно выгреб наружу все, но не позаботился о лафете… Большой был скандал и запах на всю птицефабрику.
Это ценнейшее удобрение. Целые флоты плавают к островам в Тихом океане — за ним, за гуано, оно составляет солидную статью экспорта. Нигде больше я не видел такого роскошного ячменя, как на полях этой фабрики!
И все благодаря конечному продукту жизнедеятельности птичек. Запах, правда… Амбре. Мы-то быстро принюхались, как и все на фабрике, а вот на обратном пути, в автобусах, народ воротил от нас носы, да и родственники дома тоже.
Вы прервете меня и спросите: при чем здесь автоматика, ей-то запах не мешает? Запах нет, не мешает, но агрессивная аммиачная атмосфера съедала все металлическое: контакты реле и пускателей, клеммники, резьбовые соединения. Вот автоматика и требовала контроля. Она следила за обстановкой в птичниках, а наша система следила за ней. Знакомо, не так ли?
Не скажу, чтобы мы перетруждались, тогда, по-моему, уже никто в стране не перетруждался, но в итоге создали простую и надежную систему, которая периодически опрашивала птичники и выводила данные на индикацию.
И красиво, и катастрофу можно предупредить. Вызвать по телефону электрика, например, и послать его включить вентиляторы вручную. Если летом автоматика не включит их, то через два-три часа вся птица передохнет. Хорошая система получилась и действительно оказалась нужной и полезной. Так не всегда бывает.
Но через неделю остановилась на ремонт столовая и стало нам как-то голодно. Кто же в молодости собирает себе что-то перекусить на работу? Язва желудка — профессиональная болезнь наладчика. Пришлось питаться яйцами. Сначала нам их поставляли сердобольные птичницы, а потом — потом мы сами стали работать в курятниках!
И тут начинается самое интересное. Вдоль всего птичника под рядами клеток тянутся многоярусные ленты конвейеров — полотняные полосы метров по семьдесят—восемьдесят длиной. Ближе к входу они сливались в широкую белую реку и подавали коконы на приемный стол. Далее все зависело только от ловких рук птичниц. Конвейеры включались тумблерами по бокам стола, за которым и восседала их метресса, главная птичница.
И в этом месте мне хочется остановиться и спросить читателя: бывал ли он на органных концертах? Видел ли, как органист подходит к органу, решительный и отрешенный, откидывает фалды фрака, садится, взметает руки и бросает пальцы на клавиатуру, беря первые ноты?
Я это видел, и видел неоднократно. В органных залах костелов и филармоний — и в курятниках. Таким же взмахом рук после минутной сосредоточенности включала тумблеры яичных конвейеров суровая главная птичница. Молчаливый Бах! Яичный Гендель! Вот она всматривается в партитуру конвейеров и принимает решение, вот перебрасывает тумблеры — и в торжественной тишине плывут первые белые аккорды. В этот момент все затихает и наступает первичная, космическая, торжественная тишина — та, когда еще ничего не было…
И не хочется эту тишину нарушать. Но придется. В курятнике не бывает тишины! Думаю, любой семейный мужчина это подтвердит. Однако человек ко всему привыкает и приспосабливается. Он перестает замечать запах, шум конвейеров и вентиляторов и даже птичий гам. И только после этого замечания вы услышите напряженную тишину курятника в тот высокий момент, когда главная птичница поднимает руки и бросает их на тумблеры яичных конвейеров. Всё, можете дышать, включила! По лентам потек белый поток. Метресса зовет помощниц, и вместе они быстро заполняют ящик за ящиком.
И опять я хочу побеспокоить терпеливого читателя. Если уж вы бывали на органных концертах в костелах и филармониях и сидели при этом не далеко
в нефе, а в трансепте, в первом ряду, то не приходила ли вам в голову мысль, не закрадывалось ли в вашу душу желание самому стремительно подойти к органному пульту, сесть, откинув фалды фрака, взметнуть руки над регистрами и?..
Если такая мысль вам в голову приходила, то я вас понимаю, а если нет, то сочувствую. И сразу хочу поделиться с вами — это божественно! Сколько раз тем же точным, но свободным и слегка даже небрежным жестом я перебрасывал тумблеры, и ко мне устремлялся широкий белый поток. Сколько раз за моей спиной суетились помощники, набивая футляр гальванометра отборным яйцом! Да…
Наладка — она близка к искусству. Да она и есть искусство — в умелых руках! Я даже думаю, не назвать ли мне эти воспоминания “Моя жизнь
в наладке”? Ведь наладка в моей жизни — это все.
Мы съедали по десятку яиц во время обеда и еще по тридцать штук везли домой. Каждый день, целый месяц! Жены сначала не могли нарадоваться на своих мужей-добытчиков, а потом стали тихо нас ненавидеть. Мы готовили яйца всеми возможными способами, мы их варили, жарили, запекали. Мы придумывали разнообразнейшие омлеты, пили яйца сырыми, делились ими
с родственниками и знакомыми, но не успевали c ними справляться. Не с родственниками, нет, с яйцами. И ни у кого — никакой аллергии, только отвращение! Сколько лет прошло с тех пор, но и сейчас я не испытываю к ним никакого влечения или тяги. Но уже могу есть.
Но и помимо яиц много есть интересного на птицефабрике. Курам необходимы трава и зерно — для этого и выращивались гектары ячменя, нужна иногда рыба — и ее привозили самосвалами. Самосвал тюльки! Нужен известняк — привозили машины мела. Нужны витамины. И много еще чего нужно.
Но ведь и людям многое необходимо! Напрасно запирали птичники на замки и огородили фабрику бетонным забором с колючей проволокой. Напрасно держали бригаду охранников и проводили рейды по укромным уголкам. Не помогало. Крало руководство фабрики, крал и весь персонал, включая охрану. Крали яйцо, ячмень, оборудование, кабель, стройматериалы, самих кур, наконец! Тюльку крали в первую очередь. Крали даже заборы вместе с колючей проволокой. Мы были временными пришельцами — и дилетантами, смешно даже вспоминать наш футляр от гальванометра!
Новое руководство при Андропове тоже посадили, но было поздно, украли всё. Больно вспоминать тех несчастных, вечно голодных несушек почти без перьев. И фабрика уже тогда казалась мне образцом коммунизма по-советски: бараки без окон, обнесенные забором из бетона и колючей проволоки; внутри — многоярусные клетки, время суток — по команде, еда — по конвейеру, все голодные, крикливые, ощипанные и злые.
И на этой печальной ноте я бы и закончил рассказ, но ведь именно там я наладил и сдал в эксплуатацию неплохую систему контроля, понял, что могу взяться за любую работу — и сделать ее, сел на яичную диету и научился играть в карты на деньги. Именно там, наконец, я испытал то высокое чувство органиста-маэстро, ту вдохновенную сосредоточенность, с какой он усаживается к инструменту, вскидывает руки и берет первые аккорды!
Роторное родео
— Куда ты! Стой! — орал я, но было поздно. Не удержал. Напрасно я рвал рычаги — ротор врезался в землю! Что-то неприятно хрустнуло, и все стихло. Хорошо, хоть зрители успели разбежаться, бригада моих орлов. Я ошалело смотрел на них, они на меня, а вокруг млела золотисто-зеленая, в синих тенях облаков летняя конецкая степь и отвлекала взгляд бесконечным простором. Вот так я и учился на нем работать, на роторном экскаваторе. А вам не приходилось? Что ж, каждому свое.
По обе стороны трассы из Конецка на Мариуполь громоздятся породные отвалы старотроицких рудников. Тот, что слева, уже покрылся травкой и чахлыми деревцами, его давно оставили в покое. А правый все растет, пошел на третий ярус. Там рычат бульдозеры и кивают стрелами большие экскаваторы, прицеливаются — и гребут породу. Ее сняли с пластов доломита, тот уходит в конецкие домны, а оттуда в шлаковые отвалы. Весь наш край, куда ни глянь, это карьеры, шахты, терриконы и отвалы. Индустриальная цивилизация…
Там, между старотроицкими карьерами, лежит мое поле славы, там я укрощал своего роторного Росинанта, и пора уже нам приступить к описанию феерической второй молодости ветерана карьеров, к истории моего родео.
