Из тюремных записок Сергея Мельгунова. Публикация, вступительная заметка и примечания В. С. Христофорова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2008
ї Василий Христофоров (публикация, вступительная заметка, примечания), 2008
ВО ИМЯ “ПРАВИЛЬНОГО ИСТОРИЧЕСКОГО
ОСВЕЩЕНИЯ”
Из тюремных записок Сергея Мельгунова
Сергей Петрович Мельгунов родился 25 декабря 1879 г. (7 января 1880 г.) в Москве. Его отец, Петр Петрович Мельгунов (1847—1893), историк и педагог, закончил историко-филологический факультет Московского университета, был дружен с Василием Осиповичем Ключевским и другими известными историками.
После окончания гимназии в 1899 г. Сергей Петрович поступил на историко-филологический факультет Московского университета и в 1904 г. окончил его. Будучи студентом, с 1900 г. стал сотрудником либеральной газеты “Русские ведомости”.
В 1905—1906 гг. Мельгунов отбывал воинскую повинность в 3-й гренадерской бригаде, расквартированной в Ростове Ярославском, но офицерская карьера его не привлекала. Он активно включился в политическую и публицистическую работу и оказался в самой гуще бурных событий первой русской революции.
В 1906 г. вступил в партию Народной свободы (кадетов), где примкнул к левому крылу, а в 1907 г. перешел на позиции Народно-социалистической партии. Активно сотрудничал с газетой “Русские ведомости”, журналами “Русское богатство” и “Вестник Европы”, где публиковал историко-публицистические материалы.
В 1911 г. Мельгунов основал кооперативное издательское товарищество “Задруга” и стал председателем его правления. В период 1909—1913 гг. он работал преподавателем истории в московских частных гимназиях В. П. Гельбиг и Н. П. Щепотьевой, однако, по собственному признанию, не испытывал большого интереса к педагогической деятельности.
После Февральской революции 1917 г. Мельгунов вошел в оргкомитет Народно-социалистической партии, а в апреле был избран членом ЦК. Одновременно он стал редактировать печатные органы партии — журнал “Народный социалист” и газету “Народное слово”.
В марте 1917 г. Мельгунов был назначен ответственным за обследование и прием архивов Министерства внутренних дел, Московской духовной консистории и Миссионерского совета, а также возглавил созданную Временным правительством Комиссию по разработке политических дел Москвы. Имея доступ к архивным документам, Мельгунов приступил к изданию (в издательстве “Задруга”) серии “Материалы по истории общественного и революционного движения в России”. Однако удалось выпустить лишь один сборник документов Московского охранного отделения —
“Большевики”. Это издание было истолковано как представляющее историю большевизма в “искаженном” виде. Комиссия по разработке политических дел была ликвидирована, а вместо нее создан Архивно-политический отдел при СНК Москвы и Московской области. В него Мельгунов уже не вошел.1
После Октябрьского переворота Мельгунов начал оппонировать новой власти. Поддержав образование Добровольческой армии, он стал одним из руководителей Союза возрождения России и Тактического центра.2 Все оппозиционеры, в том числе и Мельгунов, попали в число неблагонадежных лиц и подверглись преследованиям.
В 1918 г. ВЧК в первый раз арестовала Мельгунова. Как он сам впоследствии писал, это произошло “на другой день после покушения на Ленина, в ночь на 1 сентября 1918 г. Из памяти изгладились подробности условий, при которых проходил обыск и самый арест. И понятно — 23 обыска я пережил в течение советского пятилетия”.3 Мельгунов отмечал, что в 1918 г. власть и интеллигенция еще не чувствовали того психологического водораздела, который появился позднее. Ф. Э. Дзержинский еще не забыл своего интеллигентского происхождения, а Мельгунов еще не видел в нем жандарма, воспринявшего всю психологию полицейского сыска.
Дзержинский встречался с арестованным Мельгуновым. После их длительной беседы Мельгунов был освобожден. Для этого потребовались поручительства представителей общественности, а кроме того, двух коммунистов, одним из которых был П. Г. Дауге.4
Об этом эпизоде в своих воспоминаниях Мельгунов писал: “Провожая меня в коридор, Дзержинский спросил: не поинтересуюсь ли я узнать, кто второй из коммунистов поручился за меня (полагалось два поручительства), и сказал: „я“! Последовала молчаливая сцена, так как я решительно не знал, что следовало сказать по этому поводу. Для Дзержинского это был красивый жест!”.5
Впрочем, на свободе Сергей Петрович пробыл недолго, он даже не успел получить из Бутырской тюрьмы свои вещи. Уже 5 октября 1918 г. последовал второй арест. На этот раз с ходатайствами об освобождении выступили председатель правления Общества им. А. И. Чупрова при МГУ профессор Н. А. Каблуков, член редколлегии “Известий ЦИК” П. М. Керженцев, нарком просвещения А. В. Луначарский, И. И. Скворцов-Степанов, академик Российской Академии наук А. А. Шахматов, правление кооперативного товарищества “Задруга”, редколлегия журнала “Голос минувшего”. 9 ноября 1918 г. по решению председателя ВЧК Мельгунова освободили из-под стражи. А 7 апреля 1919 г. вновь арестовали. Теперь за Мельгунова вступились председатель Московского профсоюза писателей Ю. К. Балтрушайтис, председатель СНК Украины Х. Г. Раковский, управляющий делами СНК РСФСР В. Д. Бонч-Бруевич. 13 апреля 1919 г. Мельгунов был освобожден под подписку “об извещении ВЧК о каждом изменении своего жительства”.
Следующий арест последовал 10 февраля 1920 г. Мельгунова обвинили в участии и руководстве московской группой Союза возрождения России, входившей в Тактический центр. С просьбой о его освобождении лично к В. И. Ленину обратилась младшая дочь Л. Н. Толстого Александра, но вскоре она сама была арестована.
К следствию подключился особоуполномоченный ВЧК Я. С. Агранов6, пытавшийся представить все следствие как восстановление исторической правды. Он убеждал Мельгунова в своих показаниях придать этому делу “правильное историческое освещение”.
Содержание под стражей растянулось на многие месяцы. Мельгунов был лишен книг и газет, карандашей и бумаги, что вызывало его резкий протест. Добившись разрешения, он начал вести свой тюремный дневник. Длительное пребывание в тюремной камере оказывало негативное воздействие на психологическое состояние Сергея Петровича, что, кстати, заметно по сбивчивости его записей. Наступает апатия, возникает желание объявить голодовку. В июле 1920 г. заключенный подает несколько заявлений в президиум Особого отдела ВЧК. Мельгунов выражал протест против содержания под стражей, а также пытался получить заверения, что, если он опишет процесс и условия пребывания в тюрьме Особого отдела с субъективной точки зрения, то “эта рукопись не будет отнята, а в случае моей смерти не оставлена в делах архивных Отдела”.7
Часть дневников Мельгунова, переданных им из тюремной камеры жене, уже после его смерти была опубликована под названием “Воспоминания и дневники” в 1964 г. в Париже, а затем, с дополнениями, в Москве.
Решением Верховного революционного трибунала ВЦИК от 16—20 августа
1920 г. С. П. Мельгунов был признан виновным “в сотрудничестве с контрреволюционной организацией в целях свержения Советской власти путем вооруженного восстания” и приговорен к расстрелу. Однако высшая мера наказания была заменена тюремным заключением сроком на десять лет. 24 августа 1920 г. Мельгунова поместили в Бутырскую тюрьму. Примерно через три месяца по амнистии срок заключения был сокращен до пяти лет. В феврале 1921 г. Президиум ВЦИК на основании ходатайства Российской Академии наук принял постановление об освобождении Мельгунова “для научных занятий”.
3 июня 1922 г. во время процесса над правыми эсерами Мельгунова арестовали по обвинению “в сношениях с подпольными работниками — членами партии социал-революционеров”. 3 августа 1922 г. он был освобожден.
Постоянные аресты и содержание под стражей, обыски на квартире и изъятие документов, а также начавшаяся кампания по высылке части интеллигенции за пределы России подтолкнули Мельгунова к мысли об отъезде. Осенью 1922 г. ГПУ дало Сергею Петровичу и его жене Прасковье Евгеньевне соответствующее разрешение.8
Находясь за границей, Мельгунов по-прежнему оставался в Народно-социалистической партии и входил в ее берлинскую группу, вел публичную политическую деятельность. В 1923—1928 гг. С. П. Мельгунов, В. А. Мякотин и Т. И. Полнер издавали историко-литературный журнал “На чужой стороне”. С 1926 г. журнал стал называться “Голос Минувшего на чужой стороне”. Продолжалась и исследовательская работа. Вышли в свет книги Мельгунова “Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки” (Париж, 1951), “Мартовские дни 1917 года” (Париж, 1956), “Легенда о сепаратном мире” (Париж, 1957).
26 мая 1956 г. Мельгунов скончался и был похоронен в Шампиньи-сюр-Марн, недалеко от Парижа. 18 ноября 1992 г. по решению Генеральной прокуратуры Российской Федерации он был полностью реабилитирован.
