Публикация и вступительная заметка Натальи Владимировой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2008
ї Наталья Владимирова (публикация, вступительная заметка), 2008
Федор Рейнгард
из воспоминаний. 1917—1918
Предлагаемый вниманию читателя отрывок из воспоминаний Федора Федоровича Рейнгарда, заслуженного морского офицера, участника Японской и первой германской войн, убежденного монархиста, не только представляет фактологическую ценность, но и демонстрирует ясно очерченный тип русского военного человека (несмотря на литовское происхождение), представителя той части офицерства, которая осталась твердо верна традиции.
Его глазами читатель видит трагические события на флоте после Февральской революции, которую Рейнгард, саркастически цитируя А. Ф. Керенского, называет “великой бескровной”, — революции, сопровождавшейся массовыми расправами матросов над офицерами.
Оценки Ф. Рейнгарда эмоциональны и категоричны. При упоминании некоторых событий, свидетелем которых он не был лично, автор зачастую, не задумываясь, следует широко распространенным клише и слухам (такого рода случаи настолько очевидны, что вряд ли каждый из них требует отдельных комментариев). Однако все это весьма показательно. Именно ощущение катастрофы, крушения единственно возможного и справедливого, с его точки зрения, мира и объясняет некоторые особенности восприятия Рейнгардом происходящего. В том числе его убежденность в роковой роли и всемогуществе инородцев, в ервую очередь — евреев.
Например, радикальные действия Петроградского Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Рейнгард может объяснить только тем, что Совет сплошь состоит из инородцев (что, естественно, было заблуждением). Это достаточно тривиальная трактовка происходящего, характерная для растерянного сознания.
Зверства матросов, еще вчера воевавших рядом со своими офицерами, Рейнгарду никак не удается полностью списать на еврейское (или, скажем, грузинское) влияние.
Антисемитизм Рейнгарда — что важно для понимания ситуации — политический, а не бытовой. Известно, что в других обстоятельствах, во время немецкой оккупации Литвы, он предпринимал попытки вступаться за знакомых евреев.
Вообще национальный элемент в этих воспоминаниях достаточно второстепенен. Главное в них — во-первых, трагическая картина разрушения общественного устройства, страшные последствия анархии и разгул насилия, а во-вторых, яркий пример того, как честный и преданный системе человек оказывается не в состоянии адекватно воспринять причины катастрофы.
При подготовке публикации сохранены некоторые особенности авторского правописания.
Редакция
Федор Федорович Рейнгард родился 10 июня 1883 г. в литовском городе Укмерге (тогда он назывался Вилкомеж) в семье артиллерийского офицера русской армии.
Его род в Литве начинается с лейтенанта саксонской армии Штефана фон Рейнгарда, переселенного туда в начале XVIII века тогдашним королем Речи Посполитой и курфюрстом Саксонии Августом Сильным. В семье имеются генеалогические данные о ее происхождении от графов Ганау в Гессене.
В детстве Федор Рейнгард рос и воспитывался в Каунасе, учился в тамошней гимназии, затем — в Полоцком кадетском корпусе, а 28 января 1904 г. окончил Морской кадетский корпус в Петербурге (досрочный выпуск) с присвоением звания мичмана и сразу же был направлен на защиту Порт-Артура в начавшейся русско-японской войне. За проявленную в боях храбрость был неоднократно награжден. После падения крепости в 1905 г. вместе с подчиненными ему рядовыми ушел в японский плен — хотя, как офицер, имел право вернуться в Россию, дав японцам подписку о дальнейшем неучастии в этой войне (на что имелось и позволение царя).
По Портсмутскому мирному договору Рейнгард был отпущен из плена, в 1906 г. морем вернулся в Петербург и продолжил военную службу в Балтийском флоте. В 1907 г. в Петербурге под псевдонимом “Р-дъ” издал двухтомную книгу воспоминаний “Мало прожито — много пережито. Впечатления молодого офицера о войне и плене” с исчерпывающим приложением — списками всех кораблей и офицеров, принимавших участие в обороне Порт-Артура, статистическими таблицами и т. п. (хранится в РНБ). В 1910 г. окончил Николаевскую морскую артиллерийскую академию. В 1913 г. назначен командиром минного крейсера “Воевода”, а в 1914 г. — старшим офицером линейного корабля “Император Александр II”, на котором и встретил Первую мировую войну. В 1915 г. стал командиром дивизиона минных тральщиков. В том же году получил звание капитана второго ранга и должность коменданта артиллерийской позиции на острове Эре Аландского архипелага; в 1916 г. стал начальником технической части артиллерийской позиции всех Або-Аландских шхер. Осенью 1916 г., организовав по приказу морского министра охрану северных морских путей от атак немецких подводных лодок, был переведен во флот Северного ледовитого океана и назначен командиром вспомогательного крейсера “Ярославна”.
После Февральской революции, в апреле 1917 г., отказался служить на флоте и вошел в состав Постоянной комиссии по вновь строящимся и ремонтируемым кораблям. Октябрьский переворот встретил в Петрограде. После роспуска Комиссии жил на случайные заработки. В 1918 г. был арестован и заключен в тюрьму; после следствия и при посредничестве рядовых матросов через полтора месяца выпущен на свободу.
В сентябре 1918 г. Рейнгард, как уроженец тогда уже независимой Литвы, получил разрешение вместе с семьей выехать на занятую немцами Украину. Осенью 1918 г. он был принят на службу в Морское министерство Украины и назначен начальником артиллерийской части Главного управления по кораблестроению. Когда в ноябре С. Петлюра сверг правительство гетмана Скоропадского, Рейнгард остался на прежнем месте службы. После того как Украина была занята красными, скрывался в Черкассах, работал сапожником, затем служил в статистическом отделе. Весной 1919 г., найденный Морским комиссариатом Украины как необходимый ему специалист, был вынужден вернуться на прежнюю должность. В начале июня 1919 г. вновь арестован; угрожал расстрел, но в августе, стараниями матросов и по причине острой нехватки специалистов по артиллерии, освобожден и назначен членом реввоенкома Двенадцатой армии.
Перед занятием Киева деникинскими войсками скрылся в подполье. В сентябре 1919 г. назначен командиром канонерской лодки “Некрасов” Днепровской флотилии речных сил Южной России (в составе Добровольческой армии). В начале октября вызван в Севастополь для проверки в морской следственной комиссиии; реабилитирован и в ноябре направлен в резерв флота, где выполнял разные задания. В 1920 г. командовал зафрахтованным итальянским пароходом “Citt di Venezia”, доставлявшим из-за границы грузы для врангелевской армии.
После падения Белого Крыма Ф. Рейнгард вместе с семьей эвакуировался в Турцию и поселился на острове Халки (один из Принцевых островов в Мраморном море). Он собственноручно построил морскую парусную лодку и добывал пропитание грузовыми перевозками вдоль побережья, а также другими случайными заработками. В апреле 1922 г. через Болгарию, Югославию, Венгрию, Чехословакию и Германию вернулся в Литву, поступил на службу в литовскую армию в звании подполковника и был назначен начальником оружейно-артиллерийских мастерских (с 1924 г. — центральных армейских мастерских). Активно участвовал в основании Союза моряков Литвы, преподавал в Высшей технической школе, печатал в прессе статьи по морскому делу. В 1927 г. вышел на пенсию по выслуге лет. В 1928 г. был редактором морского журнала “Инкарас” (“Якорь”). В это же время по его инициативе было учреждено акционерное общество “Лиетгар” с двумя сухогрузными пароходами; с начала 1929 г. до конца 1930 г. Федор Федорович плавал на одном из них помощником капитана (при этом один раз посетил Ленинград). Когда в условиях мирового экономического кризиса общество было ликвидировано, поступил на службу в каунасский автопарк, позже проектировал по заказу жилые дома, промышленные здания, водопровод, занимался землемерными работами (сам спроектировал и построил деревянный дом в Каунасе для своей семьи).
После аннексии Литвы СССР в октябре 1940 г. Ф. Рейнгард был арестован, обвинен по нескольким политическим статьям, заключен в тюрьму, а затем переведен в девятый каунасский форт, что означало предстоящий расстрел. Когда в первые дни войны охрана разбежалась, он выбрался из форта и вернулся домой.
В 1941 г. назначен директором фабрики скобяных изделий, но принять немецкое подданство отказался; в 1943 г. уволен и заменен немцем. Осенью 1944 г. при приближении советских войск к границам Литвы по временному разрешению уехал в Вену и остался там на положении беженца (его семья решила Литву не покидать). В апреле 1945 г. переехал в баварскую деревню под Байрейтом. После прихода американцев переселился в Байрейт, где 10 декабря 1947 г. умер от сердечного приступа. Похоронен по православному обряду на русском кладбище местного прихода Святого Николая.
Воспоминания были написаны Федором Рейнгардом по-русски, в конце жизни, в Германии. Их нашел, собрал, а в дальнейшем перевел на литовский язык капитан дальнего плавания Йозас Карвялис. Впервые мемуары Ф. Рейнгарда были опубликованы по-литовски в 2000 г. в Шауляе. В настоящее время оригинал рукописи хранится в Клайпеде, в Морском музее Литвы.
Наталья Владимирова
“ВЕЛИКАЯ БЕСКРОВНАЯ”
<…> Придя в Александровск, я удивился происшедшим переменам. В России произошла революция, отразившаяся и на нашем отдаленном крае. Матросы вышли из повиновения, арестовали нашего начальника отряда капитана I ранга Кроткова и отвезли в Петербург в Государственную думу. На контр-адмирала Бестужева-Рюмина революция произвела такое действие, что сердце его не выдержало и он умер. Матросы обвиняли начальника Кольской базы капитана I ранга Лутонина и священника в отравлении адмирала. Теперь только я узнал причину, почему никто не сменил меня в море и почему не отвечали на мои радиотелеграммы.
