Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2008
Элла Аркадьевна Корсунская — редактор отдела Русского энциклопедического товарищества. Печаталась в журналах “Искусство кино”, “Семья и школа” и др. В “Звезде” публикуется впервые. Живет в Москве.
ї Элла Корсунская, 2008
ВЫБОР
Он расстроился, как-то даже ослаб от этих слов и долго не мог прийти в себя. Ему здесь было хорошо. Была своя компания. Иногда САМ звал в гости. Они приходили внешне спокойные, но внутри дрожь, волнение — что ни говори, САМ был так близко. Они обсуждали, как там, что. Отсюда, сверху, все было ясно видно, и от этой ясности приходили смятение и тоска, потому что поступки и суждения тех, на земле, были далеки от истинного смысла происходящего и вызывали сочувствие и досаду. Вчера они сидели за столом, разговаривали, вдруг САМ повернулся к нему и сказал: “Пора”. Он только успел сказать: “Почему я? Другие и дольше моего здесь!”. САМ не ответил, отвернулся.
Вот тогда он расстроился. За многие годы, что пробыл здесь, он ни разу не расстраивался. Не дожидаясь конца вечера, тихо вышел и пошел в свою комнату. Сел ссутулясь, опустив большие руки. Задумался. Можно было бы, наверное, попросить. Но он не просил и на земле. Разве трешку, но это не в счет. А так он не просил, не спорил, не оправдывался. В сущности, здесь они оставались такими же, как там, только здесь это не причиняло боли.
Что же выбрать? Прежнее? Нет, прежнего он не хотел. Зверем каким-нибудь? Волк, например? Волков он любил. Но ведь это убивать кого-то надо, чтобы есть. Или зоопарк, заповедник. Та же тюрьма. Дерево? Стоять на одном месте триста лет. Нет. Ужас. Собака? Любить хозяина, слушаться, руки лизать. Нет. Нет. Кот? Жить в доме или уйти когда вздумается. Вернуться. Или не возвращаться. Не любить, не привязываться, чтобы не чувствовать боли. На самом деле он давно уже не ощущал боли, но память о ней осталась. Он знал, слышал, что кошки привязываются к дому. Что значит дом? Стул, стол, окно. Ну, к этому можно и привязаться, это не подведет.
Когда они увиделись, САМ спросил:
— Ну что, надумал?
— Да, — сказал он. — Кот.
— Ко-от? Да-а, как волка ни корми… — САМ усмехнулся. — Трудно с вами. По-хорошему с вами нельзя.
САМ сердился. Не хотел виду подавать, но сердился. Что же получается? Ведь ему непросто даются эти выдающиеся. На одного такого — тысячи идут никаких. В жертву приносятся, чтобы жил один гений или талант. Он уже и так почти никому не дал умереть своей смертью, отболеть, отмучиться. Умирают на лету, полные замыслов, планов, надежд. И такой поднимается тарарам, упреки, слезы — как так, на полпути, в расцвете, на взлете. Вот, пожалуйста, вернись, доскажи, заверши, додумай. Нет, ни один не захотел. А у него тоже годы идут, и рука уже не та, и глаз не тот. Раньше делал любо-дорого — тысячи лет прошло, а и сейчас не наглядишься. Теперь не так. То одно забудешь, то другое…
Был теплый, погожий день. САМ сидел задумавшись, опустив ноги в прохладный ручеек. Было тепло, птички пели, цветы цвели. Что же за люди такие? А этот вообще — кот. Бесовское отродье. Сколько было вложено в него, сколько дано. Ну и что? Все впустую. Характера никакого. Всю жизнь прошутил, прогулял, пропил, прости господи. А все же много еще осталось. Вернись, отдай, что не вернул. Нет.
САМ сердился. И даже не то что сердился, но растерялся. Что ж такое? Так все держатся за эту жизнь, просто с ума сходят. Сколько свечей нагорело за это самое здравие, а молитв, а поклонов, а слез… Он удивлялся: веришь в рай, в вечную, безгорестную жизнь, в Бога, который встретит тебя у открытых врат, — что же так убиваться об этой трудной, несправедливой, бедной и горькой жизни? Ну ладно, жаль расставаться с близкими, дети, родители, то, се. Но вот теперь, когда ты все знаешь, когда столько хотел и успел так мало, — вернись, доверши. Нет. Хочу котом. Мало там котов? Что ж, дело твое, пусть будет кот, только свободы не жди. Думал — будешь вольным, море по колено. Воли тебе не видать. Все, что было в тебе человеческого, в тебе и останется. Нужно же это куда-то девать…
САМ посидел еще немного, любуясь цветами, слушая пение птиц, шелест листьев и трав. Если так пойдет и дальше, нужно что-то менять. Пусть будет земля, трава, цветы, ветер. Пусть деревья растут, бегают звери, птицы летают. И хватит. Снял венец, вытер вспотевший лоб. Ладно. Дел полно. Надел венец, пошевелил пальцами в стоптанных сандалиях, сказал “Пойду” и исчез…
Дни потекли долгие, смутные. Вечерами он оставался один, привыкал
к мысли о будущем, и выбор даже начинал ему нравиться. Однажды он подумал: “Жаль, что кот, которому я дам жизнь, никогда обо мне не узнает. А главное, я не узнаю этого кота”. Тут он прервал себя: “Что это я? Ум теряю? Ведь тот кот и буду я!”
Он стал думать, с кем пойти попрощаться. Собственно, друзей здесь у него не было. Здесь человек свободен. Дружбы и любви здесь нет ни у кого, а есть покой. И с этим покоем нужно было прощаться. Как они там, на земле, боятся смерти, но смерть-то наступает сейчас. И он встречает ее один, в тихой маленькой комнате, глядя на золотистый закат, угасающий в синем море. Это для него специально здесь, в раю, сделан этот закат, и море, и холодный влажный запах водорослей.
К Пушкину пойду. И к Гоголю. Гоголь жил недалеко, во флигеле, укрытом цветущим садом. Там цвели яблони, груши, сливы и круглый год земля была покрыта розовыми и белыми лепестками. В комнатах Гоголя было жарко, душно, но все равно он сидел у печки с открытой дверцей и глядел на огонь. Он почти не выходил, но гостю был рад. Пламя в печке бушевало, гудело, хотя дров не было видно. Когда-то он спросил Гоголя:
— А где же дрова?