Сергей Петрович обоснованно опасался, что рукопись, созданная во время пребывания в тюрьме Особого отдела, будет отнята и оставлена в его архивном следственном деле. Фрагмент тюремного дневника Мельгунова от 3 июля 1920 г. был впервые опубликован в журнале “Новая и новейшая история” в 2007 г.9 Данная публикация предлагает вниманию читателя записи, сделанные 5 июля 1920 г., хранящиеся в ЦА ФСБ России (Д. № Р-17175. Приложение. Л. 40—52). В тексте по преимуществу сохранены пунктуация и стилистика оригинала. Публикация подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (проект № 08—01—00—500а).
Василий Христофоров
5 июля
Да, чувство ненависти я не испытываю — даже по отношению к Агранову — его я просто, скорее, презираю. Думаю, что я верно определил личность этого человека; думаю, что правильно смотрю на мотивы и причины его переменчивой тактики. “Доброжелательство”, доведшее уже человека до состояния полной невменяемости, полной болезни! Если я останусь жив, то А[гранов] сделал ошибку. Я не верю, что правда окончательно сгинула. Если умру, то, конечно, смерть моя ляжет позорным пятном на весь уже Особый Отдел В. Ч. К.
Возвращаюсь, однако, к первым дням своего здешнего пребывания. На другой день камеру посетил Агранов. Я просил его разрешения получить отобранные у меня в комендантской чай, кофе, указывая на то, что отобрание этих предметов вообще странно, а главное, что я не могу есть, в силу своей старой болезни, супа в тюрьме. И если бы у А[гранова] была лучше память на то, что служит в пользу заключенных, вероятно, он не счел бы возможным утверждать, что моя жена через 4 месяца придумала болезнь и подговаривает меня. Вопрос только о форме проявления болезни, т. е. ее интенсивности. Я напомнил и о Кропоткине10, взятом с его разрешения именно в целях заполнить время первых дней, пока не наладится дело с передачей — не было еще ни разу случая в моей жизни, чтобы меня лишили газет и книг. И я отнюдь не считал даже получение их какой-нибудь привилегией; это казалось естественным правом.
Но Попов11 был медлителен, вероятно, здесь сказывалось и какое-нибудь постороннее соображение. Чай и кофе я получил дня через два, когда указал на то, что приходится ограничиваться только простым кипятком, после этого всегда, между прочим, стали заваривать что-то вроде чая. После долгих приставаний получил и свой красный графит и взятые с собой несколько листочков бумаги, но книгу мне все не давали. Я написал заявление в Президиум [Особого отдела ВЧК] с просьбой предоставить мне возможность получать книги и заниматься. Ответа, конечно, не получил. Наконец, прибыл ко мне Кропоткин — через сколько уже времени, теперь не помню. Я, было, затеял писать маленький дневничок фактов тюремной жизни, но быстро кончил. Там записаны эти даты12, но у меня все это отобрано.
Конечно, не получил я ни обещанной бумаги, ни обещанных карандашей. Только после бесконечных ежедневных заявлений Попов принес мне два листика бумаги. Его, по-видимому, крайне смущало, что я что-то пишу, и он не знал, как к этому отнестись. Все меня спрашивал, что я пишу. На самом деле оказался он прав в своей недоверчивости, очевидно, навыки и психология следователя Агранова им была усвоена достаточно.
Так пробыл я 17 дней. На семнадцать дней оттянулся тот, первый, допрос, который был обещан на другой день. Семнадцать дней я читал и перечитывал Кропоткина, давно уже использовав те листы бумаги, которые были в моем распоряжении. Больше не давали — здесь не помогают просьбы: П[опов] всегда забывал. Это общая тактика тех, которые не знают, как они должны поступать, или тех, которые соответственно инспирированы. Я подчеркиваю все эти мелочи вовсе не в целях оттенить условия тюремного быта. В данном случае мне интересно другое, очевидно, что в первые 17 дней мне никаких любезностей не оказывали, никаких привилегий не давали и отношение было обычное, бездушно-холодное. Это совершенно соответствует ходу моих предположений, объясняющих все поведение Агранова, о чем я скажу в конце. То, что я писатель, “ученый”, редактор журнала, многочисленных изданий, “крупный и известный общественный деятель”, как потом мне было сказано на допросе, очевидно, учитывалось не в слишком больших размерах.
Я подал несколько заявлений, требуя, как всегда, немедленного допроса. Ежедневно заявлял о том официальному начальнику тюрьмы, т. е. Попову, при обходе им камер. Тем не менее, 17 дней было уже полное и глубокое молчание. Я не писал даже писем. Сомневаюсь, что я об этом не спрашивал.
Семнадцать дней в довольно холодной камере в сознании полной неизвестности! Скверное было самочувствие! Но какой это пустяк по сравнению с тем, что пришлось пережить в последнее время! Первые дни я был спокоен, ибо свой арест рассматривал даже как своего рода возможность получить то, что можно назвать окончательной легализацией. Я был, кроме того, уверен, что Рязанов13 так или иначе добьется моего освобождения, так как после его заявления это делалось как бы его моральной обязанностью, вопросом его чести. Конечно, когда он давал это заверение, он не знал о моей реальной деятельности в сфере контрреволюции. Он мне тогда сказал, что ему больше всего хотелось бы выяснить роль гг. профессоров, причастных к “Национальному Центру”. Тут у меня с ним произошел довольно резкий обмен несколькими словами. Но Рязанов, очевидно, не думал, что у меня есть связь с этими профессорами. Моя роль и вся моя позиция здесь во время следствия бесконечно исказилась (если будет время, и о ней скажу); так как Рязанов может быть осведомлен в одном, совершенно несоответствующем истине, то я не претендую на то, что он должен был добиться во имя выполнения своего нравственного обязательства выпуски меня, как выпустили других, которые не могли быть фактически с точки зрения Советской власти менее виновны, чем я. Моя наибольшая и действительно реальная вина — это совершенно отрицательное отношение ко всему тому, что делают большевики. Но так, как Р[язанов] знал, что я действительно решил твердо устраниться, насколько возможно, от какой-либо политической деятельности и уйти в свои преимущественно научные занятия, которые в силу обстоятельств так игнорировал в течение многих лет, то моя вражда приобретала характер отвлеченной уже теории, т. е. мысли, а не действия.
Когда прошла неделя, а на допрос меня все же не вызывали, я понял, что дело более серьезно. Но с тем большим правом желал этого допроса и настойчиво его добивался. Одним из наибольших издевательств над арестованным является факт не осведомления его. Это традиция.
Наконец, 5 марта я вызван был на допрос.14 Теперь я отлично себе уясняю причины изменения хорошего поведения Агранова по отношению к себе, равно как и новую перемену этих отношений через два месяца.
Допрос велся приблизительно в таких тонах и выражениях. “Я не скрою от Вас, Сергей Петрович, — говорил А[гранов], — что дело было бы очень серьезно, если бы Вы были арестованы в августе, и могло бы кончиться для Вас плохо (многозначительный взор в мою сторону). Но теперь мы на это дело смотрим, как на прошлое. Как на дело, исключительно историческое. Мы повсюду победили и, следовательно, те меры, к которым мы вынуждены были прибегать в тревожное время в целях самозащиты, когда Деникин был под Тулой, когда, казалось, будет взят Петроград, теперь не имеют смысла. Вы историк, и во имя истории должны помочь нам придать этому делу правильное историческое освещение. Мы вынуждены были арестовать за последние дни массу лиц. Могу сказать, здесь находится цвет московской интеллигенции и московской профессуры. Держать нам Вас в тюрьме не имеет никакого смысла. И как только будет окончено следствие, все будут, вероятно, подведены под какую-нибудь общую амнистию. Тем более, что относительно Вас, в частности, мы знаем, что вы решили заняться исключительно научной работой. Здесь был Рязанов, и мы с ним говорили по поводу Вас. В ваших, следовательно, интересах не задерживать следствие своими ответами и ускорить возможность вернуться к научным занятиям. Вы, конечно, можете мне не верить15 и видеть [во мне] просто следователя. Вы всем известный крупный общественный деятель, я мало кому известен, меня знают только в партийных кругах, но, поверьте, что я очень хорошо к Вам отношусь и очень ценю Вашу деятельность… Я знаю эту обычную юридическую уклончивость при ответах. Нет нашей марксистской определенности! Я сам был социалистом-революционером. Но Вам нет никакого смысла от нас скрывать. Повторяю, мы рассматриваем дело исключительно как историческое. Если я Вас не вызывал на допрос так долго, то потому только, что хотел предварительно выяснить дело. Теперь мы все знаем и для нас все ясно. Вот Вам подробные показания Щепкина16 и Леонтьева17. Я знаю, что Вы участвовали в “Тактическом центре” (я ослышался и воспринял “практический центр”) от “Союза Возрождения”, знаю, что после августа Вы отошли и были, кажется, только на одном заседании центра. Вы должны нам охарактеризовать для правильной оценки дела задачи и цели Союза, его возникновение, состав и деятельность. Отказываться от показаний Вам не имеет никакого смысла, так известным упорством Вы можете только ухудшить свое положение и задержать следствие, так как я вынужден буду выяснять это через других. Чтобы у Вас не было никаких сомнений, прочтите показания Котляревского18, где он говорит о Вас. Таких показаний у меня десятки, все говорили подробно. Я понимаю, что Вы не ожидали, что мы так хорошо осведомлены. Я вовсе не требую, чтобы Вы сейчас давали показания. Я Вам дам бумаги (у Вас есть стол, стул и чернила). Вы обдумаете свой ответ и напишите. Завтра я Вас вызову. Рекомендую быть откровенным, так как это только в Ваших интересах”.
