Записки, найденные в пепле у печей Освенцима
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2008
Павел Маркович Полян (род. в 1952 г.) — историк, географ, филолог, доктор географических наук. Автор ряда книг и статей по истории принудительной миграции, принудительного труда, военного плена, Холокоста и др. Живет в Москве.
ї Павел Полян, 2008
ПАВЕЛ ПОЛЯН
И В КОНЦЕ ТОЖЕ БЫЛО СЛОВО…
Об авторе записок, найденных в пепле
у печей Освенцима*, и предыстории их публикации
Последние евреи догорали.
Сияло небо, словно высший Зритель
Хотел полюбоваться на Конец.
И. Каценельсон.
Сказание об истребленном народе
Дорогой находчик, ищите везде!
З. Градовский.
Письмо к потомкам
1.
Залман Градовский родился в 1908 или 1909 г. в польском городе Сувалки, недалеко от Белостока. Он получил как еврейское (йешива), так и общее образование, знал европейские языки и европейскую литературу, много читал на идише и по-польски1 и имел склонность к литературному творчеству. Волевой и амбициозный характер сочетался в нем с физической силой и еще с одним редким дополнением к этим качествам — сентиментальностью.
После женитьбы на Соне Апфельгольд Градовский переехал на родину жены — в местечко Лунна (другое название — Воля), недалеко от Гродно. Там он работал конторским служащим, но, ощущая в себе и литературное призвание и тоску по Израилю, писал возвышенные статьи о своей любви к Сиону. Его зять — писатель-коммунист Довид Сфард2 (кстати, единственный из всей семьи, кто, подавшись в Москву, уцелел3) — позднее вспоминал об идеологических спорах с Градовским и о его первых литературных опытах, которые тот ему приносил прочесть.
Палестина была давней мечтой Залмана Градовского. Туда он стремился всей душой и всей семьей; один из его зятей, Вольф, согласился, но другой, Сфард, все колебался и тянул с отъездом. На размышления он взял себе год, но никто и не подозревал, что этого года ни у него, ни у кого из них уже не будет.
В сентябре 1939 г. на Польшу с двух сторон напали оба соседа — Германия и Россия. Местечко, где жил Градовский, было восточнее линии Керзона и досталось Советам. Полтора года новая власть “воспитывала” польскую элиту, а заодно и миллион с лишним новообретенных евреев, но Залмана Градовского и его семью репрессии не коснулись. К моменту нападения Германии на СССР ему было 32 или 33 года.
Граница была так близко, а немцы наступали так стремительно, что ни о какой эвакуации на восток и речи быть не могло. И, хотя все предчувствовали эту войну, никто и подумать не мог, что Красная армия сдаст Гродно и его окрестности так легко и так быстро. Немцы взяли его уже 23 июня, на второй день войны, — тихо, без боя, расположившись в лучших домах.
Безотчетный страх навис над еврейскими улицами, — и даже не страх, уточнял очевидец (Д. Кловский), а какое-то мертвенное предчувствие неотвратимой беды. Долго себя ждать она не заставила: “В один из самых первых дней оккупации вдруг зазвучало новое слово: юденрат — совет еврейской общины. Главным назначением юденрата было выколачивание у еврейского населения, — а при нем была создана полиция из евреев! — различных контрибуций, собиравшихся, как правило, не со всех, а только с богатых семей. Он же распределял полученные задания на работу”.4
Поговаривали, что председатель юденрата, известный в городе адвокат Бравер, и немецкий комендант Гродно — старые приятели, когда-то они вместе учились в университете в Германии; мол, благодаря этому гродненских евреев оккупационные власти “не слишком притесняли”.
Это “не слишком” было, в сущности, самоиронией: “Безвыходность, готовность снести любое унижение и обиду, это жизнь без собственного достоинства. Ходить — только по тротуарам, только съежившись и только с желтыми звездами, нашитыми одна на груди, другая на спине. Они прожигали рубашку, они опаляли кожу как жгучие клейма, как выставленные напоказ знаки моего позора”.5
Дoма, среди своих, — последнее место, где еврей хотя бы немножечко ощущал себя человеком. Но долго ли им было суждено оставаться в своих домах?..
Осенью 1941 г. в уши заползло другое змееподобное слово — “гетто”. Начиная с конца октября гродненские евреи ютились в двух “собственных” гетто родного города: первое — “украшенное” сторожевыми башнями, располагалось в самом центре, в пределах улиц Переца, Виленской, Найдуса и Замковой, а второе — на Скидельской и соседней с ней улицах. Всего в Гродно перед войной жило около тридцати тысяч евреев — цифра не малая, хоть и не идущая ни в какое сравнение с Белостоком, Лодзью, Люблином или Варшавой; около двадцати тысяч было приписано к первому гетто и еще семь-восемь тысяч — ко второму.
Каждый прожитый в гетто день мог оказаться для любого еврея последним: по приказу коменданта, обершарфюрера СС Курта Визе, их вешали или расстреливали за малейшую провинность. Очевидцы рассказывали, что он и сам любил поупражняться в стрельбе по движущимся живым мишеням с желтыми нашивками. Позднее выяснилось, что точно так же вели себя Стреблев и Ринцлер — коменданты второго гродненского и третьего, келбасинского, гетто.
Бежать было практически невозможно, но несколько побегов все же произошло. Если беглецов ловили, то кончалось все публичной казнью — расстрелом или повешением. Большинство же евреев, как пишет Кловский, “покорно принимали свою участь”, видимо, надеясь на Бога и на то, что “все как-нибудь обойдется”. Знай они наверняка, что обречены и что им нечего терять, они, может быть, и задумались бы о том, что в этой ситуации следует сделать самим.
Город Гродно входил в состав так называемого Белостокского округа, фактически присоединенного к рейху. На протяжении почти семнадцати месяцев это служило защитой: в то время как восточно-польские и белорусские евреи систематически расстреливались айнзацгруппами СД, “белостокских” раскидали по гетто и пока не трогали.
Но в конце 1942 г. добрались и до них. Между 2 ноября 1942 г. и началом января 1943 г. немцы проводили здесь акцию “Judenrein” — одну из операций по зачистке оккупированной территории. Еврейское население из ста шестнадцати городов и местечек сселялось в пять крупных транзитных полугетто-полулагерей, располагавшихся в Белостоке, в Замброве, в Богушеве, в Волковыске и в Келбасине6 — пригороде в нескольких километрах от Гродно по Белостокскому шоссе.
У этого лагеря своя предыстория. С 21 июля и по ноябрь 1941 г. здесь велось строительство — и одновременно эксплуатация — огромного (площадью около 50 га) лагеря для военнопленных7 (пленным поначалу было еще хуже, чем евреям, — в лагере содержалось до 36 тысяч человек, половина которых погибла здесь же). До сентября 1942 г. этот огороженный колючей проволокой барачный лагерь функционировал как “дулаг”, то есть транзитный военный лагерь. Затем его ненадолго превратили в так называемый лагерь военнопленных и гражданского населения: на короткие сроки в отдельные бараки сюда загоняли и гражданских, — перед тем как отправить куда-нибудь на работы или, если среди них обнаружатся партизаны, евреи и окруженцы, расстрелять.
Наконец, третьей “сменой” лагеря осенью 1942 г. стали евреи: здесь разместилось одно из пяти окружных транзитных гетто. Люди задерживались в них совсем ненадолго: по мере заполнения бараков и поступления вагонов их систематически отправляли в Освенцим. Немцы и юденратовцы с их полицейскими называли это “эвакуацией” и говорили об отправке на какие-то работы в Германию.