Прочел манифест об отречении Государя от престола, и мной овладело неприятное чувство. Я испытывал душевную пустоту.
Команды кораблей на окраинах, не зараженные еще революционными идеями, не вели себя так, как в Балтийском море, и у нас пока было все спокойно, никаких убийств офицеров не было. Матросы выбрали себе комитеты, которые заменили прежнее начальство. В эти комитеты входили и офицеры. Но вот скоро на Мурман приехал из Государственной думы какой-то Александровский для разъяснения смысла революции и для дальнейшего ее углубления. После его лекций стало значительно хуже: матросы совершенно разнуздались и не хотели слушать своих же комитетов. Я был командиром корабля, и некоторые не боялись со мной откровенно говорить. Им не нравились эти перемены. Иногда они говорили: “Ваше высокоблагородие, пойдите в команду и поговорите с ними; им приходят в голову дикие идеи”.
Я понимал, в чем заключаются эти идеи. Матросы узнали, что в Балтийском флоте произошли массовые убийства офицеров, и эту процедуру хотели провести у нас. Я шел в командное помещение и долго о чем-нибудь им рассказывал, стараясь их психологию направить в другую сторону. Мои беседы им нравились, и они просили почаще бывать у них. Но я заметил, что эти беседы не имеют никакого смысла: в команде всегда находились два-три человека, более нахальные и державшие в руках всю команду. Меня матросы всюду любили, так как я не любил их наказывать, стараясь воздействовать другим путем. Не был формалистом, считая сухой формализм показателем ограниченности человека. Всегда заботливо относился к матросам, вникал в их нужды. Не сяду за стол, пока вся команда не получит обеда, не лягу спать, пока не уложу их.
В первый раз, когда я пришел в командное помещение, спросил их:
— Вы республиканцы?
— Так точно, мы все республиканцы, — послышались голоса.
— А я монархист. Но не такой монархии, которая в течение ста лет позволяла разным проходимцам развращать народ, не заботилась о его образовании.
Конечно, если бы матросы меня не любили, они тут же убили бы меня, как это было на крейсере “Аврора”, командир которого капитан I ранга Никольский был убит, когда сказал матросам, что ему с ними не по пути. В первые дни революции мой вестовой, очень хороший человек, убирая утром помещение, спросил:
— Ваше высокоблагородие, теперь дана свобода, что же такое будет?
— Панков, — спросил я его, — до сих пор ты сапоги мне чистил?
— Так точно.
— Так теперь я буду чистить тебе сапоги. Вот что будет.
Мой ответ ему не понравился. Он рассказал команде, и мои слова разнеслись по всем кораблям.
Какой-то матросский комитет Кольской базы отдал меня под суд, обвиняя, будто я нарочно пропустил в крейсерстве подводную лодку, и та в три часа ночи утопила пароход при самом входе в порт Александровск. Конечно, это был абсурд, ибо я крейсеровал далеко в океане один на протяжении сотни миль. Южнее меня крейсеровали английские тральщики, а еще южнее, при входе в Кольский залив и в самом заливе, — русские тральщики. Но на них была уже введена революционная служба с комитетами, советами и пр. Где им там нести охрану и быть бдительными, когда дана свобода! К тому же они уже настолько разнуздались, что, когда пароход был взорван, не спустили шлюпки, следствием чего была бессмысленная гибель всего экипажа взорванного парохода. Обломки его я тогда встретил в море.
Председателем суда был капитан II ранга Терентьев. Он разъяснил судьям и матросам всю абсурдность моего (то есть “предъявленного мне”. — Н. В.) обвинения. Я на суде не присутствовал, считая это ниже своего достоинства. Суд матросский оправдал меня и прислал соответствующую бумагу.
Пришли из России газеты. Рассматривая их, удивился разнузданности и непорядочности прессы. Какие грязные небылицы там писались!
Увидел фотографию совета солдатских и рабочих депутатов. По физиономиям можно было судить, что это все были представители эмигрантских контор и русского юго-западного края. Фамилии еще более подтверждали это: Гоц, Либер, Дан, Нахамкес, Джугашвили, Церетели, Фрунзе, Чхеидзе, Орджоникидзе, Кан, Кац, Гимер, Лурье, Иоффе, Ривкин, Фрумкин, Блюмкин, Рубинчик, Соловейчик, Урицкий, Дзержинский, Менжинский, Каганович, Вульфович, Смушкович, Мендрихович, Рабинович, Циперович, Микоян, Карахан, Бирнбаум, Апфельбаум, Цедербаум, Бронштейн, Волькенштейн, Финкельштейн, Брамсон, Скобельсон, Хаймсон, Шпеер, Валлах, Рудзутак, Бриллиант и т. д. и т. д.
Вот вам и русский совет солдатских и рабочих депутатов под председательством “русского” Чхеидзе. Кто угодно, но ни одного рабочего, ни одного солдата, ни одного крестьянина и ни одного русского. Для более легкого обманывания русского народа они не любили называть себя своими настоящими именами, а присваивали себе чисто русские фамилии или <фамилии> известных русских генералов, полководцев: Троцкий, Ганецкий, Скобелев. <…>
В конце марта ушел в последнее свое крейсерство. Солнце стояло уже высоко, и в апреле было так светло, что в 12 ч. ночи можно было читать. Выйдя в море, сразу увидел перемену в поведении команды. В порту разнузданные, нахальные, а тут послушные. Может быть, причиной тому было отсутствие в море агитаторов. А может быть, такое поведение объяснялось трусостью. Как люди малокультурные, они и трусливые. Когда они по науськиванию комиссаров убивали офицеров, то не было случая, чтобы один матрос пошел бы на одного офицера. И два не пойдут. Страшновато. Офицер ведь может их всех уложить. Вот десять или пятнадцать на одного — они храбрецы.
В море становилось значительно теплее и стаи тюленей, моржей и др. реже попадались. Все они уходили дальше на север. Снег понемногу таял, оголяя черные скалы. Близился полярный день.
В этом крейсерстве пришлось конвоировать до Кольского залива два огромных пассажирских парохода, шедших из Америки. Они были битком набиты какими-то пассажирами. В бинокль невозможно было рассмотреть, что это за пассажиры. Их было несколько тысяч. Впоследствии, когда я пришел в Романов, где они расположились в ожидании отходящих поездов, поинтересовался, кто они, и разговаривал с ними. Они называли себя различно: кто анархист-индивидуалист, кто марксист, кто коммунист, кто социал-революционер, и почти все называли себя общественными деятелями. Было много евреев. Я только одно понял: что большинство из них в свое время бежало от воинской повинности и, так как в России произошла революция, они спешили не упустить случая, чтобы вовремя занять места по управлению многомиллионным русским народом. Я тогда узнал, что такое общественный деятель, и полученное мною понятие не изменилось у меня до сего времени.
В Романове эти общественные деятели читали матросам сногсшибательные речи, все более и более выводя их из душевного равновесия. При конвоировании этих кораблей я не знал, какую драгоценность они везут для блага человечества. (Далее ругает евреев, начиная от Моисея, до Чаплина, Эйнштейна, Троцкого и т. д. — Н. В.) <…>
Вернувшись из крейсерства в Александровск, приказал привязать корму к берегу тремя перлинями, но матросы завели лишь один и разошлись. Тогда увидел, что мне нечего оставаться на этом корабле. Разъяснять им, что ночью может подняться сильный ветер, сорвать корабль и привести его к гибели, я не хотел: они сами видели в шторм ночью на 31 января гибель нескольких кораблей. “Ярославна” осталась цела только потому, что была привязана восемью стальными перлинями.
В Александровске уже находился новый начальник Кольского района вместо умершего контр-адмирала Бестужева-Рюмина — капитан I ранга Рощаховский. Он же являлся начальником нашего отряда вместо капитана I ранга Кроткова. После крушения монархии и отречения царя я испытывал апатию ко всему окружающему. Я видел, что война проиграна, а судьба государства рисовалась в мрачных красках, когда к власти потянулись со всех концов мира различные проходимцы. Верховную власть взяло в свои руки Временное правительство, и военным и морским министром стал купец 1-й гильдии Гучков из общественных деятелей. Это не авторитет.
Из России вернулся из отпуска мой товарищ, командир “Гориславы”, капитан II ранга Лютер. Он видел всю революцию в Петербурге и рассказывал мне. В Кронштадте, Гельсингфорсе и Петербурге шли массовые убийства морских офицеров. В Гельсингфорсе был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин, в Кронштадте — главный командир адмирал Вирен, начальник его штаба контр-адмирал Бутаков и др.
Меня поразило убийство Вирена. Он, командуя в 1904 г. крейсером “Баян”, в день гибели “Петропавловска” один выдерживал бой с четырьмя крейсерами и шестью миноносцами, чтобы спасти пять оставшихся в живых матросов с погибшего в бою миноносца “Страшный”. Спустив шлюпку, он ходил полными ходами и дрался до тех пор, пока шлюпка не спасла матросов. Мне до сих пор живо рисуется этот красивый бой, когда “Баян” выскочил из гавани, сверкая огнями, на помощь погибающему миноносцу, и как он вернулся весь изрешеченный. Вирен не задумываясь вышел на этот подвиг для спасения матросов, и матросы же его убили. Он был строгим адмиралом, но еще строже был к самому себе. Помню, как в Порт-Артуре японцы бомбардировали 11-дюймовыми мортирами “Баян”, стоявший с нами в проходе в гавань. Вирен был тогда уже контр-адмиралом и начальником 1-й Тихоокеанской эскадры. Приехав на крейсер, он приказал “Баяну” выйти в море. Во время съемки с якоря что-то заело у каната. Вирен, горячась, спрыгнул с мостика на орудийную башню, с башни на палубу и побежал к канату. Он никогда не ждал, пока катер пристанет к трапу корабля, а на ходу выпрыгивал на трап. Надо удивляться, как сохранился человек: ему было под шестьдесят лет. Это потому, что он был всегда строг к себе.