Такова была речь Агранова, воспроизводимая мною, я думаю, почти с фотографической точностью. Когда я теперь, при теперешнем своем настроении, при теперешней конъюнктуре воспроизвожу ее на бумаге, у меня поднимается волна возмущения. Разве это не издевательство? Разве этот обман не воспроизводит перед нами самую отвратительную практику старой жандармерии, разве не позорит социалистов? Агранова я, конечно, таковым не считаю — это типичный русский Фуше.19 По-другому я не могу объяснить всего его поведения.
На первом допросе я реплик почти не подавал. Еще у себя на квартире я сказал Аг[ранову], что официальным членом “Союза Возрождения” не состоял. Это и действительно было так. “Московская группа”20 никакой, в сущности, организации из себя не представляла, никаких связей непосредственно с Союзом, действовавшим на юге и в Сибири, не имела, никакого влияния на позиции Союза не имела, следовательно, не могла нести даже моральной ответственности за те или иные действия Союза, который там выступал в официальной роли. На допросе я счел необходимым пояснить, именно так, как это делаю сейчас. Я только в одном попался. Между прочим, А[гранов] спросил меня: какие у Вас были отношения с Ежовым21? Вначале я не понял, о ком идет речь, ибо [с] Цедербаумом я вообще никаких почти отношений не имел и забыл, что его псевдоним “Ежов”. “Какой Ежов, — спросил я, — Цедербаум. — Никаких. — Значит, Вы были связаны с Левицким22? — Нет. — А какого он вида? Похож на Мартова. — Ну, нет, совсем не похож”. Прочтя вслед за этим показания Котляревского, я понял, в чем дело. Котляревский говорил о заседании “Нац[ионального] Центра” и “С[оюза] В[озрождения]” в Научном Институте, во время которого обсуждался вопрос об отношении к Колчаку, даже, в сущности, не к Колчаку, а к возможности военной диктатуры. Этот вопрос, который на юге заставил “Союз Возрождения”, “Национальный Центр”, Государственное Объединение23 разойтись. Здесь, конечно, это больше был спор теоретический, но на нем можно было выяснить возможность того или иного договора между разными общественными учреждениями, здесь можно было оказать влияние на инакомыслящих, а их уступка все-таки в будущем несколько их обязывала. Но о деле я писать пока не буду; вернусь к нему, если будет время. Дело действительно историческое; следствие знает, в конце концов, больше, чем я, так как я мало знаком был с деятельностью фактической “Н[ационального] Ц[ентра]” и “Совета О[бщественных] Д[еятелей]”. И я мог бы со спокойной совестью изложить все обстоятельства дела, охарактеризовать наши взаимные отношения, наши переговоры и т. д. То же, в чем я реально участвовал, на тот момент, следствие, конечно, не узнало. Но это, пожалуй, plus quam perfectum.24 Может быть, в будущем расскажут те, которые знают. Котляревский сообщил об этой беседе, указывал, кто из представителей “С[оюза] В[озрождения]” присутствовал. Он назвал не всех, упомянуты были Карачевский25, Кондратьев26, Мельгунов и Цедербаум. Ясно отсюда: если не Ежов, то Левицкий. Если я видел В[енедикта] А[лександровича Мякотина27], то невольно. Да и все равно, как показало будущее, через других А[гранов] скоро бы выяснил: кто именно присутствовал на заседании. В показаниях Котляревского меня неприятно поразило то, что человек не только назвал имена, говорил о заседании, с точным обозначением всего состава присутствовавших, о котором следствие не могло знать, говорил то, что, в конце концов, для определения политической деятельности организации, для выяснения сущности дела, не имело даже значения (детали лишь конкретизируют возможность обвинения, и лучший способ для улавливания), но даже характеризовал мнения, высказываемые тем или иным лицом. Обо мне к тому же наврал. Около моей фамилии в скобках стояло “держался наиболее правых взглядов”, в то время, как Волк28 отмечался крайней точкой зрения. Если последнее верно по отношению к диктатуре, то первое неверно, ибо моя точка зрения в “С[оюзе] В[озрождения]” была как бы средняя. Я никакой реальной из существовавших диктатур признавать не хотел, ибо сущность их для меня была недостаточно ясна за отсутствием свободной [информации]; о деникинском круге скорее все сведения были отрицательные. Расходиться только из-за формы, упрямо отстаивая выдвинутую там и оказавшуюся безжизненной идею директории, я считал нецелесообразным. Известная диктатура для меня факт, а не предположение. Диктатуры не создают, они создаются обстоятельствами. Следовательно, наша позиция должна была выясниться post factum того или иного события. До его совершения наша общественная обязанность всемерно противиться сознательному созданию единоличной власти, идти против военной диктатуры, как принципа, хотя бы и временно осуществляемого, отстаивать принцип коллективности при построении временной власти и принцип ее демократизации. С этой точки зрения я считал необходимым добиться, чтобы “Н[ациональный] Ц[ентр]”, раз мы завели с ним переговоры, не высказывался заранее за диктатуру, а тем более, какую-нибудь определенную. Смешно было бы, конечно, думать о возможности переубедить людей. Но при соглашении возможна форма умолчания. Добиться ее и была моя цель. Котляревский знал, как резко я поставил вопрос Герасимову29, который твердо стоял на признании единственном, по его мнению, средстве.
Что К[отляревский] откровенно так показывал, меня нисколько не удивило. Недаром он в третий раз в своей жизни является предателем: выборгское воззвание, выход из университета и наше дело.30 Но неужели К[отляревский] не понимал, что, характеризуя перед большевистским следователем мою позицию, как самую правую, он, в сущности, тем самым мне без надобности портил дело: явно социалист-предатель, агент Антанты, как просто, напр[имер], именует Стеклов31 и Ко в “Известиях” Чайковского32, основателя знаменитого в истории русского революционного движения кружка “чайковцев”, из которых вышел и Кропоткин? Когда я, между прочим, указал Агранову на недопустимость таких квалификаций, к которым он сам подчас был склонен прибегать, он ответил мне также просто: “Ну, мало ли что было. Прежде одно, а теперь другое”. Точь-в-точь отвечает мне так Попов: “Что нам за дело, что Вы делали прежде”. Должен сказать, что с точки зрения демократии, даже властвующей, я подобной позиции понять не могу. Могу понять ее у Попова, который, конечно, абсолютно никакого представления обо мне не имеет и только с чужих слов говорит, что я “ученый”. Но такое отношение у других мне иногда бывает отвратительно. И именно установление подобной точки зрения и ведет к презрению твоей личности, она ведет неизбежно и следствие по ложному пути.
Если следствие имеет задачей не выяснение истинного положения дел, а только во что бы то ни стало упечь человека, т. е. идет по стопам политического следствия старого режима, это понятно. Казалось бы, что социалистам и неуместно приближаться к этим традициям. С каким злорадством Агр[анов] показал мои прокламации, подписанные Недором33 (Нац[иональный] Ц[ентр]), Кривошеиным34 (Гос[ударственное] Об[ъединение]) и М[якотиным] (С[оюз] В[озрождения]) от 7 июня, говорившие о великом ратном деле, предпринятом ген[ералом] Деникиным. Для меня эта прокламация была полной неожиданностью, так как [я] представлял себе на юге позиции разных общественных элементов совсем в другой комбинации. Я думал, что группы почти враждебны. Объяснял то, что в Москве как бы наметилось некоторое соглашение, до некоторой степени идея, что соглашение касалось групп, еще не действующих, и боялся, что соглашение (в сущности его и не было) окажется в момент реального осуществления просто чудом. Я не одобрял резкость позиций, занятых, мне казалось, на юге моими друзьями. Где-то вы теперь и что делаете? Несчастный Мякотин, оторванный от детей. Как ему должно быть тяжело при его отношении к семье? Какую судьбу революция дала всем нам — наше положение, в конце концов, наиболее трагическое из всех. Я ее всегда определял так: сидишь в тюрьме при всех политических режимах, а все-таки она самая последовательная. (Так! — В. Х.) Трудно было Мякотину, этому непримиримому, этому неустойчивому и резкому человеку пойти на такие уступки. Значит, трагически складывалось положение страны! Но Агранову нет дела до заслуг М[якотина] даже перед большевиками, поскольку речь идет о социализме. Это все народнические сантименты, так приблизительно выражался не раз мой следователь. Я не сомневаюсь, что, захватив М[якотина] в Ростове, эти люди могли бы его и расстрелять. Какой ужас! С этим я примириться не могу; против этого протестует вся моя моральная сущность. Агранов в конце следствия уже с сожалением говорил, что Мякотин и Пешехонов35 не попались им в руки, но зато попались “гг. меньшевички” во главе с самим Никитиным36.
