Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма. Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2008
Журнальный вариант.
Окончание. Начало см. в № 1—5.
ї Игорь Ефимов, 2008
Игорь Ефимов
ГРЯДУЩИЙ АТТИЛА
Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма
Часть ВТОРАЯ
земледельцы против машиностроителей
Глава II—5. Пакистанцы
Пламя вражды
Эту главу я начинал писать в те дни, когда в столице Пакистана Исламабаде шли бои за Красную мечеть. В телевизионных новостях мелькали кадры осады: баррикады из мешков с песком, солдаты в касках и бронежилетах, припавшие к пулеметам, родственники заложников, толпящиеся на улице за спиралями колючей проволоки. Было неясно, кто из студентов соседнего медресе захватил мечеть с оружием в руках, а кто случайно попал в кольцо. Лидер исламских экстремистов Абдул Азиз был задержан, когда он пытался покинуть осажденное здание в толпе отпущенных студенток, укрывшись под чадрой и буркой.1 “Сдавайтесь — иначе смерть!” — заявил джихадистам президент Пакистана генерал Первез Мушарраф. Число погибших и раненых в боях и при штурме измерялось сотнями с обеих сторон. А месяц спустя бомбист-самоубийца убил еще 12 солдат, охранявших мечеть.
Захват мечети в центре столицы многим напомнил захват мечети в Мекке в 1979 году. Он стал некой кульминацией волны насилия, катившейся по стране с начала 2007 года. В ответ на попытки правительства провести аресты среди сторонников талибов в районе афганской границы десятки “живых бомб” взорвались в разных городах страны. В городе Кветта (провинция Белуджистан) какой-то пакистанец явился в местный суд, уверил охрану, что его вызвали в качестве свидетеля, и, впущенный в зал заседаний, взорвал себя, убив судью и еще пятнадцать человек.2 В апреле в городе Пешаваре было совершено покушение на министра внутренних дел, которое унесло 26 жизней.3 В марте президент Мушарраф уволил главу Верховного суда Ифтикара Чадри. Бурные демонстрации протеста объединили различные оппозиционные группировки с ассоциациями адвокатов и учителей. В мае уволенный судья пытался выступить перед юристами в Карачи, но не смог покинуть аэропорт, потому что на улицах начались перестрелки между его сторонниками и силами безопасности, прибывшими в город. Результат: 27 убитых, сотни раненых, искалеченных, арестованных.4
2007 год не является исключением. Вся 60-летняя история Пакистана переполнена кровавыми столкновениями. Уже основание государства в 1947 году сопровождалось массовыми убийствами между индусами и мусульманами, в которых погибло около миллиона человек. Индию до сих пор в Пакистане считают врагом номер один. Три унизительных поражения в войнах с могучим соседом (1948, 1965, 1971) только подогрели эту ненависть. Однако внутрипакистанские раздоры унесли еще больше жизней, чем открытые войны. Междоусобия протекают на многих фронтах, они часто пересекаются между собой, так что порой невозможно понять, кто убивает и за что. Попробуем все же набросать приблизительную карту взаимной вражды, полыхающей в этой стране.
Конституция или Коран?
Этот фронт раздора — как и в других мусульманских странах — остается в Пакистане самым горячим. Но если в Египте, Ираке, Ливии, Иордании, Сирии, Алжире армия всегда была главной опорой и надеждой секуляристов,
в Пакистане расклад сил вовсе не был таким устойчивым и определенным. Так, например, демократически избранный президент Зульфикар Бхутто в течение шести лет своего правления (1971—1977) проводил разнообразные реформы в сфере землевладения, юстиции, образования, нацеленные на ослабление влияния мулл и феодалов. Но в 1977 году армия совершила военный переворот, Бхутто был арестован, судим по обвинению в коррупции и повешен (1979). Пришедший к власти генерал Зия-уль-Хак круто повернул политическую жизнь страны в сторону ислама. Он объявил законы шариата основополагающими для государства. Это означало, что воровство карают отрубанием руки; изнасилование — публичным бичеванием насильника, но заодно — и его жертвы (чтобы неповадно было жаловаться?); алкоголь и взимание процентов с займа запрещены абсолютно; пятикратная молитва каждый день объявлена обязательной для армии и государственных служащих; школьные учебники и книги в библиотеках подвергались жесточайшей цензуре и так далее.5
Тысячи сторонников казненного президента были арестованы и отправлены в тюрьмы без суда. Дочь Бхутто, Беназир, впоследствии рассказывала об условиях содержания в пакистанской тюрьме: “Я ощущала себя похороненной заживо. В каменной одиночке температура иногда достигала 120 градусов по Фаренгейту… Дни тянулись, как месяцы… Какой-то пыльный смерч иногда врывался в мою камеру… От сухости моя кожа трескалась, и пот проникал в трещины, обжигая, как кислота… Зубы начали гнить, волосы выпадали…
В углу я иногда находила подставленную кем-то бутылочку с ядом… Как выдержала? Только на одном чувстве: на гневе”.6
Репрессии, исламизация, казни —все прощалось генералу Зия-уль-Хаку. Ибо в глазах западного мира в 1980-е годы он сделался главным и незаменимым союзником в войне против СССР в Афганистане. Тонны современного оружия текли из США через Пакистан сражающимся афганским муджахеддинам. Тренировочные лагеря вблизи афгано-пакистанской границы готовили тысячи добровольцев, прибывавших из мусульманских стран. Однако загадочную гибель генерала в 1988 году можно рассматривать как явный знак того, что не все в стране были довольны его правлением.
17 августа 1988 года самолет американского производства “Локхид С-130” поднялся с аэродрома Бахавалпур. На борту находились президент Зия, американский посол и военный атташе, а также десяток пакистанских генералов.
В последний момент в грузовой отсек были погружены четыре ящика с манго — подарок президенту от местного губернатора. Поначалу полет проходил нормально. Опытный пилот, Машхуд Хасан, уверенно взял курс на Равалпинди, где размещалась штаб-квартира пакистанской армии. Авиадиспетчеры слышали его голос, спокойно объявлявший: “Сейчас откроем дверь в пассажарский отсек…” Вдруг чей-то голос прокричал три раза: “Машхуд! Машхуд! Машхуд!” Связь прервалась. Через две минуты самолет рухнул на землю и взорвался. Погибли все.7
Расследование поначалу искало следы саботажа, подозревая старинного врага Индию или коммунистическое правительство Афганистана, которое под руководством советского КГБ создало довольно эффективную шпионско-диверсионную организацию KNAD. Но взрыв в воздухе или попадание ракеты вскоре пришлось исключить: обломки самолета указывали на то, что он ударился о землю неповрежденным. Рассматривался вариант внезапного отравления команды ядовитым газом. Просочились сведения о том, что один из четырех пилотов был добавлен к экипажу совсем недавно и что он был членом подпольной боевой организации шиитов, лидер которой был убит за несколько месяцев до катастрофы самолета.8
Так или иначе, через полгода расследование было прекращено и результаты его остались засекречены. У генерала Зия-уль-Хака было достаточно врагов внутри Пакистана: нижние чины армии, недовольные ходом войны в Кашмире и Афганистане, сепаратисты провинций Белуджистан и Синд, шииты, а также сын казненного президента Бхутто, Мир Муртуза, поклявшийся отомстить за отца. Ему удалось создать подпольную организацию, совершившую ряд атак,
в том числе взрыв автомобиля, в котором ехал судья, подписавший смертный приговор президенту в 1979 году.9 “Ищите, кому это было выгодно” — если придерживаться этого знаменитого принципа, мы должны искать виновников гибели генерала среди секуляристов. Ибо им удалось не только вернуть — при поддержке армии — демократическую форму правления, но и — к изумлению всего мира — вручить власть женщине! В мусульманской стране, где женщин могут сжигать живьем, забивать камнями, безнаказанно убивать при малейшем подозрении в “нарушении чести”.
Правление Беназир Бхутто началось с сенсационной победы ее партии ППП (Популяристская партия Пакистана) на выборах осенью 1988 года. “Завидев ее, толпа приходила в неистовство. Люди продирались к ее автомобилю, пытаясь прикоснуться хотя бы к кому-то из приближенных блистательной Беназир. Гремели громкоговорители, гудели машины, и автоматные очереди раздирали воздух… Цветы и лепестки роз сыпались на процессию из каждого окна… Три часа ушло на проезд в четыре мили по городу”.10
Но далеко не все были счастливы победе Беназир. Генералы смотрели на нее с недоверием, приказы ее исполнялись неохотно и не всегда. Муллы неистовствовали в проповедях, выпускали “фатвы”, разбрасывали листовки, в которых описывалось, как пророк Мухаммед плачет кровавыми слезами, узнав, что женщина возглавила мусульманскую страну. Во время торжественной присяги президент сквозь зубы поздравил ее и потом заявил, что ему пора удалиться на дневную молитву в мечеть. “Могу я присоединиться к вам?” — спросила Беназир. “Это только для мужчин, — ответил президент. — Но вы можете смотреть”.11
Правление Беназир Бхутто длилось двадцать месяцев. В конце ее правительство было распущено президентом и армией по обвинению в коррупции и утрате народного доверия. В 1994 году ППП снова победила на выборах, и на этот раз Беназир оставалась у власти больше двух лет. Но многие ее друзья и сторонники были разочарованы. “Люди ожидали от либеральной образованной женщины прогрессивной программы, — говорили они. — Вместо этого она надела чадру — этот реакционный символ ислама, начала без конца молиться у могил святых… Она крайне суеверна, и это бросается в глаза… Могла бы так много сделать для женщин, но не сделала…”12
Западный дипломат так охарактеризовал слабости Беназир Бхутто: “Она мечтатель… Говорит правильные слова, но не имеет силы воплотить их в жизнь… Может быть, в следующий раз она найдет лучших помощников. Пока же ее выбор определяется прошлыми заслугами: этот верно служил ее отцу, этот долго сидел в тюрьме… Вместо того чтобы искать поддержки у интеллектуальной молодежи, она полагалась на феодалов-землевладельцев… Ее предвыборные речи превосходны. Но каждый раз всплывал все тот же вопрос: может ли она управлять?”13
В 1997 году Наваз Шариф сменил на посту премьер-министра Беназир Бхутто. Происходя из консервативной религиозной семьи, он решительно начал проводить в жизнь законодательные меры, приветствуемые исламистами. Его 15-я поправка к Конституции, если бы ее удалось провести через Верхнюю палату парламента, утвердила бы законы шариата юридической основой государства. Парламент и Конституция представлялись Шарифу ненужным вмешательством человека в законы, данные Богом.14
Армия настороженно следила за действиями нового премьер-министра. Шариф, предчувствуя сопротивление начальника штабов, генерала Первеза Мушаррафа, решил уволить его. Он выбрал для этого момент, когда генерал в октябре 1999 года возвращался из дипломатической поездки в Шри-Ланку. Самолет Пакистанских международных авиалиний “РК-805”, в котором летел генерал, имел на борту среди прочих пассажиров пятьдесят пакистанских школьников, возвращавшихся с международных спортивных состязаний. Внезапно пилот получил от авиадиспетчера распоряжение приземляться где угодно, но не в Пакистане. Впоследствии была обнаружена радиозапись приказов, отданных диспетчеру в Карачи начальником гражданской авиации Пакистана по приказу премьер-министра Шарифа: “Закройте все аэродромы!.. Заблокируйте посадочные полосы!.. Отключите огни!..” У самолета оставалось топлива на полчаса полета. Генералу с трудом удалось связаться по мобильному телефону со своим помощником, встречавшим его в Карачи, объяснить, что происходит. Армейские подразделения штурмом взяли аэропорт и открыли посадочную полосу. Через полчаса самолет благополучно приземлился и пассажиры вместе со школьниками спокойно направились к выходу. Они и не подозревали, что из-за противоборства политиков их жизнь висела на волоске.15
Премьер-министр Шариф на следующий день был отстранен от власти. Армия снова взяла управление страной в свои руки, генерал Мушарраф был объявлен президентом. После трагедии 11 сентября в Нью-Йорке он решительно стал на сторону США против джихадистов: прекратил поддержку талибов в Афганистане, разрешил американцам использовать воздушное пространство Пакистана для военных операций против них. Выступая перед собранием мулл в январе 2002 года, он сказал много горьких слов: “Мы заявляли, что ислам поведет нас вперед при любых обстоятельствах, в любую эпоху, в любой земле… И как мир должен воспринимать наши заявления? Видя, как мы убиваем друг друга, он считает нас террористами. А теперь мы пытаемся перенести террор и насилие за пределы наших границ… Наши уверения в терпимости — фальшь… Мы только говорим о том, что ислам поднимает статус женщины, но поступаем наоборот. Это лицемерие”.16
Таким образом, армия снова сделалась главной опорой секуляризма в стране. И, как и в Египте, покушения на жизнь генерала-президента не заставили себя долго ждать. 14 декабря 2003 года бронированный мерседес, в котором генерал Мушарраф проезжал через мост, направляясь в штаб-квартиру армии, был подброшен на воздух мощнейшим взрывом. Случись взрыв секундой раньше —
и мерседес рухнул бы в дыру, образовавшуюся на мосту. Всего лишь десять дней спустя было устроено второе покушение. Один за другим два автофургона с самоубийцами атаковали президентский конвой. Мерседес вырвался из огненного шара, облепленный кусками человеческой плоти, с разорванными шинами,
и умчался прочь, грохоча ободьями по асфальту.17
Точно так же, как в Египте, Саудовской Аравии, Алжире, исламисты сделали объектом атак иностранцев. В январе 2002 года в Карачи был похищен и казнен корреспондент “Уолл-стрит джорнал” Дэниэл Перл. В марте того же года граната, брошенная в церковь в хорошо охраняемом дипломатическом квартале, убила пятерых. В мае был взорван автобус, в котором погибли 16 французов, помогавших пакистанцам в монтаже подводных лодок.18
Религиозная и племенная междоусобица
Противоборство между суннитами и шиитами идет в Пакистане уже давно. Оно усилилось в 1980-е, когда шииты во всем мире были возбуждены победой иранской — шиитской — революции и стали требовать равноправия. Когда генерал Зия-уль-Хак попытался ввести налог под названием закят, описанный в Коране, шииты начали бурно протестовать, заявляя, что, по их верованиям, этот налог является добровольным пожертвованием и никакое правительство не может собирать его. Летом 1980 года десятки тысяч шиитских демонстрантов штурмовали Правительственное здание в Исламбаде. Зия-уль-Хак был вынужден уступить и освободить шиитов от уплаты налога. Но это вызвало яростные протесты среди суннитов.19
Радикальные суннитские группировки в Пакистане ставят своей окончательной целью объявление шиитов немусульманами. Одним из командиров в этих группировках был отец Юсуфа Рамзи — организатора первой атаки на Мировой торговый центр.20 “В 1980-е годы боевики суннитов и шиитов охотились главным образом друг за другом. Но в 1990-е тактика изменилась: суннитские террористы сделали своей мишенью шиитских докторов, бизнесменов, интеллектуалов. Потом расширили фронт атак, убивая всех шиитов и выходцев из Ирана без разбора. В апреле 2000 года была атакована шиитская мечеть в Равалпинди: 19 убитых, 37 раненых. Шиитские боевики отвечали на это терактами”.21 Полиция не могла — или не хотела — расследовать эти преступления. Она боролась с ними, применяя тактику убийств подозреваемых боевиков без суда и следствия. В девятимиллионном портовом городе Карачи стрельба и взрывы стали таким постоянным явлением, что его называли “пакистанским Бейрутом”.