Первыми в Келбасин стали свозить евреев из окрестных местечек — из Индура и Сопоцкина, из Скидлы и еще многих-многих других.8 Понятно, что и евреям из чуть более отдаленной Лунны было не миновать этой судьбы. Залман Градовский со своими домашними попал сюда в ноябре 1942 г.
За ворота Келбасина колонна с Градовским вышла, скорее всего, 5 декабря и была погружена в поезд на одной из ближних станций (по-видимому, в Лососно — месте, где Градовский в свое время познакомился со своей будущей женой). Эшелон, проследовав через Белосток, Варшаву и Катовицы, прибыл в Освенцим 8 декабря 1942 г.
На перроне (“рампе”) — этом эсэсовском “чистилище” — произошла стандартная селекция: 796 слабых и не пригодных к труду — женщины, старики и дети — составили две длинные очереди слева (отдельно женщины с детьми и отдельно пожилые и слабые мужчины), а молодые и крепкие мужчины (всего 231) — очередь покороче, справа.
Тех, кто оказался в левых очередях, затолкали в крытые брезентом грузовики, и в тот же день все они погибли, в том числе и все близкие Градовского — мать, жена, две сестры, тесть и зять.
Их привезли в местность, внешне напоминавшую польский хуторок, где заставили раздеться и, дав по кусочку мыла, запустили в переоборудованную из крестьянского дома “баню” — в действительности же в импровизированную газовню; с недоумением смотрели они вверх, на совершенно сухие краны, — воду все никак не пускали, а когда невидимые им люди в противогазах сбросили сверху, через отверстия в потолке, какие-то зеленоватые кристаллы, жить оставалось всего по несколько минут, правда очень мучительных. “Циклон Б”, этот незримый, без цвета и запаха, газ, не знал жалости: перекрывая (буквально) человеческим тканям кислород, синильная кислота начинала с невыносимой горечи во рту, затем царапала горло, сжимала грудину, вызывая головную боль, рвоту, судороги и одышку, — так что можно было только позавидовать тем, кто оказывался ближе всего к упавшим кристаллам, — вслед за короткими судорогами “счастливчик” терял сознание и уже не чувствовал, как наступал паралич всей дыхательной системы. Искореженные страданием, вцепившиеся друг в друга трупы извлекали, грузили на вагонетки (не забыв вырвать золотые зубы) и сбрасывали в огромные и никогда не остывавшие ямы-костры.
Отныне в живых из всей семьи остался только он один — Залман Градовский, человек из правой очереди. Здоровый и сильный, он был пока что нужен рейху живым.
Не спрашивая его согласия, Градовскому “оказали доверие” и включили в лагерную “Sonderkommando” — особую команду из числа заключенных, обслуживавшую весь конвейер уничтожения (за вычетом самого убийства, которое немцы оставляли за собой). Именно работники зондеркоманды извлекали трупы из газовен, сбрасывали их в костры или загружали в муфели крематориев, выгружали и хоронили бренный пепел одиннадцати сотен тысяч людей. Иногда их называли еще “Totenkommando” — команда смерти, или “Leichenkommando” — трупная команда. Как никто другой, они представляли себе, что здесь происходит, и никаких иллюзий относительно собственного будущего у них тоже не было.
Не случайно именно в их среде вызрело и 7 октября 1944 г. — на пятый день праздника Суккот — вспыхнуло беспрецедентное в своем роде восстание в главном освенцимском лагере — Биркенау, где день и ночь горели четыре из пяти освенцимских крематориев. Залман Градовский был одним из руководителей восстания.9
Казалось бы, какой смысл в этом заведомо обреченном бунте, все участники и даже тайные пособники которого почти неизбежно погибнут в бою или будут казнены?
Один из ответов на этот вопрос дает сам Градовский в своих записках. В его голове не укладывалось, почему бездействуют союзники? Почему с юга, с американских аэродромов в Италии, или уж тем более с востока (с июля 1944 г. Красная армия стояла всего в девяноста километрах от ворот лагеря со знаменитой сентенцией10), — не прилетают американские или советские самолеты и не бомбят эти печи и эти газовни, этот не знающий передышек конвейер с суточной производительностью около четырех с половиной тысяч мертвецов?!
Поэтому восставшие запаслись не только оружием, но и взрывчаткой — они взорвали и подожгли один из крематориев, который с тех пор уже не был восстановлен.
Градовский, работавший на мятежном крематории № 4, погиб в перестрелке, в неравном бою.
Но еще задолго до восстания он совершил два других своих подвига — подвиг летописца и подвиг конспиратора. Много месяцев он вел дневник
и другие записи, в которых детально описал важнейшие процессы и события, происходившие в том аду, где он оказался.11
Он сумел не только засвидетельствовать все происходящее (что в условиях концлагеря было крайне нелегко), но и надежно спрятать свои записи, точно рассчитав даже то, где со временем их вероятней всего смогут найти. “Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки”, — писал он.12 В этих словах — уверенность в поражении зла, несмотря ни на что. Написать это мог только человек с выдающимся историческим самосознанием и оптимизмом!
О ценности его записок можно и не говорить: Градовский нисколько не преувеличивал, когда писал: “Тот, кто заинтересуется этим документом, получит богатый материал для истории”. Вместе с записями других зондеркомандовцев это не что иное, как центральный документ Катастрофы.
Его письменного свидетельства совершенно достаточно, чтобы прекратить все пошлые дебаты о том, “был или не был” Холокост.13 Тем поразительней, что ни в одной из центральных экспозиций Шоа14 — ни в Иерусалиме, ни в Вашингтоне, ни в Берлине и Париже — фигуре Градовского не нашлось не просто заслуженного, а вообще никакого места!
Между тем это не только одна из самых героических фигур еврейского Сопротивления, не только летописец, конспиратор и оптимист, но еще и литератор. Его произведения — единственные из свидетельств авторов-зондеркомандовцев — не были просто дневником, письмом или “репортажем” из “ануса Земли”, как назвал Освенцим один из эсэсовцев.
Установка Градовского была именно литературной, хотя в мире не найти места, столь неприспособленного для пестования литературных талантов.
Недаром он называет свой “дом творчества” преисподней. Ад, в котором он пребывал и о котором поведал, стократ страшнее дантовского своею заурядной обыденностью и голой технологичностью. И, в отличие от великого флорентийца, Залману Градовскому не довелось вернуться из преисподней живым.
Ни на “вынашивание замысла”, ни на “работу с источниками” или “над замечаниями редактора” времени не было. Еще до войны Градовский показывал свои очерки единственному профессиональному литератору в их семье — Довиду Сфарду — и все волновался, что он скажет. Наверное, тот поругивал своего шурина за излишек сентиментальности и патетики.
Эти недостатки наблюдаются и в публикуемых текстах. Гением Градовский, увы, не был. Но его стилистика, изначально ориентированная ни много ни мало как на подражание Иеремии и другим еврейским пророкам, писавшим о катастрофах, иногда все же достигает выразительности и силы.
Его записки, как он и надеялся, были найдены после войны и стали каденцией его беспримерной жизни и смерти. Он как бы разменял свою жизнь и смерть на свидетельское слово, на возможность быть услышанным и прочитанным.
В том числе (на сегодня — впервые) и на русском языке.
2.
После того как 27 января 1945 г. Красная армия освободила Освенцим—Биркенау со всеми его филиалами и ушла дальше на запад, на территории концлагеря оставались полевые, а затем тыловые госпитали, а также представители ЧГК (Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко-фашистских преступлений при Совнаркоме СССР). Доступ на большую часть территории никем не охранялся, и ничто не мешало местному населению бродить по лагерю, заходить в бараки и служебные помещения, где можно было найти кучи разных вещей: протезы, игрушки, мешки с женскими волосами, склянки с эмбрионами, извлеченными из маток беременных женщин, и т. д. Особенно привлекательной для “кладоискателей” была зона бывших газовых камер и крематориев. Именно туда, как на охоту, ходили “черные археологи” из местных поляков, чей энтузиазм питался исключительно мечтами о золоте и драгоценностях, которые евреи, — а как же иначе? — всюду закопали, прежде чем принять смерть.