И начальника штаба контр-адмирала Бутакова толпа матросов повела на убийство к экипажу. За ним следовал его сын — гардемарин морского корпуса. Привели туда, адмирала поставили к стенке и начали стрелять. Первыми выстрелами его ранили. Тогда адмирал, погрозив пальцем, сказал:
— Плохо стреляете. Вам немцев не победить.
Следующим выстрелом адмирал был убит. Всю эту картину видел его сын. Какое впечатление произвело это на юношу! Какой из него выработается патриот новой России!
Гауптвахту, где сидели арестованные, охранял караул под командой молодого мичмана. Толпа подошла к гауптвахте, требуя освободить арестованных. Мичман ответил, что такого распоряжения не имеет и сделать этого не может. Тогда его убили.
По приказу № 1 совета депутатов в войсках и флоте было введено выборное начало командного состава. Суда артиллерийского отряда “Петр Великий” и “Александр II” стояли рядом в Кронштадте. Начальник отряда контр-адмирал Одинцов держал свой флаг на “Петре”. Матросы выбрали начальником отряда лейтенанта Мартино, и Одинцов сдавал ему должность. Командир “Александра II” капитан I ранга Повалишин, узнав об этом, крикнул Одинцову:
— Ваше превосходительство, что делаете?! Присяге изменяете!
Матросы начали бить его прикладами и скинули с корабля на лед. Повалишин кричал:
— Ваше превосходительство, еще не поздно, опомнитесь!
Тогда его убили.
На линейном корабле “Император Павел I” были убиты начальник 2-й бригады линейных кораблей контр-адмирал Небольсин и старший офицер корабля, мой товарищ по выпуску старший лейтенант Яновский. Небольсин, прежде чем его убили, застрелил двух матросов.
Начальник 1-й бригады крейсеров контр-адмирал Бахирев прогуливался на крейсере “Рюрик” в коридоре у своего помещения. К нему подходит бледный, трясущийся фельдшер.
— В чем дело? — спрашивает его адмирал.
— Мне поручено вас убить.
— Ну так стреляй!
— Я не могу.
— Если не можешь, так убирайся вон, — говорит адмирал.
Фельдшер ушел, не выполнив своего поручения.
Адмирал Бахирев был георгиевским кавалером за подвиг 2 июля 1900 г. в бою на канонерской лодке “Гилян” под Таку во время боксерского восстания в Китае. Он был в осаде Порт-Артура, командуя в чине лейтенанта миноносцем. В ноябре 1918 г. был расстрелян большевиками в Петропавловской крепости.
Командиром линейного корабля “Гангут” был очень храбрый и хороший офицер, любимый матросами капитан I ранга Плен (так! — Н. В.). Видя большой развал во флоте, Плен не хотел дальше командовать кораблем и велел своему вестовому уложить его вещи. Вестовой сообщил команде, и последняя просила командира остаться. Было решено, что команда выберет из своей среды делегацию, которая выработает инструкции для команды и приемлемые для командира, после чего командир будет продолжать командовать кораблем. Когда инструкции были готовы, делегация явилась к командиру. Команда и командир стояли в командирском салоне. Один из матросов читал по пунктам инструкцию. С первым пунктом командир согласен, второй — согласен, третий, четвертый — согласен. Но в это время один из машинистов садится в кресло, разваливается и закуривает папиросу.
— А с этим не согласен! — говорит командир, указывая на развалившегося в кресле матроса. — Убирайтесь вон!
Командир уехал. В ноябре 1918 г. Плен был расстрелян большевиками в Петропавловской крепости.
Много тогда было убито морских офицеров, и можно сказать, что погибли наиболее выдающиеся, высокие патриоты, отличавшиеся благородством, преданные своему долгу и заботливые начальники. Я негодовал на революционных агитаторов. Совершили революцию, и довольно! К чему эти убийства?..
Убийства офицеров ничем не оправдываются. В природе всякая глупость, всякое злое деяние всегда наказывается. Таков закон нашей жизни. Возмездие существует. Если не будет наказано это поколение русского народа, то наступит время, когда потомки его поплатятся очень жестоко за дела своих отцов. Я верю в это.
Убивая своих офицеров, матросы должны были кое-что вспомнить. В 1905 г. командиром броненосца береговой обороны “Адмирал Ушаков” был капитан I ранга Миклуха-Маклай. После Цусимского боя броненосец шел во Владивосток. Его настиг отряд японского адмирала Камимура из шести крейсеров. На японском флагманском корабле взвился сигнал. На “Ушакове” подняли ответ до половины и начали разбирать:
— Предлагаем вам сдаться, так как…
— Дальше сигнал нечего разбирать, — закричал командир. — Спускать ответ, открыть огонь из десятидюймовых орудий и батарей!
Завязался бой, в котором “Ушаков” погиб. На воде плавают оставшиеся в живых матросы и офицеры. Матросы спрашивают своих офицеров: “Будут ли спасать?” — “Бог их знает”, — отвечали офицеры. Но вот на японском корабле спустили шлюпки, которые направились спасать утопающих. На каждой шлюпке была аптечка. Каждому вытащенному давали выпить коньяка или рома, чтобы согрелся. Когда шлюпка подошла к командиру, последний ни за что не хотел спасаться, прося лишь как можно скорее спасать матросов, а его могут спасти позже. Шлюпка отошла от командира. И когда все матросы были спасены, шлюпка подошла к месту, где оставила командира, но его уже не нашли. Начальник японского отряда контр-адмирал Камимура в рапорте адмиралу Того описывал этот случай с “Ушаковым”.
— И хорошо, что командир погиб. Как было бы трудно видеть этого замечательного русского офицера у нас в плену, — были заключительные слова этого рапорта.
В Великую войну в 1915 г. заградитель “Енисей” взорвался на мине и погиб. Рядом плавают унтер-офицер и лейтенант. У лейтенанта спасательный круг, который он дает унтер-офицеру. Некоторое время оба стараются держаться за круг. Но лейтенант, видя, что круг двух человек не удерживает, оставляет его и отплывает. Унтер-офицер, видя это, кричит лейтенанту:
— Ваше благородие, возьмите круг!
— Спасибо, братец, спасайся сам, — отвечает лейтенант.
Матрос был спасен, а лейтенант погиб. <…>
Много сражений имел русский флот, и много кораблей погибло на моих глазах, но я не знаю ни одного случая, чтобы какой-нибудь офицер спасся раньше, нежели были спасены все матросы. Наложить пятно на доблесть морских офицеров революционеры не могли. Этого козыря они не имели.
После массового убийства офицеров, среди которых были мои бывшие начальники, товарищи, приятели и соплаватели, у меня зародилась в душе неприязнь к матросам. Больше служить я не хотел. К чему это? Идет полный развал государства, в чем я участвовать не желал.
До революции я очень берег корабль и вложил много труда и энергии для его сохранности в условиях войны и в полярном плавании. Теперь все шло к запустению. Увидев машиниста, развалившегося на чудном шелковом диване в грязных сапогах и засаленной одежде, я ничего ему не сказал, но поехал к начальнику отряда заявить, что съезжаю с корабля и прошу назначить вместо меня другого. Был назначен капитан II ранга Толбухин. Никакие уговоры матросов на меня подействовать не могли. Я твердо решил, опросил в последний раз претензии команды и съехал с корабля. Это было 14 апреля 1917 г. <…>
* * *
На берегу мне повезло, так как поезд, состоявший из теплушек, уходил в тот же вечер. Расположился в теплушке с солдатами железнодорожного батальона, ехавшими в отпуск. Все это были симпатичные ребята, не успевшие еще вкусить прелести революции. Не знаю, многие ли из них вернулись из отпуска. Думаю, что нет. На “Ярославне” кто уезжал в отпуск, обыкновенно исчезал совсем. Шла война, на службе, чего доброго, могут убить, а умирать никому не хотелось. <…>
На одной из станций было заметное волнение. Говорили, что через Германию проехали в запечатанном вагоне эмигранты из Швейцарии и среди них был какой-то Ленин, который пропагандирует о прекращении войны.
На станции Званка подошла ко мне незнакомая дама и сказала:
— Вы еще в погонах?
— Почему мне не быть в погонах? У нас такая форма, — ответил я.
— Разве вы не знаете, что в Петербурге флот снял погоны? Лучше снимите их, а то вас убьют еще озверевшие матросы.
— Я еду из Ледовитого океана, и у нас на кораблях старая форма. Там погон никто не снимает, и я их не сниму.
— Как хотите, но мне вас жаль, — ответила дама.
С получением свободы никто не входил на станциях в зал третьего класса. Все толпились в зале первого и второго классов. Это было бы отчасти хорошо, если бы они умели себя вести. От пребывания этой публики в зале первого класса всюду было грязно, заплевано. Русский пролетариат очень любит лузгать семечки и сплевывает кожуру прямо на пол. Кожура всюду валялась в больших массах.
Лишь на девятые сутки поезд пришел в Петербург. Было воскресенье. Я был в погонах, но на меня никто не обращал внимания. В Петербурге было так же грязно, как и всюду на железной дороге. Город во время революции, по-видимому, не подметался и не чистился. Всюду виднелась серая шинель. Ох уж эта серая шинель. Всю Россию она заполонила. Куда ни придешь, везде она в изобилии. Никто их не проверял, вероятно, было много дезертиров. Говорили, что было мобилизовано восемнадцать миллионов, но на все фронты протяжением четыре тысячи километров достаточно было иметь четыре миллиона солдат. Остальные слонялись в тылах, ничего не делали и представляли собой хорошее поле для пропаганды.