В прошлом Старотроицкое славилось отличным “масляным” мелом, его развозили на беленых телегах и кричали: “А вот старотроицкая маслянка, пятнадцать копеек банка!” Мел на Украине необходим еще со времен трипольской культуры, уже пять тысяч лет им белят дома и чистят зубы, но сейчас важнее иное. Под ним лежит доломит, необходимый как флюс для металлургии, вот до него-то и надо добраться, для этого я и восстанавливал ветерана.
Имени у него не было, а марки я уже не помню, так что пусть остается просто экскаватором. Полуразобранный, он стоял посреди степи больным динозавром, недоуменно принюхивался к полыни и виднелся издалека. Даже в том жалком состоянии он был громаден: гусеницы в мой рост, кабина машиниста на высоте третьего этажа, огромный ротор с ржавыми зубьями ковшей. Рудоуправление купило его грудой металла — и не смогло восстановить, мы же тогда брались за любую работу: лужу, паяю, компьютеры починяю.
Хотя экскаваторы нас интересовали в последнюю очередь. Как дали себя убедить — не понимаю и сейчас. Оговорили сумму, заключили договор — все честь по чести. Отрезвление наступило быстро, но… “Pacta servanda sunt”. Договора надо соблюдать. Дали нам бригаду вечно пьяных монтажников и — месяц сроку.
Сначала, конечно, было не по себе, а потом стало интересно! Техника — она и есть техника, экскаватор это или атомный спектрометр. Мой умный дед отлично это понимал, не чета мне был наладчик! Разобрался я со схемами, восстановил электроцепи, ребята — да какие ребята, небритые, видавшие виды дядьки, — установили двигатели, подвесили стрелы, натянули ленты конвейеров, заменили изношенные траки, подварили где надо, застеклили кабину, даже начали красить корпус. Словом, постепенно все привели в порядок.
Работа в степи, летом — это удовольствие, если говорить о наладке роторных экскаваторов, а не о земледелии. Хватит и той картошки, что я копал на отцовском огороде. Отца она тоже раздражала, но таковы были обычаи! Традиции сильнее нас, особенно на Украине. Неприязнь к земледелию передалась нам от деда-механика, который если и пахал землю, то лишь потому, что сел за руль первого трактора на селе, а может быть, и на всей Украине.
Управились мы на удивление быстро, и вскоре пришла пора испытаний.
Я имел в виду проверку узлов и механизмов, но экскаватор поставил вопрос шире. Мы испытывали его, а он — нас. К этому времени должен был прибыть машинист, да не прибыл, паразит, поскольку получил пятнадцать суток в Днепропетровске за дебош в пьяном виде. И что делать? Другой бы растерялся, но у меня такой возможности не было: бригада ждала получки и смотрела сурово. Назвался груздем — полезай в кузов. Взялся я за поручни трапа — и полез.
Забрался в кабину, уселся за рычаги, глянул по сторонам — и позабыл обо всем. Вокруг, сколько хватает взора, золотая степь, синие и белые отвалы, далекие и близкие карьеры до самого горизонта — пейзаж, природа! Небо голубое, облачка, тени от них… Красиво. Надо было, видимо, идти в художники или писатели. Но в том-то и дело, что писатели редко налаживают роторные экскаваторы и главная проблема у них — муки творчества. Они либо натужно фантазируют, либо живут чужой жизнью, а мне вполне хватало своей.
А тут, из кабины, открылся широкий простор, волнистое, золотисто-зеленое море от края до края. Ах, как прекрасна летняя степь! Именно тогда, включив обеими руками главный рубильник, установив командоконтроллер и взявшись за рычаги, я еще раз осмотрелся и понял — это родина! И дело не в шутках отца над монгольскими предками моей мамы, во что я со временем почти поверил. Все мы здесь азиаты. Дело в том, что я родился и вырос в степи, среди открытых далей.
Мне доводилось бывать в горах Крыма и Кавказа — и в глухих российских лесах. Я видел моря — и даже океан. Я клеил на стены фотообои с кокосовыми пальмами, но все эти красоты не могут сравниться с зеленым, летним, степным морем! Если дождей мало, то степь выгорает, трава жухнет и проступают источенные временем камни. Позвонки допотопных хребтов. Хотя нет, потопа здесь давненько не было, Донецкий кряж вот уже полмиллиарда лет — суша! Эти камни были древними и пятьсот лет назад, при татарах; они были древними и тысячу лет назад, при половцах; и две тысячи лет назад — при скифах; и три — при киммерийцах; и шесть — при трипольцах; и… Они всегда были древними.
Вам никогда не приходило в голову забраться на ближайший террикон и осмотреться? У вас поблизости нет их? Странно. А у нас они везде, куда ни глянь. И хотя средний террикон невысок, метров до пятидесяти—семидесяти, вид с его вершины открывается замечательный. Глядишь — и не можешь наглядеться! Бескрайняя, полого-холмистая степь, исчезающая в голубой дымке на краю неба и земли. Там и сям по ней разбросаны темно-синие конусы. Самые старые из них заросли деревьями и очень украшают наши безлесные места. Но главное, конечно, степь…
Кто только не кочевал по ней! Киммерийцы, скифы, сарматы, аланы, печенеги, половцы, татары. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Неведомо, сколько их прошло через эти просторы, но все в один голос твердили, что лучше наших степей ничего нет и быть не может! И я им верю, я с ними согласен, хотя и перечислил лишь тех, кто хотя бы ненадолго, хотя бы на век-другой задержался в этих степях обетованных.
А сколько было проходящих! Кто лишь ноздри раздувал, вдыхая ковыльный ветер, кто широко раскрывал глаза и вертел головой, чтобы охватить взглядом неохватные горизонты, но не мог ни остановиться, ни притормозить — сзади поджимала очередь. Гунны, болгары, авары, угры. Тысячу лет назад этим путем проследовали на запад и предки моей супруги — турки-огузы. Не сиделось им дома! Готы заходили сюда, хазары — как будто здесь медом намазано! И я не только им верю, но и понимаю: я сам родился в этих степях, никогда не устаю ими любоваться и чувствую себя неуютно в лесах или в горах. Тесно там! Как вообще можно жить без далеких горизонтов?!
Вот и Гоголь, покинув родные места, зачах в сумрачном Петербурге.
И фельдмаршал Манштейн, далеко не лирик по профессии, подпал под очарование наших степей. Наступал он летом 1941 года на Мелитополь и на всю жизнь остался под их впечатлением: едешь на танке день, едешь другой, а впереди все та же дорога в никуда! Корифей маневренной войны — он и должен был любить степь, оперативный простор, жалеть о прекрасных танковых дивизиях, бездарно загубленных в московских лесах.
Верю я им всем, верю, но они кочевали не на роторных экскаваторах,
и время тогда текло по-иному. А мне нужно работать. Оторвал я взгляд от голубых просторов, вытащил чертежи и схемы и стал разбираться с управлением. Для начала запустил оба конвейера: передний — грунт из ковшей принимать и задний — выбрасывать. Затем поднял стрелу и закрутил ротор. Все работает! Вообще-то говоря, среди роторных сородичей, которые весят тысячи тонн и вздымают в небо стометровые стрелы, мой Росинант был карликом с емкостью ковшей кубов на пять, всего лишь. Но мне он казался гигантом.
Освоился я с рычагами, поднял стрелы, повращал корпус экскаватора вправо-влево, проехал немного вперед-назад — порядок, даже удивительно. Редко все хорошо работает сразу, но в тот раз было именно так. В тот раз подкачал я сам. Остановил конвейеры, выключил ротор, стал опускать стрелу — и уронил!
С этого я и начал, если помните, свой рассказ. К большим машинам надо привыкать, надо учитывать их массу, их инерцию. Надо чувствовать их. Вот и сейчас — падала стрела с небольшой, как будто бы, высоты, метров с пяти-шести, а все же срезало на ней болты, да еще и треснула возле ротора! Расстроился я, но мои ребята быстро все подварили, их такой ерундой не испугаешь. Проверили, подтянули, смазали, подкрасили — самим нравится. Пора сдавать работу, подписывать акт, да не тут-то было: машиниста нет! Маэстро все еще мел улицы черт его знает где. И надо же было ему так не вовремя пьяный дебош устроить!
Пытаюсь я втолковать начальству, что свою часть работы сделал, условия договора выполнены — подписывайте! А начальство и говорит мне ласково, им ведь тоже особо деваться некуда, сроки поджимают:
— Ты, дорогой, спусти его в карьер — там и акт подпишем, а здесь, посреди степи, никак не можем. Стоит — отовсюду видно! Нам не памятник нужен,
а действующий экскаватор.