Едва ли эти чаяния оправдались (а если вдруг и оправдались, то едва ли мы об этом узнаем), но иногда кладоискатели натыкались в пепле или земле на фляжки, банки или бутылки, внутри которых действительно что-то было. “Что-то” чаще всего оказывалось рукописями на непонятном им еврейском языке, которые, скорее всего, разочарованно выбрасывали. Кое-кто, однако, сообразил, что и на этом можно сделать деньги, и предлагал подобные находки тем, кто мог их и прочесть, и купить, — евреям, чаще всего — бывшим узникам лагеря.
Были среди них и бывшие зондеркомандовцы: те знали наверняка, где надо копать, и по их наводкам было действительно обнаружено несколько закладок с рукописями. Первая такая находка15 — ею была как раз рукопись Градовского! — была сделана еще в марте 1945 г., когда ни музея в Освенциме, ни самого польского государства еще не было: она попала в фонды ЧГК и пролежала в запасниках Военно-медицинского музея в Ленинграде чуть ли не четверть века — пока на нее не упал глаз историка.
Но не надо думать, что, когда был создан музей в Освенциме, его сотрудники активно занялись целенаправленными раскопками: самые первые состоялись только в начале 1960-х, и то под давлением бывших узников — членов зондеркоманды. Такая пассивность прямо вытекала из послевоенной политики стран Восточного блока по отношению к Холокосту и памяти о нем. В преломлении концепции Освенцимского музея это звучало примерно так: “Дорогие посетители, вы находитесь в самом чудовищном из существовавших при нацизме концентрационных лагерей… Здесь сидели многие десятки тысяч польских патриотов. Поляки мужественно и героически боролись с фашистами… Что-что, евреи? Да, их тоже обижали…”
В результате из нескольких десятков закладок, спрятанных в пепле и земле вокруг крематориев, были обнаружены и стали достоянием истории и историков всего восемь.
И две из них — рукописи Залмана Градовского.16
Расскажем о них подробнее — о том, как их нашли, что с ними стало и какая архивная и издательская судьба выпала этим слизанным временем и силезскими дождями свидетельствам.
“Дорогой находчик, ищите везде!” — взывал к потомкам автор. Первый же из находчиков, к счастью, в точности знал, где надо искать. Им был Шлоймэ Драгон, бывший узник Освенцима (№ 80359) и товарищ Градовского по зондеркоманде. Ему удалось бежать 18 января 1945 г. из колонны на “марше смерти” — во время массовой эвакуации лагеря, в районе Пшины. Благодаря этому он уцелел. Он сразу вернулся в бывший концлагерь и находился в нем все то время, когда там работала Чрезвычайная государственная комиссия. 5 марта 1945 г. во время раскопок он обнаружил тайник Градовского в одной из ям с пеплом возле крематория № 3.17
Раскопки велись в присутствии представителей ЧГК полковника Попова18 и уголовного эксперта Н. Герасимова. Попову Ш. Драгон и передал свою находку — обернутую резиной немецкую полевую фляжку, алюминиевую и с широким горлом. Передача и осмотр были запротоколированы. Протокол гласит:
При осмотре установлено:
Фляга алюминиевая широкогорлая, немецкого образца, длиной 18 см, шириной 10 см. Горлышко в диаметре 5 см. Фляга закрыта алюминиевой завинчивающейся крышкой, внутри которой имеется резиновая прокладка. На одном боку фляга имеет вмятину и небольшое отверстие, через которое во фляге виден сверток бумаги.
При открытии фляги через горлышко извлечь содержимое не представилось возможным. С целью извлечения содержимого фляга была рассечена и содержимое извлечено.
При осмотре содержимого выявлено: записная книжка размером 14,5 х 10 см., в которой на 81 листе имеются записи на еврейском языке. Часть книжки оказалась подмоченной. В книжку вложено письмо на еврейском языке на двух листах. Книжка и письмо завернуты в два чистых листа бумаги.19
Итак — первая весть от Залмана Градовского! Его записная книжка со вложенным в нее письмом, плотно закатанная в широкогорлую, но все же очень узкую солдатскую флягу, немного поврежденную, вероятнее всего, лопатой Драгона. Сам текст на идише, по его же свидетельству, был немедленно переведен бывшим узником Освенцима д-ром Гордоном20, но дальнейшая судьба этого перевода и предшествовавшей ему беловой копии нам неизвестна.
За расследование медицинских аспектов нацистских преступлений в ЧГК отвечал профессор М. И. Авдеев, организовавший в годы войны систему учреждений военной судебно-медицинской экспертизы, которую и возглавлял до 1970 года.21 Он позаботился о том, чтобы фляжка и рукописи попали в Военно-медицинский музей Министерства обороны СССР. В музее поступление было заархивировано под четырьмя отдельными сигнатурами (№ 21427 — протокол осмотра, № 21428 — сама фляга, № 21429 — письмо З. Градовского и № 21430 — записная книжка).22
Два последних номера соответствуют двум различным документам: их тексты и составляют первые две части настоящей публикации — темпераментное письмо-завещание, написанное всего за месяц до восстания (а возможно, и накануне предыдущей даты выступления, впоследствии отмененной), и записная книжка с повествованием о судьбе самого Градовского и его семьи, названные (мною и условно) “Письмо к потомкам” и “Дорога в ад”.
Немного о самой книжке. В обложке из черного коленкора, размером 148 х 108 х 10 мм, она была исписана синими и черными чернилами. Из ее первоначальных 90 листов сохранился 81 — остальные были вырваны (и, скорее всего, самим автором — для того чтобы облегчить ее запихивание в тесную флягу). Те же страницы, что сохранились и дошли до нас, изрядно пострадали от пребывания в сырой земле — они сильно подмочены и местами совершенно нечитаемы.
Самое первое в СССР упоминание о документе проскользнуло (иначе не скажешь) еще в 1980 г., в составленном В. П. Грицкевичем каталоге “Воспоминания и дневники в фондах <Военно-медицинского> музея”.23 Вскоре после этого в музей приезжали сотрудники журнала “Советише геймланд”, переписавшие среди прочего и записки З. Градовского, но публикация в журнале, насколько нам известно, так и не состоялась.
Однако еще в 1963 г. фотокопия впервые попала в руки польских историков.24 Первым из исследователей Холокоста с текстом ознакомился и в 1964 г. перевел его на польский язык профессор Бернар Марк25, в то время директор Института еврейской истории в Варшаве. По его словам, та часть записной книжки, что поддается прочтению, читается легко, а сам текст написан на хорошем литературном идише. В очень хорошей сохранности оказался второй текст Градовского, находившийся во фляжке, — “Письмо к потомкам”, датированное 6 сентября 1944 г.
Б. Марк закончил свой перевод в 1964 г., после чего польский востоковед д-р Роман Пытель проверил и заверил его перевод, стилистически его отредактировал и даже сумел прочесть несколько не прочитанных Марком фрагментов.
Впервые текст записных книжек был опубликован на польском языке в переводе и с предисловием Б. Марка в выпуске “Бюллетеня Еврейского исторического института” в Варшаве за второе полугодие 1969 г. Самого переводчика к этому времени уже не было в живых, и публикацию к печати подготовила его вдова — Эдварда Марк. И подготовила, скорее всего, под большим идеологическим нажимом: публикация, увы, существенно отличалась от оригинального перевода, в котором были сделаны изъятия и даже изменения цензурного свойства, при этом купюры нигде не обозначены и нигде не сообщается хотя бы то, что публикуемый текст — неполный.