Остановившись у родителей, живших на Суворовском проспекте, на следующий день, надев вицмундир с орденами, поехал заявиться в Главный штаб. Проезжал мимо Марсова поля, на котором находились какие-то могилы без крестов. Оказывается, тут были с большими почестями похоронены жертвы революции. Но их было мало. Из черни было убито всего два-три человека. <…>
В Главном морском штабе увидел офицеров в революционной форме. Погон не было, а на обшлагах галуны, обозначавшие чины. Середина кокарды на фуражках был закрашена в красный цвет. Когда поднимался по лестнице на второй этаж, какие-то офицеры сказали:
— Приятно видеть старую форму.
Я им ответил:
— Неужели вы так давно уже надели новую, что забыли старую?
Многие офицеры были в штатском, что в пределах России прежде запрещалось. Лишь морские офицеры в плаваниях при съезде на берег за границей одевались в штатское платье.
Явившись к генералу, заведовавшему строевой частью штаба, доложил, что являюсь с ходатайством уволить меня в отставку.
— Как вы смели во время войны оставить вверенный вам корабль? — сказал генерал.
— Попробуйте, ваше превосходительство, командовать в то время, когда новое правительство издает приказы нижним чинам, явно направленные против офицеров и против командного состава. Авторитет офицера подорван совершенно. Война проиграна окончательно. Идет полный развал на кораблях, в котором я участвовать не хочу. Я в течение многих лет <служил> честно и беззаветно, я измениться не могу и всегда останусь таким, каким был. Корабль мне вверил император, и теперь мне некому служить.
— Отставки вы все равно не получите, — отвечал генерал, — вас назначат на другой корабль в Балтийском флоте.
— Ни в коем случае я корабля больше не приму.
После этого генерал отпустил меня, попросив некоторое время подождать в штабе.
В то время Гучков уже не был военным и морским министром. Он показался совету депутатов слишком буржуазным. Его убрали и назначили адвоката Керенского. Вот какие пошли начальствующие лица вооруженными силами России! Раньше купец 1-й гильдии, затем адвокат, затем <…>.
Генерал, вызвав меня, сказал, что я буду назначен командиром линейного корабля “Гангут”, прибавив, что это очень почетное назначение, что в Балтийском флоте многие офицеры оставили свои корабли и министр Керенский, оправдывая их, назначает их в другие флоты, где матросам они неизвестны. Так же он хочет поступить и со мной. Но я наотрез отказался. Тогда генерал вышел и, вернувшись, сказал, чтобы я завтра в час дня явился к Керенскому, который жил там же, в Адмиралтействе, в квартире морского министра.
Ровно без пяти минут час на следующий день я явился к морскому министру, но швейцар попросил подождать немного, так как министр недавно “вышли” погулять.
— Как так погулять? — сказал я. — Если он приказал быть в час дня, то должен быть здесь.
— Это ничего, — увещевал меня швейцар. — Министр очень хороший человек. Он мне, простому матросу, руку подает. Вы зайдите к его штаб-офицеру и подождите там.
— Где штаб-офицер?
— Наверху, около кабинета министра.
Я пошел наверх, раздумывая: очень хорошо, что он подает швейцару руку, но при назначении времени он должен быть пунктуальным. Нас с малых лет учили этой точности, и я во время всей своей службы не знал случая, чтобы какой-нибудь адмирал хотя бы на две минуты опоздал к назначенному времени. В своей жизни я тоже не знаю такого случая, и на вахты мы сменялись пунктуально.
Войдя в кабинет штаб-офицера для поручений, увидел там своего товарища по выпуску капитана II ранга Ратькова, которого много лет не видел. В последний раз встретился с ним во Владивостоке лет двенадцать тому назад. Он плавал тогда на крейсере “Жемчуг”, на котором участвовал в Цусимском бою. Мы долго беседовали, вспоминая старые дни, и когда мне надоело ждать прогуливавшегося министра, попрощался с Ратьковым, сказав, чтобы он доложил Керенскому что хочет.
Через несколько дней был вызван в штаб, где меня уведомили, что я буду назначен постоянным членом по артиллерийской части Постоянной комиссии для испытания вновь строящихся и ремонтирующихся судов военного флота. С этим согласился. В ожидании приказа был свободен. За это время съездил в Кронштадт навестить корабль “Александр II”, где несколько лет тому назад был старшим артиллеристом, а затем старшим офицером. В Кронштадте на корабле уже не было Андреевского флага. Там висели темные красные флаги. <…> Корабль получил новое имя — “Заря свободы”. Матросы приняли меня хорошо. Рассказывали про революцию и сообщили, что все они большевики, что они избрали меня начальником отряда, но, не зная, где я нахожусь, переизбрали Мартино. Я их поблагодарил, но в душе был весьма счастлив, что они не знали, где я нахожусь. Надо отдать справедливость, что, когда я был старшим офицером, мы все жили на корабле дружной семьей. Когда я уходил с него, офицеры и команда устроили мне грандиозные проводы, после которых не помню, как очутился на финском пароходике, отправляясь к месту новой службы.
* * *
В то время в Петербурге большевики, заняв дворец балерины Кшесинской, собирали около него народ, и Ленин говорил с балкона речи, готовя себе последователей для свержения Временного правительства и захвата власти. Каждый приходивший туда получал по десять рублей. Казна Ленина была загадочная, очевидно, где-то он имел неисчерпаемый источник, так как народу с каждым митингом становилось все больше и больше. Временное правительство не применяло против него никаких мер. Быть может, оно чувствовало себя нестойко в присутствии совета солдатских и рабочих депутатов, а может быть, некоторые его члены сочувствовали Ленину.
Ленин в своих речах умел как-то озлоблять народ. После его выступлений часто слышалось:
— Довольно попили нашей кровушки! Сто лет пили. Теперь мы вашу будем пить!
При этих словах вспоминалась одна из надписей на мраморных досках в церкви Морского кадетского корпуса, куда заносились имена офицеров, воспитанников корпуса, погибших при исполнении служебных обязанностей: “Мичман Альфред Дейбнер, убит и съеден дикими на острове Нукагива”. Нукагива лежит в Полинезии к юго-востоку от группы островов Жильберта. <…>
Ленин в своих проповедях убеждал солдат брататься с неприятелем и бросил лозунг: “Мир без аннексий и контрибуций”. Солдатам это нравилось, больше воевать <они> не хотели и во множестве дезертировали. <…>
Около того времени английский король Георг V написал письмо царю Николаю II, что он приглашает царя с семьей приехать к нему в Англию. Письмо это английский военный атташе передал послу Бьюкенену, а последний —министру иностранных дел Милюкову. Но Милюков не вручил его царю, так как, по его словам, члены Временного правительства не соглашались с отъездом царя. Когда же пребывание царской семьи в России стало для нее опасным, начали хлопотать в Англии о принятии царской семьи, но премьер Англии Ллойд Джордж наотрез отказал, что привело впоследствии к гибели всей царской семьи. <…>
Ленин продолжал произносить речи с балкона Кшесинской. В один прекрасный день он бросил лозунг: “Грабь награбленное”. И пошел грабеж по всей России. Матросы воровали с кораблей катера, шлюпки, судовое имущество и тоже продавали. Крестьяне грабили и убивали помещиков. Зверства их доходили до того, что они вырывали языки и выкалывали глаза ни в чем не повинным помещичьим лошадям и скоту. Помещики бежали из своих усадеб и имений.
Кажется, русский народ некогда сумел ловко обмануть наивных народников, изобразив себя перед ними совсем не таким, каким был на самом деле. Но ведь эти “ходоки в народ”, год за годом упорно сбивая его с пути, другого и не заслуживали.
Ленина многие считают гением. Я бы скорее его назвал коварным психологом-прагматиком, который всегда умело играл на аморальных инстинктах интеллектуально неразвитых масс и этим достиг того результата, который мы видели перед собой. Но ведь для этого никакой “гениальности” вовсе не требовалось — того же мог бы достичь любой человек нормального умственного развития; другое дело, что никакой нормальный человек, а гений и подавно, не стал бы добиваться подобных целей. Вероятно, мозг Ленина все же разъедала бледная спирохета еще в молодости им подхваченного сифилиса. (Далее ругает Ленина и др. — Н. В.)
* * *
Наконец 30 мая 1917 г. вышел приказ о моем назначении в комиссию. Она находилась в Галерной гавани и состояла из председателя-адмирала, делопроизводителя и шести членов — ученых специалистов. Когда на каком-нибудь заводе был закончен корабль, компания выезжала и каждый член комиссии испытывал все механизмы по своей части, приказывал заводу устранить найденные недостатки, после чего корабль принимался в казну.
Так, на моей обязанности лежало испытывать орудийные установки, орудия, приборы управления огнем, подачу снарядов, аэрорефрижирацию бомбовых погребов, якоря, канаты и т. п. В то время заканчивалось очень много кораблей, так что все время надо было ездить с завода на завод, в Ревель, Петербург, Николаев, Ригу. В июне мы выехали в Николаев для испытания линейного корабля “Император Александр III”. В течение двух месяцев я испытывал его механизмы, затем корабль вышел в море для испытания всех механизмов стрельбой при нормальном положении корабля и при крене в 8╟. Окончив все испытания, пошли в Севастополь. Черноморский флот революционные матросы считали украинским и поэтому “Император Александр III” переименовали в “Волю” и вместо Андреевского флага подняли придуманный ими украинский из двух полос: голубой и желтой. Голубая полоса должна была обозначать море, а желтая — спелое поле. Между тем на всех кораблях Черноморского флота висели Андреевские флаги. По приходе в Севастополь этот “блакитножелтый” флаг был спущен и поднят Андреевский. <…>
* * *
Углубление революции на кораблях всех флотов шло полным ходом. В Кронштадт на “Александр II” прибыл еврей Рошаль и быстро сделал всех матросов большевиками. На линейном корабле “Петропавловск” вздумали ввести присягу на верность совету солдатских и рабочих депутатов, и когда офицеры отказались, матросы расстреляли шесть мичманов. Среди них был убит и мой соплаватель на “Петре Великом”, большой художник мичман Завойко.