Я пишу все так бестолково вследствие своего самочувствия. Находишься в каком-то тумане. Мысль перепрыгивает. Невольно сбиваешься на дело, о котором хочется сказать, о котором надо сказать, а все-таки, как оно не историческое само по себе, придется, к сожалению, воздержаться. Я всегда мечтал изобразить то, что происходило за последние два года, считаю своей обязанностью во имя будущего сделать это по долгу историка. И придется, может быть, уйти, не исполнив этой задачи.
Я был, конечно, афронтирован до некоторой степени обильной информацией Агранова во время первого допроса. Скрывать при таких условиях действительно не было смысла и, тем самым, без надобности ухудшать свое положение. Я знал уже на практике, как скверно бывает восстановить против себя следователя при современной юридической конъюнктуре, вижу это и во второй раз на той же практике, молчать, когда другие все говорят, — скверно для подсудимого. Я решил дать общую картину, избегая реальных деталей, которые могли бы служить уликой для других; решил не называть имен и т. д. Так я и поступил. Думаю, что позиции нашей группы я изложил совершенно верно, верно изложил и всю деятельность. Мне казалось, что неизбежно так должны будут показать и мои товарищи. Я не мог рассматривать следователя как исповедника, которому каются на духу с откровенностью раскаивавшегося грешника. Именно этого и хотелось Агранову, он всеми моими показаниями явно всегда был недоволен. Его мелко интересовала не сущность, а имя: пришпилить еще одного, особенно меньшевика. “Почему Вы о них ничего не говорите?” — с откровенной разочарованностью заявил он однажды.
На другой день я был вновь вызван к Агранову и принес ему довольно большое показание. Он встретил меня еще любезнее, чем накануне. Предложил папиросы, спичек. Спросил, как я себя чувствую, хорошо ли мне в камере и
т. д.: “Вам кланяется Александра Львовна37 и Ваша жена, которая у меня только что была. Она беспокоится о Вашем здоровье. Жена Ваша просила передать Вам письмо”, — тут же мне было передано письмо, которое я и прочитал в первую очередь. Александра Львовна — было сказано как-то особенно подчеркнуто, словно А[гранову] доставало известное удовлетворение, что Толстая, в то время чьей-то подлостью пришпиленная к делу, к которому она абсолютно не имела никакого отношения, была у него. Я почувствовал ясно, что некоторая перемена в моем положении, очевидно, объясняется посещением Рязанова, Толстой, может быть, и вмешательством еще кого-нибудь, как я понял из намека в письме жены: Владимир Ильич беспокоится о твоем здоровье.
Поэтому я не слишком обольстился чрезмерно хорошим отношением ко мне лично Агранова. Следователь, у которого отношения строятся на основании тех или иных личных влияний, сам по себе не заслуживает доверия и всегда продаст, если в силу тех или иных обстоятельств положение изменится. Оно изменилось по отношению ко мне, и я вижу конкретные результаты: посещение моей жены уже именуется “обиванием порогов”. Что же касается демократии и социализма, то все эти перемены я лично считаю явлением просто недостойным. Я лично каких-либо привилегий и в деле, и в суде принципиально не желал. Если бы мою принципиальную позицию сознательно не искажать, то, в сущности, в силу нашего полного бездействия у меня не было и большой конкретной вины — во всяком случае не было того, что называется действием.
— Ну, что же Вы написали? Прочтите, пожалуйста, если Вас не затруднит.
Я сказал, что, вероятно, следствие не удовлетворит мое показание, потому что я говорить об именах и т. п. решительно не считаю для себя возможным.
— Да, Вы правы, меня это не удовлетворит. Я хотел бы от Вас знать состав “Союза Возрождения”. И, отказываясь назвать Ваших товарищей, Вы подводите многих людей. Я поставил себе здесь за правило арестовывать возможно меньше людей и только в крайнем случае. Между тем я буду вынужден арестовать ряд лиц, может быть по неосновательному подозрению, держать их до выяснения. Между тем как Ваше показание только содействовало [бы] уменьшению арестов, которые мы вынуждены произвести в период следствия по делу. Я уже Вам объяснял, как я смотрю на дело, и я надеялся, что Вы поможете скорейшему окончанию следствия. Вам может быть неприятно, что Ваши показания могут быть показаны кому-нибудь из допрашиваемых, так я могу Вам гарантировать, что этого не будет (боюсь, не было ли сказано даже: даю Вам слово). Я хотел бы от Вас знать, когда вступил в Союз Маслов38, какое отношение к Союзу имели Кускова39 и Прокопович40.
Было названо несколько фамилий. В доказательство того, что арест происходит в минимальном количестве, А[гранов] привел в пример как раз Кускову, которую-де он вынужден будет арестовать. Он указал, что мог бы арестовать мою жену, Щелкунова41, который пришел ко мне в момент моего ареста, живущую у нас Шуберт42. Но он этого не сделал. Попутно была произнесена и угроза о возможности ареста моей жены в случае моей недостаточной откровенности.
Конечно, на эти удочки я не пошел. И когда вновь, уже теперь, вспоминаешь свой второй допрос, как характеры выступают эти приемы старого следователя по политическим делам. Когда А[гранов] говорил, что он вынужден будет арестовать тех или иных лиц, они все уже были арестованы. Попав в камеру 22, я узнал, что Кускова арестована была еще тогда, когда сам Муравьев43 был на свободе. Из сопоставления некоторых замечаний самого Агр[анова], о которых скажу позже, для меня совершенно ясно, что мои показания он показывал. Показывал, очевидно, частично. Но показать фамилию не во всем контексте — это прием, который практиковался еще во времена процесса декабристов. Могло получиться иногда противоположное. Не все допрашиваемые на это обращают внимание, не все смотрят, наконец, на дату. Так люди запутываются. Так начинается столь частая, иногда почти невероятная, ложь и клевета в политических процессах. Раз сказавши неправду, приходится наверчивать клубок полусознательной лжи. Может быть, все эти приемы показывают талант следователя. Я стою на иной позиции — и приемы старого следствия всегда меня возмущали; воспроизведение их в практике нового режима для меня подчас только отвратительно. Хорошо еще, если идет речь о чем-нибудь существенном.
Для меня прием обмана является прямым издевательством над моей личностью, ибо показывает отсутствие уважения ко мне.
Я до сих пор не понимаю, почему А[гранов] добивался именно от меня, чтобы я назвал то или иное лицо, в то время, как я с самого начала сказал, что считаю для себя невозможным со стороны личной своей чести и морали называть имена. Об этих лицах он не только мог узнать от других, но уже и знал. Ему нужно было зачем-то именно мое подтверждение. Получалась систематическая какая-то пытка и запугивание, причем А[гранов] прибегал, может быть, к элементарным, но ухищренным способам. Тем не менее, я ни разу сам не назвал ни одной фамилии. Чувствовал, что я себе бесконечно буду портить, если буду отказываться даже от подтверждения того, что Аг[ранову] известно, уже без всякого сомнения. Для меня это была действительно пытка, и я ночью проводил мучительные часы, спрашивая себя: правильно ли я поступил? Так было в двух случаях: относительно Шаховского44 и Маслова. Мне, конечно, надо было вовсе отказаться от показаний, связанных с именами. Это было бы честнее. Но на первых порах я как-то двойственно относился к Аг[ранову]; иногда и меня подкупала его обходительность, а главное, я поверил, что мне казалось вполне естественным, что все дело это имеет только “историческое” значение. Я как-то не сообразил, что Аг[ранов], гарантировав мне, что мои показания не будут никому предъявляться, может их показать, и для лица, которому он покажет, если только тот не обратит внимание на дату показания, я буду представляться человеком, его выдавшим. Реакция на это бывает совершенно невероятная. Когда у Котляревского я прочитал о себе, мне стало в высокой степени неприятно, даже противно. Вероятно, такое чувство испытывает всякий.
Вначале я только подтвердил, что Цедербаум и Кондратьев были членами группы “С[оюза] В[озрождения]”, т. е. показал то, что показал Котляревский. Кондратьев уже был арестован, так как допрашивался уже очевидно, и Агр[анов] сказал мне в конце допроса, что К[ондратьев] на него произвел очень хорошее впечатление, и что он далеко бы пошел, если был бы “с нами”. Так, в сущности, поступил я и по отношению ко всем другим лицам. Тут, пожалуй, об этом и не станем больше говорить. Агранов заставил меня зафиксировать всех лиц, которых я признал. Здесь я сделал один только раз непростительную ошибку для человека, достаточно, кажется, на своем веку прочитавшего политических процессов. Агранов сам записывал и мне только прочитал. Я вносил ряд поправок, как видно из черновика показаний, но все же жесткость формулировок, не соответствующих моим показаниям, допускающих двусмысленность толкования, осталась. В сущности, это называется подвести кого-либо.