Эти дефекты не были полностью исправлены и в публикациях Государственного музея Освенцим—Биркенау. В 1971 г. на польском языке вышел специальный выпуск “Освенцимских тетрадей”, посвященных зондеркомандовцам и их извлеченным из пепла рукописям; рукопись Градовского представлена в нем лишь фрагментами, касающимися собственно Освенцима. В 1972 г. этот же выпуск был повторен на немецком языке, а в 1973 г. — на английском.
Лишь после того как Э. Марк оказалась на Западе, она сумела опубликовать этот текст полностью — сначала, в 1977 г., в оригинале (на идише)26, а затем и в переводах: в 1978 г. — на иврите27, в 1982 г. — на французском28, в 1985 г. — на английском29 и в 1997 г. — на испанском30.
В 2004 г. Н. Л. Поболь и пишущий эти строки, разыскивая материалы о советских военнопленных, обнаружили записную книжку Градовского в фондах Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге. Первые публикации на русском языке (только “Письмо к потомкам”) состоялись в январе—марте 2005 г., в связи с пятидесятилетием освобождения Освенцима, до этого ни одной строчки на русском языке, насколько можно судить, не появлялось31, да и само имя Градовского в то время оставалось практически неизвестным даже лучшим специалистам.
Менее ясны обстоятельства, при которых была найдена вторая рукопись, носящая авторское заглавие “Посреди преисподней” и содержащая его наблюдения и мысли об Освенциме и событиях, происходивших в нем. Четыре тетрадки, запечатанные в свинцовую банку, были найдены молодым польским крестьянином — одним из освенцимских “кладоискателей”. Он охотно продал их Хаиму Волнерману — местному, освенцимскому, еврею, вернувшемуся домой в марте 1945 г.32
Волнерман и представить себе не мог всего того, что увидел в чудовищных лагерях возле своего родного города, как не мог он представить и того, насколько глобальным было уничтожение его соплеменников. Первое время он пытался найти какие-то следы своих родных, но вскоре убедился, что разыскать ту или иную семью среди миллионов погибших просто невозможно. Пролистав принесенные ему тетради, Волнерман сразу понял, что это аутентичное свидетельство о том, что происходило в Освенциме, и, не торгуясь, купил их.
Расшифровка шла с трудом и заняла много времени. Волнерман даже разгадал одну из загадок текста: числа, стоящие в скобках в конце одного из предисловий, — (3) (30) (40) (50) и т. д. — это гематрия (числовое значение) имени автора: Залман Градовский. Дочитав до адреса А. Иоффе — американского дяди Градовского, он написал ему в Нью-Йорк письмо и вскоре получил от него в ответ письмо с фотографиями племянника. Желая показать Иоффе весь текст записок, Волнерман отказал Еврейскому музею в Праге, обратившемуся к нему с предложением о приобретении рукописи.
Переехав в Израиль в 1947 г., он смог снова вернуться к запискам Градовского только в 1953 г. Но издателя все не находилось, и даже Яд Вашем (мемориал Катастрофы в Иерусалиме) не хотел их публиковать. Может быть, материал не слишком вписывался в концепцию этого музея? Уж слишком покорными и обреченными представали евреи у Градовского, а концепция была героической. Да и отношение к любому члену зондеркоманды, как правило, было предвзятым.
Так что прошло еще двадцать четыре (!) года, пока наконец в 1977 г. Волнерман смог осуществить это издание сам, на свои средства.33
Иначе как катастрофой нельзя назвать и то, что произошло с самой рукописью “Посреди преисподней”. На протяжении долгих лет, пока Волнерман и Яд Вашем вели безуспешные переговоры о ее продаже, она находилась во владении семьи Волнерман. Выяснить ее точное нынешнее местонахождение, к сожалению, не удалось, как долгое время не удавалось установить непосредственный контакт с семьей Волнерман, проживающей в Иерусалиме. Однако, по сведениям, сообщенным нам сотрудником Яд Вашема, рукопись… пропала
в конце 1990-х.34 Ее сегодняшнее местонахождение неизвестно.
Источниками нашей публикации служат копия с оригинала, хранящаяся в архиве Яд Вашема,35 и книжное издание на идише 1977 г.
Прошло двадцать два года, пока эта часть записок Градовского дождались перевода на европейские языки. В марте 1999 г. “Посреди преисподней” впервые выходит по-немецки — в сборнике “Терезинцы: материалы и документы”, приуроченном к 55-летию уничтожения семейного лагеря в Освенциме.36 Увы, и эта публикация была избирательной. В нее вошла лишь глава “Чешский транспорт”, данная со множеством купюр, сделанных по критерию “уместности” в рамках сборника (в прямом переводе с идиша, с примечаниями и предисловием Катерины Чапковой; к публикации была впервые приложена фотография Градовского и его жены). Первая и третья главы рукописи — “Лунная ночь” и “Расставание” — были выпущены.
Этот провинциальный “патриотизм” — сквозная и малоприятная особенность первых восточно-европейских публикаций. Если публикация готовилась в терезинском контексте — то печатался только фрагмент про “семейный лагерь”, если в освенцимском — то только про Освенцим.
Просто поразительно, насколько часто публикаторы оказывались равнодушны к тому чуду, которое находилось в их руках! Даже бросающаяся в глаза художественность, с которой написан текст Градовского, вызывала у той же К. Чапковой чуть ли не сомнение: а мог ли такое и так описать человек из зондеркоманды?!37
Иными словами, повсюду Градовский становился жертвой различных идеологических конструктов и музейных “концепций”. Но результат, к сожалению, был всегда один и тот же: даже извлеченные из пепла, записки еще долго не могли дойти до читателя.
3.
Подготовка текста публикации осуществлялась при поддержке Фонда еврейского культурного наследия в Нью-Йорке. Это позволило провести необходимые разыскания в архивах и библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Иерусалима, Варшавы и Освенцима, а также перевести и снабдить комментарием все дошедшие до нас тексты Градовского.
Корпус рукописей Градовского состоит из трех неравных частей: “Письмо к потомкам”, “Дорога в ад” и “Посреди преисподней”. Названия первых двух частей даны составителем.
“Письмо к потомкам” публикуется в переводе М. Л. Карпа; “Дорога в ад” дается по оригиналам, хранящимся в ВММ МО РФ, а также по тель-авивскому изданию этого текста на идише (1977 г.); “Посреди преисподней” дается по микрофильму с рукописи, хранящемуся в архиве Яд Вашема.
Самым первым переводчиком текстов Градовского на русский язык был, по всей видимости, Яков Абрамович Гордон, врач из Вильно и узник Освенцима. Его перевод, сделанный сразу же после обнаружения рукописи в марте 1945 г., и беловая копия рукописи на идише, как уже упоминалось, были посланы в Москву и не сохранились. Вторым по счету переводчиком стал Меер Львович Карп, чей перевод “Письма к потомкам” датируется 1948 г.38 Третьей была Маневич (июль 1962 г.) и, наконец, четвертой — Александра Леонидовна Полян, чья работа, выполненная в 2007 г., представлена в данной публикации.
Публикация открывается текстом, написанным позднее всех остальных — 6 сентября 1944 г., всего за месяц до восстания. Однако он явно писался как предисловие: это послание потомству, всем на земле, “городу и миру”.
Записные книжки “Дорога в ад” открываются авторским посвящением — перечислением погибших родных. В дальнейшем оно повторяется перед каждой главой и играет роль своеобразного рефрена.