Говорить легко, но до карьера ехать километр, затем вниз по серпантину несколько витков, а у моего крейсера парадная скорость полмили в час и только на длину кабеля, он же у меня электрический. Кабель опять же… Он ведь не шнур от утюга, он с руку толщиной. Все это, конечно, важно, но главное — я с детства высоты боюсь, с трудом даже в кабину забирался, а тут карьер сто метров глубиной! Постоять на краю — и то не по себе, хочется поскорее отойти. Но что поделаешь, надо. Ноблесс, как говорится, оближ! Положение обязывает. Завел я свой авианосец, стиснул зубы — и вперед!
Ехал, лязгал траками два дня: в первый день довел до карьера, освоился
с машиной, организовал переключение кабеля, а на следующий уже закатил ее на первый виток серпантина. Слава богу, дальше и не надо, оказалось. Экскаватор купили для вскрышных работ, снимать слой грунта с доломита. Нервничал я только на спуске: машина клюет ротором, то опустит его, то поднимет,
а на высоте кабины эта качка хорошо чувствуется.
Но в общем понравилось, величественно перемещается аппарат, без суеты. В армии, помнится, учился я ездить на стареньком крошечном “москвиче” нашего старшины — никакого удовольствия! У старшины его тоже не наблюдалось, когда он следил за моими виражами. А вот мощный “Урал” — совсем другое дело. Особенно хороши пневматические тормоза, схватывали намертво — здоровенный грузовик юзом шел! А то бы так и задавил того солдатика. Н-да…
На бульдозере ездить пришлось совсем немного, и все же даже не в памяти, а в руках сохранились навыки управления фрикционами. И теперь они пригодились. Вот так у меня всегда бывает, ассоциативно: вспомнишь одну машину — тут же другая на ум приходит, это полезное качество для наладчика. Но вернемся в старотроицкие рудники. Поставил я экскаватор к стенке карьера, позвал начальство, а оно все равно акт подписывать не желает: покажи им машину в работе!
У меня и командировка заканчивается, и напарник вызывает, новую работу подыскал. Но я как будто ждал подобной пакости и даже ночью размышлял, как же правильно снимать грунт. Дай, думаю, рискну, копают же другие —
и ничего, получается. Сел за рычаги, развернул машину влево, установил ротор на полметра ниже уровня почвы, раскрутил его, раскрутил конвейеры —
и повел направо потихоньку. Ковши взяли грунт, и он потек под кабину и дальше, на задний конвейер. Тросы натянулись, комья со стуком падают на резину лент, двигатели гудят, я вцепился в рычаги и весь напрягся, ожидая неожиданностей, но все нормально! Роем!
Вот ротор вышел из грунта и запел на холостом ходу, а передо мной появилась внушительная полукруглая выемка. Неплохо получилось — ни тебе вибраций, ни перегрузок. Опустил я стрелу уже на метр и повел справа налево. Тут взревел мой аппарат, да и было с чего: и слой я взял толще, и вместо чернозема глина пошла. Но ничего, роем — и хорошо роем! Вывел влево, тут же опустил еще на метр — и снова вправо, самому нравится, а зрители — те смотрели как завороженные. Засмотришься, когда такая махина вальсирует у стенки карьера и с конвейера потоком течет грунт.
Осталось два прохода — и вот он, доломит, как вдруг сквозь гул двигателей слышу “мать-перемать!”, руками мне замахали, стой мол! Остановил. Оказалось, забыли организовать вывоз грунта и я засыпал проезд по серпантину. Колонна самосвалов собралась, гудят, сигналят — не могут проехать. Ну да ладно, вызвали маленький экскаватор, убрали мой грунт (свою махину я там бы не развернул), подписали акт и теперь уже на равных сели выпить, обмыть работу.
Надо сказать, что не один я тогда нервничал, но и руководство. В отличие от меня, люди там собрались опытные и знали не понаслышке, что такое карьерные работы. Тут, на травке у края пропасти (а это, скажу я вам, то еще зрелище: монстры-самосвалы там внизу кажутся коробочками на колесиках и такие же игрушечные экскаваторчики грузят их песочком), когда, полулежа, как греки на симпосионе, мы выпили по первой, я и задал вопрос, что волновал меня весь этот месяц.
Зачем? Зачем понадобился экскаватор, за которым самосвалы не смогут убрать грунт, их просто не хватит? Ведь емкость ковшей ротора моего “малыша” — пять кубометров, а за минуту ротор до десяти оборотов делает, вот вам и вся математика, сами дальше посчитайте!
Оказалось, проблема в самосвалах и заключалась: огромные шины для них были большим дефицитом (к тому времени в СССР дефицитом стало уже все, социализм, знаете ли) и стоили дорого, во-первых. Во-вторых, не хватало водителей: только обучат парня — он и сбегает на Север, за длинным рублем. Вот и пришла кому-то в голову светлая мысль: поставить мощный экскаватор, подвести конвейеры — и сразу вскрышу в отвал! Что ж, выпили мы по последней под стрекот кузнечиков со стороны степи и под рычание машин со стороны карьера, пожелал я им успеха, взглянул в последний раз на свой линкор — и отбыл.
Через месяц, уже по другим делам, был я снова в том рудоуправлении и заскочил посмотреть на экскаватор. Зрелище впечатляло! Кратер карьера и длиннейшая система конвейеров, по которым течет глинозем: роет мой красавец — и еще как роет. Зубья ковшей, отполированные до блеска, сливаются в сверкающее колесо, а земля буквально расступается перед ним! Поговорил с машинистом, оказалось, все я правильно делал, только можно было и быстрее копать, если подрывать грунт снизу. Тогда он сам валится в ковши, но может и прихватить ротор. Впрочем, это уже нюансы для специалистов.
Больше я на старотроицких карьерах не бывал, но года через два встретил знакомого оттуда:
— Ну, как там мой экскаватор?
— Да никак, продали его после первой же осени, а конвейеры разобрали…
— Как так?! Почему?
— Про дожди забыли! У нас ведь глина. Облепила ленту конвейера и не сбрасывается, зараза, какая уж тут вскрыша. А идея была красивая…
С экскаваторами я больше не сталкивался. А жаль, возможно, это и было мое призвание — наладка больших машин? Не знаю и вряд ли когда узнаю, возраст, знаете ли. Но в “Фиаско” Станислава Лема именно большеходы, огромные человекоподобные механизмы, сама идея таких машин привлекли меня сильнее всего. Не любимый герой — пилот Пиркс, не технология достижения звезд или философия контакта с “чужими”, нет! Динамика больших машин, особенности их конструкции, управления ими. Я наладил сотни станков и других приборов и установок, но помню лишь самые интересные из них, единицы. И тот старый роторный экскаватор до сих пор возвышается посреди моей памяти, как когда-то высился посреди степи. Да и переживаю я за то, что наладил.
Что касается степи, то когда-то здесь, чуть севернее, потерпел поражение князь Игорь, черт понес его пограбить вежи половецкие. Затем на Калке (это всего километрах в тридцати от моего карьера) были разгромлены дружины русских князей, совершенно к тому времени разучившихся воевать. Их войска, вместе с союзными уже половцами, были в капусту изрублены монголами. После этого шестьсот лет наш край и был и звался Диким Полем. Здесь копали только могилы и насыпали лишь курганы. Кладбища вокруг наших городов и сейчас быстро растут, а вместо курганов мы насыпаем терриконы. Меня и роторного Росинанта тоже заставляли копать, но судьбы у нас сложились разные. В отличие от князей, мы одержали тогда викторию, и старотроицкий карьер — это наше поле славы! А то, что осень погубила плоды победы, — это не наша вина. Мы сделали все, что могли.
Конечно, его давно порезали на металлолом, ведь сколько воды утекло, сколько дождей прошумело над степью! Машины живут недолго, как и собаки. Но каждый раз, проезжая через Старотроицкое, я вспоминаю о своем экскаваторе.
Да еще по пути в Одессу, между Бердянском и Приазовским. Есть там странный такой указатель на базу отдыха строителей: “Экскребул”. Не сразу до меня дошло, что это сокращение от слов “экскаватор”, “скрепер”, “бульдозер”! Н-да…
Возникает в воображении невысокий, степной олимп механизаторов, похожий на старый террикон, на котором чинно восседают матерые экскаваторщики, бульдозеристы и эти, как их, скреперщики. Пьют они помаленьку местный нектар, закусывают азовской рыбкой и делятся опытом вождения больших машин! Что тут скажешь? Только задумаешься надолго, крякнешь и почешешь затылок.