Я не мог — не было не только названо ни одного нового имени, но и подтверждение касалось только того, что было несомненным фактом. Мне Агр[анов] даже сказал, что смешно, что я отказываюсь, когда человек сам не отпирается. Конечно, смешно, а все-таки личная честь, может быть, должна была заставить меня поступить по-другому — категорически отказываться от подтверждения имен. Но теперь сожалеть поздно. Факт остается фактом. И всякий раз при допросе мне ставится в вину, что я не назвал им иного лица: Бородулин45, Филатьев46, Студенецкий47, о которых А[гранов] узнавал через других. И я только должен был отвечать, что заявил, что сам имен называть не буду.
Я невольно пишу слишком подробно и даже подчас не то, что хотел. Все эти показания меня измучили достаточно, и те льготы, которые я получил в виде газет и книг, не могли искупить всей горечи от процесса. Скоро этот процесс меня измучил и помимо приемов, практиковавшихся следствием. Но я должен несколько слов сказать о льготах, которые мне поставлены на вид. Я же считаю это не льготами, а лишь осуществлением своего неотъемлемого права. Почему я должен признавать для себя обязательными правила, установленные для тюрьмы инструкцией самого Особого Отдела? На основании какого закона, существующего в Советской России, установлены эти правила? Я их рассматриваю только как проявление произвола со стороны лиц, власть имущих. Это в полном смысле воспроизведение тактики русского министерства внутренних дел, которое по собственной фантазии устанавливает для некоторых тюрем правила исключительные, как это было сделано, например, все для того же Шлиссельбурга. Как возмущались именно этим заключенные — стоит прочитать только воспоминания шлиссельбуржцев! Как возмущалась этим вся наша старая общественность, вся публицистика, и, вероятно, не менее других публицистика тогдашнего большевистского лагеря. Теперь обстоятельства переменились, но у меня нет оснований менять свои точки зрения. Наоборот, я настойчивее должен протестовать против того, что делают те, с которыми я шел рука об руку в своей деятельности в течение многих лет: ведь народные социалисты когда-то все голосовали в Москве за Курского48, когда он был выставлен кандидатом в члены Думы.
Итак, я считаю все предоставленное мне в тюрьме удовлетворением элементарных моих прав. Мало того, я считаю, что, когда теперь меня лишили этих “льгот”, мне обязаны давать газеты и книги из библиотеки Особого Отдела. Можно запретить получение их с воли, но запрещать чтение их как правило, в социалистической притом тюрьме, недопустимо. Мне еще понятно было бы лишение газет в первое время следствия, когда в печати, может быть, могло быть в силу тех или иных политических соображений опубликовано какое-нибудь сообщение о деле, что признавалось бы вредным для следствия. Но ведь этого не было! Лишать после окончания следствия, по меньшей мере, дико, лишать в наказание — но этого не делали даже в Шлиссельбурге!
Нельзя сказать, чтобы и льготы были бы даны легко. Их приходилось добиваться при всегда “хорошем” отношении крайне медленно. При каждом свидании с Аграновым я делал заявление о праве читать газеты. Месяца через 2,5, не раньше, т. е. когда следствие было окончено или почти окончено, когда все дело было ясно, мне позволили передавать газеты с воли. Вначале в качестве милости мне давали газету после допроса. Я настаивал, Агранов мне сказал, что запрещают передачу книг и газет потому, что замечено было, что военные, сидевшие здесь, разными подчеркиваниями пытаются списаться с волей. (Легко представить, в какой трепет я пришел, когда жена впоследствии выбрала именно этот наивный способ написать мне несколько записок.) Я тогда А[гранову] указал, что тюрьма может покупать. Наконец с его разрешения мною было взято 500 р., находящиеся в отобранном кошельке, и, следовательно, могли бы покупать газету на мои деньги. Любезность не слишком уж большая для литературного деятеля, который скоро может справлять свой 25-й юбилей (первая статья моя была напечатана в [18]96 г., когда я был гимназистом шестого класса). А[гранов], конечно, согласился с этим. Я сказал об этом Попову. Все это, конечно, столь же оказалось только многоразовыми обещаниями. Несколько дней после этого разговора к нам в камеру 22 приносили на мое имя газету — дня три. Затем перестали. Я продолжал приставать к Попову, чтобы он напомнил. Несколько раз таким путем газету получал. Когда меня перевели вновь в одиночную камеру, перестали давать газету. И приставания были напрасны. Попов всякий раз говорил, что скажет Агр[анову], чем дело и ограничивалось. А один из его помощников прямо сказал с усмешкой: “Да разве можно об этом говорить Агранову”. Да самому Агр[анову]! Я слышал, как по телефону он говорил: “Когда из этой комнаты спрашивают, надо товарищу немедленно отвечать”. Я понял, что Агранов — власть. И этой власти я отдан в полное распоряжение! И все же к Агранову у меня создавалось двойственное положение, даже тогда, когда я почувствовал, что ветер стал дуть по-иному.
Я был слишком благодарен, что мне все же дали возможность заниматься. При том поистине ужасном настроении, которое создалось под влиянием специфичности этого процесса, я чувствовал, что я без книг быстро бы погиб. Никогда еще тюрьма так угнетающе на меня не действовала. Только заставляя себя безостановочно работать, я сохранил себя. Да, я думаю, что покойный Герасимов правильно определил Агранова: делает карьеру на нашем деле, как делали это многие его предшественники на спинах политических в доброе старое время. Впрочем, по-видимому, я часто даже считал, по наивности, привилегией то, что вовсе не являлось привилегией по существу или то, что изобреталось как льгота, имея в действительности иное назначение. Я ценил одиночное заключение потому, что мог заниматься. Наконец, у меня скоро создалось такое самочувствие, что мне было тяжело видеть людей, особенно участников данного процесса. Когда меня стали уводить из камеры 33, я стал высказывать скорбь. Может быть, по своей наивности Попов прибег к некоторой лжи, сказав, что переводят потому, что мою камеру будут дезинфицировать. Ничего подобного, конечно, не было, потому что в тот же вечер она занята была другим. Агр[анов] меня спросил: “Может быть, я желаю быть в одиночном заключении?” Я сказал, что все равно, так как камера большая, мы приспособились, установили часы молчания, и, следовательно, я могу заниматься. Прошло вновь три недели. Вдруг неожиданно нас рассадили. Я попал в одиночку. Радовался и объяснял льготой. Позже, когда мне было дано единственное свидание с женой на 10 мин., я понял из ее намека, что это вовсе не льгота, а изоляция по каким-то важным соображениям. Мне было все равно — для меня фактически это была привилегия. Все эти детали теперь так ярко встают. Они, только они определяют сущность отношения. В сто раз легче иметь дело с человеком прямым, хотя бы он был жестоким, чем [с] человеком, который мягко стелет, но жестко спать. В камере 22, когда неизбежно мы пытались определить физиономию нашего следователя, от которого в значительной степени зависит, как всегда, наша судьба, я пророчески говорил, по крайней мере, для себя: подождите, каков будет конец. По нему и приходится судить о человеке, о его искренности, о его методах и т. д. Мои сокамерники, вероятно, этого не забыли.
Но, так или иначе, чтение книг и газет создали мне несколько действительно привилегированное положение, как подчеркивал не раз Попов. Положение “ученого” сказывалось и на отношении дежурных. Впрочем, боясь какой-либо грубости, я все делал, чтобы не только как-нибудь не нарушить инструкцию, но вообще старался избегать каких-либо соприкосновений, быть замкнутому самому с собой. Это, до некоторой степени, удавалось. Тюрьма сделалась сносной. И когда по окончании следствия Агр[анов] спросил, хочу ли я быть переведенным в Бутырку или остаться здесь, я убедительно просил меня оставить здесь, как ни тяжел сам по себе режим этой тюрьмы, я приспособился, занимался. За это готов был отказаться от прогулок и пр. Тем более что на основании слов Агр[анова] мог заключить, что едва ли мне месяц еще предстоит провести в тюрьме. Теперь я понимаю, что разговор о переводе, вызванный одной моей репликой, что будет сказано ниже, в свою очередь вызвал со стороны А[гранова] проявление его обычной прежде любезности. Очевидно, вопрос о переводе вовсе не был связан с тем или иным моим пожеланием. От наивности отучаешься не скоро. Если было бы по-другому, то почему было не дать, напр[имер], и здесь свидания с женой, которое ей обещали в Бутырке, как она писала мне в своем нелегальном письме.
Не знаю почему, но все здесь построено, зачем-то, на обмане, иногда, как показало последующее, даже тонко обдуманном. А тонкость в таких случаях в тюрьме именно и является издевательством над заключенным. Пусть Агр[анов], говоривший мне, что он якобы знаком со всеми политическими процессами, прочтет воспоминания их участников, пусть прочтет столь многочисленные наши тюремные воспоминания из эпохи существования так называемых русских Бастилий. И, может быть, тогда многое ему непонятное, многое недоступное станет и понятным и доступным. Может быть, тогда стали бы понятны психология и все восприятие интеллигентного заключенного, способного реагировать гораздо резче, чем другие, на то, что ему кажется подавляющим его личность. Ведь именно на этой почве болезненного восприятия происходили все тюремные трагедии. Происходят они и сейчас на той же самой, в сущности, почве. Со мной.