Пакистан состоит из четырех провинций: Северо-западный район, Белуджистан, Пенджаб (на северо-востоке) и Синд (не отсюда ли родом Синдбад-мореход?). Первые две граничат с Афганистаном и Ираном, вторые две —
с Индией. Однако административное деление ни в коей мере не покрывает —
и не отражает — этническое и лингвистическое многообразие государства. Официальным языком страны объявлен урду (1973), хотя он является родным только для 8% населения. Другие языковые группы: пенджаби (самая многочисленная, 48%), пуштуны, синди, белуджи. Английский также широко используется в военных кругах, в управлении и образовании.22
Межнациональные конфликты изобилуют в истории страны. Сильны и сепаратистские настроения. 20 миллионов пуштунов, живущих в Пакистане и Афганистане, жадно прислушиваются к призывам создания независимого Пуштунистана, следят за борьбой курдов, живущих между Турцией, Ираком и Сирией. Призыв к независимости громко звучит и в пакистанской половине Кашмира. В середине 1970-х в Белуджистане шла настоящая гражданская война. Хотя повстанцы были вооружены только старинными ружьями с затвором и самодельными гранатами, правительственные войска, использовавшие вертолеты и артиллерию, потеряли в боях больше трех тысяч человек.23 Летом 1983 года в провинции Синд вспыхнуло восстание против доминирования пенджабцев в армии и администрации. “Демонстранты стекались со всей провинции: бородатые студенты с Кораном в руках; феодалы-землевладельцы, окруженные вооруженной охраной; племенные вожди сардары; религиозные лидеры… Полиция разгоняла их палками и слезоточивым газом… Они поджигали правительственные здания, сдирали рельсы со шпал, врывались в тюрьмы”.24
Все же в сельской местности межнациональные конфликты не очень сильны, ибо там разным племенам не приходится часто сталкиваться друг с другом. По традиции ими управляют местные князья — наибы. Наиб имеет абсолютную власть над местным населением, он вершит суд и расправу в соответствии с древними обычаями. “Допустим, член племени буати решит развестись с женой. Для этого ему достаточно явиться в укрепленный дом наиба, сесть перед ним и три раза уронить камень на землю, повторяя: └Я даю ей развод“. Вся процедура занимает три минуты и не стоит ему ничего… В уголовных делах наиб даже имеет право назначить └суд огнем“. Чтобы доказать свою невиновность, подозреваемый должен омыть ноги в крови козла и пройти семь шагов по раскаленным углям. Если на его коже не появятся следы ожогов, он объявляется невиновным и даже может получить компенсацию от своего обвинителя”.25
Другое дело — в городах. Там межнациональная вражда являет себя повседневно и кроваво. Сразу после гибели генерала Зия-уль-Хака в Карачи и соседнем Хайдарабаде в уличных схватках и перестрелках за один уик-энд погибло около трехсот человек.26 В 1995 году в том же Карачи разгорелась настоящая гражданская война, разрушившая весь аппарат гражданского управления. Только за первые шесть месяцев на улицах девятимиллионного города было подобрано около восьмисот трупов.27
Разгул межнациональной вражды в 1990-е годы связывают с появлением на политической арене партии мохаджиров: MQM (Эм-Кью-Эм). Мохаджирами в Пакистане называют тех, кто бежал из Индии в 1947 году, и их потомков. Составленная в основном из молодежи, эта партия неожиданно получила широкую поддержку избирателей на выборах в 1988, 1990, 1993 годах. Программа мохаджиров включала много прогрессивных лозунгов: земельная реформа, охрана культурного наследия, снижение возраста избирателей с 21 года до 18 лет, но главное — отмена языковой квоты. Эта квота объявляла язык синди главным языком в провинции Синд (столица Карачи), и без знания этого языка никто не мог получить государственную службу или место преподавателя. Урду-говорящие мохаджиры воспринимали квоту как прямую дискриминацию и громко протестовали против нее.28 Но в 1990-е годы они перешли от газетной пропаганды, организации демонстраций и стачек к актам прямого террора: убийствам противников, похищениям ради выкупа, снайперской стрельбе по случайным прохожим, поджогам зданий.
На роль лидера мохаджиров выдвинулся Алтаф Хуссейн. Выпускник фармакологического факультета Университета Карачи, во время службы в армии он натерпелся унижений от пуштунов и пенджабцев. Потом какое-то время работал таксистом в Чикаго, где проводил много времени в библиотеке, зачитываясь речами и писаниями Гитлера. На страницах “Майн Кампф” он нашел подробные инструкции создания строго дисциплинированной, централизованной партии, подчиненной одному вождю. “Хуссейн не допускал никакой критики и никакого соперничества; всякий яркий оратор рассматривался как потенциальная угроза и отодвигался в тень… <В начале 1990-х> в организации выдвинулся лидер умеренного направления, Азим Тарик, склонный заменить насильственные методы борьбы переговорами… Но в декабре 1992 года он был убит сторонниками Хуссейна”.29
В конце концов правительство Пакистана объявило Эм-Кью-Эм террористической организацией. Хуссейн был вынужден укрыться в Лондоне. Беназир Бхутто требовала у Англии его выдачи, но получила отказ. Вражда между мохаджирами и другими национальными группировками продолжается и часто прорывается в уличных схватках. Мохаджиры находят поддержку и сторонников в самых разных слоях, получают и финансовую помощь. Несомненно, какую-то роль в этом играет и тот факт, что нынешний президент Пакистана Первез Мушарраф происходит из семьи мохаджиров.
Афганистан и Кашмир
Словно два негаснущих пожара полыхают на западной и восточной границах страны вот уже несколько десятилетий.
Война в Афганистане (1979—1992) превратила Пакистан в прифронтовую зону. Нескончаемый поток оружия из США для муджахеддинов, сражающихся с Советами, шел через пакистанские города и аэродромы, и очень большая часть этого оружия оставалась пакистанцам. В обратную сторону через границу тянулись тысячи раненых и сотни тысяч беженцев. “Не только пакистанские джихадисты отправлялись воевать в Афганистан, но около 25 тысяч добровольцев из тридцати разных стран прошли через Пешавар, стремясь принять участие в священной защите мусульман от неверных. Их называли └афганские арабы“. Они приезжали без паспортов и без имен. Среди них были члены египетской Гамаа Ал-Исламия, палестинского Хамаса, саудовского Движения за перемены, алжирского Фронта спасения, филиппинского Фронта освобождения Моро”.30
Все движение Талибан идейно созрело в пакистанских медресе, получило военную подготовку в пакистанских тренировочных лагерях. Директор большого медресе Ал-Хаккания в провинции Северо-Запад с гордостью сообщил американской журналистке, что 95% лидеров талибов учились у него.31 Выпускники этого медресе, захватив власть в Афганистане в 1996 году, учредили там режим, который их преподаватели мечтали бы установить и в Пакистане: публичные казни и бичевания за малейшие отступления от ислама; женщинам запрещено учиться и работать вне дома; телевизоры, видеокассеты, кинофильмы, музыкальные инструменты — в костер; и так далее, вплоть до запрещения женщинам носить белые носки и туфли, издающие громкий стук: это считается недопустимым эротическим соблазном.32
Необходимость помогать афганским муджахеддинам не вызывала сомнений и споров среди пакистанцев. Их бедная страна взвалила на себя тяжелое бремя: принять и содержать около двух с половиной миллионов афганских беженцев. Конечно, западный мир и арабские страны помогали им в этом. Но беженцы принесли с собой не только нищету и болезни. Это были люди, понимавшие —и признававшие — только племенную форму организации человеческого сообщества. Их ментальность была близка племенным традициям пакистанских народностей и усиливала их. Афганец понимал свой долг перед семьей и соплеменниками, а государство? Оно оставалось для него чуждой и часто враждебной абстракцией. Приток беженцев ослаблял позиции секуляристов и усиливал влияние шейхов и мулл.
“Муджахеддины никогда не представляли из себя армию, но скорее мозаику из пятнадцати сотен отдельных └фронтов“, основанных на племенной, или этнической, или языковой общности. Иногда они могли объединиться для противостояния Советам, но редко начинали военные действия по своей инициативе. Их возглавляли военные лидеры-командиры, и они подчинялись только им и своим племенным вождям. Когда они транспортировали из Пакистана оружие, доставленное Си-Ай-Эй, соперничающие группировки скорее могли напасть на них, чем неприятель. В результате почти половина американского оружия так и не достигла полей сражений в Афганистане”.33
Это оружие стало важным товаром на черных рынках Среднеазиатского региона. И количество его только увеличивалось даже после прекращения американских поставок. Ибо в 1990-е годы у афганцев появилось то, чего не было никогда раньше: деньги. Благоприятные природные условия, а также полное равнодушие населения к международным соглашениям и постановлениям, превратили Афганистан в крупнейшего в мире производителя-поставщика мака. По разным оценкам, на сегодняшний день из этой страны поступает на мировой рынок до 75% героина. В документальном телефильме 2006 года был показан автомобильный базар в районе Кандахара: там продавались новенькие вольво, мерседесы и феррари и от покупателей — часто прибывших на ослах или верблюдах — не было отбоя.
В 1990-е годы американцы попытались выкупить обратно завезенные “стингеры”, опасаясь, что они попадут в руки террористов и будут использованы для атак на гражданские самолеты. На эту операцию было выделено 75 миллионов долларов из расчета по 100 тысяч за каждую ракету. Но оказалось, что на черном рынке оружия “стингеры” ценились уже гораздо выше, и они стали попадать в руки иранцев, какие-то демонстрировались на параде в Катаре, два были куплены джихадистами в Таджикистане, другие два — сепаратистами на Филиппинах.34
Была еще одна сфера, в которой Си-Ай-Эй терпела неудачи и наталкивалась на упорный отказ в сотрудничестве со стороны пакистанской службы безопасности Ай-Эс-Ай. Несмотря на то что тренировочные лагеря муджахеддинов на территории Пакистана в значительной мере финансировались Америкой (и финансировались так щедро, что боевики потом с гордостью вспоминали, как беспечно им разрешали тратить боевые патроны на учениях!)35, несмотря на это пакистанцы упрямо не разрешали сотрудникам Си-Ай-Эй посещать лагеря. Они объясняли это соображениями безопасности, говорили, что порой джихадисты непредсказуемы и могут открыть стрельбу по “неверным”, но впоследствии всплыла другая, более важная причина: с конца 1980-х в этих лагерях на американские деньги — параллельно с муджахеддинами — шла подготовка боевиков и террористов, засылаемых Пакистаном в индийский штат Кашмир.36
С момента ухода англичан в 1947 году штат Кашмир, с его десятимиллионным населением, был яблоком раздора между Пакистаном и Индией. Населенный в основном мусульманами, этот район тихо бурлил первые десятилетия. Война 1965 года закончилась проведением демаркационной линии, отделившей индийскую часть Кашмира от пакистанской. Эта условная граница иногда нарушалась, несмотря на присутствие на ней миротворцев ООН, на ее северных участках, протянувшихся в район гималайских ледников, спорадически вспыхивала артиллерийская перестрелка, но в общем 20 лет штат оставался относительно спокойным. Его прохладный климат привлекал тысячи туристов, посещавших Индию, давал им возможность отдохнуть от жары, обзавестись знаменитыми изделиями кашмирских ремесленников.
Первые крупные беспорядки начались в 1988 году. Мусульмане нападали на буддистов, сунниты убивали шиитов, посмевших выразить радость по поводу гибели генерала Зия-уль-Хака в Пакистане, сторонники независимости Кашмира дрались и с силами безопасности, и с теми, кто требовал присоединения к Пакистану. Бурные демонстрации против книги Салмана Рушди “Сатанинские стихи” прокатились по городам несмотря на то, что индийское правительство запретило ее. Войска подавляли беспорядки безжалостно, число убитых росло.37 В январе 1990 года солдаты открыли огонь по демонстрантам на мосту в столице штата, Шринагаре, погибло больше ста человек. Началось массовое бегство индусов из Кашмира, для них пришлось срочно создавать лагеря беженцев в окрестностях Дели.38
Политико-военная ситуация, возникшая в этом районе, как две капли воды напоминает ситуацию на Ближнем Востоке. Мусульманское население Кашмира — как и палестинцы, — видит себя жертвой агрессии и оккупации, требует независимости, права возвращения для беженцев, оказавшихся в соседних странах. В роли проклинаемого агрессора выступает Индия. В Пакистане кашмирские боевики находят поддержку и снабжение точно так же, как ПЛО, Хамас, Хезбалла находили — и находят их — в Ливане и Сирии. Точно так же летят через границы снаряды и ракеты. Нарастает волна террора, направленного не только против Индии, но и против соперничающих религиозных и политических группировок. Западный мир пытается выступать в роли миротворца, оказывать давление на обе стороны: от Пакистана требует прекратить тренировку и засылку боевиков в индийский Кашмир, от Индии — не проявлять такую жестокость при наведении порядка. Но зверства с обеих сторон только возрастают.
“Международные правозащитные организации многократно осуждали Нью-Дели за репрессии в Кашмире. Исчезновения, бессудные убийства, пытки стали там нормой. Пакистан в свою очередь засылал хорошо подготовленных и вооруженных бойцов через линию контроля… Из 2400 боевиков, действовавших только в центральной части Кашмира в начале 2002 года, 1400 были иностранцы: пакистанцы, афганцы, арабы. Они врывались в деревни, населенные индусами, и убивали каждого, кто был заподозрен в поддержке индийского правительства”.39 Убедительно и страшно трагедия Кашмира описана в романе того же Салмана Рушди “Клоун Шалимар”.40
К началу 2000-х террор стал выплескиваться за пределы Кашмира. В декабре 1999-го группа кашмирских джихадистов захватила индийский авиалайнер в Непале и заставила его приземлиться в Афганистане. В обмен на 155 заложников, находившихся на борту, правительство Индии согласилось выпустить из тюрьмы нескольких террористов, включая муллу Масуда. Уже через несколько недель мулла выступал с пламенными проповедями в мечетях Пакистана, вербуя новых членов для созданной им организации Джаиш-и-Мухаммед. В октябре 2001 года член этой организации ворвался на грузовике со взрывчаткой
в здание Законодательного собрания в Шринагаре, убив 38 человек. А два месяца спустя пять человек, вооруженных гранатами и калашниковыми, атаковали индийский парламент в Нью-Дели. В получасовом бою они успели застрелить шестерых, прежде чем солдаты охраны покончили с ними.41
После этой атаки правительство Индии категорически потребовало от Пакистана прекратить засылку боевиков в Кашмир и выдать двадцать подозреваемых террористов. Исламабад отказался. В мае 2002 года джихадисты напали на жилые здания индийского военного городка в Кашмире и перебили там несколько семей индийских военнослужащих (погибло 34 человека), в основном женщин и детей.42 Возмущенные этим зверством индусы стали стягивать воинские подразделения к границе. Пакистан сделал то же самое. Две полумиллионные армии, имеющие на вооружении атомные бомбы, стояли друг против друга в боевой готовности. Со времен Кубинского кризиса в 1962 году мир не был так близок к термоядерной катастрофе, как летом 2002 года.