— Нету. Нету дров. Такой огонь — не сжигает ничего. — Гоголь повернул
к нему острый нос и сощурился. — Он мне нарочно печку такую поставил, чтобы я сжечь ничего не смог. Переживает до сих пор.
— А вы?
— Не скажу, — ответил хитрый Гоголь.
К Пушкину пойду. Пушкин был единственный, у кого были книги. САМ ему разрешил, только не велел никому давать: “Растащат, а у тебя библиотека лучшая в мире”.
Пушкин сидел на диване. Читал. На стук поднял голову. Он смотрел на Пушкина и молчал в замешательстве. Робость мешала ему говорить. За столько лет он не мог привыкнуть, что видит Пушкина. Пушкин сказал:
— Входите, я вам рад, — и добавил: — Что поделаешь, все в Его власти.
He отводя глаз, он смотрел на Пушкина, стараясь запомнить.
— Остановились на чем-нибудь? — спросил Пушкин.
— Кот, — ответил он.
— Кот? — Пушкин засмеялся, посмотрел на него светлыми, чуть выпуклыми глазами.
И тут он увидел, что на Пушкине белая рубаха и новый жилет. А на жилете, там, где сердце, бурое пятно. И оттого, наверное, что был он отчасти уже не здесь, что душу его уже начали тревожить мысли о будущем, чего здесь не бывает, он почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза и в глазах горячо и щекотно. И он спросил чуть слышно от смущения:
— А вам Он не предлагал, не говорил ничего такого?
— Нет. — Пушкин смотрел внимательно, спокойно. — Тут иные дольше моего. Вон Шекспир. А не отпускает. — Пушкин улыбнулся. — Но вы хорошо придумали — кот.
Он почувствовал, что нужно уходить, поклонился Пушкину:
— Прощайте.
— Прощайте, — быстро отозвался Пушкин и протянул руку. Ладонь была крепкая и теплая. “Вот в чем дело, — подумал он. — Он еще жив”.
Мать и сын
Тогда впервые мысль о смерти пришла ей в голову как спасение. Она была молода и боялась смерти. Жизнь ее проходила в непрерывной борьбе: не сдохнуть с голоду, не напороться на крюк кошкодавов, не околеть от мороза. Не было на свете человеческого лица, на которое она могла бы взглянуть без ненависти; протянутой руки, от которой не рванулась бы прочь, пусть навстречу любой опасности, только дальше от этой, коварной, вероломной, несущей гибель и боль.
За свою недолгую жизнь она несколько раз была матерью, но и материнство не принесло ей ничего, кроме тревог и трудов. Ее гнали не только люди, но и кошки, они угодливо гнали ее, чтобы все видели, что эта черная дикая кошка им вовсе не подруга и не из их компании. Кошка это понимала, разноцветных своих котят растаскивала по углам и исчезала. Чаще всего она ничего не знала об их судьбе, хотя иногда в длинных и метких прыжках, в расчетливой отваге во время дворовых схваток чуяла родную кровь.
И вот в начале осени у нее родились два котенка. Один был серенький, тигровый и скоро сдох, второй, пушистый, черный, с водянистыми голубыми глазами, открыл ей радость и тревоги материнства.
Они прижились под навесом у почты, где складывали бумажные мешки и картонные ящики. Она не отходила от котенка, случалось, по два дня не ела, зато его кормила так, что он не мог отползти и засыпал во время еды, уткнувшись головой в ее брюхо.
Сначала им было хорошо в этих кульках и ящиках, но время шло, подступала зима. Молоко кончилось, котенок хотел есть, а у нее не было ни куска. Если бы она решилась оставить его одного, она могла бы добывать пищу и им бы хватало — это была ловкая, дерзкая и очень умная кошка. Она знала все подвалы, дворы, помойки. Но страх перед человеком не позволял ей оставить котенка без присмотра.
Они выходили на поиски пищи вечером или ночью. Она начала понемногу учить котенка и, случалось, в разгар учебы садилась на дороге и принималась умываться, как делают кошки в минуты волнения, чтобы сдержать сердцебиение и усмирить материнскую гордость — так он был памятлив, смышлен, ловок. Одно ее удивляло — в нем была черта, не свойственная кошкам и для зверя совершенно лишняя: в какие бы передряги они ни попадали, он никогда не спасался бегством, не оставлял ее одну. Теперь они уже не жили на почте,
и вообще нигде не жили, а только бродили по дворам, потому что две черные кошки — это вдвое хуже, чем одна.
Однажды им повезло и они заночевали в котельной. Был сильный мороз. Как и мать, котенок был равнодушен к еде, и они решили не выходить на улицу, но оставаться в тепле. Она вылизала котенка, почистила ему уши, лапы. Он свернулся и заурчал, подрагивая от звучащих внутри переборов. А она лежала без сна, боясь шевельнуться, чтобы его не потревожить, и думала: “Пора. На то ты и мать, и никто, кроме тебя, не объяснит ему, что все в мире распределено. Называй как хочешь — жребий, удел, рок. Жизнь мою не назовешь завидной, но я себе цену знаю. Где бы они были, все эти куропатки в пестрой шерсти, окажись они в моей шкуре? Ноги уносили меня от таких погонь, что они умерли бы на месте! Когда не заносчивость, не амбиции, но сама твоя жизнь есть доказательство, что ты умнее других, проворнее, отважнее. И все это я передам тебе, сынок, как передала свою черную шкуру…”
Но ничего этого она не успела сказать. Она очнулась от удара и, не раскрывая глаз, вцепилась в мелькнувший перед нею ботинок. Она показала хвостом: “Беги!”, но верный себе малыш уже вонзился в худую ляжку и повис на ней. Ляжка взвыла, хотела отодрать котенка, но оказалось, что сделать это можно только вместе с ногой или, в крайнем случае, со штанами. Кошка подбежала к двери и выглянула на улицу. В тот же миг оба вылетели на мороз. Было рано, очень холодно и пусто. Не видно врагов — людей, собак, кошек. Они бежали не таясь, ровной рысью, экономя силы. Два сердца — как одно.