В Черноморском флоте матросский комитет решил отнять у офицеров оружие, и когда за этим явились к командующему флотом вице-адмиралу Колчаку, последний сломал свою золотую саблю и выкинул за борт, сказав:
— Не вы мне ее пожаловали, не вы и получите. У меня ее даже японцы в плену не отняли.
Много раз потом матросы спускали водолазов, чтобы достать со дна георгиевское оружие Колчака. Они хотели его иметь как революционную реликвию, но это им так и не удалось.
В Балтийском море на линейном корабле “Император Павел I” произошел взрыв котлов, повлекший за собой гибель восьмидесяти двух человек. Это неслыханный случай. Но при революционной службе ничему не надо удивляться.
Эскадренным миноносцем “Охотник” командовал мой товарищ лейтенант Фок. Он питал огромное отвращение к революции и решил уничтожить свой миноносец. Повел его на минное заграждение. Сам погиб, но зато уничтожил всех матросов миноносца.
* * *
Председателем Временного правительства стал адвокат Керенский. Прежний председатель князь Львов казался совету депутатов слишком буржуазным, и его убрали. На фронте боев уже не было, а солдаты братались. Верховный главнокомандующий генерал Корнилов, видя такой развал, требовал введения уже отмененной смертной казни, чтобы заставить солдат сражаться. Но Керенский был против. Тогда Корнилов послал в Петербург Дикую дивизию под командой генерала Крымова. Керенский, узнав об этом, бросил в народ провокационное воззвание против Корнилова. На станции Дно рельсы были разобраны. Дикая дивизия задержалась, и агитаторы начали ее обрабатывать. Кончилось тем, что солдаты дальше не пошли. Керенский вызвал к себе Крымова. Последний, явившись, нашел там свой конец. Керенский объявил, что генерал Крымов застрелился. Но в обществе стало известно, что его убил бывший с Керенским революционер-террорист, авантюрист Савинков. Этот Савинков был в партии Керенского, но из эмиграции вернулся к большевикам и нашел свой вполне заслуженный конец. Сидя у большевиков в тюрьме, он писал Бурцеву, уговаривая его примириться с большевиками и вернуться в Россию. Бурцев ответил, чтобы тот перестал писать эмигрантам письма, так как они бесполезны и для Савинкова, и для большевиков и эмигранты к ним относятся с негодованием. Бурцев был известным разоблачителем разных подпольных провокаторов.
После убийства Крымова Керенский посадил в тюрьму генералов Корнилова, Деникина, Маркова и Эрдели — в будущем организаторов Добровольческой армии. Охрану в тюрьме этих генералов взяли на себя текинцы, верные Корнилову, никого не подпуская к генералам.
После ареста Корнилова адвокат Керенский назначил себя верховным главнокомандующим всех вооруженных сил России. По настоянию Керенского вся царская семья была арестована, и теперь он надумал отправить их на поселение в Сибирь, в город Тобольск, якобы за то, что прежде всякие возмутители ссылались на поселение в отдаленные края.
Процедуру по отправке царской семьи в Тобольск Керенский взял на себя и сам все проделал. Генерал Гурко написал царю сочувственное письмо. Керенский перехватил это письмо и посадил генерала в Петропавловскую крепость с облачением в тюремную одежду.
* * *
Лозунг Ленина “Мир без аннексий и контрибуций” возымел свое действие. На всех перекрестках агитаторы твердили его. Солдаты совсем не хотели сражаться. Тогда Керенский стал ездить по фронту, собирать в войсках митинги и уговаривал солдат сражаться. В обществе его уже начали называть “верховный главноуговаривающий”.
В одном случае Керенскому удалось уговорить солдат пойти в атаку. Все было приготовлено, и войска двинулись. Но в этот момент замитинговали, раздумали и дальше не пошли. Результатом была массовая гибель офицеров.
В стране продолжался развал. Керенский не предпринимал никаких шагов. Он хотел быть хорошим и с Временным правительством и с советом депутатов. Благодаря такому отношению Керенского страна шла большими шагами к большевизму. 4 июля большевики хотели совершить в Петербурге переворот, для чего масса матросов и несколько кораблей прибыли из Кронштадта, но в Петербурге еще оставались верные правительству войска, главным образом казаки, и усмирили попытку переворота. Ленин бежал в Финляндию и продолжал работать в подполье. В Петербурге остался его сподвижник Лейба Бронштейн—Троцкий, который “углублял” революцию среди войск. К осени уже все солдаты были большевиками. И труды его не пропали даром: к началу осени все солдаты столичных частей уже были превращены в большевиков и единым их богом теперь был Карл Маркс. (Далее ругает Маркса и пр. — Н. В.) <…>
* * *
После прихода линейного корабля “Воля” в Севастополь я долго жил на нем, так как приходилось заканчивать работы на нем и, кроме того, испытывать эскадренный миноносец “Хаджибей”.
Служба в комиссии была интересна и приятна. Материально мы были устроены хорошо. Если надо было ехать куда-нибудь, то выдавали билет первого класса, кроме того, прогонные по старым законам: штаб-офицерам на три лошади, обер-офицерам на две, причем с версты на одну лошадь полагалось пять копеек. Расстояние от Петербурга до Севастополя около 2000 верст. Я был штаб-офицером и получал с версты 15 копеек. Кроме того, судостроительные заводы были богатыми и имели свои роскошные гостиницы. Когда приезжаете, завод предлагает вам в гостинице шикарный номер и автомобиль. Завод часто устраивает для комиссии обеды, ужины, обыкновенно изысканные, с первосортными винами и т. д. Жалованье наше было большое. Я получал в месяц 1080 рублей золотом. Почти адмиральское жалованье. Я как-то спросил председателя нашей комиссии:
— Почему нам назначено такое огромное жалованье?
— Чтобы вас никто купить не мог, — ответил адмирал.
Это нас глубоко возмутило. Мы все происходили из слоев общества, где благородные традиции воспитывались поколениями, и никто нас ничем никогда подкупить не мог бы. Несмотря на наступившую демократизацию и, вследствие, опошление нравов, нас это не коснулось. Мы остались такими, какими были, ибо с молоком матери и в кадетских корпусах нам было внушено чувство долга и порядочности, поэтому и не надо было обставлять нас так, что мы бывали в затруднении, куда расходовать получаемые средства.
В сентябре комиссия уехала в Петербург, оставив меня в Крыму. В свободное время я разъезжал по Крыму, который очень люблю. Я находил какое-то сходство Крыма с Испанией, о которой имел прелестные воспоминания. Возьмите Севастополь. Он по природе и постройкам напоминает Бильбао, хотя меньше последнего. Я посетил Бахчисарай, где осматривал дворец хана и воспетый Пушкиным Бахчисарайский фонтан во дворце. Там же и гарем, и интересная потайная комната, откуда хан слушал судопроизводство. Во дворце все удивительно хорошо сохранилось.
5 октября уехал в Петербург, и, когда явился к адмиралу, последний был недоволен, что я выехал без приказания, так как хотел мне дать некоторые поручения. С другой стороны, видимо, сама судьба внушила мне уехать. Нечего было делать, и я уехал, не предполагая, что находился тогда в Севастополе накануне серьезных событий. Недели через две после моего отъезда матросы, подстрекаемые разными углубителями революции, произвели массовые убийства морских офицеров. Матросы ходили по квартирам и гостиницам, отыскивали офицеров и уводили их. Затем собрали всех на баржу, вывели в море и, привязав к ногам тяжести, живыми сбросили в море.
Через несколько месяцев, когда немецкие войска заняли Крым, услыхав о таких действиях, спустили водолаза. Но водолаз не выдержал, чуть с ума не сошел. Когда его подняли наверх, сказал:
— Там митинг. Стоят русские офицеры, разговаривают, машут руками…
Очевидно, привязанная к ногам тяжесть удерживала их у дна. Тело после долгого пребывания в воде старалось всплыть на поверхность, потому <принимало> вертикальное положение. Волнение воды придавало движение рукам. Все вместе произвело на водолаза это впечатление.
Странно, как поступала со мной судьба. Когда появляются обстоятельства, при которых я должен бы отправиться к своим цусимским товарищам, судьба меня всегда извлекала из этих обстоятельств. Порт-Артур, “Паллада”, “Искра”, Севастополь, Киев. И вот я живу до сих пор, сам не зная, для какой цели, хотя уже давно большинство моих товарищей оставило этот мир. Я сам знаю, что мне нет места в этом мире и не гожусь я для него. <…>
В Петербурге пришло в комиссию известие, что команды острова Эре просят меня приехать туда, что было как раз кстати, ибо в Або жила моя семья. Прибыв на Эре, узнал, что команды вызвали меня с целью поделить между собою экономические суммы рот и запрашивали, где эти суммы и какие они должны быть после моего ухода. Я ответил, что не в курсе этого дела, что это должны знать ротные командиры и баталёры тех рот. Меня поразило поведение команд. Простые матросы еще ничего себе, но более интеллигентные и образованные из них были нахалами и хамами. Я просто их не узнал. Мне противно было с ними разговаривать, и я поспешил уехать. Через несколько дней узнал, что они арестовали командира 2-й артиллерийской роты лейтенанта Зарубина и повезли в Петербург, но не довезли, а убили по дороге в купе вагона.