Томас Мор и юзовский бетон
Ослепительная вспышка полыхнула в котловане, перед глазами поплыли зеленые круги и копоть сгоревшей изоляции, а когда мы прозрели, то увидели рукоять отбойного молотка с оплавленным огрызком корпуса, из которого еще шипел воздух. Кто-то напоролся на высоковольтный кабель.
Началась суета, появилась комиссия по технике безопасности и пересчитала людей. Не хватало хозяина молотка, но это было ясно сразу. Неясно было, куда он делся. Осмотрели место происшествия, прочесали цех — никаких следов! Снова начались опросы и поиски, затем появилась городская комиссия, и все нервничали. Еще бы, в те времена к технике безопасности относились серьезно. Написал я это и задумался.
А как же мы тогда напоролись на кабель? Можно, конечно, сослаться на обычный русский бардак, но мне пришлось поработать на разных заводах, и я убедился — дело не только в нем. Бардак лишь придает национальный колорит тому безусловному факту, что большие заводы живут своей собственной жизнью и человек не способен ее охватить во всем объеме. Наш век краток,
а кругозор узок.
Большие заводы живут долго, они растут, меняются, они переживают многие поколения тружеников, в том числе и главных энергетиков, отвечающих за электрохозяйство. У заводов иной масштаб жизни. Для них люди всего лишь симбионты из несолидной органики, те недолговечные букашки, что копошатся у домен и мартенов, подвозят уголь и руду, подают газ, воду и электроэнергию — словом, обслуживают. Видимо, симбиоз чем-то выгоден и людям, но у них то войны, то революции, то инфаркты. Архивы горят, затапливаются или просто исчезают. В том числе и схемы кабельных трасс. Поэтому никто не знает все кабели даже не завода, а хотя бы одного только его цеха.
Но и это не все. У завода, как и у всякого человека, бывают случайные связи, о которых вовсе не стремятся помнить; бывают и постоянные связи, которые особенно тщательно скрывают. Много скелетов спрятано в его электрошкафах и в фундаментах его домен и мартенов! В жизни всякое бывает,
а моему заводу тогда исполнилось сто лет, он многое пережил и повидал на своем веку.
В тот раз мы наткнулись на старый юзовский фундамент. То ли бетон до революции был покрепче, то ли с годами он набирает прочность, но этот фундамент сильно задерживал график. Как я там оказался, в том котловане? Спросите у Томаса Мора! Под конец 1969 года отец устроил меня в Центральную лабораторию автоматизации и механизации нашего металлургического завода. Сокращенно — ЦЛАМ. С этого все и началось. До сих пор в ушах звенит музыка заводских аббревиатур: ЦЗЛ, ТЭЦ ПВС, ЦРМПО — и другие, не менее безобразные. И в котлован я попал в полном соответствии с идеями опального канцлера. Летом весь состав лаборатории — больше ста человек! — посылали
в колхоз помогать селу.
Сейчас в такое уже с трудом верится, но это и есть советский социализм
в чистом виде, и не зря его теоретики числили Мора в апостолах, хотя и высокомерно называли утопистом. Кто бы говорил! Эти убогие теоретики и кровожадные практики (а других социализм почему-то не привлекает) с удивительной точностью воплотили все “передовые” идеи начала XVI века. Через четыреста лет! Действительно, еще в 1516 году Мором предсказаны почти все прелести этого общественного строя.
Он предвидел закрытые границы и прописку по месту жительства, рабский труд и разнарядки на сельхозработы, предвосхитил коллективное питание —
и единообразие в одежде и жилищах, полицию мыслей и нравов, тотальный контроль — и доносительство. И даже золотые унитазы! Много внимания уделил тюрьмам и общественно полезному труду. Не помню уже, как в Утопии было с концлагерями. Но, исходя из перечисленного, как же без них?
В общем, сами видите — ничего утопического. Кроме золотых унитазов в общественных туалетах. Они и погубили великую идею. Их так и не удалось воплотить в жизнь! Нет, у вождей, у руководителей они вполне могли быть, но до общественных туалетов как-то не дошло. Те вообще оказались ахиллесовой пятой коммунистов, думаю, страна потому и рухнула, из-за плохой сантехники. Ну как убедить народ в преимуществах строя, если он не способен произвести приличный унитаз?
Но в тот раз нас, молодых ребят со всего завода, послали не в колхоз — пропалывать свеклу, а в сортовой цех — рыть котлован. Это дешевле, чем нанимать строителей. Мы освоили отбойные молотки, и все шло неплохо, пока не наткнулись на юзовский бетон. Наследие проклятого прошлого, как любили одно время выражаться. Пика молотка увязала в нем, сосед приходил на помощь и тоже увязал, и случалось, что из бетона торчал целый букет молотков! Индустриальная икебана…
В связи с этим на ум приходит пальма Мерцалова. Этот кузнец в начале двадцатого века выковал из цельного куска рельса пальму с тонкими перистыми листьями! Исключительное мастерство, кто же будет отрицать. Но в наше время она стала символом Конецка, стали ковать ее в десятках экземпляров — для подарков иным городам. Одна она была уникальна, но в таких количествах начинает внушать опасения — у нашего города своеобразная репутация. Одариваемые побаиваются, а вдруг и за них возьмутся мои неукротимые земляки со своими понятиями. Пример Киева еще свеж…
Хм. Про пальму я объяснил, но ведь читатель может спросить: почему бетон называется юзовским? Ведь ему, читателю, могло и не повезти родиться в Конецке, как мне. Объясняю. Джон Юз (или Хьюз) c 1869 года строил наш металлургический завод, а с 1877-го по 1896 год руководил им. И город назвали Юзовка. Талантливый инженер и организатор. Англичанин, как и Мор. Многое из его наследия дошло до меня. Например, родился я в бывшей юзовской конюшне, дощатом бараке с земляным полом, отсюда и три воспаления легких в детстве — я же не лошадь! Но строил Юз и дома для рабочих. Собственно, после него их и не строили.
Советской власти долго было не до жилья для простых людей, у нее были другие цели и приоритеты. Это потом уже, к концу Второй мировой войны, появились миллионы немецких пленных. Они кто семь, кто восемь, а кто и все десять лет отработали на стройках социализма. Наши мужики восстанавливали домны, мартены и шахты, возводили ракетные и атомные заводы и полигоны — то, что важнее для суровой родины, ну а немцы оставили нам целые поселки добротных домов. Если бы мы больше народу в плен взяли да подольше не отпускали, глядишь — они бы нам и коммунизм построили!
Помню, при мне по заводу резво бегал юзовский думпкар, маленький такой паровозик с грузовой стрелой на платформе. И даже работал основной цех — блюминг. Ходили легенды, что его паровая машина была снята с английского крейсера после Крымской войны и на волах доставлена из Мариуполя. Вполне возможно.
И вот рядом с фундаментом давно снесенной юзовской постройки мы и напоролись на неизвестный кабель. Неизвестный, но под напряжением! Куда он тянулся, что запитывал? В путанице цеховых стен и простенков запросто могла скрываться база марсиан, а заводской бардак вполне позволял им размещать наряды на ремонт летающих тарелок в цехе ремонта металлургического и прокатного оборудования (смотри выше — ЦРМПО). Никто бы и не удивился особо.
Cуматоха длилась уже третий час, нас все еще не выпускали из котлована и в очередной раз опрашивали, когда в кружок руководства с главным инженером в центре пробился в драбадан пьяный работяга. Его выталкивали, но он
с пьяным упорством лез за своим отбойным молотком. Главный орал начальнику цеха что-то про порядки в этом заср….. цехе, как тут пролетарий неуклюже нырнул, проскочил под его рукой и вцепился в огрызок молотка:
— А, вот ты где, зараза! Ищи тебя по всему цеху.
Схватив его, труженик металлургии попытался дать деру, но главного осенило! Он ловко перехватил труженика и, чуть ли не агукая и присюсюкивая, начал расспрашивать:
— Ну не торопись, мой золотенький, ну куда ты спешишь! Скажи — это твой молоточек?
— А то чей? Вот, как поставил, так и стоит. Слышь, отпусти, а?
И молотобоец попытался вырваться, причем норовил утащить и молоток! Но главный был дядя в теле, он подхватил пролетария и с ним на руках завершил расследование несчастного случая.