С того дня им не везло. Морозы сменялись оттепелью и снова морозом. Все обледенело. Есть стало совсем нечего. Укрыться негде. Подвалы забили, парадные закрыли на замки. Коты отощали. Мех не грел. И тогда впервые мысль о смерти пришла ей в голову. Грея своим худым, горячим, узким телом пушистого котенка, она подумала о смерти как о спасении, которое в ее власти.
С этой минуты мысли ее были заняты одним: не испугать котенка и чтобы он не мучился, чтобы он был первый и она не оставила бы его одного. Котенок чувствовал перемену в матери и радовался — она что-то придумала. Он удивился, когда однажды вечером она прыгнула на широкую заснеженную скамейку и, растянувшись на снегу, позвала его к себе. Он удивился, потому что мать всегда ворчала, если он, задумавшись, садился на снег, а уж о лежании на заснеженной скамейке нечего и говорить — черное на белом снегу так опасно! Повинуясь, он прыгнул на скамейку и сел, ожидая объяснений, перебирая лапками, чтобы согреться. Он был немножко обижен и сердит на мать, не понимая, чего она хочет, но, гордый, не спрашивал, а она была рада его молчанию, потому что уверенность и чувство правоты начинали покидать ее, ей становилось все страшнее и холоднее, и она хотела, чтобы скорее пришел конец. Потом она перестала чувствовать тепло, которое шло от котенка, и поняла, что самое страшное позади.
Она очнулась от крика: “Кошка!” Кричал мужской голос, ему вторил детский: “Здесь две кошки!” — И потеряла сознание. Она пришла в себя от тошноты — пахло бензином. Она знала этот запах — ей доводилось прятаться под машинами, но внутри машин она не бывала. Машина ехала быстро, у кошки кружилась голова, ее мутило. И тут она вспомнила о котенке. Она убила котенка, а сама осталась жива. Свет померк. Есть же кто-то, кто командует этой жизнью, поворачивает ее. Пусть он сжалится и положит конец ее мукам, пусть скорее пошлет ей смерть. Тихий, протяжный стон вырвался из ее горла.
Сидящий впереди человек, это был мальчик, обернулся и крикнул: “Она проснулась! Смотри! Она проснулась!” — и тут же над его плечом появилась устремленная к ней мордочка ее котенка. Отогревшийся, пушистый, неиспуганный, он смотрел на мать с чужого плеча и потому как будто чуточку свысока, и голова его подрагивала в такт хода машины, а руки мальчика крепко держали его с боков, охраняя.
Машина ехала долго. Котенок заснул, а она лежала без сна, свернувшись клубком, и, несмотря на духоту, ее бил озноб.
Потом — впервые в жизни, а было ей уже шесть лет — она переступила порог дома, где жили люди. Котенок выспался и распушил хвост. Они стояли рядом, черные, настороженные, почти одного роста, потому что она была маленькая и гладкошерстная, а он большой и пушистый. Принесли и поставили перед ними миску с молоком и хлебом, и ее смышленый сын окунул мордочку в миску и стал быстро и жадно лакать, точно всю жизнь пил молоко из миски. Она не чувствовала голода и как бы мимоходом допила оставшееся молоко. Она хотела понять, куда они попали, прикинуть, как уходить, но опыт не приходил ей на помощь. Она столько пережила за этот день и вдруг почувствовала, как засыпает прямо в этой чужой комнате с непонятными ей запахами и звуками. Засыпая, она видела, что котенок прыгнул на подоконник и стал смотреть в окно. Сквозь сон она удивилась, потому что думала, что в окно можно смотреть только с улицы. Несколько раз мелькала мысль, что нужно бежать, но не было сил подняться, и она спала, спала.
Когда она проснулась, котенка в комнате не было. Она стала искать выход, дверь была заперта, кошка скреблась и билась в дверь худым сильным телом. Дверь отворилась — на пороге стояла женщина. И тут она испытала самое большое потрясение за этот полный потрясений день. На пороге комнаты показался котенок. Он подошел к матери, легко коснулся ее носом, потом приблизился к ногам женщины и стал тереться о них головою. Кошка чуть снова не грохнулась в обморок. Где, когда научился он этой гадости, этой собачьей повадке? Человеческие ноги — бьющие, догоняющие, грохочущие, такие же ненавистные, как человеческие руки! Кошка закрыла глаза, чтобы не видеть этого. Потом, чтобы унять волнение, стала умываться. Скребя себя и вылизывая, она старалась отогнать ужасное видение. Там, в гиблых дворах, парадных, подвалах, она знала все и одолевала жизнь в прямой и честной борьбе. Здесь, в незнакомом доме, рядом с блюдцем молока и подстилкой, она была беспомощна, сбита с толку. И, глядя на черную голову сына, жмущегося
к чужим ногам, она вдруг почувствовала враждебность. Аккуратно доскоблив последний палец, она снова свернулась клубком и закрыла глаза. “Я уйду, —подумала она. — Отогреюсь немного и уйду”. Она не заметила, как подумала “я”. Выбор был сделан.
— Нет, двух невозможно, — говорила женщина за завтраком, внимательно глядя в чашку, чтобы не встретиться взглядом с мужем или сыном. — Вы забываете, что в доме собака, мы еще не знаем, как вообще Фрам отнесется к кошке.
— Ты права, — сказал мужчина. — Оставим кошку, а котенку найдем хозяев.
Мальчик посмотрел на отца:
— Вообще, мне больше понравился котенок. Котенок мне очень понравился.
— Котенок чудесный, — сказал мужчина, — котенка каждый возьмет.
А с кошкой сложнее. Взрослых вообще берут неохотно. Но кошка мне тоже нравится — она красивая и настоящий зверь, смотрите, она спит и все слышит, видите, как ушки шевелятся? По правде говоря, кошка просто красавица. Я хотел бы оставить кошку.
Так холодной, снежной зимой у нее появились хозяева, дом, сад, теплая подстилка, белое блюдце с цветами на дне. Теперь она ела не спеша и ждала, когда на дне покажется цветок, он был для нее знком, что еда кончается, и ей нравился этот уговор с блюдцем.