“Дорога в ад” делится на две части. В первой рассказывается о переселении семьи автора из Лунны в Келбасин, вплоть до погрузки в вагоны поезда, отправляющегося в Освенцим. Во второй части содержится описание пути и самых первых дней пребывания в концлагере. Записки обрываются сразу же после того, как автора зачислили в зондеркоманду.39
Третий текст Градовского — “Посреди преисподней” — состоит из трех глав: “Лунная ночь”, “Чешский транспорт” и “Расставание”. Каждая посвящена явлениям или событиям, потрясшим автора. О таком вечном “явлении”, как луна, еще будет сказано ниже, а два других — это ликвидация 8 марта 1944 г. семейного лагеря чехословацких евреев, прибывших в Освенцим из Терезиенштадта, и очередная селекция внутри зондеркоманды, проведенная 24 февраля 1944 г.
На первый взгляд странно, что среди таких ключевых событий нет ни одного, относящегося к 1943 г. И что в их число не попала “стахановская” ликвидация венгерских евреев, — но, собственно, почему странно? Ведь речь идет о внутренних кульминациях индивидуального восприятия. И потом, стоит еще раз напомнить, что нам остается неизвестным, все ли тайники, сделанные Градовским, были обнаружены.
Все три главы “Посреди преисподней” начинаются практически одинаково, с обращения к “Дорогому читателю”40 и скорбного перечисления членов своей семьи, уничтоженной немцами (иногда на первом месте стоит имя матери, иногда — жены).41 Дважды повторяется и адрес нью-йоркского дяди. Это придает каждой главке, с одной стороны, некоторую автономность, а с другой стороны, имеет и литературно-композиционный смысл, ибо скрепляет все части дневника воедино.
Поинтересуемся хронологией создания всех трех текстов. Самый ранний из них — “Дорога в ад” — был написан (или завершен?) спустя десять месяцев после прибытия Градовского в Освенцим, то есть в октябре 1943 г. Скорее всего, автору пришлось выкопать его и перезахоронить вместе с самым поздним — “Письмом к потомкам”. Датировке поддается и часть “Посреди преисподней”, причем выясняется, что первой была написана третья ее глава (“Расставание”), посвященная селекции зондеркоманды: 15-месячный срок со времени прибытия в Освенцим указывает на апрель, а 16-месячный, маркирующий главу “Чешский транспорт”, — на май 1944 г. Недатированной (и, по-видимому, недатируемой) остается лишь глава “Лунная ночь”; нам все же представляется, что она написана позже двух других, то есть летом 1944 г.
Основание для такого предположения — более чем зыбкое: попытка реконструкции фаз душевного состояния автора. Он и сам запечатлел тот первый шок, который пережил сразу же по прибытии в лагерный барак, когда осознал, что его близких уже нет в живых и что его самого пощадили лишь для того, чтобы заставить ассистировать истреблению сотен тысяч других евреев, точно таких же, как он и его семья.
В этот момент Градовский еще не зондеркомандовец: он может и сам “довершить селекцию” — отказаться от жизни и присоединиться к своим близким. Несколько таких случаев известно (люди даже сами бросались в огонь), но все же это были единицы — против тысячи с лишним принявших предложенные им условия дальнейшего существования. Что же заставляло большинство так держаться за жизнь? Ведь мгновенная смерть позволяла разом прекратить все — и изнурительный физический труд, и нравственные мучения…
Однако верх брала почти иррациональная воля, точнее, полунадежда выжить — например, в результате какого-нибудь чуда. И действительно, около ста человек из зондеркоманды уцелели! Для них эта надежда сбылась.
Впрочем, цена подобного выбора не была низкой: уровень человеческого в любом зондеркомандовце предусматривался и впрямь особенным — нулевым. Почти все уцелевшие вспоминали, что они становились как бы бездушными роботами и что без этого автоматизма выжить было невозможно.
Такого рода заторможенное состояние во многом сродни душевной болезни, отсюда и известные опасения в психической нормальности Градовского, которые могут возникнуть в первую очередь при чтении главы “Расставание”. Опасения, как представляется, все же напрасные; интеллектуальным ли усилием или как-то иначе, но ему удалось преодолеть бесчувственность — в противном случае он едва ли смог бы продолжать свои записки.
Интенсивное и экспрессивное переживание селекции и — как следствие — неминуемой смерти группы зондеркомандовцев в “Расставании” может даже удивить: ведь ежедневно Градовский наблюдает многие сотни смертей. Так много, настолько много, что разум просто не в состоянии воспринять гибель каждого индивидуально.
И все же недаром он называет членов зондеркоманды своими братьями, хотя он мог и не знать многих из них по именам. Неважно — все равно они стали его семьей, его опорой и некоторой промежуточной инстанцией, примиряющей его собственное “я” с окружающей реальностью, в которой евреи истребляются на его глазах и не без помощи его рук. И пусть это была не семья, а лишь ее суррогат, но чувство ее частичной утраты, по-видимому, неожиданно заменило ему переживание смерти своих близких. Он, по его же словам, не оплакавший смерть горячо любимой жены, впервые за все свое время в Освенциме смог пролить слезы над чьей-то гибелью — еще не наступившей, но неизбежной смертью двух сотен людей, с большинством из которых у него наверняка не было никакого личного контакта.
Зондеркомандовцы, и Градовский в их числе, слишком хорошо представляли себе всю механику смерти, для них в ней не было секретов. Кроме одного и главного — самого момента превращения живого и горячего тела в труп. И Градовский — единственный, кто хотя бы отчасти пытается это описать.
Конечно, в чисто медицинском смысле о “нормальности” людей, находящихся в подобных условиях, говорить, скорее всего, не приходится. Однако даже уровень не-нормальности, то есть остатков человечности, регулировался каждым самостоятельно. Оказалось, что он напрямую зависел от готовности (и, разумеется, способности) сопротивляться обстоятельствам, в том числе сопротивляться буквально. Лучшим лекарством от душевного расстройства оказалась сама идея восстания и, тем более, его практическая подготовка. То, что Градовский оказался в самом узком кругу заговорщиков, наилучшим образом сказалось на его психическом самочувствии: уже в “Чешском транспорте”, не говоря о “Лунной ночи”, перед нами предстает не подавленный пассивный созерцатель, а человек, настолько хорошо ориентирующийся и отдающий себе отчет в происходящем, что он даже может позволить себе попытки решения чисто художественных задач.
Интересна и проблема подписи и авторского имени под тремя текстами. Под “Письмом к потомкам” Градовский прямо поставил свое имя. “Дорога в ад” и отдельные части “Посреди преисподней”, наоборот, анонимны и осторожны, однако не настолько, чтобы читатель, в том числе и потенциальный читатель из лагерного гестапо, не мог бы идентифицировать автора по косвенным признакам. В “Дороге в ад” называются и Келбасин, и Лунна, и время прибытия в Освенцим.
В “Посреди преисподней” ни на одном из привычных мест — в начале или в конце — имя автора не проставлено. Вместе с тем сохранить свое имя ему все-таки хотелось. Поэтому зачин второй главки подписан его инициалами, в другом месте — в конце предисловия к главе “Расставание” — он зашифровал свои инициалы цифрами, а в зачине к третьей главе он прямо просит идентифицировать себя с помощью нью-йоркского дяди.
Думается, вопрос идентификации автора должен рассматриваться и не без учета жанровой принадлежности его произведений. Если внимательно посмотреть, то понимаешь, что каждое из них написано в совершенно особом жанре.