Но спрашивается: на какой же промышленной и технической базе выстроена военная машина Пакистана, позволяющая ему бросать вызов могучему и враждебному соседу? Откуда у нищей страны, половина населения которой не умеет читать и писать, берутся современные истребители, танки, вертолеты, пушки, даже подводные лодки? Кто платит за все это и из каких средств?
Долговая яма Пакистана
Если бы какой-то современный Синдбад-мореход доплыл до порта Карачи и спросил, какие товары местные купцы могут предложить ему для продажи, он услышал бы в ответ только два слова: хлопок и рис.43 А если бы он спросил, в чем они нуждаются и что он может привезти им из заморских стран, то получил бы длинный-длинный список товаров, которые страна вынуждена импортировать: нефть и нефтепродукты, удобрения и медикаменты, машины и бумагу, металлы и зерно, красители и электроприборы. Даже железную руду для единственного сталелитейного завода нужно ввозить из-за границы.44
Геологическая разведка указывает на наличие богатых залежей различных ископаемых, но расположены они в удаленных районах, где власть закона настолько слаба, что к каждому шахтеру пришлось бы прикреплять солдата-
охранника. Добыча железной руды, хрома, бокситов, молибдена, гипса находится в зачаточном состоянии, не покрывает национальных нужд.45
Год за годом торговый дефицит Пакистана только растет — а вместе с ним растет и задолженность иностранным банкам. В 1987 году она была равна
16,7 миллиардам долларов, в 1992 — 24,1, в 1999 — 39. Частичная выплата долга осуществляется в значительной мере за счет тех денег, которые пакистанцы зарабатывают за рубежом и посылают домой. В 1980-е годы эта сумма достигала 6 миллиардов, но после войны в Персидском заливе (1991) заработки значительно упали.46
Обвинения в коррупции предъявлялись министрам и парламентариям. Но и рядовой пакистанец не задумываясь крадет у государства при любой возможности. Хроническая нехватка электричества в стране в значительной степени обусловлена тем, что 60% его разворовывается при помощи незаконных подключений или манипуляций со счетчиком.47 Вода для орошения полей распределяется государством, и крестьяне расходуют ее бездумно, направляют на свои поля, как только доходит их очередь, даже во вред урожаю, потому что боятся, что в следующий раз воды им не достанется.48 “Ни один человек в Пакистане не был осужден за уклонение от уплаты налогов. Налоговое управление только угрожает, назначает └последние сроки“ уплаты, но мало кто из пакистанцев верит, что оно сможет заставить их заплатить. И даже то, что удается собрать, не достигает государственных сейфов, 50% оседает в карманах чиновников налогового ведомства”.49 Когда генерал Мушарраф попытался расширить налоговую базу и послал контролеров проверить наличие товаров и денег в лавках и мастерских, владельцы начали прятать свои запасы в подвалах домов и у родственников, а потом устроили уличные бунты во многих городах.50
Странными оазисами среди пакистанской экономики выглядят промышленные и финансовые предприятия, принадлежащие армии. Самая крупная армейская корпорация оценивается в два миллиарда долларов. Она включает в себя сахарные заводы, фабрики химикатов и удобрений, электростанции, газопроводы, больше сотни больниц, 800 образовательных учреждений. Другая корпорация (AWT — Army Welfare Trust) оценивается в один миллиард и владеет фермами, конторами по торговле недвижимостью, фабриками нефтепродуктов, лекарств, обуви. Половина доходов этой корпорации идет на выплату армейских пенсий. Есть корпорация, занимающаяся строительством дорог,
и попутно она же посылает в другие страны саперов — специалистов по расчистке минных полей.51 Отправка войсковых контингентов за плату тоже приносит армии свою долю доходов: пакистанские солдаты служили в Иордании, Саудовской Аравии, часто выступают в роли миротворцев ООН.
Но все же на долю армейской экономики приходится всего лишь 3% национального продукта. Все остальное пребывает в таком бедственном состоянии, что по доходу на душу населения Пакистан занимает 123-е место (данные 1999 года). 20% пакистанцев не доживают до 40 лет, 20% недоедают, 40% не имеют доступа к необходимым лекарствам, 25% детей рождаются недоношенными.52
Любая попытка исследователя отыскать корни безнадежной нищеты Пакистана — и большинства других мусульманских стран — приведет честного наблюдателя к одной и той же главной причине: религиозному запрету на нормальные финансовые операции, то есть на получение процента кредитором. Запрет этот проводится в жизнь свирепо, собрания мулл и шейхов неустанно следят за попытками обойти его и дружно поднимают возмущенный вопль, когда такие попытки всплывают на поверхность. Но как же банки должны зарабатывать деньги? И какой же смысл вкладчикам вносить свои сбережения в банк, если они не могут получить процент, хотя бы покрывающий инфляцию? А какой смысл банку одалживать просимую сумму предпринимателям, если он не может ничего заработать на этой операции?
“Нет, — отвечают муллы, — правоверный мусульманский банкир заработать сможет. По договору предприниматель должен будет отдать банку половину прибыли, которую он получит в результате расширения своих операций на одолженные деньги”. — “Но что, если прибыли не будет, если расширение или модернизация предприятия принесет одни убытки?” — “По священным заветам Пророка, по законам Высшей справедливости, кредитор должен разделять с должником и удачу и проигрыш. Ибо и то и другое посылает Аллах, а противиться воле Аллаха — святотатство”.
Под давлением этих религиозных требований в Пакистане и других мусульманских странах выросла сеть диковинных банков, которым больше подошло бы название “сберкассы”. Им разрешено взимать разовую плату с клиента при предоставлении займа, размеры которой устанавливает Центральный банк Пакистана. Еще разрешена такая уловка: банк, скажем, покупает для клиента указанную им фабрику, а потом продает ее ему с оговоренной надбавкой. Но рьяные блюстители заветов Корана требуют закрыть эти лазейки.53
Свободное обращение денег в стране играет в хозяйственном организме ту же роль, что кровообращение в организме животном. Запрет этого обращения равносилен прекращению циркуляции крови. Он гарантирует нищету независимо от того, производится ли он по заветам Мухаммеда или по заветам Маркса—Энгельса—Ленина. В Пакистане банки одалживают деньги не тем, кто сумеет успешно улучшить производство необходимых людям вещей, а тем, кто занимает видное место в социально-политической иерархии. Потом влиятельный должник объявляет, что его предприятие понесло убытки, одолженная сумма оседает в кармане, а банк обязан принять эти потери на свой счет. “В 1991 году четыре финансовых кооператива в Пенджабе объявили о банкротстве. Два с половиной миллиона вкладчиков потеряли около 20 миллиардов рупий. Посыпались обвинения в воровстве. Два кооператива из четырех принадлежали родственникам премьер-министра Наваза Шарифа. Официальное расследование не обнаружило никаких нарушений закона”.54
Страна кое-как держится на поверхности только за счет вливаний извне.
“В 1960 году Мировой банк организовал └Консорциум для помощи Пакистану“. В него входят США, Канада, Япония, Англия, Германия, Франция… Серьезную помощь также оказывают Саудовская Аравия и другие нефтяные страны. В 1993 году задолженность Пакистана достигла — по разным оценкам — около 20 миллиардов долларов, что составляет половину национального продукта”.55 В 1999 году она достигла уже 39 миллиардов.56 За испытание атомной бомбы, проведенное в 1998 году, Пакистан был наказан резким уменьшением иностранной помощи. Но трагедия 11 сентября снова сделала страну необходимым — бесценным — союзником Запада в борьбе с терроризмом, и помощь возобновилась.
Иногда вливания происходят в довольно причудливой форме. Например, каждый год осенью небо Пакистана наполняется гулом грузовых самолетов из Саудовской Аравии. Один за другим локхидовские “С-130” приземляются на аэродромах страны и на частных взлетно-посадочных полосах. Из них вереницей выезжают грузовики-цистерны с водой и бензином, лендроверы со специальными шинами и амортизаторами, приспособленными для пустыни, установки для бурения колодцев, электрогенераторы, кондиционеры, походные кухни. Вся эта могучая техника разъезжается по бескрайним пескам Белуджистана, Пенджаба, Синда, где на специально отведенных участках, в сооруженных со всеми удобствами лагерях саудовские принцы и шейхи будут ожидать прилета заветной птицы — дрофы.57
Вековые традиции соколиной охоты на эту птицу не умирают в среде мусульманской знати. 30 тысяч долларов за обученного сокола уплачиваются без разговоров. На содержание охотничьего лагеря в пустыне тратятся миллионы. Страсть эта окрашена еще и гордым чувством принадлежности к избранному клану и легендами о возбуждающих эрос свойствах мяса дрофы. До 6 тысяч убитых птиц вывозят саудовские энтузиасты каждый год. По подсчетам ученых, численность дроф упала до 25 тысяч и им грозит полное истребление. Но разве может голос науки победить голос страсти?58
Приход к власти генерала Мушаррафа внес некоторую стабильность в экономику и увеличил приток иностранных капиталовложений. В своих воспоминаниях он с гордостью приводит экономические показатели, отражающие улучшение ситуации за семь лет его правления: рост национального производства —
с 65 миллиардов до 125; внешний долг снижен с 39 до 36; доход на душу населения возрос с 460 долларов до 800; экспорт товаров возрос с 8 миллиардов до 17.59 Но генерал не сообщает нам, какая часть увеличившихся государственных доходов пойдет на расширение ядерного арсенала и на закупку китайских или строительство собственных ракет, способных поразить Нью-Дели, или Иерусалим, или столицы других — недостаточно дружелюбных — государств.
Бетинец с атомной бомбой
История создания пакистанского термоядерного оружия заслуживает быть отраженной в голливудском телесериале. В центре ее стоит фигура человека, которого мог бы сыграть Энтони Куин (жаль, умер), или Омар Шариф, или Аль Пачино. “Имя доктора Абдул Хана будет вписано золотыми буквами в анналы истории Пакистана за его уникальный вклад в развитие атомной физики”, — гласило официальное заявление, сопровождавшее очередную награду знаменитому ученому.60
Но начинал он не как физик. После учебы в Западном Берлине, Голландии и Бельгии Абдул Хан защитил диссертацию по металлургии в начале 1970-х,
и его профессор порекомендовал молодого симпатичного пакистанца на открывшееся место в недавно созданном научно-техническом комплексе UCN (Ultra Centrifuge Nederland). Этот комплекс занимался разработкой методов обогащения урана для электростанций Объединенной Европы. Знание европейских языков и умение переводить техническую документацию — вот что обеспечило Абдул Хану получение места. Он легко прошел проверку и получил доступ в цеха и лаборатории, ибо уровень секретности в комплексе, расположенном
в тихом голландском городке Алмело, был невысок.61
Короткая научно-технико справка. Для получения ядерной энергии годится не всякий уран, а только его легкий изотоп U235. В добываемой урановой руде его содержится всего лишь 0,7%, все остальное — изотоп U238. Если уран превратить в газ и запустить его в мощные центрифуги, U235 оказывается возможным отделить и получить уран с повышенным содержанием легкого изотопа. Процесс этот называется “обогащением”. Уран, обогащенный до
5-процентного содержания, используется для атомных электростанций, атомных подводных лодок, ледоколов и пр. Но если процесс обогащения продолжать, можно создать 90-процентный уран, который и нужен для создания атомной бомбы.62
За годы работы в Алмело Абдул Хан хорошо изучил все компоненты, необходимые для изготовления и монтажа центрифуг, а главное — собрал названия и адреса фирм, производящих это оборудование. Начиная с 1974 года он, почти не скрываясь, снимал копии с чертежей и научно-технических отчетов. Его сослуживец трижды докладывал начальству, что поведение пакистанца сильно смахивает на шпионаж, но никаких мер принято не было.63 В конце 1975-го Абдул Хан вернулся в Пакистан и запустил в дело накопленные им знания и информацию. Неторопливое голландское правосудие только в 1983 году провело суд над убежавшим шпионом и заочно присудило его к четырем годам тюрьмы “за попытку украсть секретные документы”. Но даже этот приговор адвокатам Хана удалось опротестовать и отменить на том основании, что повестка обвиняемому не была вручена вовремя и по всей форме.64
В Пакистане тем временем бурными темпами шла подготовка к изготовлению атомной бомбы. Генерал Зия создал две организации, параллельно разрабатывавшие две конструкции независимо друг от друга. Абдул Хан возглавил KRL (Khan Research Laboratories), а вторая организация называлась PAEC (Pakistan Atomic Energy Commission), и во главе ее оказался Мунир Хан (однофамилец), который десять лет заседал в правлении Международной атомной комиссии ООН.65 Армия была практически устранена от управления обоими проектами, их руководители подчинялись непосредственно президенту и премьер-министру.66 До сих пор не вполне ясно, кто пришел к финишу первым. Но, так или иначе, в мае 1998 года Пакистан смог успешно провести шесть взрывов атомных бомб, однако вся слава досталась Абдул Хану.67
Мир был потрясен, испуган, растерян. А Пакистан ликовал. Никакие международные санкции, никакое сокращение финансовой помощи не могли ослабить всенародного торжества. Абдул Хан стал национальным героем. Его звезда стояла так высоко, что ни премьер Шариф, ни пришедший ему на смену генерал Мушарраф не смели в открытую выступить против него или подвергнуть проверке его зарубежные контакты. Он же, сознавая свою неуязвимость,
в нарушение всех договоров о нераспространении атомного оружия, начал секретную продажу атомной технологии всем желающим.
Американская разведка напряженно следила за Абдул Ханом и его разъездами по миру. От нее не укрылись участившиеся рейсы пакистанских самолетов в Северную Корею. “В июле 2002 года спутник-шпион обнаружил грузовой самолет └С-130“ военно-воздушных сил Пакистана на аэродроме близ Пхеньяна. На него грузили блоки, выглядевшие как части ракет. Но еще бoльшую тревогу вызывали ящики, доставленные в Северную Корею”.68
В августе 2002 года были обнаружены следы активного обогащения урана в иранском реакторе. Международное атомное агентство было уверено, что технология получена из Пакистана, — сходство в конструкции центрифуг было разительным. Иранцы уверяли, что они получали оборудование от европейских посредников, но названные ими фирмы все так или иначе были связаны с лабораторией Абдул Хана. Когда инспекторы провели анализ образцов из иранского реактора, они обнаружили, что содержание изотопа U235 в них достигало 40—70%. Прижатые к стене иранцы признались, что центрифуги были получены из Пакистана.69
Наконец в октябре 2003 года увенчалась успехом многолетняя совместная разведывательная операция Си-Ай-Эй и британского Ма-16. Германское судно “Би-Би-Си Чайна” было ненадолго задержано в итальянском порту Таранто,
и четыре контейнера вскрыты по тайной договоренности с владельцами корабля. “Внутри были обнаружены тысячи алюминиевых деталей, труб, фланцев… Только хорошо подготовленный эксперт мог бы понять, что все это — части центрифуг, используемых для обогащения урана”.70 Груз этот с нетерпением ожидали в столице Ливии Триполи. Через некоторое время, оказавшись лицом к лицу с неопровержимыми уликами, ливийский диктатор Каддафи публично признал, что его страна тоже работает над созданием атомной бомбы и что необходимую помощь они получают от Пакистана.71
В сентябре 2003 года в Нью-Йорке во время сессии ООН произошла — по просьбе и настоянию президента Буша — секретная встреча генерала Мушаррафа с директором Си-Ай-Эй Джорджем Тенетом. На ней глава американской разведки представил пакистанскому президенту неоспоримые доказательства того, что Абдул Хан занимается тайной распродажей термоядерной технологии для личного обогащения.72
“Я не находил слов, — напишет впоследствии Мушарраф в своих воспоминаниях. — Моей первой мыслью была мысль о Пакистане: как защитить страну от позора? Второй — гнев на Абдул Хана, который подставил нас под удар. Не было сомнения в том, что именно он распродавал технологию… Его поведение в прошлом не оставляло сомнений… Но для пакистанцев он был героем… Будучи всего лишь металлургом по образованию, он ухитрился создать свой образ
таким, что в нем слились воедино фигуры Эйнштейна и Оппенгеймера”.73
Под давлением американцев генералу пришлось отдать приказ о расследовании. В декабре 2003 года начались аресты сотрудников KRL. 1 февраля 2004 года арестованный Абдул Хан предстал перед самим президентом. Поначалу он отрицал все обвинения, уверял, что улики сфабрикованы американцами. В течение многих лет он вел дневник на английском языке, в котором рассыпал намеки на то, что пакистанские генералы знали о его торговых сделках и участвовали в барышах. Этот дневник — по слухам — был увезен его дочерью в Европу и хранился там как “страховой полис”.74 Но генерал Мушарраф выкладывал перед арестованным документ за документом: счета на миллионы долларов в банках Дубая, показания арестованных сотрудников, фотографии центрифуг, отправленных в Ливию, и наконец выложил два перехваченных письма, написанных рукой Абдул Хана, в одном из которых он просил своих иранских “покупателей” срочно разобрать все центрифуги, сделанные по присланным им чертежам. Хан был раздавлен. Все, что ему оставалось, — признаться, покаяться, просить о пощаде и милосердии.75
Но что было делать с национальным героем, превратившимся внезапно в преступника международного масштаба, предавшего — опозорившего — свою страну? Судить открытым судом? Выдать для расправы американцам или Международной атомной комиссии?