Что в заключение написать о своем самочувствии? То же самое. Заставил себя уже с трудом съесть маленький хлебец. Не мог выпить и обычной порции кофе. Не знаю даже, стоит ли насильно заставлять бодрствовать свое физическое существование, когда все равно, очевидно, неизбежно насильно и сознательно буду его убивать через несколько дней, если только болезненные процессы сами по себе не заставят делать над собой этого насилия, как это происходит все эти дни. Пока что насильно приходится делать в другую сторону.
1 Мельгунов С. П. Воспоминания и дневники. М., 2003. С. 12.
2 Союз возрождения России — надпартийная организация, объединявшая кадетов, народных социалистов, правых эсеров, правых меньшевиков и плехановскую группу “Единство”. Возникла в апреле 1918 г. в Москве. Программа Союза включала: непризнание Брестского договора, воссоздание русской государственности, единой, целостной и свободной России на демократической основе. Председатель Союза — В. А. Мякотин.
Тактический центр — организация, объединившая в апреле 1919 г. в своих рядах членов Совета общественных деятелей (Д. М. Щепкин и С. М. Леонтьев), Национального центра (Н. Н. Щепкин, О. П. Герасимов и С. Е. Трубецкой) и Союза возрождения России (Н. Н. Щепкин и С. П. Мельгунов) на платформе восстановления государственного единства России, созыва Учредительного собрания, установления военной диктатуры и решения неотложных задач в экономической и социальной областях.
3 Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 342.
4 Павел Георгиевич Дауге (1869—1946) — участник российского и латышского революционного движения, врач-стоматолог, ученый. Член РСДРП(б) с 1903 г., в 1904 г. за границей познакомился с В. И. Лениным. В 1905—1907 гг. участвовал в деятельности литературно-лекторской группы при МК РСДРП, сотрудничал в большевистских газетах “Борьба” и “Светоч”. В 1918—1928 гг. член первой коллегии и заведующий зубоврачебной подсекцией Наркомздрава РСФСР, с 1928 г. — на преподавательской и научной работе в Москве и Риге.
5 Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 353—354.
6 Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соринзон; 1893—1938) — в 1919—1920 гг. секретарь СНК РСФСР, одновременно с мая 1919 г. — особоуполномоченный при Президиуме ВЧК. В 1921 г. — секретарь Малого Совнаркома, затем — особоуполномоченный ВЧК—ОГПУ. В 1922 г. — начальник Особого бюро ГПУ.
7 ЦА ФСБ России. Д. № Р-17175. Приложение. Л. 8.
8 См. B. C. Христофоров. С. П. Мельгунов — пассажир “философского парохода” (1922 г.) // Новая и новейшая история. 2003. № 2. С. 119—140.
9 См. B. C. Христофоров. Из тюремного дневника С. П. Мельгунова. 1920 г. // Новая и новейшая история. 2007. № 4. С. 106—117.
10 Здесь и далее речь идет о книге П. А. Кропоткина “Революция”. Князь Петр Алексеевич Кропоткин (1842—1921) — политический деятель, один из теоретиков анархизма.
11 Михаил Викторович Попов (1889—?) — в 1919—1920 гг. помощник коменданта и начальник Внутренней тюрьмы ОО ВЧК.
12 В следственном деле в отношении Мельгунова хранятся четыре заявления, относящиеся ко времени написания дневника: первое без даты, остальные — от 21, 22 и 30 июня 1920 г.
13 Давид Борисович Рязанов (Гольдендах; 1870—1938) — публицист и историк, политический деятель. В революционном движении с 1887 г., сначала народник, с 1889 г. — марксист. С мая 1918 г. по декабрь 1920 г. возглавлял Главархив.
14 В Приложении к делу № Н-206 хранится машинописная копия показаний С. П. Мельгунова от 5 марта 1920 г., в которых он рассказал историю возникновения и основные программные цели Союза возрождения России.
15 В оригинале подчеркнуто.
16 Николай Николаевич Щепкин (1854—1919). Потомственный дворянин. Окончил физико-математический факультет Московского университета. С начала 1880-х гг. служил в органах московского городского самоуправления. Домовладелец, товарищ директора Северного страхового общества. С конца XIX в. в либеральном движении. Входил в Союз освобождения. Член партии кадетов с момента образования. Член ее ЦК всех составов, примыкал к левому крылу. Депутат III и IV Государственной думы. В 1918 г. вместе с Н. И. Астровым и В. А. Степановым входил в Правый центр и Союз возрождения России. С мая 1918 г. — один из организаторов и руководителей Национального центра, после отъезда на “белый” юг основной части его руководства фактически возглавил деятельность московского отделения. Весной 1919 г. вошел в Тактический центр. Осуществлял политическое руководство при подготовке вооруженного восстания в Москве. Руководил работой по сбору в центральных военных учреждениях развединформации, лично готовил для пересылки в Екатеринодар данные о стратегических планах советского командования, численности, вооружении и дислокации частей Красной армии. В конце июля 1919 г. арестован органами ВЧК. В сентябре того же года расстрелян.
17 Сергей Михайлович Леонтьев (1879/1880—1938) — общественный и политический деятель, кадет. 10 февраля 1920 г. арестован Особым отделом ВЧК по обвинению в сотрудничестве с контрреволюционной организацией и в оказании помощи Деникину, Колчаку, Юденичу и Антанте с целью свержения советской власти путем вооруженного восстания. Заседанием Верховного революционного трибунала ВЦИК 16—20 августа 1920 г. приговорен к расстрелу, но с учетом ряда смягчающих вину обстоятельств эта мера была заменена на тюремное заключение сроком на десять лет. 24 августа того же года направлен в Бутырскую тюрьму. Постановлением Верховного трибунала ВЦИК от 10 ноября 1920 г. срок по амнистии сокращен до пяти лет. Постановлением Президиума ВЦИК от 29 сентября 1922 г. от наказания освобожден. В дальнейшем неоднократно подвергался репрессиям. Жил в Москве, работал по договорам с Комитетом вечной мерзлоты АН СССР и Санитарным управлением РККА. 23 сентября 1937 г. арестован по обвинению “в контрреволюционной агитации и контрреволюционной деятельности”, по решению тройки УНКВД по Московской области приговорен к расстрелу. Расстрелян 13 ноября 1937 г. Реабилитирован в 1989 г.
18 Сергей Андреевич Котляревский (1874—1939) — профессор Московского университета. Был арестован 15 ноября 1919 г., но вскоре освобожден. До вторичного ареста 18 февраля 1920 г. работал служащим транспортно-материального отдела ВСНХ. 28 апреля 1920 г. до суда из-под стражи освобожден под подписку о невыезде. Приговором Верховного трибунала ВЦИК от 20 августа 1920 г. признан виновным в участии и сотрудничестве в контрреволюционной организации с целью свержения советской власти путем вооруженного восстания. Осужден к расстрелу с заменой условным тюремным заключением на пять лет, освобожден из-под стражи в зале суда. Постановлением распорядительного заседания Верховного трибунала ВЦИК от 10 ноября 1920 г. освобожден от условного осуждения. Работал главным консультантом Института государственного права Академии наук СССР. 17 апреля 1938 г. был вновь арестован по обвинению в принадлежности к террористической организации и вредительской деятельности. Приговором военной коллегии Верховного суда СССР от 14 апреля 1939 г. приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 15 апреля 1939 г. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 8 декабря 1956 г. дело в его отношении прекращено за отсутствием состава преступления. Реабилитирован в 1992 г.
19 Жозеф Фуше (1758—1820) — французский политический и государственный деятель. Получил духовное образование в Париже, в конгрегации ораторианцев, по окончании курса поступил в ту же конгрегацию и преподавал математику и философию в различных учебных заведениях. Несмотря на принадлежность к духовному ордену, глумился над религией, в особенности когда началась революция. В августе 1799 г. был назначен министром полиции и сумел превосходно организовать сеть осведомителей и провокаторов.
20 Речь идет о московской группе Союза возрождения России.
21 Сергей Осипович Ежов (Цедербаум; 1879—1939) — участник российского революционного движения с 1896 г., с 1905 г. меньшевик. В 1898 г. один из руководителей петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса. После Февральской революции 1917 г. сначала “центрист”, затем меньшевик-интернационалист. Участник создания фракционного Центрального бюро меньшевиков-интернационалистов. С декабря 1917 г. товарищ председателя Всероссийского совета рабочей кооперации, редактор журнала “Голос Рабочей Кооперации”. Принципиальный противник эмиграции, в 1922—1923 гг. отказывался выехать за границу. С 1922 г. неоднократно подвергался репрессиям по обвинению в антисоветской деятельности. 25 февраля 1939 г. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу, расстрелян в тот же день. Реабилитирован.