Хозяева бльшую часть времени были заняты в доме или уезжали, но иногда под вечер, когда мальчик приходил из школы, они обедали, а потом шли гулять. Кошка полюбила гулять с ними, заранее присаживалась у двери, чтобы выйти первой и перед нею не захлопнули дверь. Она гуляла независимо — в стороне или забегая вперед, иногда и вовсе теряя их из виду. Но для себя знала, что они гуляют вместе, и это было ей приятно. Иногда хозяйка фотографировала ее,
и кошка научилась чувствовать, что нужно хозяйке, и выполняла ее безмолвные команды. Потом хозяйка гладила ее и щекотала шею.
Ей было хорошо в этом теплом большом доме, но никогда она не чувствовала его своим. Она так и не научилась мяукать, не умела ласкаться, никто не слышал, как она мурлычет. Она любила сидеть на коленях у хозяйки, на плече у хозяина, но стоило им протянуть руку, она замирала, как каменная. Прошлое не исчезает, оно подмешивает к настоящему свой настой — настоящее проходит, а прошлое всегда с нами.
Дом
Новый дом, в котором ему предстояло дожить свою жизнь, понравился Котенку. С жильем все было в порядке, труднее оказалось с женщинами, которые жили вместе с ним. Они придумали ему кличку, глупое слово, ничем не отмеченное. В отличие от них, он назвал их именами, которые обозначали все, что он о них знал, что отличало их от всех людей на свете: он назвал их Мать и Дочь. Дочь была быстрая, резкая. Движения у нее были быстрые и запах резкий — духи, какая-то пряная, острая еда, табак. Она часто подстерегала его, хватала на руки, тискала, тормошила, зарывалась лицом в пушистую шерсть. Котенку это не нравилось, но он знал: нужно немножко потерпеть — буря нежностей коротка и стихнет так же стремительно, как налетела. Если дело затягивалось, Котенок широко открывал глаза и заглядывал Дочери в лицо. Она смеялась, кричала: “Все! Все!” — и сбрасывала его на пол. Вообще, нужно отдать должное, из них двоих Дочь была сообразительнее Матери. Он находил в ней немало кошачьих черт: она любила бегать за мячом, прятаться и неожиданно выскакивать из-за угла, подолгу мылась, тихонько напевая в ванной; нюхала еду перед тем, как начать есть. Он был привязан к ней, считал подружкой. Но полюбил он Мать. Любовь поселилась в нем, величиною с его собственное сердце, такая же неотделимая от него. Он любил ее и был с нею до самого конца жизни. Ее жизни. А когда ее не стало, он любил ее точно так же, хотя больше не видел, не слышал голоса, не чувствовал рук. Но это не обязательно для любви, хотя и очень хорошо, если это есть.
Сейчас даже трудно представить, какой путь они прошли навстречу друг другу. Говорят, коты не поддаются дрессировке, но если это так, то сколько нужно терпения! Понимают медленно и плохо, запоминают с трудом, путаются, суетятся, соображение практически отсутствует, только натаска. Вот, к примеру, мяуканье. Он подойдет, мяукнет, смотрит. Поначалу — умора — они хватали его на руки, начинали целовать, гладить. Котенок вырывался, в сердцах царапался, даже рычал, но от задуманного не отступался: иначе как жить дальше? Теперь сбоев почти не бывает, по первым звукам они отвечают на обращенный к ним зов: хочу есть, убери в туалете, открой балкон, пить хочу, давай поиграем, отстань, укушу! Почему ты не шла так долго? Я скучал, я без тебя не могу.
Он приучил их оставлять ему на ночь еду. Ничего не ставить на шкаф, на телевизор, на подоконники.
Как только Котенок появился в доме, они начали его воспитывать. Мать хотела, чтобы он жил на кухне. Там соорудили ему лежанку, какие-то пуховики и не могли понять, что Котенок не будет спать один, никогда он не спал один. Каждый вечер он приходил в комнату и забирался под кресло, в самый дальний угол. Они устраивали охоту, вылавливали его оттуда, уносили в кухню и закрывали дверь. Котенок истошно выл, бился в дверь, царапал, обламывая когти. Это было ужасное время, неприятно вспоминать. Однажды, проорав всю ночь, он решил: “Уйду”. Дал срок: эта ночь — последняя. В тот вечер Дочь, эта хитрая кошка, не закрыла дверь. Котенок затаился. Погасили свет. Не веря себе, Котенок вылез из-под кресла и остановился посреди комнаты. “Идет”, — сказала Дочь басом и засмеялась. “Куда?” — испуганно спросила Мать. Котенок усмех-нулся — это ж надо так бояться! Прыгнул на постель к Матери, ушел в ноги, свернулся и затих. Он долго не спал в ту ночь. Ему казалось, что все начнется сначала. Потом уснула Дочь. Уснула Мать. Было тихо. “Кажется, все”, — подумал Котенок и уснул сам.
Конечно, многому пришлось их учить. Сколько времени они не могли понять, что все двери в доме должны быть открыты. Что большой письменный стол, за которым работала Мать, подходит ему для отдыха. Он лежал на нем под лампой, прислушиваясь к звуку печатной машинки и тихонько подгребая под себя чистые листы.
Он приучил их брать его в поездки только на руках — никаких кошелок. Конечно, его всегда несла Дочь. Он сидел у нее на руках, крепко вцепившись в куртку, чтобы облегчить свой вес, и не сводил глаз с дороги, по которой следом за ними шла Мать. Однажды они возвращались с дачи. Шел дождь, было холодно, фактически они бежали. Дочь несла сумки, а он сидел на руках у Матери. Он очень старался, чтобы ей было полегче, и обрадовался, когда услышал ее удивленное: “Господи! Да он ничего не весит!” Простая душа — у него даже лапы устали, так крепко он повис на ее блузке.
Но и у них он многому научился, например, чтобы ели все вместе. Он без них не ел, хоть что ему положи: мясо, треску, куриную печенку. Все будет стоять, обветриваться — он есть не станет. Он любил вечером сидеть с ними на кухне. Мать и Дочь за столом. Мать что-то рассказывала, потом Дочь, они смеялись и как будто забывали о нем. И тогда чуть боком, как профессор, запоздавший
к началу лекции, быстрым шагом направляется к кафедре, так и он пересекал кухню и садился у своих тарелок. Конечно, нужно отдать должное, есть с тарелки научили его они — где ему было в детстве видеть тарелки? Но сейчас он уже не представлял себе, как можно подбирать еду с пола. Потом Дочь, чтобы не вставать, придумала класть ему лакомые кусочки на край стола, и он снимал их оттуда лапой. Так у стола появился третий стул, на котором он устраивался, не особенно прислушиваясь к разговору, а больше ожидая, что скоро наступит ночь и он привалится к теплому боку Матери и будет какое-то время тихонько лежать без сна, прислушиваясь к ее короткому, прерывистому дыханию.