После долгих переговоров Абдул Хан согласился купить помилование ценой публичного покаяния по национальному телевидению. “С глубочайшим чувством горечи, сожаления и раскаяния я решил обратиться к вам, чтобы искупить боль и смятение, причиненные народу Пакистана событиями последних двух месяцев… Дорогие братья и сестры, я приношу глубочайшие и искренние извинения травмированной нации… Все достижения моей жизни оказались запятнаны ошибками, которые я совершил, приняв участие в распространении атомного оружия”.76
Но даже такое покаяние не могло поколебать веру и обожание сторонников Абдул Хана. Они кричали, что признания его даны под давлением, чуть ли не под пытками, что ему грозили отправкой в тюрьму Гуантанамо (американская база на Кубе), что генерал Мушарраф продался американцам, что он готов отдать им контроль над атомным арсеналом Пакистана. Демонстранты несли плакаты: “Мы хотим видеть Абдул Хана президентом страны, а не заключенным!”77 Но, так или иначе, карьера “отца мусульманской атомной бомбы” была завершена.
Я кончаю эту главу в августе 2007 года. Под давлением уличных протестов и кровопролитий правительство Пакистана было вынуждено восстановить Верховного судью Ифтикара Чадри в его должности. 12 августа генерал Мушарраф, выступая по радио, признал, что армия не контролирует Северо-западный район страны, полностью захваченный талибами, возобновившими военные операции в Афганистане. Количество терактов на афганской территории возросло в три раза по сравнению с 2002 годом.78
Благомыслящие идолопоклонники демократии в Европе и Америке требуют проведения всеобщих выборов в стране. Если это произойдет, нет никакого сомнения, что у избирательных урн победят исламисты. Смирится ли армия с утратой власти? Или она последует примеру алжирских военных и объявит результаты выборов недействительными, что будет грозить гражданской войной? К тому же очень велика вероятность того, что убийцы, охотящиеся за президентом Мушаррафом, достигнут своей цели. И что тогда? Успеет ли армия найти достойного преемника и спасти страну от хаоса?
Когда развалился Советский Союз, многие опасались, что огромные ядерные арсеналы будут разворованы, попадут в руки террористов, станут объектом купли-продажи. К счастью, этого не произошло. Россия, при всех пережитых трудностях переходного периода, продемонстрировала достаточно высокий уровень правосознания и сумела восстановить государственный контроль над вооруженными силами. Но можно ли надеяться, что в вечно бурлящем Пакистане произойдет то же самое? При том что сотни тысяч джихадистов во всем мире только и мечтают дорваться до детища Абдул Хана?
Недавнее землетрясение в Японии повредило крупную атомную электростанцию, привело к опасной утечке радиоактивных веществ. Социальные потрясения в Пакистане легко могут привести к утрате контроля над термоядерным оружием.
Но даже если этого не произойдет, если генералу Мушаррафу и его наследникам удастся сохранить централизованную систему управления государством, нет никакого сомнения в том, что десятки стран Азии, Африки, Южной Америки в ближайшее время последуют примеру Пакистана. Абдул Хан показал всем, как это, в сущности, легко: нужно только быть прилежным и не лениться собирать всю необходимую информацию, разбросанную на бескрайних просторах журнальных страниц, библиотечных полок, Интернета. Сколько приезжих студентов входят сегодня в аудитории американских и европейских университетов с единственной мечтой: сделаться “отцом атомной бомбы” — сомалийской, нигерийской, индонезийской, ангольской, марокканской, колумбийской, перуанской! Пакистанцы сумели — чем мы хуже?! Сдержать распространение атомного оружия окажется такой же невыполнимой задачей, какой были попытки ограничить распространение пороха.
Но все это — страхи и головная боль ближайшего будущего.
Сегодня же весь мир с тревогой вполне оправданной ловит новости из Пакистана, празднующего свое 60-летие. Ибо страна эта легко может стать неким мировым Чернобылем, и никто не в силах предсказать, какое облако вырвется из нее завтра.
1 New York Times, 7/8/2007.
2 New York Times, 2/18/2007.
3 New York Times, 4/29/2007.
4 New York Times, 5/13/2007.
5 Jones, Owen Bennett. Pakistan. Eye of the Storm (New Haven: Yale University Press, 2002), pp. 16—17.
6 Weaver, Mary Anne. Pakistan (New York: Farrar, Straus and Girous, 2002), pp. 185—187.
7 Ibid., pp. 49—53.
8 Ibid., p. 52.
9 Ibid., p. 199.
10 Ibid., p. 173.
11 Ibid., pp. 191—192.
12 Ibid., p. 193.
13 Ibid.
14 Jones, op. cit., p. 18.
15 Weaver, op. cit., pp. 11—17.
16 Jones, op. cit., p. 20.
17 Musharraf, Pervez. In the Line of Fire (New York: Free Press, 2006), pp. 2—6.
18 Weaver, op. cit., p. 216.
19 Jones, op. cit., pp. 21—22.
20 Weaver, Mary Anne. A Portrait of Egypt (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1999), p. 206.
21 Jones, op. cit., p. 23.
22 Pakistan. A Country Study (Washington: Library of Congress, 1995), p. xxii.
23 Weaver, Pakistan, op. cit., p. 95.
24 Ibid., pp. 71—72.
25 Jones, op. cit., pp. 243—244.
26 Weaver, op. cit., p. 71.
27 Malik, Iftikhar. State and Civil Society in Pakistan (Oxford: St. Anthony College, 1996), p. 259.
28 Jones, op. cit., pp. 118—119.
29 Malik, op. cit., pp. 232, 234.
30 Weaver, op. cit., p. 63.
31 Ibid., p. 38.
32 Ibid., p. 37.
33 Ibid., pp. 76—77.
34 Ibid., p. 77.
35 Nasiri Omar. Inside the Jihad (New York: Basic Books, 2006), p. 144.
36 Murawiec, Laurent. Princes of Darkness (New York: Rowman & Littlefield Publishers, 2005), p. 110.
37 Schofield, Victoria. Kashmir in Conflict (London: I.B. Tauris, 2003), p. 144.
38 Ibid., pp. 148, 151.
39 Weaver, op. cit., p. 260.
40 Rushdi, Salman. Shalimar the Clown. New York: Random House, 2005.
41 Jones, op. cit., pp. 28—29.
42 Weaver, op. cit., p. 216.
43 Pakistan, op. cit., p. 167.
44 Ibid., pp. 324, 184.
45 Ibid., p. 189.
46 Ibid., pp. 170—171.
47 Jones, op. cit., p. 289.
48 Pakistan, op. cit., pp. 175—176.
49 Jones, op. cit., p. 286.
50 Musharraf, op. cit., pp. 186—187.
51 Jones, op. cit., pp. 277—278.
52 Ibid., p. 285.
53 Pakistan, op. cit., p. 164.
54 Ibid., p. 163.
55 Ibid., pp. 165—166.
56 Musharraf, op. cit., p. 181.
57 Weaver, op. cit., 136—137.
58 Ibid., op. cit., 138—141.
59 Musharraf, op. cit., p. 191.
60 Jones, op. cit., p. 194.
61 Corera, Gordon. Shopping for Bombs (Oxford University Press, 1997), pp. 5—6.
62 Ibid., p. 6.
63 Ibid., p. 15.
64 Jones, op. cit., p. 194.
65 Ibid., p. 195.
66 Musharraf, op. cit., 287.
67 Ibid., p. 285.
68 Corera, op. cit., p. 197.
69 Ibid., p. 199.
70 Ibid, p. 10.
71 Ibid.
72 Ibid., p. 201.
73 Musharraf, op. cit., pp. 293—294.
74 Corera, op. cit., pp. 205—207.
75 Ibid., pp. 207—208.
76 Ibid., pp. 209—210.
77 Ibid., p. 211.
78 New York Times, 8/12/2007.
ЭПИЛОГ. ЗАЩИЩАЯ ФЕРМОПИЛЫ
Проведенный нами обзор опасных племен сегодняшних бетинцев, конечно, далеко не полон. Отдельной главы, безусловно, заслуживают алжирцы — по уровню жестокости их джихад, кажется, превзошел все другие. Обманчивое затишье в Чечне может означать просто перемещение чеченских террористов в соседние Ингушетию и Кабардино-Балкарию: в августе—сентябре 2007 года участились сообщения о нападениях на российские войска в этих регионах. Не утихают гражданские войны в Афганистане, Сомали, Судане, Шри-Ланке, на Филиппинах, а гражданская война в современном мире всегда чревата терактами за пределами страны. Есть исламисты, которые почему-то верят, что великий и победоносный вождь джихада, долгожданный предводитель Аль-Махди, появится из Йемена.1
Однако, как бы мы ни расширяли объем нашего исследования, пора признать, что с поставленной задачей нам справиться не удалось. Найти среди враждебных — противостоящих нам сегодня — племен грядущих гуннов, норманнов, монголов, предугадать, какое из них выбросит на историческую арену Аттилу, Чингисхана, Тамерлана, мы не смогли и вряд ли сможем. Мерещится даже такая возможность: он не будет конкретным человеком, а окажется мифическим электронным персонажем, созданным — сочиненным — группой заговорщиков, тем самым Аль-Махди, но живущим в киберпространстве, отдающим приказы через веб-сайты в Интернете при помощи шифра, известного только командирам армий наступающих бетинцев. У него не будет семьи, биографии, национальности, лица, враги никогда не смогут найти и арестовать его, он останется невидимым, грозным, бессмертным.
Да, этого будущего вождя — живого или электронного Аттилу, — так страстно ожидаемого мусульманами всего мира, мы разглядеть не в силах. Но армии бетинцев, которые он поведет за собой, уже здесь, перед нами, они начали военные действия до появления главного вождя точно так же, как гунны начали нападать на Рим лет за пятьдесят до появления Аттилы. Эта война тянется уже то ли двадцать, то ли все сорок лет, мы потеряли в ней десятки тысяч бойцов и мирных жителей, но продолжаем от страха выбирать в правители чемберленов, которые убаюкивают нас уверениями, что никакой войны нет, а есть только отдельные нарушения порядка и законности, которые можно подавить отдельными карательными экспедициями в далекие страны — Сомали, Афганистан, Ирак.
Думается — хотелось бы надеяться, — что у читателя, прочитавшего эту книгу, таких иллюзий не осталось. Война идет, к ней нужно отнестись со всей серьезностью. Автор честно предупредил с самого начала, что это исследование обращено к тем, кто готов защищаться. И все же представляется естественным, чтобы сторона, подвергшаяся агрессии — то есть индустриальный мир, — еще раз тщательно исследовала все возможности мирного разрешения конфликта. Давайте еще раз вглядимся в лица нападающих, вслушаемся в их боевые крики, в лозунги и проклятья и постараемся понять:
За что идут на смерть сегодняшние бетинцы?
Мы уже пытались ответить на этот вопрос в главе о саудовцах (II—3) и в главе “Непокорный бетинец” (I—5). Перечислим еще раз вкратце те реальные утраты, которые мусульманин видит в победном вторжении в его жизнь индустриальной эры.
Первое: он безусловно утратит гордое сознание своего превосходства над людьми других вероисповеданий; если он захочет, чтобы машиностроители приехали помогать его стране, ему придется терпеть на улицах своих городов церкви, костелы, синагоги и даже буддийские храмы.
Второе: он должен будет — стиснув зубы — смириться с тем, что он привык считать пределом падения в бездну порока: женщин с открытыми лицами, ногами, плечами, мужчин, поднимающих бокалы с вином, кинотеатры и телевизоры, музыку из репродукторов, танцы на площадках ресторанов и прочие мерзости.
Третье: страшное сомнение будет терзать его — почему Аллах не карает неверных за их порочность? Почему сделал их богаче и сильнее него — блюдущего заветы пророка, отказавшегося от наслаждений, даруемых языческими богами, Бахусом и Эросом? Что, если не все заветы несут в себе абсолютную истину?
Четвертое: он утратит абсолютную власть над женой и детьми, должен будет позволить им свободный выбор собственной судьбы, и потом ему придется глотать день за днем позор, которым его единоверцы и соплеменники окружают человка, настолько утратившего честь и достоинство отца и господина.
Но кроме этих горестно очевидных утрат он смутно предчувствует и другие поля своей несовместимости с миром машиностроителей.
Кочевнику, для того чтобы войти в земледельческую эру, нужно было расстаться со свободой перемещения в пространстве — и это было для него мучительно.
Сегодняшнему земледельцу для вступления в эру индустриальную необходимо расстаться со свободой перемещения во времени — и он подсознательно сопротивляется этому, порой с отчаянием, кажущимся нам смехотворным.