* * *
Приехав в Або, решил на следующий день ехать в Петербург, а так как поезд уходил в девять часов утра, то, напившись чая, мы все в квартире оставили так, как было, ничего даже не убирая со стола, за которым пили чай. Ключ от квартиры передали домовладельцу финну Майяля, сказав, что через несколько дней приедем назад. С нами уехала и прислуга. В свою квартиру мы имели возможность попасть лишь через пять лет.
В Петербурге мой младший брат, полковник гвардейской артиллерии, был председателем правления Гвардейского экономического общества и занимал роскошную квартиру в здании общества на Мойке. Мы у него и поселились.
Наступало 25 октября. Накануне днем ходили какие-то прапорщики и расставляли какие-то караулы. У нашего дома тоже поставили часового. Временное правительство днями и ночами заседало в Зимнем дворце. Туда же для охраны были стянуты женский батальон и юнкера военных училищ. Ночью слышалась сильная ружейная и пулеметная стрельба. С пришедшего накануне из Кронштадта крейсера “Аврора” было сделано несколько орудийных выстрелов. Это войска гвардейского корпуса штурмовали Зимний дворец, защищаемый женским батальоном и юнкерами. Наш дом находился недалеко от Зимнего дворца, и мы все хорошо слышали. Часа через три стрельба стихла.
На следующий день узнали, что большевики заняли Зимний дворец и арестовали Временное правительство. Керенский бежал, переодетый в женскую одежду. Войска все сразу перешли на сторону большевиков. Против были одни лишь юнкера военных училищ, причем Владимирское пехотное училище защищалось очень долго и потеряло много юнкеров. Во всех городах России произошли большевистские перевороты. Из Быховской тюрьмы бежали арестованные Керенским генералы, выпущенные текинцами. Корнилов пробрался на Дон. Захватив власть, большевики не расположились, подобно Керенскому, в Зимнем дворце, а заняли женский Смольный институт и устроили там свою резиденцию. Теперь наступило время для них проводить в жизнь свои законы.
Государством должен был управлять совет народных комиссаров во главе с Ульяновым—Лениным. Этот совет соответствовал кабинетам министров других стран.
Петроградскую губернию переименовали в “Петроградскую коммуну”, управлять ею поставили Апфельбаума—Зиновьева; ему же поручили руководить “Коминтерном” — содержавшимся на русские деньги всемирным центром коммунистических партий и их пропагандистских аппаратов.
Управлять печатью назначили Нахамкеса—Стеклова. Командовать всеми вооруженными силами взялся Лейба Давыдович Бронштейн—Троцкий.
Для борьбы с контрреволюцией был учреждена “Чрезвычайная комиссия”, или, попросту “Чека”; ее главой поставили Моисея Соломоновича Урицкого.
Для управления губерниями, краями, городами, уездами, волостями и селами большевики организовали свои советы солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, сокращенно совдепы; по ним и саму страну во всем мире начали называть Совдепией.
Потому что России больше не было.
И, как ни посмотри, настоящей первопричиной всего этого была революция, которую неврастеник и кликуша Керенский цинично окрестил “великой бескровной”.
В БОЛЬШЕВИСТСКОМ РАЮ
После объявления Петербурга коммуной посыпались декреты. Банки, заводы, имения, дома национализировались. Содержимое сейфов конфисковывалось. Процентные бумаги, золото и драгоценности жители должны были сдать в пользу коммуны. Частная торговля запрещалась. Магазины национализировались, церковные браки и крещения отменялись. И много еще разных новшеств вводили эти декреты, в корне менявшие установившуюся многими веками жизнь населения.
У меня в одном из банков оставалось на текущем счету две тысячи рублей. Чтобы они не пропали, я пошел за ними в банк. Управляющим оказался еврейчик лет девятнадцати. При разговоре со мной он вытащил из письменного стола наган. Долго я уговаривал его, чтобы он отдал мои деньги, и, лишь решив, что я не русский и хочу уехать, <он> согласился. Другие вряд ли получили свои деньги.
Большевики, захватив власть, объявили, чтобы все служащие оставались на своих местах. Но чиновники, главным образом Министерства иностранных дел, не хотели служить большевикам и не являлись на службу. Офицеры бросали свои части и убегали. Все были уверены, что это будет продолжаться недели две, не больше.
Комиссарами в большинстве были люди из подонков общества. Я видел комиссара одной из частей города Петербурга, совершенно неграмотного. Он знал только две буквы и писал ими свою фамилию “Попо” (Попов). Прежние суды были отменены, введены народные, где судили без всяких кодексов, а по своим симпатиям и антипатиям. Каждый день с вечера в разных местах слышались выстрелы. Это разные хулиганы занимались грабежами. На улицу с темнотой опасно было выходить. Была зима, и если неосторожный человек выйдет из дому, то, если и останется в живых, вернется домой или без пальто, или без сапог, или просто в кальсонах.
Офицеры и чиновники, бросившие службу, жалованья не получали, и чтобы просуществовать, они или торговали на улицах газетами, или скалывали лед, или поделались лакеями в ресторанах, или просто спекулировали на черном рынке. Первое время с непривычки неприятно было смотреть на это.
Большевики очень часто устраивали демонстрации, в которых должны были участвовать все рабочие. Они выходили из какой-нибудь фабрики и несли множество плакатов, за которыми шла серая, неприветливая толпа. Чего только не было написано на этих плакатах: “Смерть золотопогонникам”, “Смерть буржуям”, “Смерть капиталистам”, “Смерть прихвостням капиталистов”, “Религия — опиум для народа”, “Мир хижинам, война дворцам”, “Мир без аннексий и контрибуций” и т. д.
Война продолжалась, но солдаты давно перестали воевать. Многие бросали свои части и с винтовками уходили домой. Немцы повели наступление и каждый день занимали столько, сколько могла проскакать кавалерия. Старых офицеров почти не осталось в войсках, последними руководили различные комиссары. Эти войска в паническом страхе бежали перед немцами. Немцы в короткое время заняли Псковскую губернию, Белоруссию, Украину, Крым, Донскую область и вкатились на Кавказ. Тогда большевистские заправилы решили прекратить войну и заключить мир. В городе Брест-Литовске съехались две делегации: немецкая под председательством генерала Гофмана и советская под председательством Бронштейна—Троцкого. В качестве экспертов захватили с собой генерала Скалона и адмирала Альтфатера. Генерал Гофман, выставив требования Германии, потребовал их удовлетворить. Большевики оспаривали. Тогда Гофман ударил кулаком по столу и потребовал прекратить спор. Советские представители обиделись, и Бронштейн—Троцкий заявил, что они мирных условий не подпишут. На этом и разъехались. Хотя мира и не было, но все требования немцев большевики выполнили. Этот мир назывался “Похабный мир”. Генерал Скалон в одно из заседаний, не выдержав позора России, вышел в соседнюю комнату и застрелился. Адмирал Альтфатер пробыл до конца на переговорах. Через некоторое время он тоже покончил жизнь самоубийством.
* * *
Наша комиссия в декабре испытывала последний эскадренный миноносец “Миклуха Маклай” и работала до марта 1918 г., когда комиссар Главного морского штаба Сакс отдал приказ о ликвидации комиссии. Нам выдали месячные оклады и распустили.
В Петербурге скоро начался голод. Свободной торговли не было, и мало кто заботился о доставке провианта в город. Большевики ввели карточки, по которым выдавалась населению вобла и по четверти фунта хлеба в день, то есть 50 гр. Менее предприимчивые пухли от голода и умирали. Для лошадей тоже не было провианта, и часто на улицах лежали дохлые лошади с вспухшими животами.
Меня как-то на улице встретил один из матросов “Александра II” и попросил зайти к нему. Он жил с двумя матросами в одной из комнат на Николаевском вокзале. Все они были комиссарами на Виндаво—Рыбинской железной дороге. Ночью участвовали в разграблении какого-то винного погреба, и матросу захотелось угостить меня. Они имели много всевозможной провизии и с моим приходом устроили большой пир. Узнав, что я нигде не служу, начали уговаривать, чтобы я стал комиссаром всей Виндаво—Рыбинской железной дороги, и собрались уже телефонировать Ленину. Насилу удалось уговорить не делать этого. Когда я уходил домой, они позвали извозчика, положили ящик французского коньяку “Бисквит” в 48 бутылок, консервов, муки, ветчины, сахару, масла и подарили мне, сказав: чтобы не было голодно.
Солдаты повально занялись грабежом, главным образом винных погребов. Грандиозный грабеж был в Зимнем дворце. Чтобы солдаты не перепивались, бочки с вином выпустили и залили водой. Несколько человек утонуло в этом вине. Я видел, как один солдат разбил ящик, вытащил бутылку шампанского и начал пить. Но быстро отшвырнул ее, сказал: “Скисло”. Он рассчитывал на водку, и вкус шампанского ему не понравился.
Чтобы достать как-нибудь провизию, целые армии мешочников отправились в южные и восточные губернии за мукой и картофелем. Целые поезда были загружены ими. Они сидели даже на крышах вагонов. Большевикам трудно было бороться с этим явлением. Они установили на вокзалах заградительные отряды, отнимавшие у мешочников провизию. Комиссары не сумели организовать доставку продуктов в города, да и производство продуктов заметно уменьшилось. <…>
Голод пришел в города не только потому, что большевики не сумели обеспечить население продуктами, — даже любыми способами препятствуя ему самому привозить провизию из деревни, — но и по причине резкого упадка сельскохозяйственного производства. Получив даром помещичью землю, крестьяне ее все равно не обрабатывали, не ухаживали за оставшимся в поместьях скотом, давая ему подохнуть от голода: теперь и землепашцам больше по душе было митинговать, чем работать. В городе совершенно невозможно было купить мяса. Жители постоянно испытывали голод и искали способов его утолить.
