Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2008
Татьяна Анатольевна Вольтская — поэт, автор книг “Две крови” (Л., 1989), “Свитки” (Л., 1990), “Стрела” (СПб., 1994), “Тень” (СПб., 1998) и “Цикада” (СПб., 2003). Лауреат премии журнала “Звезда” за 2003 год. Живет в С.-Петербурге.
ї Татьяна Вольтская, 2008
Татьяна Вольтская
В молчаливом облаке — розовая гроза.
Над лугом всплывает сторожевая
Звезда, поскрипывает кирза
Тропы, пролетает мимо, кивая,
В белых одеждах семя, закрыв глаза,
Раздувая ноздри, — где б ему прорасти
Ищет. Под ним кружатся поляны, реки,
Сараи, бревна. “Прости, прости!” —
Всем оно шепчет, взыскуя незримой Мекки,
Послушный ветер зажав в горсти.
* * *
Огонь уговаривает поленья
Ответить взаимностью: медленно взад-вперед
Качается, опускается на колени
И опять распрямляется — и берет
На руки, в сердцевину плоти
Деревянной метя, но она молчит,
Кудри дыма раскинув, вся в золотистом меде,
Истекая на черные кирпичи,
Где огонь опять целует ее, нагую,
Приникая, отдергивая губу,
Вместе с нею преобразясь в другую
Плоть, вылетающую в трубу.
* * *
Здесь, на краю у лета, как беззащитны мы!
Есть три лица у света, тысячи лиц у тьмы.
Молодость нас измучит, старость сожжет дотла.
Солнце одно — а тучи кружатся без числа,
Крыльями вороными гладя нас по плечам.
Были бы мы иными, не внимали б речам
Ветра, что все о славе дует в свою дуду, —
Были бы мы как травы, тростники на пруду,
Лица бы мы умели поднимать от земли,
Плакали бы и пели, пели бы да цвели.
ДЕРЕВЕНСКОЕ
Мужик играет на баяне
У магазина полонез
Огинского для местной пьяни
С пивными банками и без.
Вообще-то он женат на немке:
В ночи, выгуливая пса,
Когда не наливает зенки,
Смущает спящие леса,
Натюрлих, непонятной речью,
Мобильник нянча у щеки,
Как флюс, как тайное увечье.
Легки неслышные шаги
Собаки. Доцветают травы.
В деревне расцвели огни.
На кой он сдался этой фрау? —
Я думаю. — О чем они?
Тепло. Темно. Кузнечик тщится
Перегреметь товарняки.
Подвыпившие продавщицы
Вернулись, щебеча, с реки,
И дядя Боря разошелся
И бабу Галю материт.
Картофелиной из кошелки
Покатится метеорит —
За насыпь, за столбы, за шпалы,
В глухой пожарный пруд, на дно,
И ты вздохнешь: “Звезда упала”,
Там, в городе, открыв окно.
Закрой. Зима не за горами.
Мужик с собакой, гутен таг!
Где продавщицы загорали,
Туман висит, как белый флаг.
Кусты дрожат в курчавой шерсти,
И луг пролил последний мед,
Но больше всех боится смерти
Поэт — и потому поет,
И в песнь его метеориты
Влетают — вдоль и поперек.
Баян рыдает “Рио-Риту”
И, кажется, безумно врет.
* * *
У них золотые зубы,
Дети, которые снятся им по ночам,
И большие руки,
Не дрожащие от алкоголя,
Которыми они строят нам дома,
А потом отсылают деньги
Женам в ярких платках
И блестящих платьях, —
Мы над ними смеемся:
Чурки, мол, они и есть чурки, —
Но когда-нибудь они приедут сюда
И поселятся в наших домах,
К тому времени опустелых.
Ибо, хоть у нас и нет золотых зубов
И мешковатых подолов,
Но нет и детей,
Не говоря о мужиках,
И стройная лебеда в наших огородах
Шепчет нам:
“Уступи дорогу!”
* * *
Дождь-улитка волочит сырую тучу,
Оставляя блестящий след.
Ни души. Синеватую косу точит
У ворот полоумный дед,
Да журчит невидимая дорога,
Унося косяки серебристых рыб.
Засыпают поля, повернувшись с боку
На бок, нянча вмятины и бугры.
Ни луча, ни вздоха. Мольбой о чуде
На веревке вздрагивает белье,
И оса летит в золотой кольчуге
И сжимает маленькое копье.
ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ К ПУШКИНУ
Я, правнучка девок, слонявшихся по людской,
Пахнувших потом, семечками, тоской,
Обвившейся вокруг прялки, свисавшей с веретена,
Опухших, растрепанных после сна
На сундуке в углу, хихикавших, а когда
Забрюхатят от барина, растворявшихся, как вода,
В черной земле — где-то в курной избе,
Я, давным-давно поймавшая на себе
Их туповатый взгляд, — так же как их зазноб —
Хамоватых лакеев и тощих пахарей, легших в гроб,
Не дожив до старости;
я, правнучка ривок, фир,
Засорявших нарядный малорусский эфир
Говором перелетного племени, черных птиц,
Пышных гоголевских жидовок, на дно глазниц
Прячущих ужас погрома, как под грудой белья —
На черный день заначку в платочке, — я,
Как сказал бы Лев Гумилев, одна из химер,
Населяющих землю, Вам пишу, на манер
Вызванных Вами теней, глядящих через плечо.
Я пишу Вам. Чего же еще?
Осени, осени! Мокрого золота, багреца,
Кукушкина льна, отцветающего чабреца,
Первого льда в умывальнике, пустой головы,
Взвинченной ветром. Я, конечно, химера, но ведь и Вы,
Александр Сергеевич, — я не имею в виду
Смуглого предка и прочую ерунду, —
Ведь и Вы, запертый, словно в тюрьму, в урок,
Полководец, легкой когортой строк
Смявший тяжкие вирши модников и чувствительные сердца, —
Вы, кого было столько, сколько хлопка-сырца,
Чугуна и стали на душу, — можно сказать, Вас нет.
То есть я не знаю, чьи слова, как во сне,
Повторяют губы и кто оседал на снег,
Заставив рыдать Марину, да и меня, — зане
Кто же не возрыдает, когда герой сражен? —
Вот и я стою в толпе неутешных жен.
Но не моими глазами плебейскими разглядеть
Вашу усмешку и Вашу смерть,
Еле выбравшись — чудом! — из-под катка
Ваших ямбов, — да нет, просто Ваша рука
Бросила камушек, — и он полетел с горы,
На обломках миров созидая свои миры,
Ныне стоящие, как осенний лес,
Полный холодных огней, высоких небес,
Ангельских арф.
Только я хочу
Видеть Ваше лицо, как Психея, несу свечу,
Но, как девка от барской двери — голыми пятками топоча, —
Опрометью по лестнице. Гаснет моя свеча.
Пусть гаснет. В щель между строк не увидать лица
Дуэлянта, картежника, мудреца,
Вольтерьянца, Орфея, придворного, бунтаря,
Волокиты, пророка — попросту говоря,
Протея, трепещущего в руке
Зверем, птицей, чудовищем, отпечатком ступни в песке;
И краснея, робея — что посмела прийти под сень, —
“Я люблю Вас!” — как я скажу им всем?
Не скажу. Только тени — клубами к потолку
Над погасшей свечой. Вцепившись рукой в строку,
Я ищу Вас глазами, но золоченая клетка строк
Открыта. Певец улетел. Ветерок
Еще гуляет, прутиками звеня,
Дует в мокрые щеки. Простите меня.