Мы, люди индустриального мира, уже не замечаем тех кандалов, которые каждый из нас надел на себя — или с которыми незаметно слился с детства. Эти кандалы изящно красуются на наших запястьях, или извлекаются за цепочку из жилетного кармана, или тикают над нашим ухом всю ночь, вырывая потом
из блаженства сна убийственно кандальным звоном. Нам кажется абсолютно естественным вовремя являться каждый день на службу и, по возможности, не транжирить впустую рабочее время. Но Алвин Тоффлер абсолютно прав, когда разъясняет, что эта привычка тщательно вырабатывается в каждом из нас школами индустриальной эпохи: “Массовое образование Второй волны (так Тоффлер называет индустриальную эру. — И. Е.) обучало школьника чтению, письму, арифметике, основам истории. Это была └внешняя программа“. Но под ней скрывалась невидимая и более важная программа. Она состояла — и до сих пор состоит в индустриальных странах — из трех основных └курсов“: пунктуальность, послушание, готовность к рутинной работе. Фабричный труд нуждался
в рабочих, которые явятся вовремя, которые будут беспрекословно выполнять распоряжения администрации и производить одни и те же операции в течение рабочего дня”.2
Когда владельцы угольных шахт в Соединенных Штатах начали в середине XIX века принимать на работу новых эмигрантов из Польши, Ирландии, Греции и прочих земледельческих стран, они первым делом вручали им бесплатный будильник. Сегодня иммигранты из третьего мира часто думают, что их обходят работой в Европе и Америке из-за дискриминации. На самом же деле им не была сделана в детстве “прививка пунктуальности и рабочей дисциплины”, без которой очень трудно вписаться в строго хронометрированное индустриальное производство. Недаром некоторые радикальные исламистские группировки вводили запрет не только на телевизоры и компьютеры, но и на ручные часы.3 Можем ли мы представить себе сегодняшнего албанца, афганца, цыгана в роли авиадиспетчера? Оператора подъемного крана? Машиниста скоростного поезда? Русский инженер, посланный надзирать за строительством Асуанской плотины, рассказывал, как египетские рабочие, выслушав его разъяснения, говорили ему: “Господин инженер так ясно описал, что нужно сделать! Наверняка он сам завинтит эти гайки лучше нас, неопытных”.
Первое, что бросается в глаза западному путешественнику в странах третьего мира: транспортный хаос на улицах и дорогах. Можно подумать, что сама идея подчинения правилам дорожного движения представляется водителям оскорбительным попранием их свободы. Улицы Каира, Джакарты, Карачи заполнены непрерывно гудящими грузовиками, автобусами, машинами, мотороллерами, кидающимися в любой открывшийся просвет без всякой мысли об опасности для себя и других. Джихадист Омар Насири не раз смотрел смерти в лицо, но в своих воспоминаниях он пишет, что никогда она не была к нему так близка, как во время поездки на грузовике по шоссе в Пакистане.4 Мексиканские водители стали кошмаром полиции и мотористов в южных штатах Америки. Думается, что, если бы арабский возлюбленный принцессы Дианы не понукал французского шофера в гонке в парижском туннеле, она осталась бы жива.
Бетинец не приучен — не хочет — не станет — добровольно подчинять себя дисциплине перемещений во времени и пространстве. Но еще упорнее он будет сопротивляться другому необходимому условию успешного вступления в индустриальную эру: дисциплине мышления. Ибо эта дисциплина создается и поддерживается самым страшным для него элементом духовной жизни человека: СОМНЕНИЕМ.
Сомнение есть некий полицейский, добровольно впущенный нами в сознание, который призван проверять правомочность каждой мысли, каждого утверждения, каждого верования. Индустриальная эра началась не с изобретения паровой машины, а с великих носителей — и защитников — фермента сомнения: Лютера, Эразма Роттердамского, Томаса Мора, Коперника, Монтеня, Спинозы, Декарта, Гоббса, Галилея, Джордано Бруно, Локка, Монтескье, Канта. Выращенные в атмосфере почитания этого ключевого элемента, мы забываем, какой мукой сомнение может обернуться в душе человека, ищущей цельности и единства картины мира.
Слепая вера в пророка, Аллаха, Коран, Сунну потому так и дорога бетинцу, что она защищает его от этого опаснейшего червя, которым изгрызены души машиностроителей. Ни в речах шейхов, ни в проповедях мулл, ни в заявлениях джихадистов, ни в интервью террористов не обнаружим мы этого — столь естественного для нас — микроба-искусителя. Понятно, что всякое движение науки давно остановилось в мусульманских странах: ее рост и развитие возможны только при условии, что каждый новый шаг, новая формула, новая гипотеза беспощадно проверяется и испытывается этим универсальным инструментом. Но что важнее: развитие какой-то абстрактной науки или возможность прожить жизнь без мук сомнения?
“С самого начала своей истории, — пишет марокканский социолог Фатима Мернисси, — мусульмане жертвовали жизнями ради того, чтобы решить
вопрос, остающийся нерешенным и сегодня: подчиняться или диспутировать, верить или размышлять? Индивидуум и его свобода укоренены в нашей традиции, но эта проблема была утоплена в бесконечных кровопролитиях. Запад с его требованиями демократии пугает нас именно потому, что мы видим в этом зеркальное отражение нашего прошлого, рану, которую не смогли залечить четырнадцать столетий: собственное мнение всегда чревато насилием. Под угрозой меча политический деспотизм вынуждал мусульман избегать дискуссий на темы личной ответственности, свободы мысли, невозможности слепого повиновения”.5
Сами идеи некой общей справедливости, правоты-неправоты, общечеловеческих ценностей, гуманизма, научной истины глубоко чужды способу мышления бетинца. Правда всегда должна быть на стороне родича, соплеменника или по крайней мере единоверца. Вот уже почти полтора тысячелетия сунниты и шииты убивают друг друга, но, и убивая, и умирая, каждый остается надежно защищенным от сомнений в своей правоте. Именно поэтому мусульманские теоретики и проповедники священной войны с неверными так часто выдвигают требование: “Никаких переговоров, только джихад и автомат”. Ибо они правильно ощущают: вступая в переговоры, вы тем самым допускаете возможность — пусть даже отдаленную — какой-то частичной правоты своего противника. И в эту щель немедленно проскальзывает главный враг крепкой веры — микроб сомнения. О чем можно вести переговоры, когда вашему противнику давно — самим пророком — даны всего лишь три возможных варианта:
а) принять мусульманство; б) остаться при своей неправильной вере, но принять власть мусульман и платить им налог; в) быть казненным. Уступка новизне может быть только в способе смерти: пуля вместо меча.
Мэри-Энн Вивер описывает молодую египтянку Надин из богатой семьи, которая была “по рождению — восточной фаталисткой, западной либералкой — по образованию и феминисткой — по убеждениям… Внезапно она сменила модные платья на чадру и белую робу… └Это больше поиск своей сути, чем протест, — объясняла она. — Если ты одеваешься и ведешь себя по-западному, ты вынуждена быть западным человеком. Ислам возвращает тебя себе“. В это лето, к отчаянию матери и изумлению друзей, Надин уехала из Каира, чтобы пройти военную тренировку в одном из удаленных исламских лагерей”.6
Похожий душевный переворот случился с эмигранткой из Сомали, сестрой знаменитой журналистки Айян Али Хирси, живущей сейчас — наподобие Салмана Рушди — под круглосуточной защитой голландской полиции. “Хавеа выучилась бегло говорить по-голландски меньше чем за два года… В борьбе за свободу и независимость <женщин> она всегда была впереди сестры, но вдруг это изменилось. Когда Айян сняла головной платок, Хавеа стала носить его… Она уходила в себя, часами лежала на кровати, смотрела телевизор. У нее случались припадки слез, ее мучило, что она огорчила свою мать <,оставшуюся в Сомали>. Ислам представлялся ей путем возврата домой, к безопасности и спасению… Однажды в морозный день она обернулась к Айян и сказала: └Знаешь, почему эти люди не верят в ад? Потому что они уже живут в нем“”.7
Жизнь, открытая каждый день и час сквозняку сомнения, столь привычная человеку индустриальной эпохи, кажется бетинцу-мусульманину адом. А выработанный иммунитет к микробу сомнения дает ему возможность оставаться внутренне безмятежным в самых тягостных и опасных жизненных пертурбациях.
Поразительным примером этой тотальной незамутненности сознания можно считать фигуру джихадиста-шпиона Омара Насири, опубликовавшего недавно свои воспоминания. Марокканец, заброшенный судьбой в Брюссель в начале 1990-х, он добровольно предложил полиции шпионить за исламистами, собиравшимися в доме его матери. Почему? Он разочаровался в идеалах джихада? Проникся сочувствием к жертвам террора? Ничего подобного. Насири не удостаивает нас объяснением и, судя по всему, не задается таким вопросом. Похоже, он просто дает жизни возможность нести его туда, где наркотик опасности вызывает наиболее острые переживания.
Оставаясь тайным осведомителем, он одновременно, с риском для жизни, участвует в операции по переправке автомобиля со спрятанной в нем взрывчаткой через всю Европу в Марокко. Следующий этап: по заданию полиции он отправляется за сбором информации в тренировочный лагерь джихадистов в Афганистане. Существование в лагере полно тягот и опасностей: холод и жара, грязь и вонь, отвратительное питание, рискованные упражнения с взрывчаткой, тренировочные пробежки ночью в горах, часто кончающиеся падением в пропасть, увечьями, даже смертью. Ноги изранены, кожа почернела и высохла, слезящиеся глаза, изнурительная жажда.
И что же?
Насири полон восторга! “Как я любил наши тренировки! Я любил ощущать тяжесть автомата в руке, любил толчок отдачи… Я любил треск стрельбы по мишеням, взрывы гранат… Выстрелы из пистолетов, из ружей, из минометов отражались эхом от окружающих гор. Это звучало почти как торжественный хор, и иногда я дрожал от восторга и восхвалял Господа за то, что он привел меня сюда”.8
Насири чувствовал себя своим среди единомышленников, братьев, соратников, посвятивших себя великому делу защиты ислама от бесчисленных врагов. Вместе с ними он ликует, когда приходит известие об успешном теракте в парижском метро (1995). Он жадно впитывает рассказы о страданиях мусульман в Палестине, Боснии, Косово, Чечне, Кашмире, Таджикистане. Он увлеченно слушает лекции о новых мусульманских пророках и мучениках, объясняющих превосходство мусульманства над другими религиями: о Саиде Катбе, шейхе Азаме.
Насири изучает правила ведения священной войны. “В бою муджахеддин должен подчиняться строгим ограничениям. Нельзя убивать невинных, нельзя убивать женщин и детей, нельзя уродовать трупы врагов. Нельзя разрушать школы, церкви, колодцы, уничтожать посевы и скот. Нельзя убивать никого во время молитвы, независимо от того, какому богу молится человек”.9 Но тут же, на следующей странице, ум, избавленный от сомнений, показывает нам, как можно — и нужно! — обходить все эти правила. Кого считать врагом? “Всякого, кто снабжает неприятеля деньгами и оружием, провиантом и водой, даже просто моральной поддержкой, например журналистов… Если женщина молится Богу о спасении мужа, она еще не враг. Но если она молит помочь ему убивать мусульман, она враг. То же самое и с детьми… Если ребенок доставляет еду или даже послание сражающемуся врагу, он становится законной мишенью”.10
Насири рвется в бой — но куда? Да, Палестина, Иерусалим — важнее всего, там — сердце ислама. Но этот фронт не для него. Там его война кончится слишком быстро: он обвяжет себя взрывчаткой и войдет в первый же израильский автобус. А он хочет сражаться долго, убить много врагов. Чечня! Он слушает рассказы джихадистов из Чечни, мечтает встать в их ряды. Интересно было бы узнать, сколько “выпускников” лагерей джихада приняло участие в захвате больницы в Буденновске (1995), взрывах жилых домов в Москве (1999), атаке на московский театр (2002), на школу в Беслане (2004)?
Однако в Чечню Омар Насири не попал. После окончания “курса учебы на террориста” он возвращается в Европу и дает полный отчет французской и английской полиции обо всем, что увидел и узнал в тренировочных лагерях: имена и клички “курсантов и преподавателей”, их число, типы изучавшегося оружия, организация подразделений, технология изготовления бомб. В Лондоне он становится регулярным посетителем мечети, где ведется пропаганда джихада, аккуратно доносит своим кураторам обо всех контактах главного проповедника Абу Хамзы, опознает людей на показанных ему фотографиях, называет адреса. Но при этом душой он — полностью на стороне джихада. Полицейскому Марку он объясняет: “Вы не избавитесь от того, что вы называете терроризмом, до тех пор пока не уберетесь с нашей земли и из нашей политики… Причем речь идет не только о ваших армиях, оккупировавших мусульманские страны. То же самое относится и к вашим деньгам, вашей пропаганде, вашему оружию”.11
Вся радикальная исламистская идеология впитана им без тени сомнения: секулярные правительства в мусульманских странах — марионетки Америки или России; главная цель Америки — уничтожение мусульман; американская политика контролируется и направляется Израилем — это всякому ясно; однако страшнее Америки и Израиля — шииты; эти пытаются разрушить ислам изнутри.12
Омар Насири не спрашивает себя: если я на стороне джихада, почему я помогаю лондонской полиции следить за джихадистами и арестовывать их? Сознание, избавленное от сомнений, не знает чувства вины. Причастность важной тайне — в данном случае двуслойной: джихадист и шпион — остро возбуждает, наполняет кровь адреналином. Но есть и практический смысл: если Насири вмешается в террористический акт и будет арестован, на суде он заявит, что действовал по тайному заданию полиции, и вполне сможет увернуться от наказания.
Чем платит человек — или целый народ, открывший свою душу сомнению? Перед ним неизбежно вырастает угроза отчаяния. У нас нет способов оценки эмоционального состояния народа в той или иной стране. Правда, можно было бы взять в качестве косвенного показателя статистику самоубийств. Мировая здравоохранительная организация ведет учет, и результаты этого учета выглядят соблазнительно наглядными: почти все индустриальные страных, то есть народы, открытые сомнению, имеют в среднем не меньше 20 самоубийц на сто тысяч человек. Катастрофично положение в странах, завершающих процесс индустриализации, но потерявших — разрушивших — на этом пути религиозные основы: в России — 70, Украине — 52, Белоруссии — 63, Латвии — 57, Литве — 75.
В католических странах третьего мира, в Южной Америке и других, картина более утешительная: там коэффициент не поднимается выше пяти—десяти.
А в странах мусульманских он колеблется от нуля до двух: Албания — 2,4; Азербайджан — 1,2; Египет — 0,1; Иран — 0,3; Иордания — 0,0; Сирия — 0,2.13 Однако при ближайшем рассмотрении эта статистика может оказаться весьма обманчивой.
Во-первых, она не учитывает те ситуации, когда человек от отчаяния кидается на гибельные и самоубийственные поступки: совершает преступления, разрушает себя наркотиками и алкоголем, идет в террористы-самоубийцы.
Во-вторых, отчаяние очень часто выражается в том, что человек бежит из мест обитания, рискуя жизнью, — бредет через безводную пустыню, плывет в утлом суденышке через океан, пересекает минные поля. В-третьих, сомнение — лишь один из источников отчаяния; человек так яростно вытравляет его лишь потому, что этот источник ему по силам задавить. Остальные таятся в общей нищете и унынии, с которыми он ничего не может поделать. “Когда я приезжаю в мусульманские страны, — пишет Фатима Мернисси, — будь то Пакистан, Египет или Алжир, меня всегда поражает чувство горечи у людей, причем у самых разных — у молодежи, интеллектуалов, крестьян… Часто это горечь по поводу неосуществленных амбиций или нехватки элементарных товаров и удобств, но часто и по поводу отсутствия книг, фильмов, телепрограмм… Ни в одной западной стране не видела я такой глубокой тоски из-за невостребованности талантов, упущенных перспектив, неравенства возможностей, абсурдного замораживания карьеры”.14
Омар Насири в своих разъяснениях британскому полицейскому, по сути, повторил лозунг-призыв, гремящий во всех мечетях: “Никаких переговоров с неверными! Наше требование —пусть они исчезнут не только с нашей земли, но и из нашей жизни!” Но можно ли выполнить это иначе, как исчезнув с лица планеты?