22 Владимир Осипович Левицкий (Цедербаум; 1883—1938) — литератор, политический и общественный деятель, меньшевик. Работал служащим отдела топлива Мосгорсовнархоза. Арестован ВЧК в Москве 23 апреля 1920 г. по обвинению в принадлежности к “контрреволюционной организации „Добровольческая армия Московского района“”. Освобожден 12 июня 1920 г. В 1921 г. амнистирован. Впоследствии неоднократно подвергался репрессиям, скончался в заключении. Реабилитирован в 1992 г.
23 Так в тексте. По-видимому, речь идет о Совете государственного объединения России — одной из организаций, в 1918—1920 гг. боровшихся за свержение советской власти. Совет был создан в 1918 г. в Киеве, с декабря 1918 г. находился в Одессе. Включал по пять представителей от Государственной думы, Государственного совета, земств, органов городского самоуправления и пр. (всего 45 человек).
24 Выражение “plus quam perfectum” (лат. “больше чем совершённое”) в публицистике и в философских эссе нередко употребляется для обозначения неактуального, устаревшего вопроса.
25 Речь идет о В. В. Волк-Карачевском. Василий Васильевич Волк-Карачевский (1873/1874—1920) — литератор, политический и общественный деятель, меньшевик. В мае—июне 1918 г. вступил в Союз возрождения России, на его квартире проходили заседания. Принимал участие в деятельности Тактического центра. Арестован 1 сентября 1919 г. на квартире у Н. Н. Щепкина по обвинению в членстве в “контрреволюционной организации „Добровольческая армия Московского района“”. Скончался в ходе следствия. Реабилитирован в 2000 г.
26 Николай Дмитриевич Кондратьев (1892—1938) — экономист, член партии эсеров (до 1919 г.). С 1918 г. преподавал в Кооперативном институте и Тимирязевской (до 1923 г. — Петровской) сельскохозяйственной академии. В августе 1920 г. проходил по делу Национального центра, арестован, но через месяц освобожден благодаря усилиям И. А. Теодоровича и А. В. Чаянова. В 1920 г. основал и стал директором Института конъюнктуры, работал в сельскохозяйственной секции Госплана СССР. В 1920—1923 гг. начальник управления экономики и планирования сельского хозяйства Наркомзема РСФСР. 19 июня 1930 г. арестован по обвинению в участии в Трудовой крестьянской партии, во вредительстве в сельском хозяйстве с целью свержения советской власти путем “укрепления и развития крупного кулацкого хозяйства”, “подготовки массовых повстанческих выступлений кулаков” и “оказания поддержки интервенции”. Постановлением Коллегии ОГПУ от 26 января 1932 г. приговорен к заключению сроком на 8 лет, в июне 1935 г. срок заключения продлен. По решению того же органа в 1937 г. приговорен к расстрелу, расстрелян 17 сентября 1938 г. Реабилитирован в 1987 г.
27 Венедикт Александрович Мякотин (1867—1937) — публицист, журналист, редактор.
С февраля 1917 г. работал в Краснодаре в архивной комиссии при отделе народного образования, затем в кооперативном издательстве “Задруга”, журналист. Приговором Верховного трибунала ВЦИК от 16—20 августа 1920 г. признан виновным в участии в контрреволюционных организациях, пособничестве иностранной интервенции с целью свержения советской власти, осужден заочно. Мякотин за границу не выезжал и, узнав из газет о состоявшемся приговоре по делу Тактического центра, из Екатеринодара решил ехать в Москву, но заболел. Арестован по распоряжению екатеринодарских властей, по болезни был отпущен на поруки, а через неделю препровожден в Москву в распоряжение ВЧК. К Мякотину, как к добровольно явившемуся, применена амнистия от 7 ноября 1920 г. В апреле 1921 г. освобожден. Повторно арестован 16 августа 1922 г. по обвинению в антисоветской деятельности. Постановлением заседания Коллегии ГПУ от 8 сентября 1922 г. выслан из пределов РСФСР за границу. Реабилитирован в 1993 г.
28 Речь идет о В. В. Волк-Карачевском (см. прим. 25).
29 Осип Петрович Герасимов (1863—1920) — историк, политический и общественный деятель. Из дворян. Директор Дворянского пансиона в Москве. В годы Первой мировой войны активный деятель Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам. Дважды был товарищем министра народного просвещения (до 1917 г. и в кабинете министров Временного правительства). После 1917 г. член правления Подольского артиллерийского завода “Земгаубица” (до октября 1917 г.). В 1918—1920 гг. как представитель от Национального центра входил в Тактический центр. Арестован органами ВЧК. Скончался в ходе следствия.
30 “Выборгское воззвание” — воззвание от 10 июля 1906 г. “Народу от народных представителей”, составленное и подписанное в Выборге группой депутатов I Государственной думы через два дня после ее роспуска указом Николая II. Содержало призывы к гражданскому неповиновению. С. А. Котляревский присутствовал при составлении воззвания, но не стал его подписывать.
31 Юрий Михайлович Стеклов (Овший Моисеевич Нахамкис; 1873—1941) — публицист, советский партийный и государственный деятель. С 1893 г. стал активно участвовать в социал-демократическом движении, в 1894 г. бежал из ссылки за границу. В 1900 г. познакомился с В. И. Лениным и примкнул к “искровцам”. В 1905 г. вернулся в Россию, выступал со статьями в различных большевистских изданиях. С октября 1917 г. по 1925 г. редактор газеты “Известия”. С ноября 1918 г. председатель Центрального совета Союза журналистов. С 1928 г. председатель Комитета по заведованию учебными и научными заведениями при ЦИК СССР. Один из создателей журналов “Новый мир”, “Красная новь”, возглавлял журнал “Советское строительство”. В феврале 1938 г. арестован. Умер в тюрьме. Реабилитирован.
32 Николай Васильевич Чайковский (1850—1926) — политический деятель, масон. Окончил химический факультет Санкт-Петербургского университета, с 1868 г. — в студенческом движении. Осенью 1874 г. эмигрировал в Европу, в 1875 г. переехал вместе с семьей в Америку, в 1879 г. вернулся в Европу. С 1904 г. — член партии социалистов-революционеров. В 1910 г. порвал с эсерами и отошел от политической деятельности. В годы Первой мировой войны — один из руководителей Всероссийского союза городов, после Февральской революции — член ЦК Трудовой народно-социалистической партии. Один из организаторов Союза возрождения России, после высадки интервентов в Архангельске (август 1918 г.) председатель Верховного управления Северной области, в сентябре 1918 г. заочно избран в состав Уфимской директории. В 1919 г. выехал в Париж. В 1920 г. Верховным трибуналом ВЦИК заочно приговорен к расстрелу. К концу жизни пытался искать пути обновления человечества через масонство.
33 Точно идентифицировать данное лицо не удалось.
34 Александр Васильевич Кривошеин (1858—1923) — товарищ министра финансов (с 1906 по 1908 г.), в 1908—1915 гг. — главноуправляющий землеустройством и земледелием. Соратник П. А. Столыпина в проведении земельной реформы. Активный участник Белого движения, председатель Правительства юга России при П. Н. Врангеле. С 1920 г. в эмиграции.
35 Алексей Васильевич Пешехонов (1867—1933) — политический деятель, экономист, председатель ЦК Трудовой народно-социалистической партии, редактор и издатель газеты “Народное слово”. Один из основателей Союза возрождения России. В июле 1918 г. арестован в Москве, по ходатайству Д. Бедного освобожден. Осенью выехал на юг. Сотрудничал в различных периодических изданиях. Арестован 28 июля 1922 г. По постановлению коллегии ГПУ от 23 августа 1922 г. подлежал высылке за границу без освобождения из заключения.
23 сентября 1922 г. выехал с семьей в Ригу. После трехлетнего пребывания в эмиграции подал в советское полпредство в Берлине заявление о желании вернуться в СССР, но получил отказ. Через год подал заявление в советское полпредство в Праге и в августе 1927 г. получил предложение из Москвы занять место экономического консультанта в странах Балтии. Умер в Риге.
36 Алексей Максимович Никитин (1876—?) — политический деятель, юрист. Окончил юридический факультет Московского университета. Член РСДРП с 1899 г., с 1903 г. — меньшевик. Во время Февральской революции председатель Московского ВРК, с 1 марта 1917 г. — председатель Московского совета рабочих депутатов, с 5 марта 1917 г. — начальник московской милиции, с 11 апреля — заместитель председателя московской Городской управы. В январе 1918 г. уехал в Ростов-на-Дону. В мае 1920 г. арестован и доставлен в Москву, осужден по обвинению в сотрудничестве с Добровольческой армией к расстрелу, замененному 15 годами лишения свободы. В 1921 г. помилован и освобожден. Работал в Москве. Вновь арестован 11 августа 1930 г. по обвинению в принадлежности к антисоветской группировке; 13 декабря по решению Особого совещания при коллегии ОГПУ освобожден и дело прекращено. Дальнейшая судьба неизвестна.