Так, “Письмо к потомкам” — это политическое воззвание, героический выкрик перед смертью или перед казнью, причем выкрик не только в лицо врагам, но и в лицо союзникам. Этому жанру анонимность противопоказана. “Дорога в ад” — это, в сущности, еще полудневник, пусть и вперемежку с литературой; записи делались если и не по ходу действия, то в согласии с реальной последовательностью событий. То, что рельефно выступит в “Посреди преисподней”, здесь еще только слабо обозначено. В “Посреди преисподней” художественность и эпичность сгущаются настолько, что заметно теснят событийность и летописность. Эту часть можно назвать своего рода “поэмой в прозе” (хотя местами неровной и несовершенной).
4.
Сама идея создать именно художественное, а не документальное произведение впечатляет. Уже в “Дороге в ад”, а тем более в дальнейшем Градовский применяет чисто литературные приемы. Прежде всего это обращение к читателю как к другу и свободному человеку, приглашение последовать за ним и запечатлеть трагические картины происходящего.42 Этот “читатель” — alter ego автора; если автор погибнет (в чем сам он не сомневается), а рукопись сохранится, то вместе с ней уцелеет и “читатель”: он примет эстафету и передаст ее дальше.
Градовский старается найти емкие определения, например, для самого Освенцима как единого целого — “резиденция смерти”. Он знает скрепляющую силу стежков-повторов и охотно к ним прибегает. Ему, как правило, удаются анафорические построения (пример: “Снова в бараке” — главка о поминках из “Расставания”).
Он пытается обобщать не только свой личный опыт, но и опыт других людей: так, сам к началу войны будучи бездетным, он тем не менее часто пишет о детях, представляя себе их переживания и при этом опираясь, разумеется, не столько на воспоминания о собственном детстве, сколько на то, что он видит вокруг себя и слышит от других. Он показывает различные житейские ситуации (например, влюбленность, доверчивость, воспитание детей и пр.), чтобы еще более оттенить ужас всего происходящего. Каждый отдельный объект — луна, кровать, барак, бокс — становится у него де-факто персонажем.
В то же время он не избегает и публицистических нот: жестко чеканит фразы о бездействии союзников или о распространенном среди поляков бытовом антисемитизме. Своего рода мостиком между “дневником” о дороге в ад и “прозаической поэмой” о пребывании в аду становятся его размышления о том, почему целый народ следовал приказам, означавшим его собственное уничтожение.
Интересен эпизод о некоем “покровителе” гетто — то ли о его коменданте, то ли о председателе юденрата, отбирающем у евреев последние ценные вещи. Даже этот грабеж воспринимается евреями как залог последней надежды: может быть, “выкуп” хоть как-то облегчит их положение. Именно за это — не за деньги или миску баланды, а за луч надежды — евреи и трудятся на врага. Надежда (прежде всего — надежда выжить) превращается в некий товар, за который можно и нужно хорошо заплатить; в сочетании с наивностью и доверчивостью к врагам она становится инструментом закабаления и поддержания дисциплины.
Образ семьи занимает в текстах Градовского центральное место: разделение семьи, селекцию, он сравнивает с хирургической операцией. Когда с упованиями на спасение собственной семьи приходится окончательно распроститься, те же семейные понятия переносятся на лагерное сообщество, на зондеркоманду, — отсюда и обращение к товарищам как к братьям и многое другое…
История Холокоста знает еще одно художественное произведение, которое можно поставить в один ряд с записками Градовского. Это “Сказание об истребленном народе” Ицхака Каценельсона.
Судьба самого Каценельсона (1896—1944) и его поэмы так же беспримерны. Известный еврейский поэт и драматург из Лодзи, он уже в сентябре 1939 г. попадает сначала в лодзинское, а затем в варшавское гетто, где 19 апреля 1943 г. участвует в восстании. 20 апреля 1943 г. Каценельсон и его сын Цви покидают гетто с гондурасскими паспортами — покидают с необычным заданием: написать поэму. Они попадают в Vorzugs-KZ (концлагерь для привилегированных евреев), размещавшийся в Виттеле в Эльзасе. И — где-то между 3 октября 1943 г. и 18 января 1944 г. — Каценельсон поэму создает! Спустя три месяца, 18 апреля 1944 г., отца и сына депортировали сначала в Дранси, а 1 мая 1944 г. — в Освенцим, где вполне могла состояться и “встреча” Каценельсона с Градовским.43
Что же стало с рукописью? Первый экземпляр (оригинал) в марте 1944 г. был разложен в три бутылки и закопан под деревом в Виттеле. В августе 1944 г. Мириам Нович откопала бутылки и передала их Натану Экку44, бывшему вместе с Каценельсоном в Виттеле и ехавшему вместе с ним в Освенцим, но сумевшему выпрыгнуть из поезда и спастись. Уже в феврале 1945 г. он написал предисловие к книге и начал искать автора — в надежде на то, что и Каценельсон каким-нибудь чудом остался жив. В конце 1945 г., оставив безуспешные поиски, Экк опубликован поэму в виде маленькой книжки в Париже. У него же к этому времени оказался и второй экземпляр, который он сам и переписал зимой 1944 г. на папиросную бумагу, купленную на черном рынке. Стопку листов зашили в ручку чемодана, с которым Рут Адлер с английским паспортом в 1945 г. добралась до Палестины.45
Перед Каценельсоном и Градовским стояла в общем-то сходная задача — попытаться вместить в слова всю трагическую невыразимость постигшей евреев катастрофы.
Естественно, каждый решал эту задачу по-своему, но в интонации двух авторов есть много общего. Вот несколько отрывков из поэмы Каценельсона:
<…>
Пой вопреки всему, наперекор природе,
Ударь по струнам, пой, сердцами овладей!
Спой песнь последнюю о гибнущем народе, —
Ее безмолвно ждет последний иудей.
<…>
Пой, пой в последний раз. От ярости зверея,
Они растопчут все, что создал твой народ,
В последний раз воспой последнего еврея, —
Евреев больше нет, и Бог их не спасет.
Пой — вопреки всему! Гляди померкшим взором
В пустые небеса, где прежде был Творец.
Взойди к ним по костям народа, о котором
Лишь ты поведаешь оставшимся, певец.
<…>
Кричите, мертвые, зарытые в траншеи,
Кого глодали псы, кто стал добычей рыб;
На весь кричите мир, убитые евреи,
Да оглушит живых немой предсмертный крик.
Земля не слышит вас. Небесная гробница
Безмолвна и черна. И солнца тоже нет.
Оно погасло, как фонарь в руке убийцы…
Погас и мой народ, дававший миру свет.46
Горечь от бездействия Бога у Каценельсона переходит в почти что Иовово богоборчество, в сомнение в самом существовании Того, Кто все это смог допустить:
Пой! Голос подними! Пусть Он услышит, если
Там, наверху, Он есть <…>
У Градовского, пожалуй, еще больше оснований для подобного выяснения отношений со Всевышним, но, отчаявшись, он просто не связывает с Ним упований: если он и ждет спасения, то не с небес, а с востока — от Советов.
Бросается в глаза одно важное сходство. Девятая песнь “Сказания об истребленном народе” обращена к “Небесам” — она играет у Каценельсона точно такую же роль, что и глава “Лунная ночь” у Градовского .
И Градовский и Каценельсон недоумевают, почему небо — видя то, что творится внизу, — мирится с этим и не поражает убийц громами и молниями. В итоге поэт разочаровывается (“Я верил вам, я верил в вашу святость!..”) и просто отказывается смотреть наверх, на небеса — лживые и бесстыдные. По его словам, если евреи — все те же, что и три тысячи лет назад, то небеса стали другими — бездушными, предательскими. В такие небеса остается только одно — плюнуть.
И тут догадка посещает поэта: “Нет Бога там, на небе!..”
Нет потому, что Он умер, что Он тоже умер, умер, как и Его народ, что и Он — “с гурьбой и гуртом” — тоже жертва!
<…>
О, небеса мои, вы опустели,
Вы — мертвая, бесплодная пустыня.