Итак, круг замкнулся. Не только бен Ладен с его объявлением войны Америке, не только тысячи шейхов, восхваляющих джихад в тысячах мечетей, собирающих деньги семьям героев-самоубийц, не только тысячи сайтов в Интернете, но даже джихадист, согласившийся шпионить в нашу пользу, твердят нам, что условия примирения остались теми же самыми, какие были выдвинуты пророком Мухаммедом 14 веков назад: принять мусульманство и все его правила; подчиниться власти мусульман и платить им налог; иначе — смерть.
Готовы ли мы принять такие условия?
Будем надеяться, что нет. Будем надеяться, что хватит еще в наших рядах людей, готовых идти в бой за достоинство и свободу. Наше исследование завершим обзором уже имеющихся линий обороны, подумаем над возможностями их укрепления. Но сначала раздвинем хронологические рамки и в поисках верной стратегии вглядимся в самые первые атаки бетинцев на только возникавший индустриальный мир — в террор анархистов-социалистов, бушевавший в XIX веке.
Ислам, коммунизм и джихад анархистов
Яростное выжигание сомнения из картины мира, свирепая установка на цельность, однозначность и неизменность всех лозунгов, догматов и постулатов, которые мы видим в исламизме, заставляет нас вспомнить другое мощное движение ХХ века, захлестнувшее чуть не половину планеты: коммунизм. Однако коммунистические государства, хотя и представляли огромную опасность для свободного мира, редко прибегали к террору за пределами своей территории. Похищение генералов Кутепова (Париж, 1930) и Миллера (1937), убийство Троцкого (Мехико-сити, 1940), дробина с бациллами в бедре болгарского радиожурналиста Маркова (Лондон, 1979), выстрел в папу Павла Второго (Рим, 1981) — все это были прицельные операции, спланированные и осуществленные тайной полицией. Они не были направлены на уничтожение мирного населения, мы не чувствуем в них бурления стихийной — иррациональной — ненависти. Интересно разобраться почему?
Общие черты идеологии коммунизма и исламизма лежат на поверхности, бросаются в глаза. И все же перечислим их еще раз.
1. Полное подчинение человека воцарившейся догме и властям предержащим.
2. За попытку отступничества — бегство за границу, переход в другую веру — смерть.
3. За критическое или просто ироничное замечание в адрес живых или мертвых святых — смерть.
4. Последовательное подавление свободной рыночной и финансовой деятельности.
5. Строжайший контроль за искусством и наукой, уничтожение неугодных произведений или открытий.
6. “Как коммунистическая партия ленинского периода, ислам стремится контролировать государство, не подчиняясь ему и не неся никакой ответственности”.15
7. Отсутствие законной и зримой оппозиции, которая могла бы корректировать действия властей — все тем же инструментом сомнения.
8. Коммунистическая партия всегда права, ибо опирается на священное учение Маркса—Ленина; и так же всегда права господствующая мусульманская улема, ибо она опирается на священные заветы пророка.
9. Весь окружающий мир населен сатанинскими силами — капиталистами, неверными, главная задача которых: уничтожить “светлое царство” — коммунизма, ислама.
10. Смерть в бою с врагами — величайшее жизненное свершение, открытое каждому подданному “светлого царства”.
То, что безбожники-коммунисты и фанатично верующие мусульмане выстраивали столь похожие политико-социальные построения, ясно указывает на наличие исторических импульсов, не связанных с культурно-религиозными традициями различных народов. Коммунистическую модель пытались применять Бен Белла в Алжире, Насер в Египте, Асад в Сирии, Саддам Хуссейн в Ираке, Секу Туре в Гвинее, Кваме Нкрума в Гане, Сукарно в Индонезии, Бургиба в Тунисе — все приступили к национализации предприятий, к жесткому регулированию рыночных отношений, к той или иной форме коллективизации сельского хозяйства. Сходство между этими странами и Вьетнамом, Камбоджей, Кубой, Никарагуа, Северной Кореей было не в культуре, а в том, что все эти народы в середине ХХ века оказались на пороге — перед необходимостью — вступления в индустриальную эру.
Самое распространенное заблуждение западного идолопоклонника демократии — что власть в этих странах была захвачена кучкой заговорщиков, которые не пользовались поддержкой народа; а вот если бы провести там свободные выборы, то все стало бы на место. Но выборы в Алжире (1992), в Пакистане (1997), в Газе (2006) ясно показывают, насколько велико влияние исламистских партий. Даже в сегодняшней Турции судьба секулярного государства висит на волоске. И это происходит потому, что народная масса неспособна провидеть гарантированную нищету, которую несут ей коммунисты и исламисты. Зато она жадно тянется к тем двум реальным благам, которые обещают и те и другие: свободу от жизненного состязания и свободу от сомнений. То есть равенство и непогрешимость. А что может быть бесценнее?
Неважно, что и равенство и непогрешимость при этих режимах остаются абсолютно иллюзорными. Иллюзия производит такой же обезболивающий эффект, как алкоголь или новокаин. Именно спасаясь от мук сомнения, даже образованные и одаренные люди так часто кидаются под сень коммунистической идеологии или строгого мусульманства. Жан Поль Сартр был завлечен в объятия троцкизма-маоизма тем же душевным порывом, что и египетский писатель Сайид Катб — в объятия исламизма.
Глубинное сходство — родство — ислама и коммунизма станет нам яснее, если мы раздвинем исторические рамки и включим в рассматриваемую картину век XIX. Тогда мы увидим, что воцарению коммунизма предшествовал —
и способствовал — революционный террор огромной силы, сотрясавший страны Европы и Америки ничуть не слабее, чем сегодняшний джихад. Ненависть к возникавшему индустриальному миру бушевала в сердцах европейских бетинцев-христиан с такой же силой, с какой она пылает сегодня в сердцах бетинцев-мусульман.
Обзор сегодняшнего терроризма мы начали с середины ХХ века. Но, конечно, первые нападения земледельцев-бетинцев на альфидов-машиностроителей произошли не в Палестине 1960-х, а гораздо раньше. Уже в начале XIX века вторжение машин во все сферы производства приводило к гигантской социальной ломке жизненных устоев, ломка причиняла страдания, страдания вызывали протест, протест порождал акты насилия. Движение луддитов в Англии (1811—1816) содержало все знакомые нам элементы: ночные нападения злоумышленников в масках, разрушение и поджоги фабрик, убийства их владельцев, последующая охота за нападавшими, аресты, суды, казни, высылки.16
С середины XIX века терроризм приобретает международный характер. Но истоки его, как правило, находились в районах и странах, отстававших на пути индустриального развития. Итальянские карбонарии, польские анархисты, российские народовольцы и эсеры, ирландские католики, сербские националисты — все они имеют право на отдельную главу в историческом обзоре “Земледельцы против машиностроителей”. Летопись терроризма в период, предшествовавший Первой мировой войне, не уступит ни длиной, ни кровавостью терроризму, начавшемуся после Второй. Так же бомбы взрывались в кафе и скверах, так же лилась кровь невинных людей на улицах Парижа и Лиона, Лондона и Манчестера, Чикаго и Нью-Йорка, Москвы и Санкт-Петербурга, Вены и Сараева. Существующие формы государств, вступавших в индустриальную эру, объявлялись преступными, а всем сотрудникам административного и судебного управления заранее и заочно выносился смертный приговор. От пуль, бомб и кинжалов анархистов гибли не только рядовые защитники права и порядка, не только министры, губернаторы, полицмейстеры, но и главы государств и члены их семей: русский царь Александр Второй (1881), французский президент Сади Карно (1894), премьер-министр Испании Антонио Канова (1897), австрийская императрица Елизавета (1898), король Италии Умберто Первый (1900), президент США Мак-Кинли (1901), наследник австрийского престола эрцгерцог Фердинанд (1914).17
Тогда так же, как сегодняшний джихад, движение анархистов-социалистов не имело строгих организационных форм, поэтому полиции было так трудно бороться с ним. Об этом говорил на суде французский анархист Эмиль Анри, бросивший бомбу в парижское кафе: “С каждым днем ненависть переполняла меня при виде этого отвратительного общества… Корни анархизма глубоки: он есть реакция на прогнивший порядок… Он повсюду, поэтому его невозможно поймать. В конце концов он вас уничтожит”.18 Гибель невинных людей в огне террора революционеры оправдывали теми же аргументами, что и джихадисты: “Анархисты не будут щадить детей и женщин буржуазии, потому что она не щадит детей и женщин угнетенного большинства”, — заявил Эмиль Анри.19
И точно так же интеллектуалы и художники во всем мире, хотя и не одобряли вслух акты насилия, утверждали, что бороться с ними нужно не ответным насилием, а устраняя несправедливости и жестокости господствующих режимов.
Если бы современный исследователь взялся за написание истории вступления России в индустриальную эру, он вправе был бы разбить свой труд на две части: первая — период революционного террора, начало которого было отмечено фигурами учителей Ленина — Чернышевского, Бакунина, Нечаева, Желябова (1861—1917); вторая — от большевистского переворота в октябре 1917 до падения коммунизма в августе 1991 года, то есть период, в котором коммунистическая олигархия сделала внутренний и внешний террор своим монопольным оружием. Исторические аналогии — дело рискованное, обращаться с ними нужно крайне осторожно. И все же представляется правомочной такая гипотеза: вступление других отставших стран в индустриальную эру тоже, скорее всего, будет иметь два аналогичных этапа: сначала — стихийный террор, потом — жесткая диктатура, базирующаяся на исламистской, столь похожей на коммунистическую, идеологии.
Примерами мусульманских государств, вступивших во вторую стадию, можно считать Иран, Сирию, Ливию. Мы почти не видим террористов из этих стран, и это объясняется тем, что тоталитаризм умеет держать своих подданных под полным контролем, крайне затрудняет их свободу перемещения, их контакты, обмен информацией, подавляет малейшие попытки вступления в какие бы то ни было ассоциации. Скорее всего, и развитие Египта, Пакистана, Саудовской Аравии пойдет в сторону тоталитаризма, а не в сторону демократии, как надеются благомыслящие интеллектуалы. Но индустриальному миру это принесет некоторое облегчение. Тоталитарный режим не терпит людей, готовых идти на смерть за абстрактные идеи, — а именно такие представляют сегодня самую большую опасность для нас. Тоталитаризму по крайней мере можно грозить ракетами, авианосцами, бронированными вертолетами — и поздний Советский Союз показал, что такие “аргументы” на него действуют. Толкать же эти несозревшие страны в сторону демократии — верный рецепт возрождения террора во всей его силе.
Новые Фермопилы: диспозиция перед боем
В истории борьбы земледельцев против кочевников мы обнаружим два знаменитых сооружения, сыгравших важную оборонительную роль: Великую Китайскую стену (постройка началась в III веке до Р. Х.), протянувшуюся на 2400 километров, выстроенную для защиты от кочевников Великих степей; и Стену императора Адриана (начало II века) длиной 118 километров, перегородившую Британию и защищавшую южную — римскую — половину от северных племен. Представляется глубоко символичным, что и в наши дни две индустриальные державы убедились в печальной необходимости строить защитные стены от нападающих земледельцев. Израильская стена спроектирована для защиты от палестинских террористов, уже начавших военные действия. Американцы строят шестифутовую ограду на границе с Мексикой, для того чтобы остановить поток нелегальных иммигрантов, рвущихся в Америку пока только на заработки. Но, думается, что возникновение террористического движения в этой стране и в Южной Америке — не за горами. Вспышки террора уже наблюдались в Колумбии, Перу, Сальвадоре, да и в самой Мексике его давно применяют индейцы чиаппу, а в сентябре 2007 года террористами там было взорвано несколько нефтепроводов.20
Удалось ли тем древним сооружениям остановить напор кочевников? По этому вопросу мнения историков расходятся. Некоторые любят приводить примеры победных прорывов через обе стены. Однако никто не может оспорить тот простой факт, что в течение почти трех веков Британия к югу от Адриановой стены принадлежала Римской империи. Или что гунны после четырех веков атак на Китайскую стену (порой весьма успешных), повернули своих коней на запад и двинулись на завоевание Европы. Китайская стена играла роль важного оборонительного рубежа много раз и в последующие века, вплоть до противоборства с племенами маньчжуров в XVII веке.
Высокая стальная ограда, оснащенная фонарями, сигнальными датчиками, сторожевыми башнями, конечно, должна сыграть свою роль в системе обороны индустриального мира. Однако всякому ясно, что одними военными мерами противостоять наступлению бетинцев невозможно. Фронт сегодняшней борьбы бесконечно шире, он имеет много невидимых участков, тянется в сферах идеологии, политики, юстиции, образования, религии, культуры, и именно здесь ситуация выглядит особенно тревожной. Именно здесь индустриальный мир отдает без боя важнейшие позиции одну за другой. Вглядимся же в новейшую историю сражений на этих фронтах, попробуем оценить ширину пробитых противником брешей, число разрушенных крепостей, глубину тайных подкопов.
Внешняя политика
Любопытный феномен можно наблюдать в американской политической жизни в период, начавшийся после конца холодной войны: раз за разом исход президентских выборов решается ничтожным перевесом голосов. Дошло до того, что в 2000 году состязание между Бушем-младшим и Алом Гором должен был решать Верховный суд. Это означает лишь одно: способы анализа общественного мнения достигли такого совершенства, что команды профессионалов, руководящие предвыборными кампаниями кандидатов, могут приводить своего ставленника к финишу оптимально соответствующим “мнениям народа”. Победил бы Гор — он был бы вынужден и во внутренней и во внешней политике делать те же шаги, что и президент Буш-младший, если бы хотел, чтобы его партия получала поддержку избирателей на местных и общенациональных выборах.
Политические идеи и убеждения американцев — реальная сила, в огромной степени влияющая на внешнюю политику страны. В интересующей нас сфере отношений с отставшими народами среди этих убеждений можно выделить два столпа, два священных догмата.
Первый: демократическое правление есть идеальная форма устройства человеческого общества, доступная и открытая каждому народу.
Второй: каждый народ имеет право на самоопределение, на национальную независимость, получив которые он неизбежно — если не вмешаются злые силы — учредит у себя демократию.
Скорее всего, эти два мифа так прочно утвердились в сознании американцев потому, что они отражают два главных момента их собственной истории:
а) отделение от Британской метрополии (самоопределение); б) учреждение республиканского строя (демократия). Американская история привела страну к процветанию и могуществу — значит, нашему примеру могут — и должны — последовать другие народы.
Тот факт, что демократия не удержалась ни в одной мусульманской стране (даже в Турции армия должна время от времени брать власть в свои руки), во внимание не принимается. Невыполнимые требования демократизации предъявлялись и предъявляются странам и народам, не имеющим никаких традиций правового социально-политического устройства, всегда управлявшимся силой и авторитетом властителя. Падение дружественного, но “недемократичного” шаха Ирана привело к власти смертельного врага Америки — аятоллу Хомейни. Свободные демократические выборы в полосе Газы привели к власти террористов Хамаса. Если идолопоклонникам демократии удастся в ближайшие годы свергнуть королевское правительство Саудовской Аравии и провести там свободные выборы, в президентское кресло, получив 99, 99% голосов, усядется Усама бен Ладен. Попытки насадить демократию в Афганистане и Ираке закончились кровавым хаосом, из которого этим странам не выбраться еще много-много лет.