И все это принесла стране та революция, в которую сто лет, начиная с декабристов, вели свой народ, совершенно его не зная, “передовые люди” России. <…>
До революции интеллигенция требовала свободы слова и печати и неприкосновенности жилища; рабочие кричали: “Хотим денег, побольше денег!”; крестьяне — “Долой помещиков, дайте нам больше земли!”; солдаты — “Долой войну, нам нужен мир без аннексий и контрибуций!”; инородцы — “Нам нужна автономия, дайте нам независимость!” И все вместе в полный голос возглашали: “Долой монархию! Дайте нам ответственное перед народом правительство!”
Совершили свою революцию — и вот что получили:
Интеллигенты — такую свободу слова и печати, что им и рот раскрыть теперь страшно, закрыты все газеты, не принадлежащие партии большевиков, запрещен ввоз печати из-за границы; получили они и такую неприкосновенность жилища, что в любое время суток в любую частную квартиру может ворваться любой красногвардеец или просто болшевиствующий хулиган, произвести подробнейший обыск, присвоить при этом любую понравившуюся ему вашу вещь, а напоследок безо всякого предлога арестовать и увести с собой вас самого.
Рабочие — столько денег, что тачками их возили домой, только ничего на них не могли купить.
Солдаты — свой мир “без аннексий и контрибуций”, но вот уже двадцать пять лет почти беспрестанно воюют: даже военное положение не отменено.
Инородцы получили автономии и независимости — но такие, что добивавшимся их, всем этим Петлюрам, Бычам, Чхенкели, Церетели, Рябоконям и Рябошапкам, пришлось так бежать, что пятки сверкали, и до сих пор приходится жить за границей без возможности вернуться в свои “независимые государства”.
А все вместе получили такое “ответственное правительство”, министры-комиссары которого в любое время могут по своему усмотрению расстреливать людей тысячами, ни перед кем за это не отвечая.
У каждой исторической эпохи лишь ей свойственные массовые психозы. В древнейшие времена жизнью народа управляли сны и суеверия; на них построена почти вся Библия с ее пророками. В Средние века общество было заражено религиозным фанатизмом — нельзя было даже письмо написать, не начав его словами: “Во имя Господа нашего сладчайшего Иисуса Христа” и т. д., иначе вас могли обвинить в ереси и спалить на костре. <…>
В наше время видим, как человечество подвергается массовому заражению психозом коммунизма. Страшная это болезнь, берегитесь ее! Человечеству она опаснее чумы, холеры и других эпидемий, потому что унесет больше жизней, чем те все вместе взятые.
Русский народ всегда жаловался на какое-нибудь “иго”: вначале это было иго татарское, потом — крепостное, затем просто — “иго царизма”. Наконец свергнули ненавитную монархию — для того лишь, чтобы попасть под иго коммунизма. От него русские люди теперь не скоро избавятся — если это вообще когда-либо произойдет. Те, которые набросили это ярмо на шею народа, постараются вечно держать его с помощью таких инструментов, как Чека, ГПУ, НКВД и пропагандистский дурман, в рабстве, темноте, нужде и изнуряющем “стахановском” труде, чтобы не дать в нем накопиться опасной энергии самодеятельности. А для того чтобы народ не стал задумываться обо всем этом, руками того же народа уничтожили его мозг — русскую интеллигенцию.
Та уничтоженная старая русская интеллигенция, во многих случаях талантливая, все же оказалась, в своей массе, мыслившей ограниченно. Она готовила свой народ к революции и сама приложила руку к ее свершению, единственно “следуя моде”, — ведь нашим “передовым людям” спокойно спать не давала сама мысль, что вот, на свете уже существует столько республик, а у нас все еще монархия! Неразумный человек будет через силу натягивать на ноги явно ему чересчур узкие — но зато модные! — сапоги, которые потом натрут ему мозоли; разумный же скорее выберет немодные, но себе по ноге. В Японии монархия существует уже три тысячи лет безо всяких революций, и даже правит все та же династия, а японцы ничего не собираются менять, так как их рациональное мышление им подсказывает: хотя монархия порождает порядок, но из порядка может родиться роскошь, из роскоши — леность, из лености — бедность, из бедности — зависть, из зависти — революция, из революции — анархия, которая снова породит монархию. Так какая же нам польза, рассуждают японцы, вечно крутиться в таком заколдованном кругу? Пусть этим лучше занимаются европейцы, и прежде всего (потому что это полезно для нас) — русские. <…>
После ухода со службы надо было существовать, а чтобы существовать, надо работать. Служить большевикам я совершенно не хотел. Мы в числе восьми офицеров гвардии и флота откупили на Морской улице банкротировавшую техническую контору и повели ее. Дело пошло очень хорошо. Каждый из нас в месяц получал по 1500 рублей жалованья, что давало возможность существовать. Один из совладельцев конторы, капитан II ранга Бонлярский, должен был скоро уйти, так как большевики нашли его и заставили служить на одном из кораблей командиром. Дальнейшая его судьба была печальна. Его сослали на Соловки и там расстреляли. Несмотря на то, что большевики нам все время мешали, часто отнимали товары, контора все время прогрессировала, и когда я в октябре уезжал из Петрограда, в конторе было товара на 60 тыс. рублей.
* * *
В августе еврейка Каплан стреляла в Ленина и ранила его. Через несколько дней был убит чекист Урицкий. Тогда большевики, чтобы запугать население, арестовали массу офицеров. Предварительно они приказали всем офицерам регистрироваться. Более дальновидные не регистрировались. Менее дальновидные, в том числе и я, зарегистрировались. Мой брат, председатель Гвардейского экономического общества, был арестован. Всех арестованных офицеров отводили в районный совдеп. Брат, сидя там со множеством офицеров и видя, что красноармейцы постоянно входят туда и выходят, воспользовавшись беспорядком в совдепе, смешался с выходящими красноармейцами и вышел на улицу. В тот же день уехал в город Владимир, чтобы его не нашли. Все другие офицеры, в числе 562, были вывезены в Кронштадт и там расстреляны. Это был красный террор. Еврей Каннегисер убил Урицкого, а расплачивались совершенно аполитичные офицеры. Это имело свои последствия, так как расправа с офицерами вызвала массовое их бегство на окраины России, где они организовали добровольческие армии, которые в течение трех лет вели жестокую гражданскую войну с большевиками.
* * *
В марте я из квартиры брата переехал на Таврическую улицу, в квартиру полковника гвардейской артиллерии Петракова, заведовавшего делами Великого Князя Павла Александровича. Квартира была огромная, в 16 комнат. Сам Петраков жил в Царском Селе с Великим Князем, а меня попросил поселиться у него, чтобы сохранить обстановку, <в> которой было много <вещей> из великокняжеского дворца. Я жил там месяца три. Помню, научился варить вкусный шоколад из какао, сахара, молока и какаового масла и посылал через Петракова детям Великого Князя. Все было бы хорошо, если бы не прислуга Петракова Груша. Она могла бы навести таких чекистов, что я тоже очутился бы в Кронштадте. Поэтому я в июле переехал в квартиру капитана II ранга Федяевского, на Кабинетскую ул., № 5. Там жила жена Федяевского, сам Федяевский служил на Казанском пороховом заводе и изредка наезжал в Петербург. Судьба Петракова была незавидная: после расстрела Великого Князя он переехал к своей семье в город Винницу и там был расстрелян. <…>
После убийства Урицкого большевики разгромили британское посольство в Петрограде. Когда в него ворвались красноармейцы, их встретил в вестибюле английский капитан Кроми с револьвером в руке. Кроми был убит на месте, а все члены посольства с консулом Вудхаузом были брошены в тюрьму. Но Кроми дорого продал свою жизнь, убив двух красноармейцев. Большевики не хотели выдать его тело для погребения, и только датскому посланнику удалось получить труп Кроми. И все это сошло большевикам с рук! Напротив: британский премьер Ллойд-Джордж, отказавшийся принять русского царя с семьей, первым признал власть большевиков и подписал с ними торговый договор, этим напомнив, что “деньги не пахнут”, поэтому торговать можно и с людоедами. <…>
* * *
В августе и сентябре каждую ночь шли аресты зарегистрировавшихся офицеров. Однажды раздался звонок и в нашей квартире. Появился один из членов совдепа в сопровождении четырнадцати красноармейцев и председателя домового комитета, указавшего мое местопребывание. Член совдепа произвел обыск и, ничего не найдя, предложил мне одеться. Федяевский спал в другой комнате, и, так как он не был зарегистрирован, его не трогали. Когда я был готов, вся компания в четырнадцать человек под предводительством члена совдепа повела меня в Пересыльную тюрьму на Гончарной улице. Чтобы арестовать меня, довольно было бы трех человек, но не четырнадцать. Выведя меня из дома, один из них выстрелил из винтовки, не знаю зачем.
Я шел с ними по темным улицам, кругом ни души. В тюрьме было много камер, в которых уже находилось достаточно публики. Всю ночь приводили арестованных, главным образом офицеров и лиц из высшего общества. Первое впечатление было ужасное. Никто спать не ложился. Люди знакомились между собой и предугадывали свою судьбу. <…> В продолжение нескольких ночей шли усиленные аресты, и когда наши камеры были наполнены до отказа, больше не приводили. Одна из камер была назначена для дам, куда водворили старуху Родзянко, жену бывшего председателя Государственной думы, княгиню Волконскую с дочерью и проститутку. Последняя страшно возмущалась, что ее посадили с политическими. В то время даже воровство и убийство не наказывались, и можно думать, что она совершила что-нибудь особенное.
Арестованная публика была очень интересная. Там находились профессор стратегии генерал Михневич, последний военный министр генерал Беляев, бывший министр внутренних дел Макаров, директор Пажеского корпуса генерал Языков, начальник 2-й бригады крейсеров адмирал Курош, бывший в Порт-Артуре старшим офицером броненосца “Ретвизан” отставной контр-адмирал Щербо-Нефедович с тремя офицерами-сыновьями, генерал Елчанинов, министр Нератов и другие.