Дело обстояло так. Когда мужичок пробил кабель, был он еще и в резиновых перчатках поверх брезентовых — берег организм. Постарше нас был, поопытнее. И уже поддавши. Видимо, это и спасло. Я имею в виду совокупность причин. Выбросило его через бруствер котлована, и он закатился за цеховую опору, в самую темень, контуженый, но целехонький. Ну не чудо ли? Нет, чудеса только начались. Но я слегка забегаю вперед. Не сразу же я попал
в котлован и вцепился в отбойный молоток.
К тому времени я уже несколько месяцев работал в лаборатории. Занимался внедрением электроники в металлургию: тогда как раз появились транзисторы, тиристоры и прочие чудеса. Металлургический завод может себе позволить содержание даже такой лаборатории, как наша, — пытайтесь! Хуже вряд ли будет,
но вдруг — что-то полезное. Увы, не помню. Не припомню ни одного случая, чтобы мы принесли заводу большую, ощутимую пользу. Видимо, сама тогдашняя система это исключала. Молодые инженеры по пятницам уходили в библиотеку заводского дома техники и знакомились там с импортными патентами, этот день так и назывался: день импотента. И не зря — толку не было. Директор завода, старый казак Ектов любил пошутить: одна моя домна чихнет — и убытка будет больше, чем от всей вашей лаборатории! Но именно он и создал ее…
Мы устанавливали датчики погасания факелов, датчики уровня воды, ездили по всему заводу и окрестностям на тепловозах, внедряя радиосвязь, и так далее. В этой бурной деятельности я начинал себя чувствовать специалистом — безо всяких на то оснований. И не сдал свой первый экзамен на первый рабочий разряд! Главный инженер лаборатории убил меня одним вопросом: что такое ампер? Я ответил (это же элементарно): ток, протекающий через сопротивление в один ом при напряжении один вольт! Гальперин улыбнулся:
— Ну конечно, конечно. А один вольт — это напряжение, которое создает ток в один ампер, протекая через сопротивление в один ом! А уж один ом… Нет, молодой человек, я прошу вас дать физическое определение единицы тока.
Я его не понимал, и мне было стыдно. Конечно, уже на следующий день я знал, что ампер измеряется таким-то количеством миллиграммов серебра, оседающих в таком-то растворе на электроде при таком-то напряжении, и с тех пор внимательно отношусь к определениям. Вообще надо выражать свои мысли просто и понятно, тогда они дойдут до собеседника и даже до тебя самого!
А разряд… Его я получил чуть позже.
Если вы считаете, что требования к ученикам электрослесарей в Советском Союзе были несколько завышенными, то я с вами соглашусь. Конечно, они были завышенными, но это касалось только меня. Я не знал, что на заводе, как в средневековой Франции, тщательно блюлась иерархия, а мой отец стремительно ворвался в высший круг и проявил себя блестящим инженером-теплотехником. Он навел порядок в своем хозяйстве, не боялся заставлять рабочих работать и не боялся начальства, потому что сам работал больше всех!
Он первым лез в раскаленную печь, начиная ее ремонт, и, в отличие от посетителей библиотеки дома техники, у него всегда была масса идей. И он не только предлагал их, но и внедрял свои предложения. Когда в цех звонили по поводу огнеупорных кирпичей, он не стеснялся отвечать, что ими заведует Кирпичев. Отец был большим и шумным человеком, многим наступал на пятки, вот его и зачислили в любимчики директора. Но любимчиком он не был, кто такой мастер термических печей листопрокатного цеха на большом заводе? Просто директор знал толк в инженерах и плевать хотел на подковерную возню, а вот мне аукнулось. Ничего, в жизни все идет на пользу.
Да, но что же случилось с хозяином отбойного молотка? Случилось с ним нечто странное: в себя он пришел в центральном гастрономе “Москва”, в двух километрах от цеха, в очереди за водкой. Как он там оказался, не помнил.
И вообще ничего не помнил. И только выпив в кустиках под заводской проходной всю бутылку, понемногу начал соображать. Он вспомнил, что еще длится рабочий день и надо успеть сдать отбойный молоток нарядчику. Редкий случай, но на своем веку я не раз сталкивался с подобными. Страна, видимо, такая. Или люди. Или и то и другое. Помню, в армии водитель автокрана раз за разом рвал воздушную линию, шесть киловольт: как выпьет, так и забудет опустить стрелу. И ничего, обходилось роскошным фейерверком.
Бывало, правда, и хуже. Однажды водитель машины нашего командира
в чистом поле столкнулся с коровой. Хорошо хоть без полковника! И поле как будто было обширным, и корова паслась одна-одинешенька, а вот не повезло! Кому не повезло больше всех — водителю, командиру, машине или корове, — так и не знаю, но животное здорово перепугалось и машину отмывали долго. Полковник потом все принюхивался и не хотел садиться в нее. А водителя еще неделю все обходили стороной, никакой одеколон ему не помогал. И если бы это был единственный подобный случай во время моей службы под Москвой! Я не имею в виду именно Москву и бедных коров, я обобщаю.
А случай в котловане я вспомнил не зря. У меня тонкая кожа, и я не могу, как один мой наладчик, проверять рукой триста восемьдесят вольт! Если бы на кабель напоролся я, вам не пришлось бы скучать над этим рассказом, а я не смог бы два раза жениться на своей жене.
С тех пор моя жизнь связана с наладкой. Жалею ли я? Наладка — это ненормированный рабочий день, долгие командировки, неуютные общежития, плохое питание и больной желудок. Эта нервная работа имеет и еще один недостаток — приходится думать. И тем не менее я не жалею. Никогда бы не смог работать на одном месте, от звонка до звонка, годами делая одно и то же. Да еще при жесткой субординации. Упаси господь! Работы должно быть много, но интересной. А иногда полезно сделать перерыв или вообще ее сменить.
Жалею я лишь о том, что на лучшие мои годы пришлась разруха после крушения СССР. Но о самом Советском Союзе — нисколько! Социализм — слишком радикальное средство от человеческой глупости, как гильотина — от насморка. Или глупость не так безобидна, как насморк, и сама приводит к гильотинам и социализму? Не знаю, связано это или нет, но бедному Мору как раз и отрубили голову…
Жизнь идет и вот так, незаметно, почти прошла. Все труднее вспоминается юность, мысли и чувства в восемнадцать лет. Я ли это был? Я ли мерз
в тонком пальтишке, ожидая автобуса в шесть часов студеного зимнего утра и
с ненавистью глядя на алеющий восток? Заводской гудок оповещал о начале смены. Он и в этом веке отмечает смены, и тысячи людей спешат на работу,
а затем домой. Но ни работа, ни дом не дают им радости, и они прислушиваются к сиренам социализма. Я наслушался и гудков и сирен и знаю им цену, но уже не переживаю по поводу пролетевшей юности. Я прислушиваюсь к внуку и внучке — не проснулись ли? Не разбудил ли их гудок? Не разбудил. Спят мои зайчики.
Время течет, и мы меняемся. Вчера нам казалось важным одно, а сегодня — другое. Вот и у бедного Томаса кроме его утопически-зловещих фантазий имелся отличный цикл переводов древнегреческих эпиграмм. Все же умный и образованный человек был, даром что канцлер. Не зря переписывался с Эразмом Роттердамским.
Особенно хороша эпиграмма на беотийца, затесавшегося на симпосион
в Афинах. Беотия в Древней Греции была чем-то вроде кукурузных штатов
в Америке. Утонченные афиняне, эти рафинированные бостонцы, возлежали и пили разбавленное вино из кратеров, пуская их по кругу, они слушали аэдов и рапсодов. Пирующих осыпали розовыми лепестками и венчали венками. Они даже мыли руки перед трапезой! Но вот очередь дошла до беотийца, и он, аккуратно выловив мух, отпил — и запустил тех обратно в кратер. И лишь затем передал чашу дальше. Все были поражены. Видя это, наш айовец пояснил:
— Сам-то я мух не люблю, но обычаев ваших не знаю!..
Занимайся Мор больше переводами, глядишь, и сберег бы голову, да и наши головы не морочили бы квазинаучным коммунизмом и утопическим социализмом (как будто он может быть другим!). Из-за него много времени пришлось потратить на глупости. Но в юности всему находится место: и Томасу Мору и юзовскому бетону. И девушкам — в том же году я познакомился
со своей будущей женой, что гораздо интереснее.