Конечно, миф, воссиявший в народном сознании, невозможно погасить щелчком выключателя. И все же стратегия борьбы с наступающими бетинцами непременно должна включать в себя упорную борьбу с этим догматом. Мы должны неустанно объяснять — для начала хотя бы своим прекраснодушным друзьям и замороченным либеральными учителями детям, — что демократия — великолепное достижение цивилизации, но, как большой храм, ее можно выстроить только на прочном и глубоком фундаменте морально-религиозных устоев. Если этого фундамента нет, если политические традиции не содержат в себе представлений о священной ценности каждой человеческой личности как о сосуде для искры Божественного огня, все здание рухнет, как только вы уберете оккупационные или колониальные войска. Нельзя построить небоскреб там, где в качестве строительного материала есть только бревна. Поэтому нам придется еще долго терпеть военные режимы в Пакистане, Египте, Алжире, Иордании, Сирии и многих других странах, потому что единственная жизнеспособная альтернатива им — исламский тоталитаризм иранского образца.
Есть, конечно, люди, считающие власть военной хунты в принципе недопустимой. Когда им указывают на примеры кровавых этнических столкновений, вспыхивающих при ослаблении жесткой политической системы, они из всех примеров выбирают тот, в котором какая-то этническая группа восторжествовала, и объявляют ее виновной в этнической чистке или даже геноциде. Сербы победили албанцев — значит, мы начнем бомбить Белград и потащим на суд Милошевича. А то, что проделывали друг с другом боснийцы и хорваты, македонцы и болгары, славяне и цыгане, мы рассматривать не будем, тут виноватого не найти. То же самое и в истории распада СССР. Страшные погромы между грузинами и абхазцами, армянами и азербайджанцами, киргизами и узбеками21 не попали в поле зрения западных “поборников справедливости”. Только противоборство чеченцев с русскими было выбрано в качестве примера и победившие русские были подвергнуты всеобщему моральному осуждению (хорошо, что не бомбардировкам).
То, что демократия не гарантирует свободу, а свобода может утвердиться и в монархии, замечательно разъяснил в своем эссе американский философ Томас Соуэлл (Гуверовский институт): “Основы свободы — контролируемое правительство, разделение властей, независимые судьи, свобода слова, суд присяжных — существовали в Англии задолго до того, как право участия в парламентских выборах было предоставлено всем мужчинам в стране (1832). Весь дух и даже многие фразы американской Конституции заимствованы из английского законодательства… Свобода может существовать без демократии, а демократия может привести к крушению свободы… Непонимание этого толкает многих американцев, включая весьма высокопоставленных, к попыткам распространять демократию по всему миру — не обращая внимания на конкретные условия той или иной страны.
В каком-то смысле мы делаемся более опасными для наших друзей, чем для наших врагов, когда заставляем их проводить преждевременную демократизацию”.22
Другой миф-догмат — о праве наций на самоопределение — особенно укрепился в начале ХХ века. Президенты Вудро Вильсон, Франклин Рузвельт, Дуайт Эйзенхауэр были убежденными противниками колониализма и безотказно поддерживали националистические группировки в колониях европейских стран. Хотя уже в 1920-е годы раздавались голоса, предостерегающие от увлечения этим лозунгом. Госсекретарь Вудро Вильсона Роберт Лансинг писал, что призыв к самоопределению разжигает “недовольство, беззаконие, бунт. Он просто заряжен динамитом. Лозунг этот будет лишь возбуждать невыполнимые надежды. Он унесет тысячи жизней”.23 Сегодня мы можем поправить госсекретаря Лансинга: не тысячи, а миллионы. Бесчисленные племена, кое-как наспех объединенные в государственные образования после распада колоний, сегодня предъявляют требования национальной независимости. Властолюбцы и политические авантюристы разжигают сепаратистские страсти курдов, пуштунов, кашмирцев, чеченцев, тутси, тамилов, и индустриальный мир послушно пытается “пойти навстречу справедливым требованиям”.
Грустно видеть, как нынешний госсекретарь США Кондолиза Райс плывет на дипломатических переговорах навстречу косовским албанцам с протянутой рукой и круглой улыбкой, готовая заглотить наживку из любимых слов “демократия и самоопределение”, на которую сегодняшние бетинцы так ловко научились ловить лидеров индустриального мира.
“Вы получите независимость, что бы там ни болтали сербы или русские!” — обещает Кондолиза Райс милым косоварам. Она не спрашивает, как они собираются создать жизнеспособное государство — в окружении враждебных соседей (Сербия, Македония, Черногория, Болгария), не имея ни промышленности, ни энергоносителей, ни конкурентоспособного сельского хозяйства. Она не указывает им на то, что албанский этнос уже давно получил свое независимое государство. Нет, к этой нищей, окончательно разоренной пятидесятилетним правлением коммунистов Албании косовары присоединяться не захотят. Они хотят остаться на территории, где сербы успели создать инфраструктуру индустриальной эры: шоссейные и железные дороги, канализацию, водопровод, электроснабжение, вокзалы, аэродромы. Да, в начале 1950-х в Косово проживало около 400 тысяч сербов, а албанцев было всего лишь 100 тысяч. Но они продолжали убегать от диктатора Анвера Ходжи, оседали в Косово, делали жизнь сербов там невыносимой, вынуждали их к переезду на север, пока не превратились в этническое большинство в этой провинции. И что теперь? Какими хозяйственными успехами могут похвастать косовские албанцы, живущие пока под охраной войск ООН? Оказалось, что они, например, вышли на первое место по транспортировке проституток из стран бывшего Восточного блока в Европу, Азию и Африку.
Лингвисты подсчитали, что в современном мире существует около 6000 языков.24 Если принцип самоопределения будет доведен до своего логического завершения, число членов ООН вырастет в 40 раз. Но скорее всего на пути к этому “светлому” финалу половина племен, отстаивающих свое священное право на самоопределение, успеет покончить с другой половиной гораздо быстрее и успешнее, чем это удавалось племенам американских индейцев, — ведь у тех не было автоматического оружия.
Трудно бороться с мифами. И опасно. Эта борьба не может ограничиться нажиманием кнопок в уюте избирательной кабинки. А открывая рот, выражая свое мнение, хотя бы в застольной беседе или на производственном совещании, вы рискуете утратить друзей, рассориться с родственниками, даже потерять работу. И тем не менее тот, кто видит в борьбе с наступающими бетинцами свой гражданский долг, должен отдавать себе отчет: нет иного пути улучшить положение на политическом фронте этой борьбы, кроме ослабления двух главных мифов-догматов, определяющих сегодня международную политику Америки.
Религия
Здесь мы видим господство двух других принципов:
1) полная свобода и равноправие вероисповеданий;
2) отделение Церкви от государства.
Против этих принципов нечего возразить, до тех пор пока они применяются внутри историко-этнических культур, их породивших. Но когда вы пытаетесь применять их к исламу, вы наталкиваетесь на серьезные противоречия и яростное сопротивление. С точки зрения глубоко верующего мусульманина, все остальные религии являются заблуждениями, подлежащими искоренению. Веротерпимость в его глазах — измена заветам пророка. А идея отделения Церкви от государства — прямое богохульство. Джихадисты Алжира, Кашмира, Афганистана, Ирака убивают своих единоверцев сотнями — только за то, что те подчинились секулярным правительствам этих стран.
Убийца голландского телережиссера Тео Ван Гога, Мухаммед Бойери, писал в своих дневниках: “Шариат есть священное устройство жизни, которое не может быть подчинено никакой фальшивой человеческой системе. Шариат был явлен, чтобы стереть все прочие законы с лица земли… Удалиться от неверных означает возненавидеть их, стать их врагом, сражаться с ними… Даже хороший мусульманин, который молится, посещает Мекку, призывает к джихаду; если он не испытывает ненависти к врагам ислама, становится неверным”.25
Напомним себе, что и христианство в течение первых 15 веков своего существования не было ни веротерпимым, ни аполитичным. Евреи, мориски, еретики, язычники преследовались, изгонялись, сжигались последовательно и неутомимо. Римские папы претендовали на власть над королями и герцогами, грозили им отлучением, устраивали крестовые походы, а порой и сами вели в бой войска Ватикана и союзников. Джироламо Савонарола, воцарившись во Флоренции (1494—1498), требовал от флорентийцев того же, чего требовали аятолла Хомейни в Иране или мулла Мухаммед Омар в Афганистане: уничтожать произведения изобразительного искусства, наказывать за танцы и музыку, запрещать финансовую деятельность, отращивать бороду. Понадобилось столетие религиозных войн, чтобы идея веротерпимости зародилась в умах людей и обрела силу в протестантских государствах. История мусульманства насчитывает лишь 14 веков. Религиозные войны и раздоры тоже имели в ней место, но они пока так и не произвели на свет идею равноправия религий.
Мусульмане терпят иноверцев в своих странах именно так, как учил пророк Мухаммед: до тех пор, пока те подчиняются господству “истинно верующих” и платят им подати. Когда же мусульманин проникает в христианские страны, он быстро обнаруживает все противоречия, спрятанные в двух главных религиозных принципах, и начинает умело маневрировать, сталкивая эти принципы ради достижения максимальных выгод для себя, ставя в тупик защитников правопорядка индустриального мира.
Противоборство это разворачивается по широкому фронту, включает в себя миллионы мелких схваток по самым разным поводам, приводит в растерянность администраторов, законодателей, полицейских.
Вы говорите, что во время взлета самолета все должны занять свои места?
А пассажир-мусульманин заявляет, что пришла пора его молитвы и он должен — пропади все пропадом! — упасть лбом в пол, головой в сторону Мекки.
Школьная форма обязательна для всех учащихся? А вот моя дочь не может — по заветам мусульманской религии — расстаться с головным платком и плащом до пят.
Вы предоставляете дешевые квартиры для беженцев из мусульманских стран? Нет, переделайте их таким образом, чтобы у кухни было два выхода, чтобы наши женщины могли удаляться в спальню, не показываясь гостям в столовой.26
Вы избираете женщин в органы управления, и они пытаются приветствовать наших священнослужителей на официальных приемах, протягивая им руку? Так пусть винят лишь себя за незнание наших обычаев, когда мулла — под объективами телекамер! — не подает им руки: ведь, по заветам Корана, он не должен прикасаться к посторонней женщине.
Пресса индустриального мира старается не замечать этих мелких недоразумений. Здесь слишком легко оказаться обвиненным в нетерпимости и даже расизме. На страницы газет попадают только кровавые результаты религиозных конфликтов: явные акты терроризма или “убийства ради восстановления семейной чести”. Но есть еще одна сфера религиозных отношений, которой журналисты касаются неохотно: независимость мечетей и возможности, которые открываются здесь для подрыва устоев индустриального мира.
Вы отделили Церкви от государства? Но мусульманская Церковь не желает отделяться — она видит свой долг в том, чтобы господствовать над государством. И этот свой долг мечети выполняют страстно, изобретательно, неутомимо. Так как доходы религиозных учреждений не облагаются налогом, никто не может узнать, какие суммы собираются в виде пожертвований, сколько сотен миллионов долларов и евро течет непрерывно из мечетей Европы и Америки на поддержку террористов Палестины, Алжира, Египта, Чечни, Афганистана, Пакистана. Пропаганда ненависти и джихада записывается на магнитофонные ленты и разлетается по всему мусульманскому миру. В киосках рядом с мечетями вы можете купить тренировочные видео для военной подготовки джихадистов. На других мы увидим, как палестинские “предатели” под пытками сознаются в своих преступлениях. Продаются и детские книжки для раскрашивания, использующие в качестве сюжета инструкцию “Как убить неверного”.27
Слепой египетский шейх Абдель-Рахман, как мы помним, горько жаловался американской журналистке на несправедливые обвинения американской прессой его мечети в Нью-Джерси. Но тайный агент ФБР сумел заснять на видеоленту секретные встречи шейха с сообщниками, на которых они планировали одновременные взрывы здания ООН, Линкольнского и Холландского туннелей, моста Джорджа Вашингтона.28 При помощи этих лент шейха удалось осудить на пожизненное заключение. Однако строгие правила, регулирующие возможности расследования религиозных учреждений, доходят до того, что сотрудникам ФБР запрещено даже собирать брошюры и журналы исламистов, открыто продающиеся в киосках и продуктовых магазинах. Против отдельных агентов, нарушивших эти правила, могут быть — и неоднократно были — возбуждены судебные иски со стороны мечетей и “благотворительных фондов”.29
Америка тратит миллиарды долларов на борьбу с ввозом и распространением наркотиков. Тюрьмы переполнены людьми, многие из которых сидят лишь за то, что курили марихуану или вкалывали — себе, не другим! — героин. Но распространение самого страшного наркотика — наркотика ненависти — находится под охраной высоких принципов веротерпимости. Происходит это потому, что наши благомыслящие законодатели понятия не имеют о наслаждении ненавистью. Только что — недавно — торговцы этим наркотиком прорывались к власти и бесчинствовали в разных странах под именами нацистов, большевиков, хунвейбинов, красных кхмеров, талибов. И начинали они свою пропаганду — свою торговлю — тоже под прикрытием высокого принципа свободы слова. По отношению к наркотикам мы со вздохом отказались от принципов свободной торговли товарами и услугами. Так не пора ли нам заучить наконец два-три кровавых урока старушки Истории и перестать защищать высокими принципами торговлю ненавистью?
От Израиля требуют вести мирные переговоры со странами, которые не признают его права на существование.
Принципы веротерпимости применяются для охраны прав религии, которая открыто заявляет, что не признает прав других верований, и ставит своей целью их подавление.
До тех пор пока подобные нелепости могут доминировать в сознании наших дипломатов и полицейских, защитникам новых Фермопил будет очень нелегко отбиваться от бетинцев. Но возможны ли какие-то юридические меры, которые могли бы укрепить оборону на этом участке?
Юстиция
Каждый американский гражданин имеет право на суд присяжных, на встречу со своим обвинителем лицом к лицу, на допрос свидетелей. Принципы эти были включены в американскую Конституцию в те времена, когда отцы-основатели слыхом не слыхивали о таком явлении, как организованная преступность. Все их мысли были направлены на защиту рядового гражданина от произвола верховной власти. В ХХ веке все изменилась. Мафия превратила американское судопроизводство в фарс. Она может убивать свидетелей, терроризировать присяжных, грозить судьям, — но законодатели не спешат вносить какие бы то ни было изменения в правила двухсотлетней давности. Чтобы осудить по всем правилам мафиозного босса Джона Готти, его помощнику Сэму Гравано, сознавшемуся в девятнадцати убийствах, предлагают сделку: вы выступите свидетелем, и за это мы снимем с вас все обвинения, вы получите новое имя, новый адрес, свободу, безопасность, средства к существованию — и все это на деньги американских налогоплательщиков.
Ничего не поделаешь, говорят нам юристы и адвокаты, наживающиеся на этих нелепостях, таковы правила игры. Но каким же образом в XXI веке им удалось распространить эти правила и на не-граждан? Почему и заезжих террористов тоже нужно судить судом присяжных? Почему прокурор обязан представлять не только документы и улики, но и живых свидетелей, каждый из которых рискует жизнью, давая показания против таких опасных обвиняемых?