Тюрьма была грязная, мы спали тесно, на голых нарах. Некоторые стекла в окнах были выбиты, а в Петербурге ночи были холодные, так что спать приходилось в пальто. Нас ничем не кормили. Пищу приносили родные, или можно было послать красноармейца что-нибудь купить. Но в то время он покупал лишь астраханские селедки по три рубля за штуку. У кого ни денег, ни родных не было, с теми делились другие. Можно было покупать и газеты. В то время выходила лишь одна газета “Известия”. Из нее узнали, что все Великие Князья и все лица, принадлежавшие к царской фамилии, арестованы и водворены в тюрьму на Шпалерной улице. Их имена были перечислены в газетах. Их судьба не вызывала у нас ни малейшего сомнения.
Недели через две нас по ночам начали водить на допросы в совдеп. В одну из ночей и меня повели с мадам Родзянко и министром Макаровым. Нас привели в большой дом на Владимирской улице. Там помещался совдеп Литейной части. В нижней квартире в большом доме ждали мы, пока допрашивали одного на третьем этаже. Допросы были очень долгие. Меня вызвали третьим. В небольшой комнате за круглым столом сидели трое: матрос, студент и рабочий. Когда я вошел, пригласили сесть и начали спрашивать. Больше всего говорил матрос Евтухов, изредка студент Корсак. Рабочий все время молчал.
— Сколько вам лет? — спросил матрос.
— Тридцать пять.
— В каком чине?
— Капитан второго ранга.
— Какие имеете ордена?
— Владимира с мечами и бантом, Анны третьей и четвертой степени, Станислава второй и третьей степени, нагрудный знак за оборону Порт-Артура. Все ордена с мечами.
— Как это вы такой молодой и уже имеете Владимира?
— Этот орден я получил за отражение одной из известных минных атак на наши корабли в ночь на второе декабря 1904 года.
— А не участвовали вы в карательных экспедициях 1905 и 1906 годов?
— Нет, не участвовал. В 1905 году я был в плену в Японии, а весь 1906 год и 1907 год был в заграничном плавании в Тихом и Индийском океанах. О карательных экспедициях не имею никакого понятия.
— Как вы относитесь к советской власти?
— Я уроженец Литвы. Моя родина теперь самостоятельна, и я жду только подходящего случая, чтобы вернуться туда. Я к советской власти отношусь так, как и к власти любого другого иностранного государства, где бывал. Мне безразлично, какая власть, я ею не интересуюсь.
— А как вы относитесь к большевизму?
— Я не понимаю, что такое большевизм.
— Как так, вы не читали большевистской программы?
— Никогда не читал.
Тут вмешался студент, сказав:
— Как вам не стыдно! Вы такой ученый человек и не читали Маркса.
— Видите ли, каждый человек читает то, что его интересует. Я моряк, к тому же инженер и интересуюсь такими вопросами, как астрономия, математика, строительное искусство, геология, химия, и с интересом читаю все, что к ним относится. Что же касается коммунизма, меньшевизма, сионизма, социализма, монархизма, то эти вопросы меня абсолютно не интересуют, и ни одной из их программ я никогда не видел и не читал. Вас интересуют социальные вопросы, вы и читаете Карла Маркса, но думаю, не читаете того, что я читаю.
По-видимому, мой ответ их удовлетворил, и они начали относиться ко мне дружелюбно. Далее матрос спросил:
— Скажите, какой человек адмирал Курош? Как он относился к матросам?
— Я с Курошем никогда не плавал. Познакомился с ним лишь здесь, в тюрьме, и ничего про него сказать не могу.
— А почему вы не служите?
— Я служил России долго, но был уволен в марте этого года. И может быть, если бы не было этого увольнения, продолжал бы служить. Но раз уволили, то решил уехать на родину, где не был уже восемнадцать лет. Я в течение всей службы никогда не пользовался отпусками.
— Вы не уезжайте отсюда, — говорил матрос. — Увидите, как хорошо здесь будет. Будет как в раю.
Так говорили все большевики.
— Я ни за что здесь не останусь, — продолжал я. — Да и мне надо ехать на родину, иначе никогда туда не вернусь. А здесь я не хочу оставаться. За что меня, например, арестовали и я живу в таких безобразных условиях? А что там дальше будет, меня не удержит. Пока я вижу, что очень и очень скверно.
— Вы на это не обращайте внимания, — говорил матрос. — Мы должны проверить буржуазию и узнать, кто был врагом рабочих.
— Я же не буржуа и не интеллигент в том смысле, как здесь понимают. Я офицер. Самое лучшее, вы могли бы навести обо мне справки у матросов хотя бы на “Александре II”, теперь “Заря свободы”, где я был старшим офицером.
— Хорошо, мы так и сделаем, и если окажется, что вы не были врагом матросов, мы вас выпустим.
Поговорили еще некоторое время, и допрос закончился. Они ничего не записывали, а только разговаривали.
Под утро всех увели в тюрьму. После допросов некоторых через несколько дней по ночам увозили в Петропавловскую крепость и там расстреливали. Генерал Беляев, министр Макаров, адмирал Курош, полковник барон Мейендорф, Елчанинов, Языков, Нератов и очень много других были расстреляны. Я продолжал сидеть. В одну из ночей снова водили меня на допрос. Тогда расспрашивал меня какой-то рыжий еврей, кричавший всем, что его царская власть держала в Сибири и что он должен отомстить. Спрашивая меня не помню о чем, записывал. Я мало обращал на него и на его вопросы внимания. В тюрьме сидел мичман Воейков, которого любили матросы. Узнав о его аресте, они приехали с грузовиком, вооруженным пулеметами, освободили и увезли к себе. Матросы “Александра II”, узнав о моем аресте, тоже приезжали и требовали моего освобождения.
Тяжелую картину мы наблюдали в одну ночь. Были арестованы полицейский с женой. Полицейского повели на расстрел, а жена его горько плакала. И ничего дурного он никому не сделал, а расстреляли его только потому, что он служил в полиции. Но ведь без полиции государство не может существовать.
Комендантом тюрьмы был молодой еврей под фамилией Суворов. Взяв этот псевдоним, он был весьма горд, желая казаться потомком великого полководца.
Просидев более месяца, в один пасмурный вечер я с некоторыми арестованными был вызван к Суворову, который, взяв у нас подписки, что мы не будем <пред>принимать враждебных действий против советской власти, выпустил на свободу.
* * *
Выйдя из тюрьмы, я сейчас же начал хлопотать о выезде. Все уроженцы Украины, Крыма, Латвии, Эстонии, Литвы и Финляндии, вообще всех областей, оккупированных немецкими войсками, имели право выехать, так как не считались советскими гражданами. Для этого надо было получить разрешение комиссариата иностранных дел за подписью Карахана. Чтобы получить это разрешение, надо было представить кучу разных удостоверений: о неподсудимости (так! — Н. В.), о политической благонадежности и т. п. Существовали различные учреждения, выдававшие эти удостоверения. Около этих учреждений стояли длиннейшие очереди. Я долгими часами простаивал в них с четырех часов утра. За две недели удалось раздобыть лишь две бумажки. В учреждениях сидели типы с лицами горилл, неграмотные и малограмотные, с богатым цензом пребывания в каторжных тюрьмах.
Я записался в один из эшелонов, уходивших в Литву, заплатив за место 130 рублей. Брат, уехавший во Владимир, переехал в Москву, где поселился в гостинице, занимаемой красными комиссарами. Народный комиссар труда Цурюпа был его хорошим знакомым, так как прежде был управляющим имения родителей жены брата в Уфимской губернии. При помощи Цурюпы брат раздобыл себе и мне разрешение для выезда на Украину за подписью Карахана. В тот же день, когда брат приехал в Петербург, мы собрались и вечером поехали на вокзал.
День был дождливый, конец октября. Поезд уходил в восемь часов вечера. Сев в поезд, почувствовал некоторое моральное облегчение, но опасность еще далеко не миновала. Поезд был полон пассажиров. Там же ехал мичман Кудрявцев без всякого разрешения. На следующий день вечером поезд пришел на станцию Орша, на границе немецкой оккупации. Кудрявцев вышел из поезда одной станцией раньше, откуда крестьяне перевезли его контрабандным путем через границу. Впоследствии в Константинополе Кудрявцев погиб у Галатского моста под быстро мчавшимся автомобилем.
Я ехал с женой и четырехлетней дочерью, а брат — с женой, девятилетним сыном и прислугой, немкой из Литвы, которая служила еще у наших родителей, когда мне было четырнадцать лет. Она не хотела оставаться в России и решила делить с братом все невзгоды в беженстве. Лет через десять она умерла в Париже, не покидая семью брата.
До подхода поезда к Орше большевики осматривали в вагонах вещи и документы. На станции Орша Чека потребовала меня, жену и дочь для подробнейшего осмотра. Меня раздевали почти догола, ножом ковыряли подметки ботинок, но ничего не нашли и отпустили. Я видел, как одному пассажиру разрезали галстук и оттуда посыпались золотые монеты. Все драгоценности, как то бриллианты, кольца, браслеты — мы зашили в куклу дочери, которая начинала плакать, если у нее брали эту куклу.
Так и перевезли через границу. Послужные списки перенес немецкий офицер. В Орше для выполнения некоторых формальностей у немецких властей до переезда границы остановились на сутки у представителя Нобеля, к которому брат имел письмо. Представитель оказался очень симпатичным человеком. Фамилии его не помню. Знаю только, что позднее он был расстрелян большевиками.
Наконец днем на третьи сутки по прибытии в Оршу переехали границу. Легко и радостно стало при возвращении к комфорту, цивилизации и безопасности.
Публикация Натальи Владимировой