Электриализм
Плохо это или хорошо, но целых сорок лет я прожил при социализме и даже строил его. Мы все строили, конечно, вся страна — вместе это не так стыдно, но я делал это строго научно, и не моя вина, что социализму не помогло!
Первая попытка пришлась на 1980 год, год высокого расцвета застоя, максимальной крепости маразма, московской Олимпиады и смерти Высоцкого. Кое у кого появилось смутное ощущение, что Советский Союз прошел свой апогей. Через два года, после смерти Брежнева и последующего мора на генсеков это стало очевидно всем.
Но мы были молоды, и моя любимая первая жена (в следующем веке я женился на ней еще раз) получила нашу первую квартиру — та была совершенно пуста и прекрасна! Мы бродили по бескрайним просторам трех проходных комнат и никак не могли ими налюбоваться. Мы собирались купить свою первую мебель и стояли в очереди за ней. И хотя моей птичке пришлось заплатить за это жилье в самом дальнем районе города десятью годами работы, тогда об этом не думалось. Все складывалось хорошо. В июле я взял отпуск и замечательно отдыхал в Крыму с детьми, как вдруг срочная телеграмма прервала отдых!
Коммунарский меткомбинат начал внедрение системы автоматизированного учета и контроля электроэнергии, САУКЭ. Так что насчет социализма я не шутил, просто мы начали с электроэнергии. Ведь, как известно, этот строй базируется на двух из трех постулатов вождя: социализм — это учет и контроль и социализм — это советская власть плюс электрификация! Третий постулат я забыл. В общем, теоретиком господин Ульянов был неважным, но как практик стоял на высоте. Жаль лишь, что практиковался гений на живых людях…
Однако вот проблема: советская власть давно при власти, электрификация состоялась, а социализм — какой-то он был неразвитый, недостаточно белый и пушистый. Не мог же вождь ошибаться? Не мог! Значит, что-то не в порядке
с учетом и контролем. И новые вожди решили обратиться к науке. Я не шучу: академик Глушков, отец советской кибернетики, предложил создать автоматизированную систему управления всей страной. А это уже не шутки!
Он рассуждал логично: если экономика плановая, то надо увязать планы абсолютно всех ее отраслей. Чтобы гаек, к примеру, выпускалось ровно столько, сколько их нужно для всех болтов всех машин всех видов — во всей стране! Машин — столько, сколько требуется для перевозки запланированного количества грузов и пассажиров. Пассажиров — сколько надо для выполнения планов и удовлетворения духовных и иных потребностей. Потребностей столько, сколько — смотри выше. И даже презервативов ровно столько, сколько —
но дальше уж вы додумайте сами!
Титаническая задача! Умом непостижимая! Мне, например, она бы и в голову не пришла, да вот голова здесь, кажется, и ни при чем. Но на то он и Глушков, чтобы найти занятие своим компьютерам. Тогда они казались всемогущими и безгрешными. Только с их помощью казалось возможным достичь идеала социализма — плановости. Все предыдущие попытки срывались неидеальностью человека. Даже безропотные русские оказались неподходящим материалом, а это говорит о многом. И вот появился шанс скомпенсировать человеческий фактор с помощью компьютеров. До них пробовали и электрификацию, и коллективизацию, и голодомор, и просто голод, и борьбу с продажными девками империализма, и борьбу с безродным космополитизмом, и борьбу за светлое будущее всего человечества, и химизацию, и кукурузу, и… и без толку!
Глушков предложил чисто научный способ. Впрочем, его можно понять. Он стоял у истоков советской кибернетики, был ее апологетом и корифеем, создателем первых наших компьютеров. При нем мы шли ноздря в ноздрю
с американцами и даже кое в чем опережали их! Отставать стали только
к концу шестидесятых, когда начинался застой и вожди решили не тратить деньги на свои ЭВМ, а скопировать айбиэмовскую модель 360, полная документация на которую попала в наши руки — разведка работала хорошо! Так они думали…
Увы! Мы потеряли собственную школу, копируя американское старье. Кстати, сплавив его нам, американцы тут же отказались от этой серии машин —
и СССР мгновенно отстал на десять лет! Глушков видел это и надеялся сыграть на основном якобы постулате ленинской теории, на плановости экономики. Но коммунистов не интересовали ни плановость, ни ленинские теории — глупости это всё для простоватого народа, для недалеких широких масс. Их интересовала только власть! Политбюро подумало — и спустило идею автоматизированного государства на тормозах. И правильно сделало. ЭВМ могли добраться и до него, а это уже непорядок и подрыв устоев. И в данном случае я поддерживаю линию партии, хотя и академик был умным человеком! Мне лично вряд ли захотелось бы жить в такой стране, хватит и той, в которой я жил.
Сама по себе идея, конечно, блестящая, фантастическая в своей смелости идея, но это, по-моему, фантастика уже запредельная. Плановость — это хорошо, но получать дефицитное изделие номер два (господи, кто это уже помнит, кто оценит мой простой юмор, кроме супруги, работавшей на фабрике “Красный резинщик”!) по разнарядке, в соответствии с научно обоснованной потребностью? Нет, увольте! Вдруг сегодня никакой потребности, а завтра — ого-го! Такая плановость народу не нужна. Решили действовать не так глобально и выбрали для автоматизированного контроля сравнительно безобидное электрохозяйство. Раз формула вождя априори верна, то в самой энергетике не хватало порядка!
И вот каждый понедельник я садился в поезд и ехал в Коммунарск,
а каждую пятницу возвращался домой. Так годы в командировках и пролетели. С этой наладкой социализма и дети росли без отца, и жена нервничала при неожиданных моих возвращениях. Недолюбливаю я этот строй. И дед его не любил, и отец. Гостиницы, правда, были тогда дешевыми, рубль-полтора за сутки, но попасть в них было трудно. Вечно мы натыкались на табличку “Мест нет” и приходилось “договариваться”. Большей частью поселялись в заводских общежитиях. Есть все же и в наладке свои минусы…
Но мы отвлеклись. С чего же надо начинать построение социализма на отдельно взятом заводе? Что именно надо брать в первую очередь? Заводоуправление, мартены и домны, как завещал Ильич? Или сразу кассу и секретаршу директора? Ничего подобного! Начинать надо с выбора управляющей машины. А его и не было. Выпускалась единственная модель, устаревшая уже к началу разработки, на жесткой логике. “Программирование” заключалось в коммутации проводов на кросс-плате! Поэтому возможности машины были невелики, и особенно не хватало входов. Надо ведь считать и активную и реактивную мощности, и в итоге удавалось контролировать только 64 линии. Маловато для приличного завода!
Казусы и ребусы начали проявляться уже при установке счетчиков. Завод — это большое хозяйство, система с огромным количеством связей. Он существует долго, воспитывая на свой лад не одно поколение трудящихся, у него появляется история и даже собственные привычки и характер. Я знаю, о чем говорю. Мало кто еще может похвастаться знакомством с таким количеством заводов.
Бывают заводы с легким характером, и людей они себе подбирают таких же, на этих заводах легко и приятно работать. Бывают и другие, на которые не хочется ехать в командировку. Со временем любой завод обрастает множеством незапланированных связей, порой поразительных. И в этом нет ничего удивительного. Как и всякая живая система, он пытается приспособиться к обстоятельствам, стремится поддерживать гомеостаз. Любая большая система живет своей собственной жизнью.
Главный энергетик завода однажды признался, что он и не представлял себе реально свою епархию, пока с нашей помощью не провел полную (так он надеялся) инвентаризацию всех сетей и подключений к ним. Одна эта ревизия сетей принесла заводу существенную экономию энергии: вы даже не догадываетесь, сколько на его сетях сидело паразитов! Десятилетиями. Так что учет нужен. И контроль.
Счетчики стояли во всех цехах, на всех вводах и выводах, во всех концах завода, но их не хватало. Директор купил еще одну машину, не поскупился, и только тогда мы охватили почти все. Сигнальные кабели, как паутина к пауку, сходились к центральной машине. Как обычно при таких больших работах, поначалу мы понимали лишь половину получаемой информации, а со второй половиной сами не знали, что делать, не хватало знаний. Наладка — это всегда учеба. Вот тогда я и нахватался сведений об энергетике — надо было правильно группировать счетчики и программировать формат распечаток.