Как было рассказано выше, в главе “Египтяне”, Юсуф Рамзи при проходе через иммиграционный контроль в аэропорту Кеннеди вызвал серьезные подозрения. Но ему было достаточно заявить, что он прибыл в США искать политического убежища от преследований на родине, и дверь перед ним открылась. Он не был задержан, не был посажен на самолет и возвращен туда, откуда прилетел. “Явитесь через три месяца к судье, который рассмотрит ваше заявление”. Но любой террорист, действующий сегодня в Египте, Пакистане, Алжире, Саудовской Аравии, может объявить себя жертвой политических преследований, даже показать следы пыток на теле. И мы должны пускать их в страну? Три месяца — не слишком ли это жесткий срок? Не всякий террорист управится с подготовкой задуманного взрыва. Может быть, дать им полгода? Как раз столько, сколько понадобилось Юсуфу для взрыва Мирового торгового центра в 1993 году.
Суд над заговорщиками, осуществившими взрыв, тянулся пять месяцев, показания давали 207 свидетелей. Выслушав обвинительный вердикт, подсудимые стали кричать: “Победу исламу! Аллах велик!”30 Спрашивается: почему люди, не имеющие американского гражданства, получают право на суд присяжных? Почему с ними не может управиться коллегия из трех военных судей, как это делается
в Израиле? Идет война, они взяты во время боевых действий, они обещают продолжать свою борьбу до победного конца. Военный трибунал — разве не правомочное это решение юридической проблемы в данных обстоятельствах?
В уголовном кодексе есть статья, предусматривающая наказание за “сговор об убийстве” — “conspiracy to murder”. Несколько лет назад в каком-то баре в Южной Дакоте один собутыльник сказал другому: “Наш президент? Сжечь бы живьем такого президента!” Его арестовали и предъявили обвинение по этой статье. Но в тысяче мечетей Америки и Европы призывы к убийствам звучат каждый день открыто и безнаказанно. Взгляните на фотографии демонстраций мусульман на улицах Лондона31, прочтите их плакаты: “Уничтожайте тех, кто клевещет на ислам!”, “Европа, грядет твое 11 сентября!”, “Готовьтесь к настоящему холокосту!”, “Обезглавим оскорбителей ислама!”. Это еще не считается “сговором об убийстве”? Видимо, нет, потому что рядом стоит английский “бобби”, охраняющий “свободу слова” этих новых обитателей британской столицы.
Глядя на все это, хочется воззвать к нашим судьям, юристам, законодателям: “Да, защита права на свободный выбор вероисповедания и свободный обмен мыслями — прекрасная вещь. Но не хочет ли кто-нибудь из вас заняться и защитой нашего права не быть обезглавленным за произнесенные или напечатанные слова? Вам противостоят люди, которые выносят смертные приговоры нашим художникам, писателям, журналистам и приводят их в исполнение. Не кажется ли вам, что одна из ветвей государственной власти — судебная — переходит таким образом в их руки?”
Луч надежды
Погружаясь в пучины мировой истории, мы вглядывались главным образом в безжалостные и победные нашествия бетинцев на очаги цивилизации альфидов. Однако сам факт прогресса человеческих сообществ, их постепенное восхождение со ступени на ступень свидетельствуют о том, что бетинцы побеждали далеко не всегда. В истории нет неизбежной предопределенности, обещанной Марксом, но нет и безнадежности конца света, обещанной апокалиптическими видениями. Человеческая история протекает в Восьмой день Творения, и мы — работники и соучастники его, созданные Творцом для выполнения какой-то трудной задачи. Конечный результат строительства скрыт от нашего взора, но надежда на его достижимость заложена в наших сердцах в виде двух самых сильных человеческих страстей: любви к детям и неистребимой жажды свободы.
Есть ли в современной истории какие-то знаки, указывающие на возможность победы над терроризмом? Или, ставя вопрос более узко, — над питающей его ненавистью?
Наверняка такой же вопрос задавали себе сто лет назад и люди, боровшиеся с революционным террором в Европе. И что же мы видим сегодня? Куда делись итальянские карбонарии, русские народовольцы и эсеры, польские и испанские анархисты, сербские националисты? Они исчезли, потому что исчез заряд ненависти, их питавшей. Италия, Испания, Польша, Россия, Сербия, пройдя мучительный столетний путь, превратились в индустриальные государства, в которых остаются свои серьезные социальные и политические проблемы, но нет иррациональной ненависти к миру машиностроителей. Даже ирландский терроризм в Белфасте, кажется, идет на убыль. Что же касается России,
ее история последних ста лет представляется самой уникальной и — одновременно — самой поучительной.
За 70 лет правления коммунистов Россия сумела сделаться лидером, а порой и знаменем бетинцев во всем мире. Она не принимала прямого участия в международном терроре (зато уж отыгралась на собственных гражданах), но поддерживала и часто оплачивала террористические организации. Ничто не предвещало конца этой империи. В середине 1980-х годов был создан коллектив ученых-советологов, который выпустил четырехтомное собрание статей, анализирующих и предсказывающих развитие СССР на ближайшие 50 лет. Но История в очередной раз посмеялась над прорицателями: выпуск последнего — четвертого — тома совпал с разрушением Берлинской стены (1989).32
К моменту Великой августовской революции 1991 года все еще работало более или менее исправно в Советской империи: была боеспособная армия, термоядерный арсенал, отлаженная структура партийной власти, послушное, дисциплинированное население. Но будто чья-то рука вынула невидимый стержень — и колосс рухнул без выстрела. Думается, назвать этот стержень мы можем все тем же словом, которое уже многократно всплывало в нашем исследовании: НЕНАВИСТЬ.
Берия, Ежов, Каганович, Хрущев, Громыко, Брежнев, Андропов, Черненко принадлежали к поколению людей — в большинстве своем крестьян-земледельцев, — чья жизнь была сломана, перевернута с ног на голову ворвавшейся индустриальной, а затем и социально-политической революцией. Их ненависть к переменам и к носителям этих перемен — инженерам, ученым, геологам, агрономам, журналистам и интеллектуалам всех мастей — была глубокой, подлинной, составляла стержень их единодушия во всех агрессивных порывах и начинаниях. Именно опираясь на эту ненависть, Сталин смог провести в стране Большой террор 1937—1938 годов. Провозглашая курс на индустриализацию, партия большевиков при этом уничтожала слой за слоем профессионалов и специалистов, которые должны были эту индустриализацию осуществить. Иррациональность этого преступления до сих пор ставит в тупик историков — и она останется необъясненной, до тех пор пока рациональный ум не согласится включать человеческие страсти в круг сил, движущих историческими процессами.
Тем временем под давлением военной необходимости процесс индустриализации все же продолжался. Протекая под жесткой коркой коммунистической диктатуры, он тем не менее не мог исключить фермент сомнения — ключевой ингредиент технологического прогресса. Горбачев, Ельцин, генерал Громов, Руцкой, Путин уже росли в индустриальной державе. Они не пережили в молодости ломки жизненного уклада и не могли ощущать индустриальный мир заведомым врагом, как это имело место с предыдущим поколением.
Конечно, это отнюдь не означает, что нужно просто ждать, когда сегодняшние бетинцы завершат процесс индустриализации. Для того чтобы он завершился, необходима долгая внутренняя борьба этих народов, поиск новых духовных ценностей. Обнадеживающим знаком можно также считать тот факт, что мы не видим террористов из Индии и Китая — двух гигантов, медленно осваивающих навыки и принципы жизни машиностроителей. С другой стороны, предстоящее вступление в индустриальную эру африканских стран может принести с собой новую волну международного терроризма, о масштабах которого легко получить представление, вглядевшись в новейшую историю Руанды, Конго, Анголы, Зимбабве, Дарфура. Если же террористам из Африки удастся вовлечь в свою борьбу радикальные группировки американских негров, потери альфидов в этой новой войне превзойдут все, что мы видели до сих пор.
Нельзя сбрасывать со счетов и прозрения Алвина Тоффлера. Описанный им накат Третьей волны вполне может оказаться новой ступенью в развитии мировой цивилизации, вступлением в электронную эру. И если это произойдет, мы вправе ожидать повторения рассмотренных нами коллизий: альфиды, поднявшиеся на электронный уровень, окажутся под ударами бетинцев, застрявших в эре индустриальной.
В сегодняшнем противоборстве очень трудно оценить численность противостоящих друг другу армий альфидов и бетинцев. С одной стороны, альфиды выглядят более многочисленными (просуммируем население США, Европы, России) и лучше вооруженными. Но, как мы знаем, лишь небольшая часть альфидов признает необходимость и серьезность происходящего противоборства. Остальные не то чтобы пускаются в бегство, но отступают дружными колоннами, неся над головой плакаты со словами-заклинаниями: “Мир сегодня!”; “Нет расизму!”; “Мультикультурализм!” Даже на передовой линии фронта, в Израиле, половина населения верит, что врага можно умиротворить уступками.
Сегодняшние бетинцы, наоборот, как и во времена кочевников, полны боевого духа — все поголовно, включая женщин и детей. Они могут смертельно враждовать друг с другом, ввязываться в кровавые междоусобия, но в ненависти к миру альфидов они едины. Палестинская женщина, живущая в Израиле, сознавалась, что во время Первой иракской войны (1991) она страшно боялась ракет “скад”, посылавшихся Саддамом Хусейном, заклеивала липкой лентой окна и двери на случай ожидавшейся химической атаки; но при этом она была рада тому, что ракеты падают на Израиль.33 По численности чеченцы уступают русским примерно в сто раз. Но если каждый чеченский террорист-самоубийца будет и дальше уносить с собой на тот свет хотя бы по 10—20 человек, это преимущество окажется не таким уж значительным.
Не численность армий и не “последний луидор”, как воображал Людовик Четырнадцатый, но решимость бойцов определит исход противоборства.
И мировая история полна примеров, когда маленькие очаги цивилизации и свободы успешно отбивались от полчищ деспотизма и варварства.
Был финикийский город Тир, который выстоял долгую осаду вавилонской армии царя Навуходоносора, покорившего к тому времени весь Ближний Восток, сжегшего Иерусалим, угнавшего евреев в Вавилонское рабство (581 до Р. Х.).
Была Афинская республика, отразившая нашествие огромной Персидской империи (490—479).
И был город Рим, прогнавший (вспомним: не без помощи гусей!) безжалостных кельтов (390 до Р. Х.).
А в 1588 году испанский король Филипп Второй, правивший чуть ли не половиной мира, послал гигантский флот, Непобедимую армаду, чтобы вернуть Англию под власть Римского Папы; но отбились смелые английские моряки, в трехдневной битве в Ла-Манше рассеяли испанский флот.
И в ХХ веке миллионная армия, посланная Сталиным, не смогла покорить маленькую Финляндию, вернуть ее под власть России (1939—1944).
И шестимиллионный Израиль до сих пор успешно отбивает атаки
200-миллионного арабо-мусульманского мира.
Среди этих арифметических парадоксов военной истории есть, например, такой. В 1672 году французскому королю Людовику Четырнадцатому удалось подбить английского короля Карла Второго вместе напасть на Голландию и раздавить это гнездо “протестантской заразы”. Соотношение сил было таким безнадежным для голландцев, что английский посланник Букингем, покидая Гаагу, сказал принцу Вильгельму Оранскому, с которым он был в дружеских отношениях: “Милорд, неужели вы не видите, что ваша страна погибла?” — “Есть очень простой способ не стать свидетелем ее гибели”, — ответил принц. “Какой же?” — “Умереть в последнем окопе”.34
Видимо, нашлось достаточное число голландцев, разделявших решимость своего вождя. Они сражались за каждую крепость и за каждую деревушку, разрушая дамбы, заливали поля и дороги, бились на море и на суше и после тяжелой двухлетней войны разгромили вторгшихся захватчиков. Голландия осталась протестантской и в 1685 году смогла дать приют чуть ли не миллиону французских гугенотов, бежавших от террора, развязанного Людовиком Четырнадцатым. А еще четыре года спустя англичане свергли последнего короля из династии Стюартов, Якова Второго, и призвали Вильгельма Оранского стать их королем (он правил в Англии до своей смерти в 1702 году).
Все эти примеры защитникам новых Фермопил следует хранить в памяти, чтобы не терять решимости при каждой неудаче. А неудач будет много, потому что борьба предстоит долгая и кровавая. Ни одна из известных нам стран не сумела подняться с земледельческой ступени на индустриальную за срок меньше ста лет. Как мы убедились, рассмотренные нами племена бетинцев-земледельцев находятся в самом начале своего подъема. А это значит, что еще целый век они будут нападать на нас, применяя единственную доступную им тактику — террор. Сто лет — вряд ли какой-то — даже очень умный политик или военачальник может спланировать свои действия, выработать правильную стратегию обороны с таким дальним прицелом. Скорее уж поэт пошлет свой взор во мрак грядущего и одарит нас строчками, похожими на луч маяка. Например, теми, которые произносит Фауст в конце гетевской трагедии (перевод Н. Холодковского):
…ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
1 Nasiri, Omar. Inside the Jihad (New York: Basic Books, 2006), p. 289.
2 Toffler, Alvin. The Third Wave (New York: William Morrow & Co., 1980), p. 45.
3 Huntington, Samuel. The Clash of Civilizations (New York: Simon & Schuster, 1996), p. 73.
4 Nasiri, op. cit., p. 110.
5 Mernissi, Fatima. Islam and Democracy (New York: Addison-Wesley Publishing, 1992), p. 19
6 Weaver, Mary Ann. Portrait of Egypt (New York: Farrar, Straus & Girroux, 1999), p. 22—23.
7 Buruma, Ian. Murder in Amsterdam (New York: The Penguin Press, 2006), p. 163.
8 Nasiri, op. cit., p. 144.
9 Ibid., p. 147.
10 Ibid., p. 148.
11 Ibid., p. 298.
12 Ibid., pp. 179—180.
13 Internet, World Health Organization, Mental Health, Suicide Rates.
14 Mernissi, op. cit., p. 56.
15 Scruton, Roger. The West and the Rest (Wilmington, DE: Intercollegiate Studies Institute, 2002), p. 6.
16 Britannica, v. 7, p. 545.
17 Ibid., v. 27, p. 459.
18 Joll, James. The Anarchists (Cambridge: Harvard Univ. Press, 1980), pp. 118—119.
19 Ibid.
20 Radio BBC, Sept. 2007.
21 Akchurin, Marat. Red Odyssey (New York: HarperCollins Publishers, 1992), pp. 377, 209.
22 Sowell, Thomas. └Freedom versus Democracy”, in the book Barbarians inside the Gates (Stanford: Hoover Institution Press, 1999), p. 90.
23 Barber, Benjamin R. Jihad vs. McWorld (New York: Random House, 1995), p. 10.
24 Ibid., p. 9.
25 Buruma, op. cit., p. 212.
26 Ibid., p. 201.
27 Emerson, Steven. American Jihad (New York: The Free Press, 2003), pp. 6, 10.
28 Ibid., p. 49.
29 Ibid., p. 8.
30 Ibid., p. 47.
31 February, 2006, Internet.
32 The Soviet Union and the Challenge of the Future. Edited by Alexander Shtromas & Morton
A. Kaplan. New York: Paragon House, 1989.
33 Grossman, David. Sleeping on the Wire (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1992),
pp. 118—119.
34 Green, John Richard. A Short History of English People (London: 1907), v. 3, p. 328.