Единый Бог здесь жил, — теперь Он умер.
Всевышнего утратил человек.
Наш Бог — один, но людям показалось,
Что мало одного, что лучше трое;
Ни одного на небе не осталось…
Да будет проклят этот гнусный век!47
Эта традиция разочарования и отчаяния восходит еще к произведениям Бялика, автора поэмы о кишиневском погроме: “Небеса, если в вас, в глубине синевы, Еще жив старый Бог на престоле…”). И все же у Градовского луна — не предательница, а свидетельница, и в вину ей он ставит лишь ее абсолютную бесстрастность.
5.
В заключение я хочу искренне поблагодарить нью-йоркский Фонд еврейского культурного наследия за поддержку этого проекта. Кроме того, я хочу поблагодарить всех тех, кто лично — трудом или советом — поспособствовал успеху проекта. Это Р. Капланов, А. Люстигер и А. Шнеер, поддержавшие заявку проекта на его начальной стадии. Это А. Полян, которая не только перевела во многих отношениях трудные тексты Градовского и снабдила их комментариями, но и была всегда настроена на конструктивную дискуссию, касавшуюся буквально всех аспектов публикации. Это Н. Поболь, взявший на себя немалую часть труда по архивным разысканиям. Это И. Рабин, в разговорах и спорах с которой оттачивались или рождались многие аспекты восприятия и оценки творчества Градовского. Это российские, израильские и польские архивисты и ученые, без помощи которых проект также не мог бы состояться. Среди них руководитель Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге А. Будко и научные сотрудники музея — А. Волькович, В. Грицкевич, В. Лопухов и, в особенности, И. Козырин; сотрудники мемориала Яд Вашем — Д. Банкье, Н. Гельперин, Г. Грайф, И. Гутман, М. Ионина, Н. Коэн, Р. Марголина, сотрудники Государственного музея в Освенциме — Ф. Пипер и В. Плоса, специалисты Института еврейской истории в Варшаве — Э. Бергман и М. Чайка, а также Еврейского музея в Праге — А. Парик. Кроме того, это еще и ученые-историки и специалисты других дисциплин, к которым составитель не раз обращался за консультациями и советом: И. Альтман (Москва), М. Ерчиньский (Варшава), К. Зелинский (Люблин), П. Карп (Санкт-Петербург — Лондон), В. Москович (Иерусалим), Х.-Х. Нольте (Ганновер), А. Ольман (Иерусалим), Ю. Царусски (Мюнхен) и В. Чернин (Иерусалим).
1 С. Выгодский усматривает в текстах Градовского следы близости к популярному польскому писателю и журналисту начала XX века Стефану Жеромскому (1864—1925).
2 Писатель-коммунист Довид Сфард родился в 1903 г. или 1905 г. на Волыни. После советской аннексии Восточной Польши перебрался в Москву, где работал в кругах, близких к Коминтерну. В СССР женился во второй раз. После войны вернулся в Польшу, а в 1969 г. переехал в Израиль, сотрудничал с мемориалом Катастрофы и героизма Яд Вашем. Умер в 1981 г. в Иерусалиме.
3 Помимо тех, кого уничтожили в Освенциме, в семье З. Градовского погибли также: Циля, жена Д. Сфарда, — вместе с сестрой Градовского Фейгеле она находились в начале войны в гетто в Отвоцке, близ Варшавы, обе погибли в Треблинке; отец Градовского, Шмуэль, — 20 июня 1941 г. уехал в Литву повидать двух других своих сыновей Абраме-Эйвера и Мойшу. Отца схватили в Вильно (где немцы были уже 24 июня), а братьев — в Шауляе (26 июня).
4 Даниил Кловский. Дорога из Гродно. Самара, 1994. С. 25.
5 Там же. С. 26.
6 Другое встречающееся название — Лососно (видимо, по ближайшей к лагерю железнодорожной станции).
7 Шталаг 324.
8 См.: Лагеря советских военнопленных в Беларуси 1941—1944. Справочник. Минск, 2004. С. 123.
9 Некоторые очевидцы называют его даже главным руководителем (например, зондеркомандовцы Лейме Филишка и Авром-Берл Сокол — см. их свидетельства от 31.5.1946 в архиве Института еврейской истории в Варшаве (ZIH, папка 224 и папка 1868, на идише).
10 “Die Arbeit macht frei” (“Работа приносит свободу” — нем.).
11 Ш. Драгон, постоянный дневальный блока № 13, так описал Градовского и его дела: “Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных зондеркомандовцев, работавших на разных участках, и вел записи о людях, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория № 3. <…> Градовский описал весь процесс уничтожения. Мало кто знал, что он вел эти записи; только я, как штубовый (дневальный. — П. П.), знал это. Мы старались создать ему условия для ведении записей, потому что обстановка, честно сказать, этому не способствовала. Его постель была у окна, чтобы у него было достаточно света для писания. Это мог только штубовой обеспечить. <…> Он говорил нам, что миру нужно оставить свидетельство о происходившем в лагере. Когда он начал записывать, мы уже точно знали, что наши шансы на выживание равны нулю. Всякий раз немцы убивали членов зондеркоманды, и кто же знал, что кто-то из нас сумеет уцелеть. <…> Градовский был среди нас и делал то же дело, что и мы. Хочу напомнить, что среди нас был еще один еврей, которого мы звали судьей — “Магид” из Макова, Макова-Мазовецкого (Лейб Лангфус. — П. П.). Он тоже писал, как и Градовский, оба спали на одних и тех же нарах. Градовский писал в тетрадках, которые я заготавливал. Для тайников он разработал целую методу: он клал бумаги в стеклянную емкость, напоминающую термосы” (cм.: Greif Gideon. Wir weinten tranenlos… Augenzeugenberichte der judishen Sonderkommandos in Auschwitz. Kцln, 1995. S. 105—106).
Еще один уцелевший узник Освенцима — Яков Фреймарк, работавший в складской команде и потому бывавший “по служебной надобности” в крематориях, — также подтвердил, что лично видел, как Градовский начиная с лета 1943 г. вел различные записи и прятал их в пепле. Фреймарк сообщил об этом, отозвавшись на публикацию о Градовском в мае 1962 г. в газете “Folksztyme” (“Голос народа”), выходившей в Варшаве на идише.
12 Есть легендарные указания и на то, что зондеркомандовцы прятали в пепле также и культовые принадлежности, в том числе свитки Торы.
13 Не случайно отрицатели Холокоста, оспаривающие чуть ли не любое высказывание о нем, фактически “не замечают” свидетельств Градовского и других зондеромандовцев.
14 Термины Шоа и Холокост употребляются нами, в соответствии со сложившейся практикой, как де-факто синонимы. В то же время этимологически они весьма отличаются друг от друга: “холокост” — по-гречески “жертвоприношение”, “воскурение”, а “шоа” — по-древнееврейски “катастрофа”. Само по себе уподобление катастрофы жертвоприношению более чем сомнительно, но в русском языке, как и в немецком, в отличие, впрочем, от английского, не существует терминологического различения двух типов жертв — жертв геноцида и жертв культового заклания, что смягчает противоречие и делает приемлемой широко раcпространившуюся практику словоупотребления “Холокост”.
15 Если не считать находок “черных археологов”, сделанных, скорее всего, еще в феврале 1945 г.
16 Сколько всего тайников заложил Градовский в освенцимский грунт, мы не знаем и не узнаем уже никогда.
17 В позднейшем интервью, взятом у Ш. Драгона Г. Грайфом, историографом зондеркоманды, было сказано: “Я откопал эти записи сразу после освобождения и передал их советской комиссии. <…> Комиссия забрала все материалы в Советский Союз. Я знаю, что там лежат еще и другие тайники с рукописями погибших. Искать их надо напротив печей крематория. Точное место назвать не могу, так как после взрыва крематория местность изменилась” (cм.: Greif Gideon. Op. cit. S. 105—106).