37 Речь идет об А. Л. Толстой. Александра Львовна Толстая (1884—1979) — младшая дочь Л. Н. Толстого, председатель товарищества по изучению и распространению его произведений. После революции декретом А. В. Луначарского была назначена полномочным комиссаром (потом — хранителем) Ясной Поляны. Арестована в ночь на 15 июля 1919 г., освобождена по указанию Ф. Э. Дзержинского. Вторично арестована 28 марта 1920 г. по обвинению в участии в организации Тактический центр. 21 мая 1920 г. освобождена из-под стражи до суда. Приговором Верховного трибунала от 16—20 августа 1920 г. признана виновной в пособничестве контрреволюционной организации и осуждена к заключению в концлагерь сроком на три года. 24 августа того же года направлена в Новоспасский концлагерь. 13 января 1921 г. из-под стражи освобождена. Осенью 1929 г. выехала с лекциями об отце в Японию и заявила о своем отказе вернуться в СССР. С 1931 г. жила в США. 15 апреля 1939 г. был создан Толстовский фонд, в котором А. Л. Толстая работала до конца жизни. Реабилитирована в 1992 г.
38 Семен Леонтьевич Маслов (1873/1874—1938) — юрист, кооператор, политический деятель. Окончил юридический факультет Казанского университета (1903). Член партии социалистов-революционеров с 1902 г. В 1906 г. редактировал “Крестьянскую газету” (Казань), в 1907—1910 гг. член редколлегии эсеровской нелегальной газеты “Земля и воля”. С 1914 г., после трехлетнего заключения, работал в Москве в сельскохозяйственной кооперации. Автор одного из первых проектов закона о земле (1917 г.). В октябре 1917 г. вошел в состав Временного правительства в качестве министра земледелия, сменив на этом посту В. М. Чернова.
26 октября 1917 г. арестован в Зимнем дворце вместе с другими членами Временного правительства, затем освобожден. Арестован ВЧК 18 февраля 1920 г. по обвинению в принадлежности к московской группе Союза возрождения России. Освобожден из-под стражи до суда 12 мая 1920 г. Вновь арестован 5 марта 1921 г. как “числящийся в списке активных членов партии правых с.-р. Московской губернии”. По решению Президиума ВЧК от 17 марта
1920 г. освобожден. Затем отошел от политической деятельности. С 1926 г. — профессор Московского института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. С 1929 г. — член правления Центросоюза. В 1930 г. арестован по обвинению в принадлежности к нелегальной эсеровской организации и по решению Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 18 августа 1931 г. сослан в Казахстан. В 1934 г. вернулся в Москву. 21 февраля 1938 г. вновь арестован по прежнему обвинению и 20 июня того же года приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение в тот же день. Реабилитирован в 1988 г.
39 Екатерина Дмитриевна Кускова (1869—1958) — журналистка, правая социалистка, член женской масонской ложи. В 1896 г. — в эмиграции. В 1897 г. вступила в Союз русских социал-демократов за границей, затем, порвав с социал-демократами, вступила в Союз освобождения. В 1906 г. вместе с С. Н. Прокоповичем и В. Я. Богучарским издавала журнал “Без заглавия”. После Февральской революции участвовала в кооперативном движении. С апреля 1917 г. издавала в Москве газету “Власть народа”. В октябре 1917 г. пыталась организовать поддержку Временному правительству. Выслана в июне 1922 г. Первоначально жила в Берлине, была избрана председателем Политического Красного Креста, затем переехала в Прагу, сотрудничала в ряде эмигрантских издательств. В 1939 г. после оккупации немецкими войсками Чехословакии перебралась в Женеву, где оставалась до конца жизни.
40 Сергей Николаевич Прокопович (1871—1955) — экономист, политический деятель. Потомственный дворянин. С 1890-х гг. в социал-демократическом движении, идеолог так называемого экономизма. В 1904 г. — член Союза освобождения. В 1905 г. — член партии кадетов, издатель журнала “Без заглавия”. В 1917 г. — министр торговли и промышленности Временного правительства, в 1918 г. — преподаватель факультета Общественных наук 1-го Московского государственного университета, в 1919 г. — профессор Кооперативного института Всероссийских кооперативных съездов. Выехал за границу в июне 1922 г. В эмиграции был членом Республиканско-демократического объединения, издавал журналы “Экономический вестник” и “Русский экономический сборник”.
41 Точно идентифицировать данное лицо не удалось.
42 Анна Михайловна Шуберт (1881—1963) — психолог, доктор философских наук. Сотрудник Института детской психологии и неврологии, специалист в области создания тестов для детей дошкольного возраста. В конце 1920 — начале 1930-х гг. — сотрудник секции детской психологии Института психологии (Москва). После разгрома педологии с 1936 г. работала в ряде московских психиатрических клиник, занималась историей клинической психологии.
43 Валериан Николаевич Муравьев (1885—1930?) — дипломат, публицист, философ. В 1907—1913 гг. — сотрудник русских посольств в Париже, Гааге и Белграде, во время Первой мировой войны возглавлял Балканский отдел в центральном аппарате Министерства иностранных дел. После Февральской революции — начальник политического комитета МИД. В 1918—1922 гг. участвовал в деятельности Вольной академии духовной культуры, основанной Н. А. Бердяевым. В 1919—1922 гг. одновременно работал в НКИД и в Военно-исторической комиссии. 24 февраля 1920 г. арестован сотрудниками ВЧК как участник Тактического центра. 20 августа 1920 г. Верховным трибуналом при ВЦИК приговорен к расстрелу; смертная казнь была заменена тюремным заключением на четыре года “с освобождением от наказания по амнистии от 1 мая 1920 г.”. 26 октября 1929 г. вновь арестован. По решению Особого совещания от 10 ноября 1929 г. “за антисоветскую агитацию” приговорен к заключению сроком на три года. В 1930 г. умер от тифа (точная дата и место смерти неизвестны).
44 Дмитрий Иванович Шаховской (1862—1939) — политический деятель. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Один из основателей и сотрудников журнала “Освобождение” (1902—1905). Участвовал в организации Союза освобождения. Один из учредителей кадетской партии и член ее ЦК. Входил в состав 1-го коалиционного Временного правительства в качестве министра государственного призрения. После Октябрьского переворота один из организаторов Союза возрождения России. До ареста — служащий потребительского общества “Кооперация” в Москве, арестован 4 мая 1920 г. Обвинение предъявлено не было, но было установлено, что Шаховской как член кадетской партии представлял ее в Союзе возрождения России. 22 мая 1920 г. освобожден из-под стражи до суда. В дальнейшем арестован 26 июля 1938 г. по обвинению в том, что являлся одним из руководителей “антисоветской нелегальной кадетской организации в СССР, ставящей своей целью свержение Советской власти и восстановление капиталистического строя с помощь интервенции фашистских государств против СССР”. 14 апреля 1939 г. приговорен к расстрелу, расстрелян на следующий день. Реабилитирован в 1993 г.
45 Точно идентифицировать данное лицо не удалось. Возможно, речь идет об одном из социалистов-революционеров А. А. Бородулине.
46 Георгий Викентьевич Филатьев (1869—?) — юрист, политический деятель, народный социалист. Окончил юридический факультет Московского университета. В 1914—1917 гг. — присяжный поверенный, с августа по октябрь 1917 г. — товарищ московского городского головы. В 1917—1920 гг. — заведующий юридическим отделом Земсоюзгора; юрисконсульт Всероскома, член правления общества “Кооперация” (с января 1918 г.), заведующий московским отделением производственной части Электротреста. Член Союза возрождения России. Арестован 27 марта 1920 г. органами ВЧК по делу Национального центра. Был осужден к заключению на срок “до окончания гражданской войны”, по амнистии срок сокращен до двух лет. Консультант Наркомзема и юрисконсульт промышленного объединения “Средневолглес”. Вновь арестован 3 июня 1922 г. органами ГПУ по обвинению в “контрреволюционной деятельности”. По постановлению Коллегии ГПУ от 22 июня 1922 г. из-под стражи освобожден “под поручительство тт. Середы, Скворцова-Степанова и Муранова” под подписку о невыезде; по решению того же органа от 31 января 1923 г. дело в отношении Г. В. Филатьева прекращено. Дальнейшая судьба неизвестна.
47 Сергей Александрович Студенецкий (1877—1937) — политический деятель, педагог, социалист-революционер. До Февральской революции — гласный Московской городской думы, товарищ председателя. Один из учредителей московского Политического Красного Креста. С апреля 1918 г. член Союза возрождения России, в марте 1919 г. принимал участие в совещаниях Национального центра. Арестован ВЧК в Москве 8 мая 1920 г. по обвинению в принадлежности к “контрреволюционной организации „Добровольческая армия Московского района””. Из-под стражи освобожден 12 июня 1920 г. Затем проживал в Орле, работал экономистом в орловском трамвайном парке. В 1931 г. арестован и приговорен к трем годам лишения свободы. Вновь арестован в 1937 г. Расстрелян. Реабилитирован в 2000 г.
48 Дмитрий Иванович Курский (1874—1932) — советский партийный и государственный деятель. Член РСДРП с 1904 г. С 1918 г. нарком юстиции РСФСР, одновременно в 1919—1920 гг. — член РВС, комиссар Всероссийского Главного и Полевого штабов РККА, член Малого СНК.
Публикация и примечания Василия Христофорова