У них он научился волноваться, если кого-нибудь не было дома, тосковал, таскал по квартире зеленую шерстяную кофту Матери, потом ложился на нее, утыкался носом, приникая к запаху, как к живому.
Он полюбил ванную. Ему нравилось прыгать туда и лежать, вытянувшись, чувствуя гладкий, твердый камень. Черного, его манил белый цвет — простыни, скатерти. Когда стелили свежее белье, он прыгал, приникал к прохладной душистой поверхности, потом забирался в пододеяльник и замирал в уголке. Что-то чудилось ему в этой белоснежной ткани, хотя откуда — не из котельной же, не со складов, пропахших мышами!
Иногда они хотели его порадовать, приносили какие-то игрушки — прыгающих мышек, лягушек. Котенок только усмехался в усы. Он сам умел себя развлечь, находил чем. Например, он любил антресоли. Как только Дочь брала стремянку, он оказывался рядом. Она была уже выучена и забрасывала его на антресоль. Там Котенок бродил среди коробок, шляп, пакетов, придирчиво все обнюхивая. В какой-то миг глаза его вспыхивали горячим зеленым огнем, зад начинал мелко дрожать, он готовился к прыжку. Хлоп! И вот он сидит на верхней ступеньке стремянки, трет лапой морду.
Многое они о нем знали, конечно, но оставались закоулки, куда им не было доступа. Какие-то видения настигали его во сне, он просыпался не в духе, искал случая затеять склоку. Прыгнул, повис на ковре, долго висит, ожидая упрека. Не дождался. Раздраженно спрыгнул. Начал драть стулья, переходя от одного к другому и все надеясь на скандал. Возможно, в эти минуты ему видились влажные душные джунгли, грозный рык кошачьих, заросли, из которых так ловко высоко подскочить и сверху, сверху налететь на обреченную добычу. Вот он вытянулся в струну, перебирая передними лапами, не отрывая глаз от жертвы, тянет, выжидает, длит, длит минуты отпущенной ей жизни. Потом эти видения проходят.
Котенок не любит нарушений в заведенных порядках, перемен, однако ничего нового не пропускает: непривычные звуки, незнакомый человек, перестановка мебели, уборка, перемена занавесок — все занимает его внимание. Он пробирается к самому очагу тревоги, сосредоточенный, внимательный, бдительный, как стража. Это не любопытство. В любопытстве есть легковесность, зародыш сплетни. Здесь — скорее ответственность. За дом, за тех, кто в нем живет, за их покой и безопасность.
Постепенно у него обозначились любимые места — подоконники и балкон, с которых далеко внизу открывалась игрушечная жизнь. Он впервые испытывал чувство высоты. Усевшись на подоконнике, он выставлял за окно одну лапу, и вольный ветер обдувал ее и холодил, и когда, следуя взглядом за лапой, он глядел вниз, сердце его замирало. Это ощущение, острое и волнующее, было как будто знакомо, хотя на самом деле быть этого не могло. Ведь он никогда в жизни не поднимался выше дворовой скамейки…
Он научился ночью спать, а бодрствовать днем. Это зимой. Летом все менялось. С вечера он засыпал вместе с ними, а ночью, когда в окне появлялась луна, перечерченная иголками сосен, когда скрипели, раскачиваясь, старые деревья, а дом вздыхал тяжело и гулко, он с пола легко вспрыгивал на подоконник, вглядывался в черноту сада, вдыхая прохладный воздух, слушая шорохи, шелест листьев, чей-то бессонный писк. И вмиг, точно по знаку, нырял в черное, влажное пространство, в нем растворяясь. И всё. И нет его почти до утра. И никто не знает, где он, и никому его не найти. Здесь, в этом черном саду, лишь поверху подсвеченном белой луною, он становился вольным зверем.
Для собаки сравнение с человеком — высшая похвала. А кошку никогда
в жизни не придет в голову сравнить с человеком. Хотя почему? Те же четыре ноги, влажный нос, которому до всего дело, хвост показывает настроение — радость, страх, грусть. Но нет, нет, какой там человек! Загадочный зеленый глаз с узкой черной прорезью зрачка, пришелец, неслышно явившийся из другого мира. Какого, откуда? И уйдет, когда захочет. Не человек, не зверь, по сути дела знак, весть, что он есть, этот другой мир, и из него почти не видны суетливые и бедные люди.
Жить на даче — все равно что жить на улице. Просто на большой дороге. Все открыто, все продувается, Котенок не доверяет этим темным деревянным стенам, наполовину ушедшим в землю. Огромные деревья, густая трава, холодный сырой воздух — все это, по понятиям Котенка, мало похоже на дом. А Мать уже немолода, а Дочь бестолкова. И потому тревожно надолго оставлять их одних. Но есть необходимость, и Котенок уходит. Собирается уйти далеко, но в дороге вдруг что-то кольнет в сердце, и в открытом окне появляется маленькая голова
с торчащими ушами. Он быстро и независимо проходит по дому — обе на месте. Котенок делает вид, будто что-то забыл и случайно вернулся. Днем, если в доме никого нет, Котенок занимает пост у калитки, чтобы как можно быстрее их увидеть.
Котенок любит высоту. Готовясь к прыжку, он долго перебирает лапами и вдруг точно отрывается от земли, высоко взлетая почти на середину дерева. Потом вытягивается по стволу и поднимается вверх. И вот уже кажется, что дерево осталось позади, а только видны в ярком голубом небе тонкая, кружевная зелень и черное пятнышко, в ней притаившееся. Ветер раскачивает дерево, и там, далеко, на вольном, прозрачном, голубом просторе, качается, как на качелях, маленький отважный Котенок. Но взлететь — полдела. Главное — спуститься. Смелый соседский Васька, закаленный в боях, весь в шрамах, драчун и бабник, если вдруг, увлекшись охотой, залетит на дерево, кричит и стонет, пока хозяйка не притащит лестницу и не снимет его оттуда. Котенок не такой. Он вытягивает вперед одну лапу, пробуя, крепка ли опора, и потихоньку, грациозно, изящно перебирается с ветки на ветку. Когда остается совсем немного до земли, спрыгивает и замирает, ожидая аплодисментов.