Это была большая и грязная работа — подключение кабелей и счетчиков. Грязная в буквальном смысле слова — на подстанциях пыль мокрой тряпочкой не протирают. Высокое напряжение, знаете ли! И на заводах жарко, особенно
в горячих цехах (есть такой термин), особенно летом, особенно в промышленных городах. Если ветер дул с востока, то Коммунарск накрывало дымом нашего завода, а если с запада, то пылью с цементного. В зависимости от направления ветра одна часть города смеялась над другой, но, когда ветра не было, плакали все! Город покрывался облаком дыма и пыли из всех имеющихся труб, и спасало только пиво.
К сожалению, пива в СССР не хватало и было оно неважного качества. Плохое было пиво, хотя и за ним по всей стране стояли бесконечные очереди пузатых дядек в растянутых майках и спортивных штанах. Каким же бездарным и никчемным должен быть социальный строй (да и народ, позволяющий такие над собой эксперименты), при котором нет хорошего пива, при котором даже за водкой очереди! Кстати, раз уж зашла об этом речь, знавал я одного матерого аса наладки, гуру, учителя, который мог объяснить, как добраться до любого завода в любом городе нашего края, ориентируясь исключительно по пивным!
Но вернемся к теме. Впервые в истории завода мы увидели потребление энергии по часам суток, аппетит отдельных цехов и городских объектов, утренние и вечерние максимумы! Появилась возможность анализа и прогнозирования. Что же это за максимумы и минимумы?
Ночью большинство цехов не работает — это ночной минимум. В семь утра потребление начинает расти и часам к одиннадцати-двенадцати достигает пика — дневного максимума. Затем снова падает — дневной минимум, но с наступлением темноты и приходом второй смены опять растет — большой вечерний максимум. И так во всем мире — не только на заводах, но и в городах и весях, областях и штатах. Так устроена наша цивилизация. Она ведь у нас электрическая!
В часы максимумов энергии не хватает, а в часы минимумов ее некуда девать! Когда мощностей не хватает, то возникает перегрузка линий и растет опасность аварий. Пару раз за последние тридцать лет такие грандиозные аварии происходили на северо-востоке США, там это называется блэкаут, и о них помнят долго.
Думаю, теперь понятно, как важно знать время этих пиков и уровень потребления в них. Это позволяет управлять ситуацией, регулируя время включения энергоемких потребителей. Если на заводе всего на полчаса сдвинуть смены в мощном электросталеплавильном цехе, то можно “размазать” максимумы потребления и избежать превышения потребляемой мощности. На Западе давно дифференцировали стоимость энергии в зависимости от времени суток. Ночная энергия куда дешевле дневной! Это очень дисциплинирует потребителя, отсюда и экономия энергоносителей.
Нашим предприятиям в те странные времена планировалась так называемая установленная мощность, превышение которой штрафовалось. Но и недопотребление наказывалось! При регулярной экономии вам ее снижали. САУКЭ позволяла предупредить возможный перебор, но в соседнем Стаканове (это город, где началось движение передовиков-ударников) директор ферросплавного завода не заинтересовался нашей системой:
— Мне плевать, сколько я плачу за электроэнергию! Я работаю на оборонку!
Вот вам и учет и контроль. Тем не менее вскоре после Алчевска мы внедряли такую же систему на Старотараторском метзаводе и на Макшеевском меткомбинате. Базировалась она уже на микро-ЭВМ С5-12, и возможности ее расширились, но к тому времени я утратил энтузиазм. Во-первых, становилось понятно, что система социализма отторгала наши системы. Она не желала контроля! А во-вторых, в чисто техническом плане они отставали от западных. Да и надоедать стало одно и то же. Работа — не семейная жизнь, ей не вредит разнообразие.
Подводя итоги, могу сказать, что электроучет не смог реанимировать советский социализм. Мне не удалось построить его даже на отдельном заводе. Видимо, его можно ввести только на всем земном шаре сразу! Чтобы народу некуда было бежать. Контроль мешал воровать, и вскоре от этих систем избавлялись. Ведь советская власть — это безответственность, всеобщее воровство и сплошной бардак. Такова практика социализма, какие бы лозунги ни провозглашали его теоретики!
Вот пример. Начиная с 2000 года украинская промышленность оживает,
а сфера услуг стремительно расширяется. Но потребление энергии, если верить статистике, почти не растет! Производство металла увеличивается, города сияют огнями и рекламой, появились тысячи магазинчиков, кафе и баров, все это требует электроэнергии, а ее потребление не растет. Такое может быть? Нет, конечно. Социализм умер — да здравствует социализм!
Но он все-таки умер и о нем постепенно забывают. А то лето 1980 года я помню до сих пор. Когда я приехал в Крым, отец уже был там с внуками. Дочке шел седьмой год, Лидочке, племяннице жены, десятый — вполне самостоятельные девушки! С ними я и отправился однажды на раскопки древнегреческого поселения неподалеку от нашего кемпинга. Оно входило в хору (округу) Калос Лимен, Прекрасной Гавани, лежащей двадцатью километрами западнее. Бородатый шеф археологов, вокруг которого так и вертелись студентки- практикантки в купальниках, даже обиделся, когда я пожалел о судьбе города, разрушенного гуннами:
— Господи, ну почему все валят на гуннов? Чуть что, сразу гунны! Сарматы разрушили город, молодой человек, сарматы!
Но я подкупил его другим вопросом: не доходили ли сюда геты, разграбившие в I веке не столь уж далекую Ольвию? Его это, оказывается, тоже интересовало, и он мне кое-что рассказал, пока мои девушки собирали ракушки. После сарматов за дело взялось море, и от эллинов остались лишь невыразительные развалины да одичавшие маслины. На обратном пути мы сделали археологическое открытие: в полосе прибоя зарылся в песок тяжелый каменный саркофаг! Его вымыло недавним штормом. Но девицам уже пора было кушать, и я отложил раскопки на следующий день. Увы, к вечеру разыгрался еще один шторм и совершил закрытие нашего открытия: когда он утих, то саркофага не было видно.
Ах, какое было лето! Моя мама водила двухлетнего внука по всем пляжам. Или он ее? Они пели революционные песни: у обоих прекрасная память! Отец покрывал сократовскую лысину платочком с завязанными уголками и не вылезал из воды, огромный, как Нептун. Он ловил и варил креветок ведрами. Палатки стояли прямо на пляже, а в километре лежало село с магазинами. Молоко, фрукты, арбузы, виноград! Олимпиадой мы не интересовались, жили морем и берегом. Какие яркие и лучистые сияли звезды! Какие черные стояли ночи! Как при эллинах. “Бессонница, Гомер, тугие паруса…” Белые гребешки волн в темноте и мерный шум прибоя за тонкой тканью палаток. Лишь луч маяка на другом берегу залива да редкая цепочка сельских огней за спиной выдавали присутствие цивилизации.
Много воды утекло с тех пор. Моя дочь давно живет в Нью-Йорке, у нее сын, и они граждане Соединенных Штатов. Лидочка — еще дольше — в Гамбурге, знает язык лучше немцев, и у нее двое детей. Отец ушел в самый дальний путь, и я надеюсь, что Господь и там посылает креветок в его самодельную сеть. А я много лет не был в отпуске. Сквозь туманную пелену памяти до сих пор светит далеким золотым светом то лето, когда все были еще молодыми, и тот пляж, на котором все еще были вместе…
И все пришлось бросить! Телеграмма, отпуск прерывается, срочно в Коммунарск. Отец отвез меня в аэропорт Симферополя, и я улетел. Увы, социализму учет и контроль не помогли, а вот лучший в моей жизни отпуск он загубил!
Эпоха поздней бронзы
Каждый раз, налаживая атомные спектрометры в Донецке, Мариуполе
и Харькове, я сталкивался с проблемой меди. Ее было слишком много —
и в дистиллированной воде, и даже в химически особо чистой азотной кис-лоте. Приготовишь растворитель — и чувствительный прибор зашкаливает уже на бланковых растворах, а графитовые атомизаторы затем надо многократно отжигать.
Сначала я списывал все на общее падение культуры после распада СССР — в том числе и культуры приготовления реактивов, но затем заинтересовался проблемой, и оказалось, что Донбасс — это не только уголь и черная металлургия, это еще и древняя медная провинция и крупный центр металлургии бронзового века!
Историки давно подозревали, что меди известных античных рудников не хватало древнему миру. Они подсчитали объемы добычи, провели анализ примесей, оценили количество металла в ходу — и не сошлись концы с концами, чуть ли не до четверти изделий производилось из руд неизвестного происхождения. Ссылались даже на южно-уральские рудники, и лишь недавно выяснилось, что эта медь — из карьеров донецкого Бахмута, которым уже четыре тысячи лет. Здесь занималась заря бронзового века!