18 По другим сведениям — военного следователя, капитана юстиции.
19 ВММ МО РФ. № 21427.
20 Cм.: Greif Gideon. Op. cit. S. 105—106. Я. А. Гордон входил в состав комиссии, составившей акт о национал-социалистических преступлениях в концлагере Освенцим от 27.1.1945 г. Иными сведениями о нем мы не располагаем.
21 Авдеев Михаил Иванович (1900—1977), главный судебно-медицинский эксперт СССР и начальник Центральной судебно-медицинской лаборатории Центрального военно-медицинского управления Министерства обороны СССР.
22 Кроме того, без номеров зарегистрированы три экземпляра перевода записной книжки размером в 16 страниц (из них 1-й экземпляр был отправлен в Москву), а также три катушки пленочных негативов и два 92-страничных комплекта отпечатков с этих негативов. Сообщено Валентином Петровичем Грицкевичем, одним из старейших научных сотрудников музея.
23 Это упоминание, как явствует из письма В. П. Грицкевича от 26.1.2005, потребовало от него известной настойчивости и даже мужества.
24 Имеется два экземпляра фотокопии. Один попал в музей в Освенциме через Главную комиссию по расследованию нацистских преступлений в Польше, а другой — напрямую в музей. Содействие в передаче фотокопий оказал научный сотрудник Военно-медицинского музея А. А. Лопатенко.
25 Бернар Бер Марк (1908—1966), польский историк и публицист еврейского присхождения, в 1949—1966 гг. — директор Института еврейской истории в Варшаве. Один из первых ученых, всерьез заинтересовавшихся публикацией, атрибуцией и анализом освенцимских рукописей.
26 Mark, Ber. Megiloth Auschwitz (Jidisch). Tel Aviv: Israel-Book, 1977.
27 Mark, Ber. Megilach Auschwitz (Hebr.). Tel Aviv: Israel-Book, 1978.
28 Mark, Bernard. Des voix dans la nuit: La Resistance juive a Auschwitz-Birkenau. Paris, 1982.
29 Mark, Ber. The Scrolls of Auschwitz. Tel Aviv, 1985.
30 Mark, Ber. Paginas de Auschwitz. Montevideo, 1997.
31 Единственное исключение — короткий фрагмент об уничтожении семейного лагеря: Макарова Е., Макаров С., Неклюдова Е., Куперман В. Крепость над бездной. Терезинские дневники. 1942—1945. Иерусалим — М., 2003. С. 220—221.
32 Согласно карточке из базы данных жертв в мемориале Яд Вашем, Х. Волнерман родился в сентябре 1910 г. в Освенциме; в сентябре 1941 г. вместе с другими освенцимскими евреями был переселен в Сосновицкое гетто, где чудом сумел уцелеть.
33 Волнерман называет людей, которые помогали ему на разных этапах: Азриэль Карлибах (редактор газеты “Маарив”), Довид Флинкер (редактор газеты “Тог-Форвертс”) и Йосеф Кармиш (сотрудник Яд Вашема).
34 Правда, позднее приходилось слышать от другого сотрудника Яд Вашема, что оригинал на месте, по крайней мере частично, и что в конце 1990-х его даже сканировали для подготовки новой экспозиции (но не исключено, что тут имеет место и аберрация: в начале 2000-х для Яд Вашема действительно сканировали рукопись Градовского, но ленинградскую).
35 Она имеет сигнатуру MJ/3793 (есть и микрофильм с нее). Оригинал был предоставлен Волнерманом для микрофильмирования 9.5.1961.
36 То есть массовой ликвидации 8 марта 1944 г. евреев из Терезиенштадта, привезенных в Освенцим в сентябре 1943 г.
37 В частности, отмечая, что в тексте Градовского встречаются неудачные, а также трудночитаемые пассажи, она “великодушно” ему их прощает: ведь у него не было достаточно времени для стилистической отделки. Главное для нее — это непреходящее значение текста как документального свидетельства, но отсюда возникает и упрек: вместо того чтобы сосредоточиться на фиксации происходящего, Градовский позволял себе художественно домысливать то, чему не был свидетелем (например, то, что происходило в бараках накануне уничтожения).
38 Карп Меер (Меир) Львович (1895—1968) — советский генетик и знаток еврейских языков. С детства жил в Киеве. В юности (после революции) побывал в Палестине, а вернувшись, жил в Крыму, в еврейской коммуне Войя-Нова; тогда же организовывал на Украине детские дома для беспризорных еврейских детей. С 1930 г. — в Москве, где окончил Тимирязевскую академию, аспирантуру по генетике на биологическом факультете МГУ и защитил кандидатскую диссертацию; после защиты работал в Институте животноводства, а затем в Институте генетики, у Н. И. Вавилова. После ареста Вавилова в 1941 г. ушел из Института генетики и был принят в Институт ботаники АН УССР, но после войны вернулся в Москву, а в 1948 г. был принят в Ботанический институт АН СССР в Ленинграде. Главной сферой его научных интересов была генетическая теория селекции. В еврейских кругах считался знатоком идиша и иврита, одно время даже работал над собственным учебником иврита. В начале февраля 1953 г. он был арестован, осужден на десять лет за сионизм (уже после смерти Сталина и прекращения “дела врачей”), побывал в Тайшете и освободился в 1956 г. как тяжело больной. Через несколько лет с него сняли судимость, а за реабилитацией он обращаться не стал. Последние годы жил под Ленинградом (как нереабилитированный, он не имел права вернуться в город), а потом под Москвой. Умер в Москве и похоронен на Востряковском кладбище. Как, когда и при каких обстоятельствах им был выполнен этот перевод, остается загадкой: ни архивисты, ни члены его семьи не располагают об этом никакими данными. Самой поздней и крайне маловероятной датой могло бы быть начало 1953 г.: в феврале М. Л. Карп был арестован. Материалы Градовского были переданы в ВММ МО РФ предположительно в 1948 г.: заказ перевода учреждением Министерства обороны в этот и последующие годы именно Карпу был едва ли возможен. Поэтому наиболее вероятная гипотетическая дата этого перевода — 1948 г., когда М. Л. Карп впервые поселился в Ленинграде.
39 Едва ли рукопись возникла как обычный дневник или путевые заметки — по дороге и день за днем. Записи сделаны уже в лагере, однако многое говорит о том, что попытки осознать происходящее начались очень рано.
40 Формально первое предисловие обособлено и играет тем самым роль предисловия ко всему тексту. Но для того чтобы действительно им являться, оно слишком мало отличается от двух других.
41 Это имеет еще и сугубо практический смысл: автор не знал, какую из его рукописей и куда он закопает, какая из них сохранится, поэтому время от времени он перемежал изложение такими “визитными карточками”.
42 К аналогичным приемам относятся и многократные повторы вводных фраз (например, “Кто знает…”).
43 Косвенным подтверждением того, что такая встреча действительно состоялась, является рассказ неизвестного автора о французском раввине, прибывшем из Виттеля.
44 Впоследствии он стал первым директором Яд Вашема.
45 Обе копии в настоящее время хранятся в Израиле, в киббуце Lochamej Hagetaot — в Музее воинов Варшавского гетто.
46 И. Каценельсон. Сказание об истребленном народе. Перевод Е. Г. Эткинда. М., 2000. С. 17, 19, 21.
47 Там же. С. 111.
* В журнальной публикации при выборе между названиями “Освенцим” и “Аушвиц” нам представляется уместным использование первого, как чаще употребляемого. — Ред.