Обычно Котенок уходит вечером, а в середине ночи прыгает в окно, всегда открытое для него, и укладывается в ногах у Матери. Однажды его долго не было, и Дочь, тревожась, вышла в сад. Со стола метнулась белая киска, за нею Котенок. Они прыгали и ласкались на дорожке, освещенной луной. Кошечка была маленькая, игривая и все ластилась к нему, а он радостно и неумело отвечал. Чтобы не мешать, Дочь ушла, но не спала, а все ждала, когда он вернется. Котенок долго не приходил, и Дочь вышла снова. Котенок сидел на столе, опустив голову, почти уткнувшись носом в стол. Было видно, что он потрясен случившимся. Лукавая
и нежная белая красавица приподняла полог, открыв жизнь, о которой он не подозревал. Приподняла и исчезла через дыру в заборе.
Вообще Коту больше нравилась жизнь в городе — там они были ближе друг к другу, крепче связаны. Вечерами он играл с Дочерью в мячик, в пояс, в коробку. Чтобы подразнить ее, делал вид, что дремлет. Она теребила перед ним конец пояса, шуршала газетой, выкатывала из-за угла белый шарик и сама бежала за ним. Тут он не выдерживал, кидался наперерез. Так начиналась игра, и он был рад, что может доставить удовольствие. После игры она хватала его на руки, гладила, тормошила. Кот не любил объятий, поцелуев, но тут не сопротивлялся, понимал — это благодарность за то, что поиграл с нею.
В сумерки, под вечер он садится на шкафчик, висящий в лоджии, и смотрит вниз, на бегущие по улице маленькие разноцветные машины, на которых мигают красные и зеленые огни. Люди, размером чуть больше мыши, снуют в разные стороны, сходятся и разбегаются на ходу. Как ни странно, отсюда, с такой ужасной высоты, он различает кошек и собак. Кошки следуют по своим делам, шагом или бегом, крошечные, юркие, за их движением уследить невозможно: вот только что была тут, и вот уже нет. Не то собаки. Порой попадется одна, трусит по тротуару, и бег ее кажется медленным и бесцельным. Бывают маленькие стаи — три-четыре собаки, но даже отсюда, сверху, определяется вожак и послушание остальных. Чаще всего появлялись собаки, ведущие за собой человека. В их как будто общем движении угадывалось противостояние, и побеждала всегда собака. И хоть собаки были разные, большие и маленькие, все равно они всегда побеждали, и человек, оказываясь то впереди, то позади собаки, подчинялся ее воле. Сумерки сгущались, улица уже была не видна, только огни. Ветерок поддувал, шерсть его шевелилась под ветром, и Кот начинал тревожиться. Сначала он сердился, но постепенно побеждала тревога. Кот жил в довольстве и любви, только одно мешало его покою: он был несчастлив, когда не видел Матери. Он знал и безошибочно угадывал, куда она уходит: работа, магазин, гости (были варианты: гости, кино, концерт). Встречая ее в прихожей, он точно определял, где она провела время: запах чужой еды — гости, духи — концерт или театр). Хуже всего была работа, где она пропадала целый день и откуда возвращалась усталая и молчаливая. С магазинами было веселее: он скреб пакеты, вроде желая что-то утащить, она вроде ругала его, потом находила что-нибудь для него, всегда находила, и он мурлыкал, радовался. Нет, не куску, хотя это было небезразлично, а что-то еще радовало его, что-то еще, хотя он не мог сказать что. Когда совсем темнеет, Кот спрыгивает со шкафа и идет в дом. И долго еще в его глазах стоит вечереющее, размашистое небо, всполохи желтого света за темными мохнатыми тучами, дальние огни…
Кот не любит чемоданы, не понимает власти этого странного предмета, который, появившись в доме, уводит за собою человека. Он ходит вокруг, принюхивается, залезает внутрь — сбивчивые, незнакомые запахи: одежда, еда, этот дом и еще какой-то другой, что-то еще, стойкое, чужое — дорожная пыль, ветер? Власть этой большой коробки велика, за коробкой следуют перемены, которых Кот не выносит. Он садится на крышку, придавливает ее к полу. Кажется, еще немного — и ящику конец. Но — нет. Стоит Коту спрыгнуть
с крышки, и чемодан стоит как новый, ни один уголок не примят.
Ожидание
Однажды в сумерках Кот сидел на подоконнике, как будто глядя на крыши домов, но на самом деле на крыши он не глядел. Он глядел на улицу, по которой сновали человечки, хоть разглядеть их было невозможно. Стоял март, пасмурный хмурый день, снег валил большими неровными хлопьями. Он ждал и слушал, что происходит на лестнице, ловил шорохи, гул лифта, шаги. Снег валил не переставая. Он попробовал расслабиться: выгнул спину, потом прогнулся и лег, уткнув нос в пушистый хвост.
Сон не приходил, и даже не дремалось. Лифт тихонько урчал, но Кот и ухом не вел, знал, что мимо. В блюдечке у него мясо, в другом — вода. Уходя, они оставляют ему еду, так и не поняв, что он без них есть не станет. Вот и сегодня с утра, а теперь вечер, он ничего не ел.
Летом он расспрашивал знакомых. Они охотно рассказывали о своей городской жизни: о лоджиях, балконах, выходах на крышу, видах из окна. Кот слушал молча — ему нечего было сказать. Он знал от знакомых — нужно держаться своего дома. Дом он любил, берег, никогда не позволил себе напачкать, насорить. Бережно относился к вещам — никогда ничего не разбил, не разодрал. Но дом для него был ничто, если их там не было. Когда они уходили, он не бегал по квартире, не ел, почти не спал. Так, лежал в забытьи, между сном и бодрствованием, чтобы не упустить момент их прихода. Кот открыл глаза и поглядел в окно. Снег усилился и падал сплошной пеленой. Зажглись фонари, окна в домах, рекламы, красные огни на троллейбусах и машинах. Он знал, что к вечеру или к ночи они обязательно появятся, — это было еще одно их заблуждение: они думали, что день более приспособлен для прогулок, чем ночь. Еще одна их несообразность, потому что даже самый маленький котенок понимает, что нет приятнее прогулки, чем в вечернее и ночное время.