В бахмутской котловине на небольшой глубине залегали медистые песчаники, южнее, под Никитовкой, добывали киноварь, рядом, в Луганской области, полиметаллы, то есть имелись все условия для металлургии бронзы. И в начале второго тысячелетия до нашей эры возник Донецкий горно-металлургический центр. Причем, похоже, его появление действительно было связано с приходом в эти места металлургов-конников с Южного Урала. Они и передали искусство плавки племенам срубной культуры.
Металл большей частью плавили на месте, это выгоднее, чем вывозить бедную руду, тем более что хороших дорог тогда не было, а топлива в наших краях всегда хватало. Кубики угля из шахты Смолянка демонстрировались еще на Всемирной выставке в Париже в ХIХ веке. Их сжигали в фарфоровой чашке —
и золы не оставалось, лишь легкий пепел. Эталон угля, чистый углерод, причем пласты выходили прямо на поверхность! Были и леса — как раз через Бахмут проходит граница степи и лесостепи.
Здесь отливали бронзовые топоры-кельты и кинжалы, серпы и шилья, здесь же и продавали их — и кроме горняков и металлургов требовались лесорубы, углежоги и кузнецы, возчики и торговцы. Но продать тогда значило обменять на что-то, то есть имел место и встречный поток товаров, и эти потоки требовали постоялых домов, пристаней и складов, борделей и кабаков, жрецов и стражей порядка. Промышленное производство и торговля таких масштабов означают поселения, причем по своему укладу эти поселки будут ближе
к городам, чем к селам. Не обойтись также без организации территории — административной и военной. Но из всего этого следует наличие индустриальной цивилизации в Донбассе в бронзовом веке!
Уже известно, что большой регион между Волгой и Днепром снабжался металлом не с Кавказа или Оренбуржья, как считали ранее, а отсюда. Известно, что по Самаре и Днепру везли на запад медные коржи-полуфабрикаты для плавильных печей Субботовского городища под Черкассами. И за Днепром прослеживается донецкий металл, на Ингуле и Буге. Миус и Кальмиус в те времена были судоходными реками, Северский Донец и подавно, время конных кочевников еще не пришло, и транспортные риски держались на приемлемом уровне, так что имелись все условия для экспорта, а значит, и для широких международных связей.
И тут я подхожу к своей гипотезе о связи Донецкого ГМЦ и микенской цивилизации. Первые мысли по этому поводу появились еще в семидесятых годах прошлого века, когда на раскопках в Запорожской области нашли остатки колесницы. Через двадцать лет такие же остатки нашли на юге Воронежской области, а затем открыли Аркаим — и цепь замкнулась! По этому маршруту проследовали таинственные владельцы колесниц с Южного Урала в своем великом походе на запад, в Элладу. В XXI веке до нашей эры они проходили причерноморской степью, затем добили угасающую трипольскую культуру, разрушили доэллинскую Грецию — и получили право называться индоевропейцами!
Их путь неплохо отслежен археологами. Конечно, шумиха вокруг арийцев изрядно надоела, но именно транзитом восточных конников-металлургов (а без бронзы легкую боевую колесницу не построишь) можно объяснить археологические открытия последней четверти прошедшего века, антропологические данные захоронений, характерные детали лошадиной упряжи и бронзовых изделий. Кстати, в то же самое время индоевропейцы хетты появляются в Малой Азии, а в Иран и Индию приходят арии.
Гипотеза проясняет также истоки мифа об “Арго”, хотя мифом история реальных плаваний стала гораздо позже, когда поэт Евмел ошибочно отождествил Аю, страну золотого руна, с Колхидой, а затем эта версия утвердилась благодаря авторитету Геродота. Но разве в Грузии были золотые россыпи?
И при чем тут золото вообще? Бронза — вот то руно, которое стригли в наших краях! Я не сомневаюсь, что скалами Симплегадами, прищемившими хвост голубю Ясона, были вовсе не Босфор и не Дарданеллы — ахейцы отлично знали эти проливы и даже воевали за них с Троей (и за троянские медные рудники в том числе!). Им нужен был путь к донецкой бронзе. Нет, Симплегады — это, конечно, Боспор Киммерийский, Керченский пролив! Основателем Пантикапея, между прочим, считали брата Медеи.
Как известно, микенская цивилизация обязана своим расцветом бронзе и колесницам, новому оружию. И весьма вероятно, что донецкая индустриальная цивилизация расцвела, обеспечивая нужды Эгеиды в металле. Не зря так близки по форме и технологии изготовления местные клепаные бронзовые котлы и микенские, да и роспись керамики, напоминающая протописьмо, во многом совпадает. В Черном море, у Калиакрии, найден каменный якорь минойского судна XVI века до нашей эры, есть сведения и об ахейских кораблях XIII века до нашей эры., Северное Причерноморье считалось житницей микенской цивилизации, так что связи, несомненно, были, и связи тесные. И кто знает, из чьей бронзы ковался знаменитый щит Ахилла!
Вы можете возразить, что для донецкого металла хватило бы и внутреннего рынка. Увы, после разгрома трипольцев не было емкого местного рынка. Поселений срубной культуры найдено сотни, но бронзы в раскопах очень мало, за исключением донецких поселений. Точно так же и сейчас Украина потребляет не более пятнадцати процентов производимого металла. Нет, без экспорта не обойтись. Да и расцвет и упадок Донецкого ГМЦ очень уж точно совпадает
с расцветом и падением ахейского мира.
После темных веков, во времена большой колонизации, о старых связях снова вспомнили, и к V веку до нашей эры на пятачке Керченского полуострова и Тамани было поразительно много греческих городов по сравнению с остальным побережьем Черного моря. По ним прослеживается великий бронзовый путь античности!
И то, что Азовское море оказалось фантастически богато рыбой, а его берега хлебом, лишь добавило ему очарования в глазах эллинов. Эти места вскормили классическую цивилизацию — и рабовладельческий строй заодно. Аттика затягивала пояса, когда ветер задерживал корабли с понтийским зерном, а не будь азовской рыбы — нечем было бы кормить рабов. Недаром сам великий Перикл демонстрировал флаг в здешних водах — во главе сильнейшего в мире афинского флота. Говорят, с ним плавала и Аспазия!
Сейчас раскопано уже более двадцати древних донецких медных рудников (и кто знает, сколько их исчезло под позднейшими отвалами нашего чересчур индустриального края!), плавильные печи и остатки промышленных поселков горняков и металлургов. Насчет городов сочинять ничего не буду, они появились уже при хазарах и аланах, и есть данные, что именно аланы и торки возродили здесь металлургию, но уже черную. В бахмутских рудах больше железа, чем меди, и, чуть увеличив температуру и время плавки, вы плавно переходите из эпохи бронзы в железный век, что и подтверждается находками кричного железа.
Поселки у рудников были сезонными, хотя находят и следы постоянно действующих плавилен. Но большей частью зимой работа продолжалась в селениях вдоль рек, куда завозились запасы руды, об этом говорят находки на Северском Донце. Из таких заводских и шахтных поселков и сейчас состоит Донбасс, наши города — это их конгломераты.
Да, мало в мире таких же древних земель, как Донецкий кряж. Вот уже полмиллиарда лет его не затапливали воды морей, не покрывали ледники, здесь все так же, как и при динозаврах. И как же относиться к столь славному прошлому? Что оно говорит о нашем будущем? С одной стороны — переполняет чувство гордости и патриотизма. А с другой…
Эпоха бронзы в Донбассе поразительно напоминает нынешнюю эпоху. Мы гордимся своими заводами, своей промышленной мощью, но это всего лишь химера цивилизации. Такие химеры — служанки истинных цивилизаций, тех, что развивают письменность и культуру, творят богов и строят им вечные храмы, оставляют после себя память и след на земле. А какой же за нами след? Металл уходит на экспорт, промпоселки — это бараки, от них ничего не останется, храмы строить было недосуг, письменность…
Да какая тут письменность, на заборах разве! Обидно? Конечно, обидно. Работаешь, работаешь, света белого не видишь, то в забое, то у мартена, дышишь черт знает чем, все вокруг отравлено, а что в итоге? Куда ведет этот путь? Что ты оставишь потомкам? Развороченную землю, карьеры и терриконы, как и в эпоху бронзы.