Кот снова переменил позу и теперь растянулся на окне, уткнув нос в лапы и чуть помахивая хвостом. Смотреть в окно занятие малоуважительное, тем более на крыши — что там увидишь? — не по крышам же они ходят…
Вот уже затихает дом; короткая, резкая звуковая волна — лифт, ключи, двери, приветствия, с высокой ноты начавшись, ею и обрываются. Сейчас поползут запахи — супы, мясо, капуста. Ах, как скучна, как однообразна человеческая жизнь. Вот он, молчаливый Кот, знает точно, до мелочей, что происходит сейчас за каждой дверью, а они, хоть тресни, никогда не смогут узнать, как провел он этот день, какие чувства испытал, о чем думал, уткнув нос и лапы в горячую батарею.
Он умылся, вылизал лапы, живот, уши почистил. Он яростно скреб себя — это отвлекало. Подошел к двери, принюхался, послушал. Нет, не идут. Сейчас спасение, если уснешь. Не совсем уснешь, а как бы забудешься немного. Легкая дремота, перемешанная с видениями. Как ни странно, ему приснились гости. На самом деле гости были для него бедствием, но хитрый и тщеславный Кот обращал бедствие в свой триумф. Это был даже как будто и не сон, так явственно увиделось все до самых мелочей: шум в прихожей, сутолока, восклицания, поцелуи. Вот повешены пальто, пристроены зонты и шляпы, и гости двинулись вперед, намереваясь пройти в комнату. И тут — он точно знал время этой паузы — он выходил им навстречу, все замирали, и наступала тишина. Не только черную, блестящую, с коричневым подшерстком спинку, пышные черные штаны на кривых ногах и маленькую точеную голову с притворной скромностью выносит он гостям. Не только. Он садится в середине светлого ковра, собрав вместе четыре лапки и как бы в застенчивости слегка перебирая ими, широко раскидывает пушистый хвост. Чуть отводя назад острое точеное ушко, он как будто спрашивает: “Почему вы остановились? Что случилось? Не могу ли я чем-нибудь помочь?” Это фальшивая поза и совершенно фальшивое предложение — он и не собирается никому помогать. Случалось, он помогал Матери найти очки или шпильки. Случалось, помогал Дочери отыскать закатившиеся шарики. А так — никому. Гости замирают в восхищении. Выждав паузу, Кот “дает занавес” и покидает прихожую.
Сон ушел. Наступала последняя стадия, без воспоминаний, без видений, даже без чувств. Просто ждать, не прислушиваясь, чтобы не ошибиться. Зашуршал лифт, стих, послышались шаги. Но так бывало, его обманывало чутье, и он замирал у двери, за которой никого не было. Он замер, затаил дыхание. Ключ в двери. Господи! Как прекрасна жизнь — к этому счастью нельзя привыкнуть. Мать пришла. Он стоял маленький, собранный, внимательный и мурлыкал. Негромко, но сильно, так, что подрагивало тело. Он отошел в сторону, чтобы не попасть под ноги — частенько она наступала ему на хвост, на лапы. Мать снимает пальто, шляпу, идет на кухню. Он знал, что сейчас она схватится за нож. Точно. Щелчок холодильника, шлепок мяса на доску. Он проходит мимо, словно невзначай касаясь ее ноги. Вот она посмотрела вниз — взгляды их встречаются. Сколько же вас учить, что никуда не денется это мясо? Разве о мясе он скучал, не находя себе места? Или это у людей так? Ведь сколько лет дает он им эти уроки, проходит с ними эту простенькую школу чувств, а вот, не научил ничему… Хитрый Кот опустил голову и печально побрел из кухни. Мать отложила нож, нагнулась, взяла Кота на руки, прижала к себе, ласково щекоча шею. Кот замурлыкал громко, задвигал боками, дрожа внутри себя. Ткнулся маленьким крепким лбом в ее ладонь и замер.
Зазвонил телефон. Хитрый Кот глянул на Мать и прикрыл глаза. Случалось, она недослышит, и он добровольно принял на себя обязанность бежать впереди, указывая дорогу к звуку: телефон, домофон, звонок в дверь, но сегодня — он видел, она устала — не пошевелился. Телефон умолк. Коту чуть неловко было за надувательство. И чуть боязно. В мире, который окружал Кота, не было загадок. Он не только все знал, но знал наперед. И только в одном он утыкался в непреодолимую тайну: он не понимал телефона, источника этой дьявольской силы, прерывающей любой разговор, еду, сон. Маленькая, приземистая машинка, через которую, случалось, приходили волнение, гнев, слезы.
Кот прыгал на стол, нюхал аппарат, грыз его, но безжизненная скользкая пластмасса продолжала звенеть, царапины не причиняли ей боли.
Мать шла в ванную умываться, Кот следовал за нею. Потом был скорый ужин. Так всегда бывало: если Мать уставала, Кот не капризничал, быстро съедал свою еду. Потом Мать стелила постель и приносила в большой чашке воду. Кот на лету успевал сделать два-три глотка из чашки. Мать ворчала: “Фу, ты плохой кот, что ты сделал!” — наливала свежую воду и ставила на тумбочку у кровати. Это была их с Матерью тумбочка, полная запахов, пузырьков, коробочек, булавок. Случались дни, когда все это выгребалось на пол, Кот гонял по квартире пузырьки, путался в ленточках и коробках. Мать внимательно рассматривала свое хозяйство, чтобы привести в порядок и выбросить ненужное. Перебирая и перечитывая свои листочки, она покрикивала на Кота, когда он уж очень громко гремел пузырьками: “Плохой кот, все мне здесь смешал, я теперь не знаю, где что”. — “Давай, давай, — смеялся Кот, нанюхавшись валерьянки, — я тебе живо тут все разберу”. Уборка заканчивалась ликвидацией двух-трех старых рецептов и затвердевшего тюбика крема. До следующего раза.
Но сегодня Кот к тумбочке не подходил — оба устали и пора было идти спать. Погасили свет, Кот устроился в ногах и почти заснул, когда вспомнил, что другая-то еще не пришла. “Батюшки! — всполошился Кот. — Как же это я позабыл! Где ее носит!”
Он как будто спал, но, видно, не очень крепко, потому что чуть не свалил Дочь, кинувшись ей под ноги. Она не успела зажечь свет, только бросила сумки и в темноте поймала Кота, прижала к мокрой холодной шубе, капая снегом, торопясь прильнуть холодной щекой к его ушам. Конечно, эта была смышленее и понимала, что вначале нужно приласкать, но какие цепкие руки — попробуй выскочить их этих объятий! Кот знал, что не выскочит, он обмяк и затих, норовя лишь уберечься от поцелуев и увернуть нос от тяжелых запахов духов, какой-то ядовитой еды и, несомненно, питья. Он мурлыкал и, обхватив лапами ее шею, чуть-чуть скреб когтями, ну, не больно, конечно, а так, для игры и немножко для наказания.
Потом, улучив минуту, Кот соскочил и несколько отбежал в сторону, следя, как она снимает шубу, а значит, больше никуда не уйдет. Не задерживаясь, Кот поспешил к Матери. Чувствовать ее тепло, ее осторожные движения, когда она пытается вытянуть из-под него одеяло и испуганно замирает, если он начинает шевелиться. Они будут вместе всю ночь, а утром станут бегать по квартире, собираясь на работу. А может быть, завтра Мать останется дома. Она будет печатать, а он будет лежать на столе, подгребая к себе страницы, слушая стрекот машинки. Он так чувствовал, так радовался этому счастью, зная, что оно не то чтобы коротко, но не вечно. И впереди расставание, разлука, боль, которые навсегда.
Болезнь
Перемену в доме Кот почувствовал, но причины не знал. Перемену
почувствовал и ей поддался — не играл, не шалил, не вертелся под ногами, хотя не знал почему. Мать теперь больше бывала дома, а потом совсем перестала уходить. Ее шутливое ворчание, которое Кот любил, исчезло. Дочь все время была занята, приходила, уходила. Вечером ложилась рядом с Матерью на его с Матерью тахту и лежала тихо. Он видел, как Мать что-то ей говорит, гладит по голове, а Дочь лежит молча, уткнувшись лицом в подушку. Кот чувствовал, что все это серьезно, не лез, не мешал. Иногда он видел, что Дочь плачет, и удивлялся: о чем плакать, если рука Матери лежит на твоей макушке? Приходили разные люди, среди них врачи. Кот знал, что врачи, они и раньше появлялись в доме, но реже. Врачи гнали его, сбрасывали на пол. Кот тотчас снова вспрыгивал на свое место — их крики его не касались. Он устраивался в ногах у Матери и сидел, безучастный ко всему на свете, кроме ее тихого голоса да прикосновения руки, которого все время ждал.
Потом он понял, что беда случилась с Дочерью. Она часто плакала. К тому времени он уже знал, что слезы — знак неудачи, боли, и потому рассудил, что с Дочерью случилось что-то очень плохое. Потом нарушилось время, сместились день и ночь. Кот не отходил от Матери. Было лето, солнечный ветреный день. Все последнее время Кот не спал, лежал, привалившись к боку Матери, и дремал. Вдруг он почувствовал, что Мать уходит. Кот вскочил, глаза его расширились, он хотел крикнуть, раскрыл пасть, но звука не было слышно. Он мельком увидел Дочь, склонившуюся к Матери, убежал в другую комнату, забился в угол, и тьма опустилась. В комнату никто не входил, света не зажигали, сколько дней он просидел в своем углу, Кот не знал, никаких воспоминаний об этом времени у него не осталось. Одна мысль владела им: Матери в доме нет. Ушла ли она, уехала (такой опыт тоже был в его жизни), не имело значения. Он больше не может ее видеть, а если так, стоит ли покидать темный угол… Шли дни. Однажды он вспомнил о Дочери. И то, что наполняло его жизнь смыслом и радостью, что невозвратно исчезло, вдруг вспыхнуло горячо и ярко, обернувшись упреком, укором, жгучим стыдом. Нет, он не отрекся, не предал, просто забыл. Бедная Дочь, бедная Дочь… Сменялись дни, прошли осень, зима. Как раньше, Дочь уходила на работу, вечером кормила его, ласкала. Потом садилась за стол, шелестела бумагами. Кот лежал на том месте, где всегда лежал в ногах у Матери. Открывая глаза, он часто видел, что Дочь сидит неподвижно и тихо, опустив руки. Кот прыгал на стол, ложился под лампу, урчал. Она рассеянно и коротко трепала его загривок, потом убирала руку и снова сидела тихо и неподвижно. Им не дано было утешить друг друга, а только стать ближе, соединившись общим сиротством и тоской.
Встреча
Конечно, Кот не мог знать народную мудрость о том, что время лечит, но опыт жизни подсказывал ему, что со временем боль должна уйти. Однако время лгало, и получалось так, что она не уходила, а становилась острее и неотступнее. Он слышал голос Матери, просыпался от легкого касания ее руки. Жизнь шла, не останавливалась, и Кот понял, что со временем ему становится все тяжелее. А главное — смысла нет. Однажды в сумерках он вышел
на балкон. Была ранняя весна, только-только набухли почки. Начинали загораться огоньки машин, засветились окна в домах. Он просто упал с балкона и, падая, удивился, как долго длится полет. Если раньше ему случалось столкнуть с балкона камешек или щепку, они мигом оказывались на земле. Он думал, что и его падение будет мгновенным. Он летел, чувствуя, как ветер относит его в сторону. Он был уже недалеко от земли, когда глянул вниз и увидел протянутые к нему руки Матери. Она берегла его, чтобы он не преткнулся о камень… Кот сгруппировался, сбился в комок и, преодолевая ветер, устремился вниз, беспокоясь, чтобы не промахнуться, не пролететь мимо обращенных к нему рук. В этот миг тоска оставила его, он почувствовал радость и покой.